Дом

         ДОМ

        рассказ

Изначально о собственном просторном и красивом доме смолоду мечтал еще
в начале 20-го века крестьянин села Пустоша Владимирской губернии Михаил Рогов. В
том доме хотел он жить своей большой семьей. И казалось, судьба способствовала Михаилу. При Столыпине разрешили выходить из общины и заводить свое отдельное хозяйство на отрубах-хуторах. Конечно, не для каждого крестьянина был оправдан такой риск. Но молодым, сильным, работящим, или у кого в семьях имелось много рабочих рук… Для таких поселиться на хуторах и порвать с общиной, где за счет сильных хозяйств постоянно оказывалась «помочь» хозяйствам слабым, означало работать только на себя и, наконец, разбогатеть. И Михаил, молодой, сильный, работящий собирался отделиться от отца и завести свой хутор. И невесту он присмотрел под стать себе, проворную, трудолюбивую. Но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает.
Грянула война, и Михаила забрали по мобилизации в царскую армию. С год он провоевал и случилось… Потом Михаил и сам не мог сказать, что же то было, несчастье или напротив великое счастье. Сидел он в своем взводном блиндаже и тут австрийцы начали предшествующий наступлению артобстрел. И надо же такому случиться, что один из первых снарядов угодил в тот блиндаж – прямое попадание. Кто-то успел выскочить, кого-то завалило землей, и они задохнулись. Михаила не засыпало, но и выскочить он не смог, его придавило бревном-переводом, держащим накат, крышу блиндажа. Придавило не сильно, но выбраться он так и не смог. Благим матом орал Михаил, молил его вызволить. Да где там. Австрийцы пошли в атаку и выбили полк, в котором воевал Михаил с позиций. Так что Михаила услышали, а потом и откопали уже они. Михаил почти не пострадал, но, понятное дело, попал в плен.
Пленных погнали в австро-венгерский тыл. Там спросили, кто что умеет делать. Михаил сказал, что он крестьянин, умеет пахать, сеять, косить, жать, молотить… Его и определили на работу к зажиточному венгерскому крестьянину. Тот крестьянин сам со своим большим хозяйством управиться никак не мог. До войны нанимал батраков, но в связи с мобилизацией всех крепких мужчин забрали в армию, вот он и подал заявку на пленных, имеющих отношение к сельхозработам. Вместе с Михаилом туда отрядили еще трех пленных с конвоиром и стали они работать. А через неделю хозяин отправил пленных вместе с конвоиром назад в лагерь, всех кроме Михаила. Он упросил лагерное начальство этого пленного расконвоировать и оставить у него. Почему так поступил старый венгерский крестьянин? Да потому, что он сам был работяга и сразу распознал в этом молодом русском такого же работягу, который один будет трудиться за троих, если его хорошо кормить и оказывать ему всяческое уважение.
Так Михаил стал фактически уже не пленным, а уважаемым работником. Более того – хозяин души в нем не чаял. Так в том доме Михаил и прожил до самого конца войны. Все это время он не переставал удивляться увиденному – здесь в Венгрии хорошо в достатке жили не только господа, но и немало обыкновенных крестьян, имевших прибыльное хозяйство. По российским меркам его хозяин скорее походил на помещика, нежели на мужика-пахаря, а его дочь на барышню, хотя оба они нисколько не гнушались обычной крестьянской работы. Но более всего Михаила поразил дом хозяина. Далеко не все помещичьи дома в России были столь красивы и просторны. А что касается благоустройства и удобства проживания – Михаил вообще ничего подобного ранее не видывал. Также удивили и отличные, мощенные камнем дороги меж селами. Восхитила его и техника уже в те годы применявшаяся в крупных хозяйствах Венгрии. Ну и совсем сразило такое чудо как электричество. Электричество в разы расширяло возможности и облегчало сельский труд. Ничего этого и в помине не было на селе в России, где старшее поколение еще помнило крепостное право, а лучшая земля принадлежала помещикам, которых в тех же Пустошах имелось аж целых три семьи. Ну, а об электричестве знали только те мужики, которые бывали на отхожем промысле в городах. 
Хозяин не просто благоволил Михаилу. Со временем русский пленный стал чем-то вроде члена семьи, во всяком случае, ел он за одним столом с хозяевами. Худо-бедно выучился он и по мадьярски говорить и где-то в конце 1916-го года хозяин сделал ему такое предложение:
- Михай, у меня нет сыновей, Бог не дал, только дочка. Некому мне хозяйство оставлять. Не хочу, чтобы оно в плохие руки попало, а у тебя руки как раз подходящие. Женись на моей Мирице, оставайся у нас насовсем. Будешь моим зятем, все хозяйство тебе перейдет вместе с домом.
Никак не ожидал такого Михаил, крепко задумался. Уж больно ему и дом и хозяйство здешние понравились, да и дочка хозяина пригожа и в работе сноровиста, и на него совсем не равнодушно посматривает. А главное, что более всего импонировало ему – это отношение к тем, кто хорошо и много работает. Здесь таких людей уважали. Увы, дома Михаил знал совсем иное отношение к таким как он. Пословицы: трудом праведным не наживешь палат каменных и, работа дураков любит, лучше всего характеризовали отношение к работягам в России. Ничего не ответил тогда Михаил хозяину. Тот понимал, что он колеблется и не стал торопить.
Подошла к концу война, пленных стали отпускать. Хозяин напомнил о своем предложении. А Михаил, как узнал, что уже не пленный и может ехать домой… Он сразу перестал колебаться и раздумывать. Поклонился до земли хозяину, поблагодарил за все и попросил прощения, что кроме работы ничем более не может ответить на его добро. Не мог он принять его предложение – уж очень по родным своим соскучился, по своей неустроенной, бездорожной и бедной России. Но дом, в котором два с половиной года прожил в Венгрии, Михаил накрепко запечатлел в своей памяти и решил построить такой же у себя в селе, чтобы жить в нем так же хорошо и богато…

Вернулся Михаил в Пустошу… и все вроде бы пошло к тому, чтобы его мечта осуществилась. После революции прогнали помещиков, поделили их землю и… Не все зажили хорошо и богато, но такие, как Михаил, работяги стали в НЭП быстро богатеть. Он женился, зажил своей семьей, и начал строить дом рядом с отцовским. Неподалеку от села имелся сосновый лес, ранее принадлежавший помещикам, но теперь и его поделили. Так что самое важное для строительства – бревна, были под рукой. Михаил нанял помощников, а проект составил сам, основываясь на планировке дома своего венгерского хозяина. За два года дом построили, правда, не совсем такой, как тот, венгерский, но по сравнению с прочими избами в селе, как правило невзрачными, тесными, он смотрелся настоящими барскими хоромами. Только в доме у Михаила имелись отдельные кухня, горница, спальня, детская, просторные сени и нечто вроде мансарды, комната под крышей, которые в селе звали светелкой. Но обычно те светелки были малы и не отапливаемы. Михаил же сделал ее так, что она получилась просторной и через нее проходила печная труба, которая ее же и обогревала зимой. Диву давались односельчане такому чудо-дому. Кто-то восхищался, кто-то завидовал… последних было куда больше. В общем, сглазили, ну а если рассуждать с позиций исторических реалий, построил Михаил свой дом не в той стране и не в то время. Порадовался жизни он со своей молодой женой всего пять лет. За это время родились у них двое детей, в том числе и первенец Пашка в 1927-м году. А потом НЭП прикрыли, и началась коллективизация…    
В колхоз Михаил вступать отказался, как и большинство прочих зажиточных хозяев, то есть работяг. Таким образом, в колхозе оказались в основном безлошадные, имеющие мало домашнего скота и худой сельхозинвентарь. Такой колхоз конечно же существовать не мог, и началось… Началось то же, что и по всей стране. В колхоз стали загонять силой, а кто упирался раскулачивали, то есть отбирали почти все имущество, в первую очередь лошадей, скотину и лучшие орудия труда. Михаил просто так не отдал нажитое собственным трудом – он перерезал всех овец, свиней, перепортил инвентарь… За такое ему, конечно же, припаяли статью и осудили на восемь лет, а семью выселили. Жене с маленькими детьми пришлось искать убежища у свекра, а дом… В дом-красавец вселилась семья местного активиста, который стал председателем колхоза. И зажил тот председатель со своей семьей в доме, который не строил в свое полное удовольствие. Но в председателях он долго не удержался. Как свое собственное хозяйство не мог он вести, так и колхоз за два года едва по миру не пустил. Еще тот первый председатель отметился тем, что за это время нажил с полсела врагов и недоброжелателей. Так что после снятия с председателей оставаться в селе ему было никак нельзя: должность уже не защищала да и становиться рядовым колхозником ему не хотелось. Потому с помощью своих соратников по активистско-комсомольской деятельности он смог добиться разрешения уехать из села вместе с семьей. Но сбежал не с пустыми руками. Не мог он бросить дом-красавец. Темной ночью подъехали трактора, поставили огромный сруб на полозья и вывезли его на новое место жительства экс-председателя – его ведь хоть и понизили в должности, но из партии не исключили, а коммунистам в те времена многое позволялось, в том числе и присваивать имущество раскулаченных. На том же месте, где стоял дом, остались только вбитые в землю сваи. Вот и все, что увидел Михаил вместо построенного им дома, когда вернулся после отсидки.
После лагеря прожил Михаил недолго, ибо вернулся с подорванным здоровьем. Но его тяга иметь свой большой и удобный дом не умерла вместе с ним – она по наследству на генном уровне передалась сыну Павлу. Но, увы, время, в котором выпало жить сыну, тоже не способствовало осуществлению такого рода мечты. В годы Отечественной войны его 15-тилетнего мобилизовали на железную дорогу, замещать ушедших на фронт кадровых рабочих. Так он навсегда оказался связан с этой железной дорогой. И дом впоследствии ему выделили в поселке железнодорожников. Увы, то был совсем не такой дом, какой построил его отец, который он помнил из своих детских лет. Павлу выделили стандартную бревенчатую избу с одной небольшой комнатушкой, кухонькой, часть которой занимала печка и небольшими сенями. В этот дом он вселился со своей молодой женой. Двоим в таком доме, еще можно было жить. Но вот родилась одна дочка, затем вторая. В избе стало тесно и очень, очень неудобно. Старшая дочь подрастала, и ей никак нельзя было ночевать в одной комнате с родителями. Со временем та же проблема назревала и с младшей. Расширить дом, пристроить хотя бы еще одну комнату – то было невозможно сделать честно, по закону, ибо в свободной продаже не имелось никаких стройматериалов. И Павел решился – все вокруг от начальников до рядовых воруют и далеко не всех ловят, может, и меня не поймают. Совесть его не мучила, ведь власть настолько бессовестно поступила с его отцом, со всей его семьей. Она ему задолжала и не хотела признавать долг. Потому он считал себя вправе взять самому то, что необходимо для расширения его жилища. Единственно, что его сдерживало, это страх жены и возможная в этой связи семейная размолвка. Но в одну из летних ночей 1957-го года он решил все-таки сделать по-своему…

Лето 1957

В лес Павел собрался, когда начало светать. Едва минуло четыре часа, он, чтобы не разбудить жену, осторожно буквально выполз из постели. Если бы жена проснулась, она бы ни за что его не отпустила. Но она, измученная тем, что полночи укачивала не желающую засыпать полугодовалую младшую дочь, спала как убитая. Павел споро, не издав ни малейшего шороха, оделся, осторожно обошел кроватку с беспокойно сопевшей во сне малышкой, выскользнул на кухню, где надел телогрейку и сунул ноги  в кирзовые сапоги. Так же неслышно он открыл дверь и ступил в небольшие сени, где стояла кровать, на которой летом спала старшая четырехлетняя дочь. Спать там, особенно в сырые промозглые ночи было холодно, но что делать. Зимой, осенью и весной, когда эту кровать переносили в комнату, там было просто не повернуться, не говоря уж о том, что старшей  просто нельзя было спать в одной комнате с родителями. Сейчас ее кроме одеяла укрывали сверху овчинным тулупом, и все равно девочка с головой зарывалась в эти одеяло и тулуп. Нет, дальше в одной комнате никак нельзя всем жить и девчонку здесь морозить тоже нельзя – еще раз укрепился в своем решении Павел.
Он шел  в лес, ибо собирался делать пристройку к своей избе, чтобы оборудовать  теплую комнату и поселить туда старшую дочь, а со временем и младшую. А для этого нужны стройматериалы. Доски, гвозди и прочую мелочь Павел мог раздобыть у себя на работе в депо. А вот бревна на сваи, балки и перекрытия – это достать рядовому советскому человеку было просто негде. Как-то год назад на двор к Павлу зашли солдаты, которых пригнали ремонтировать железнодорожные пути:
- Мужик, тебе шпалы нужны, двадцать штук, задешево отдадим…
И если бы тогда Павел купил эти шпалы, вопрос с пристройкой был бы решен. Но свидетельницей того разговора стала жена, и она решительно воспротивилась такой «сделке»:
- Ты что, они же ворованные! Да если кто заявит, с обыском придут и у нас их найдут!? Тебя же посадят!..
Скрепя сердце Павел отказался… А потом узнал, что те шпалы солдаты «загнали» его знакомому, живущему на соседней улице, и тот из них соорудил на своем участке баню. И ничего, никто не стал допытываться, откуда у него эти шпалы. Крепко тогда Павел поругался с супругой. Но та виноватой себя не считала:
- Мы с тобой невезучие у нас бы так не получилось, тебя бы точно замели. Уж лучше в тесноте и неудобстве, зато спать спокойно.
Слишком уж пуганной была его жена, у которой за подобные «дела» в свое время отсидели и отец и дядя. Потому и решил Павел на этот раз все сделать от жены в тайне: встать рано утром, пойти в лес, когда там нет ни лесников, ни грибников с ягодниками. В лесу срубить подходящие сосны, распилить их и спрятать, чтобы уже в следующую ночь незаметно принести их к себе на двор. В отличие от жены, Павел не то чтобы совсем не боялся власти. Он ее тоже боялся, но еще сильней ненавидел.
Взяв, заранее приготовленные, топор и пилу-ножовку Павел вышел со двора и скорым шагом по бодрящему холодку зашагал в сторону леса, до которого было с полкилометра. После «прикрытия» НЭПа вся земля и угодья стали собственностью государства, в том числе и лес. За сохранность госсобственности строго следили лесники. Но в полпятого утра никакой лесник в лес не пойдет. Павел больше боялся встретить какую-нибудь шальную старуху сборщицу ягод, спозаранку вышедшую на свой промысел. Сосны, которые собрался рубить, Павел заприметил заранее. До них еще с полкилометра предстояло добираться по лесной дороге, затем еще метров двести по редколесью. Время от времени оглядываясь, не встретив ни души, он добрался до «своих» сосен. Напоследок еще раз воровато оглядевшись, он взмахнул топором.
То было еще и опасное для жизни занятие, в одиночку рубить 15-20-ти метровые сосны. Но Павел являлся сыном своего отца и железнодорожная специальность не убила в нем того, что дала природа. Надрубив первую сосну, он стал упираться в нее багром в сторону наклона дерева. Едва послышался треск и сосна начала крениться, он проворно отбежал и встал за соседние деревья – если не упадет в нужном направление, они спасут. Но сосна упала куда надо. Так же последовательно он завалил еще две прямые как стрелы корабельные сосны. Срубить сосны, то еще полдела. Теперь их надо было успеть очистить от ветвей и распилить на трехметровые бревна – большие он бы просто не унес. Павел работал как заведенный, взмок, но все успел. К семи часам утра все три сосны были очищены и распилены. Ветки он спрятал в кустах, туда же оттащил и бревна, а свежие пеньки замаскировал мхом и падшими листьями. Так что если кто и пойдет в тот бор не сразу определит, что трех сосен не хватает. А когда до него доберется лесник и обнаружит недостачу, то бревен уж и след простынет, все они будут надежно спрятаны на дворе Павла. Он стал спешно выходить из леса, шел по чащобе, ибо на дороге слишком велика  вероятность встретиться с первыми грибниками и ягодниками. А его никто не должен был увидеть в лесу…
Дома жена, поняв, куда он ходил, сразу же запричитала:
- Зачем!? Посадят ведь!.. Как я одна с двумя девками останусь! Мало отца твоего гнобили, и ты туда же!? Не стал тебе его пример наукой, что поперек власти идти нельзя!?
Павел был готов к такой реакции жены, и потому молча, стиснув зубы, выслушал все ее упреки, а потом спокойно, как ни в чем небывало поведал:
- Три сосны заготовил. Двенадцать хороших бревен получилось, где-то двадцатки и еще шесть штук поменьше и потоньше. На столбы и перекрытия хватить должно. До Нового Года будет у нас теплая пристройка, будет, где девчонкам жить.
Жена только рукой махнула в отчаянии:
- А в тюрьме ты к этому Новому Году не хочешь оказаться?
- Все одно лучше, чем сейчас будет, тогда вы втроем спокойно в одной комнате жить будете,- с усмешкой ответил Павел.
Две последующие ночи Павел на себе таскал распиленные сосны из леса на свой участок. Перетащить восемнадцать тяжеленных бревен на плече да еще в темноте оказалось невероятно сложно. Но Павел унаследовал от отца не только трудолюбие, но и немалую физическую силу. В эти дни на работу Павел ходил не выспавшимся. Тяжело было в таких условиях еще и тащить смену в депо, но он выдержал. Когда же в середине лета он начал строиться, никто и не допытывался, где он взял бревна, доски и кровельное железо, хотя оных не было в свободной продаже. Наступили хрущевские «оттепельные» времена и уже не заводили «дела» по любому подозрению и доносу. Если не пойман, значит не вор. И уже немало народу стали пользоваться этими послаблениями. Те же доски Павел купил у знакомых мужиков, которые также втихаря рубили в лесу деревья, а потом «распускали» их на доски на подпольных циркулярных пилах. Шлак, который Михаил засыпал между рядами досок в качестве утеплителя, знакомый дорожный мастер за хорошую проставу с водкой и закусью распорядился привезти целый самосвал. А вот за железо на крышу пришлось хорошо заплатить деповскому кладовщику. Оно у него каким-то хитрым образом оказалось лишним, то есть неучтенным. Да Павел и за все бы мог заплатить, ведь он по провинциальным меркам неплохо зарабатывал, да и жена в своей товарной кассе зарплату кой-какую получала. Но кому платить, если официально в продаже почти никаких стройматериалов нет.
Как и рассчитывал, к осени Павел закончил пристройку, и теперь в его доме имелись уже две комнаты и, наконец, можно было нормально жить: родители в одной комнате с малышкой, а старшая дочь - в своей. Ох, как же завидовали соседи и знакомые. Те, кто по-белому – восхищались, а кто по-черному с ностальгией вспоминали старые стукаческие времена, когда за такое Павел вполне мог получить минимум пять лет лесоповала. Завидовали, а сами продолжали жить тесно, неудобно, неустроенно. У кого-то смелости недоставало, а кто-то и сами делать ничего не хотели. Впрочем, примерно так же жили и их родители, деды, прадеды… и многим такое бытие не казалось ненормальным. Но Павел, в отличие от них, помнил, какой дом построил его отец. Не только сила и трудолюбие достались ему по наследству от отца, но и тяга к обустройству своего жилища. Построить такой же, какой построил отец дом, увы, он не мог. Более в советской истории НЕП не повторился, но даже в тех реалиях Павел сделал все возможное, чтобы не влачить то же скотское существование, которое влачили большинство жителей того поселка… большинство советских людей, во всяком случае в России, основной и одной из самых бедных республик СССР.

     Лето 2014

Павел Михайлович проснулся уставшим. В 87 лет такое бывает – сон не приносит облегчения. Поднялся тяжело, закружилась голова, и его немного повело в сторону… На ногах удержался, только ухватившись за железную спинку кровати. Немного постоял, пока головокружение… нет, не прошло, ослабло. Такое с ним частенько случалось, когда он вот так резко из лежачего положения переходил в стоячее. Обращался к врачам, те лишь руками разводили – возраст. А одна врачиха в районной поликлинике, этакая злая баба лет пятидесяти, его отчитала:
- Почти все ваши ровесники уже давно в земле, а вы вот живете и еще жалуетесь. У меня отец ваших лет, так уже лет двадцать как помер.
Врачиха явно намекала, что нечего по больницам шляться, очереди создавать. Хотел тогда Павел Михайлович поругаться, да не стал, махнул рукой. Все одно - вряд ли поняла бы его та злая врачиха. Может, ему столь долгая жизнь за то дана, что отец его недолго жил, хоть тоже здоровьем Бог его наделил немалым. Должна же быть какая-то справедливость на свете.

Одевшись, Павел Михайлович, шаркая тапочками, пошел в другую комнату, где спала жена. Будучи на пять лет моложе мужа, она в свои 82 года и смотрелась, и чувствовала себя куда хуже его – и ходила с палочкой, и имела проблемы с сердцем, почками и зрением. Но сон у нее был вполне нормальный. Вот и сейчас она еще крепко спала. Павел Михайлович прошел в кухню. В прошлом году он провел в дом газ от магистрали и сейчас в любой момент, не выходя из дома за дровами или углем, мог отапливать его газом. Он вышел во двор, выложенный керамической плиткой, посмотрел на свою крытую бордовой  металлочерепицей крышу. Со стороны его дом, что называется, смотрелся. В основе он имел тот же самый сруб с пристройкой, но уже в послесоветские годы Павел Михайлович сначала подвел под него бетонный фундамент, потом перебрал сам сруб, заменил подгнившие бревна. Ну и - в конце концов - разобрал построенную в 1957-м году дощато-засыпную пристройку, вновь собрав ее уже из цельного бруса. И все это он уже в нулевые годы обил белым сайдингом и покрыл металлочерепицей. Но ничто уже не радовало. Ведь на данные работы он нанимал рабочих, а они делали не все так, как ему хотелось бы – по его мнению, они делали плохо, без души. А чтобы все сделать самому, так как ему хотелось… для этого у него уже не было сил.
Павел Михайлович всегда с ревностным вниманием следил за тем, когда кто-то в поселке строил новый дом. В последние лет десять-пятнадцать таких домов понастроили немало, самых разных видов и размеров. Строили и сами, и заказывали в строительных фирмах. В основном строились москвичи, купившие в поселке участки земли под дачи – у них имелись деньги. Но и местные, хоть и не в таком количестве, но тоже строились. Дома в основном были из бревна или бруса, на ленточных бетонных фундаментах, с мансардами. Они чем-то напоминали Павлу Михайловичу сохранившийся в памяти с раннего детства дом его отца. Он уже давно подбивал дочек и зятьев: стройте новый дом на моем участке. Дескать, пока мы со старухой живы за всем здесь приглядим, а я и рабочим халтурить не позволю. Но, ни дочери, ни зятья на это никак не откликнулись. Не хотели они мороки с новостройкой, не лежала у них к этому душа. Особенно злился Павел Михайлович на младшего зятя. Тот был местный, поселковый и, казалось, чего уж ему-то фордыбачить, не голубых кровей, мог бы и топориком помахать, молотком постучать. Нет, интеллигенцию из себя корежит, хоть сам-то всего лишь электромонтер по специальности. Не нравился он Павлу Михайловичу еще с тех самых пор, как начинал ухаживать за его младшей дочкой. Тут сказывалось то, что старшая дочь сумела выйти замуж за москвича. Она хорошо училась в школе и, поехав в Москву, поступила аж в МАИ, где и нашла жениха-однокурсника. Но младшая училась хуже и закончила техникум. Потому в ее «орбиту» попал всего лишь местный парень. Впрочем, в последние годы Павел Михайлович и в старшем зяте все более разочаровывался. Это в советские времена выпускники МАИ котировались очень высоко, а сейчас… Вон сколько старшая дочь с зятем трендели о том, какие умные люди работали с ними в НИИ, дескать, и они средь тех умных не последние люди. Ну и что, где те умные? Сейчас умные те, у кого денег много, а не те, кто самолеты могут выдумывать. А они что… вон на пенсию зять вышел и пенсию меньше его простого рабочего получает, а дочка и того меньше. Оба подрабатывают в какой-то конторе и трясутся от страха, как бы не выгнали. Им конечно не до строительства, они не из тех москвичей, у которых мешки денег. Да это-то ладно, не надо их денег, у него самого деньги есть. У них со старухой с пенсий остается, накопили кое-что. Они дадут денег, только строй… Не хотят!
Своими шараханиями по дому Павел Михайлович разбудил-таки жену. Поднявшись, она его обругала:
- Опять спозаранок встал, и сам не спишь и мне не даешь!
Предчувствуя, что жена теперь не скоро успокоится, Павел Михайлович, дабы заглушить ее голос включил радио. По «России» передавали новости: на Украине шла война. Эти известия всколыхнули беспокойство о младшей сестре, которая вот уже почти сорок лет жила в Одессе. Туда она попала благодаря своему мужу солисту ансамбля песни и пляски Одесского военного округа. Ох, как же хорошо там жила сестра при советской власти. Квартира в центре города, юг, море, обилие дешевых овощей, фруктов, рыбы. И это в то время, когда в России почти везде ощущался острый продовольственный дефицит. Тогда в сравнении с холодной и голодной Россией Украина процветала. Это Павел Михайлович лицезрел собственными глазами, когда дважды в восьмидесятые годы гостил с семьей у сестры. А его дочери по молодости так чуть не каждый год проводили там каникулы, а потом и отпуска, если они выпадали летом. Не понимал тогда Павел Михайлович, как это в одной стране может такое быть, когда в одном месте сравнительно хорошо жить, а вот в другом, у них, совсем плохо… Но вот Союз развалился, и жизнь в Одессе заметно поплохела, муж сестры умер, и она стала жить на свою мизерную, намного меньшую, чем в России пенсию, и это при том, что коммунальные платежи значительно выросли. Она уже не могла, как прежде хлебосольно, принимать ни брата с женой, ни племянниц, ни внучатых племянниц. Теперь в письмах она постоянно жаловалась на выпавшую к ее старости очень тяжелую в материальном плане жизнь. В ответных письмах Павел Михайлович также ругал нынешние порядки, но в основном, чтобы не обижать сестру – хуже тех лет, что он прожил при советской власти в его понимании ничего не могло быть. В поселке же с каждым годом для людей непьющих и работящих жизнь становилась все лучше. Во всяком случае дефицита ни продуктов, ни промтоваров уже не было и в Москву за жратвой и шмотками особой необходимости ездить не возникало. С работой, правда, был напряг. Но кто хотел работать вполне мог работу найти, не в поселке, так в райцентре, не в райцентре, так в Москве. Правда, последним приходилось вставать спозаранок и мотаться на электричке по три часа туда-обратно. Зато зарабатывали они там очень даже прилично. А как с конца девяностых годов началось массовое коттеджное строительство, на окраине поселка открылся строительный склад-магазин, там по вполне приемлемым ценам можно было приобрести почти любые стройматериалы. Покупай, что хочешь и даже с доставкой на дом – красота! Покупай и хоть сам строй, хоть рабочих нанимай. Хочешь лучшего качества, нанимай русских или тех же хохлов, хочешь подешевле да побыстрей – таджиков или узбеков. Эх, как сокрушался Павел Михайлович – ему бы сейчас хотя бы пару десятков лет сбросить, или повалилась бы пораньше советская власть. Да он бы такие хоромы выстроил - получше, чем его отец. Почему же эта жизнь пришла так поздно!?

С проводкой газа работы по дому у Павла Михайловича заметно уменьшилось: ни дров заготавливать не надо, ни угля, да и печку не топить. Потому и свободного времени стало непривычно много. А в свободное время Павел Михайлович любил, слава Богу, ноги пока носят… любил ходить и смотреть, как строятся новые дома. Этим он в какой то малой степени утолял свою накопившуюся с годами «жизненную жажду». Сейчас он услышал, как работает электрокоса у соседа. Сосед-москвич лет десять назад купил по соседству пустующий старый дом с участком. За это время он снес старую хибару и на ее месте построил новый дом с мансардой, баню, участок обнес забором из рифленого железа. И тут зависть снедала Павла Михайловича, да не к соседу, а тому, что у него не такие зятья. Сосед ровесник его старшего зятя, и то же с образованием, тем не менее, строит и строит, а его…
Услышав визг электрокосы, Павел Михайлович решил сходить к соседу. С ним, как ни с кем другим он любил говорить на самые разные темы. Особенно Павлу Михайловичу нравилось, что сосед с особым вниманием слушал его рассказы об отце и старой жизни. У соседа калитка с внутренним замком. Павел Михайлович нажал на золотистую ручку – калитка открылась. Двор в значительной степени был занят бревнами и досками от старого разобранного дома. Сосед их потихоньку перепиливал и сжигал в печке. И это нравилось старому хозяйственному работяге, что снесенная хибара не пропадает без пользы, а будет отапливать дом или баню. Сосед для Павла Михайловича из своего нового дома не делал никакой тайны и тот частенько там бывал, чем-то восхищался, но и указывал на замеченные им недочеты, допущенные строителями.
- Бог в помощь! Здорово, Николай, к тебе можно!?- закрывая за собой калитку, окликнул соседа Павел Михайлович.
Сосед отвлекся от кошения травы и приветственно поднял руку:
- Спасибо, Михалыч, заходи.
- Ты на чем приехал-то? А то я гляжу, машины твоей нет, а коса на участке жужжит. Ты надолго?- поинтересовался Павел Михайлович.
- Да сегодня часа два как, на электричке приехал. Так оно дешевле. На машине-то всякий раз накладно. Вот когда всю семью повезу, то на машине, а одному да ненадолго, выгодней на электричке,- пояснил сосед.
- А чего ж семью-то не везешь, вона лето уж, середина июня?
- Да дочка никак не может. Она же в выпускном классе, а там их этим ЕГЭ замучили. И жена с ней осталась. А я вот на пару дней вырвался, дом проведать, траву выкосить, пока все не заросло.
Николай прервал работу, и они уселись на лавочку, установленную под кроной раскидистой яблони. Поговорили о том, о сем… Как отцвели в эту весну яблони, о видах на урожай черники и брусники в лесу. Потом Павел Михайлович заговорил о том, о своем больном:
- Я вот что думаю, Николай, ведь никогда народ в России так хорошо не жил, как сейчас. Ведь, вона, и еды в магазинах полно всякой и товаров, а главное - стройся, как хочешь. Вон, деньги плати, и все тебе привезут. Ох, как мне жалко, что на мое-то время такой жизни не выпало. А сейчас уж что, сейчас мне умирать уж скоро. А так бы и жить любо-дорого, никто ничего не запретит, не отнимет, не раскулачит. Вона, все стонут, денег нет, да денег нет, даже те, кто работают и зарабатывают хорошо. Не пойму, куда они деньги-то девают, в три горла, что ли едят, или на этих курортах заграничных их оставляют? А мы вот со старухой на две пенсии живем и ничего, нам хватает и еще остается. Дочкам до сих пор подбрасываем – им все не хватает. Зять младший, вон, машину покупал, так мы им пятьдесят тысяч дали,- Павел Михайлович раздраженно махнул рукой.- Ну и что, купили машину, ездят с гордым видом, а жилья, дома нормального не имеют. Его матери покойной изба уже заваливается, а он ни ее не ремонтирует, ни нового дома не строит. Говорит, зачем нам дом, если у нас квартира в городе. Да разве можно квартиру городскую с домом равнять, особенно с такими, как сейчас строят, как ты вон построил? Вот как тебе, где лучше жить, в твоей московской квартире или в этом доме?- Павел Михайлович кивнул на новый дом соседа.
Николай немного поразмыслил, прежде чем ответить:
- Знаешь, Михалыч, для таких как я, кто всю жизнь в городе прожил, зимой здесь уж очень тяжело и скучно. А вот летом - да, летом здесь гораздо лучше, чем там - в бетонной коробке. Здесь и воздух и лес.
- Вот и мои зятья то же говорят, но ты-то вона и участок купил и построился, а мои ни один, ни второй ничего не хотят, говорят денег нет. Да я бы с деньгами помог и предлагал не раз. Не денег, охоты у них нет. А время-то сейчас какое… стройся не хочу. Мы-то как жили? То голод, то раскулачка, то война и власть никогда дышать полной грудью не давала, а сейчас вон что хош,- раздраженно говорил Павел Михайлович.
- Эх, Михалыч, это тебе кажется, что время уж больно хорошее. Ты ж по натуре кулак, и отец твой, судя по твоим рассказам, тоже кулак был. И я потому тебя понимаю, что и мой дед кулак был. А таким советская власть напрочь кислород перекрывала. А всяким лентяям, да тем к то с трибун глотки рвать горазды, для них при советской власти самое хорошее время было. Ведь все жили в так называемой честной бедности и те, кто работал и те, кто изображал работу, или только на собраниях комсомольских да партийных языком хлестал. Прав ты, мерзопакостное было время, но опять же - для таких, как ты. Но и сейчас, скажу тебе, не все так уж расчудесно, как тебе видится. Власть, скажу тебе, она хоть какая у нас всегда поганая была и есть,- безапелляционно заключил Николай.
- А вот и не всегда, не соглашусь с тобой,- возразил Павел Михайлович. Мой отец говорил, что и при царе не так уж плохо было и при НЭПе. А вот потом трудящему человеку вообще не вмоготу стало.
- Правильно, это я еще от своего деда помню. Он мне тоже говорил: если кто при тебе скажет, что при Николашке плохо жили, плюнь тому в рожу. Так-то оно так, но вот ты рассказывал про отца своего, как он в плену в Венгрии в имении работал и удивлялся – как же хорошо по сравнению с той царской Россией там жили. Было такое?
Павел Михайлович почесал покрытую редкой сединой макушку и вынужденно признал:
- Было.
- Во, значит, не так уж хорошо тогда жили, раз даже в Венгрии, скажу тебе, далеко не в самой развитой европейской стране уровень жизни был на голову выше, чем в России. Я тебе больше скажу, вон сейчас люди за границу свободно ездят, смотрят и говорят, и сейчас чуть ли не по всей Европе лучше, чем у нас живут, богаче. То есть, как было, так и осталось, хоть и догоняли и перегоняли и коммунизм строили, а где были, там и остались,- вновь не терпящим возражений тоном заключил Николай.
- Ну, они это они, а мы это мы. А то, что сейчас у нас ни голода, ни дефицита, да еще строиться можно, это все ж таки надо спасибо нынешней власти сказать,- продолжал держаться своих взглядов Павел Михайлович.
- Да не за что спасибо говорить. Просто пресс этот чертов идеологический, что при коммуняках был, давить перестал, коммунизм этот долбанный, наконец, перестали строить,  вот народ немного и вздохнул. А власти тут заслуги никакой. Ты телевизор смотришь?- вдруг спросил Николай.
- Смотрю иногда. Старуха моя сериалы любит смотреть, а я новости в основном.
- С Украины, из Донецка и Луганска репортажи смотрел?
- Смотрел, жуть что творится. Я вот все понять не могу, чего они там не поделят…
- Да нет Михалыч, я тебя не про войну, я тебе про твою любимую тему, про дома сказать хочу. Ты обратил внимание, какие там, в Луганске и Донецке частные дома, какие заборы?- явно с «подтекстом» спрашивал Николай.
- Ну, видел, такие же как и у нас тут и дома, и заборы, только сейчас много разбито да сожжено,- явно не понимал к чему клонит сосед Павел Михайлович.
- Вот именно Михалыч и дома там такие же, как тут у нас, и заборы из профилированного железа и крыши из металлочерепицы. А люди как выглядят, как одеты? Тоже, как и мы, и одежда на них такая же, и бабы справные ходят. Старух нищих да убогих, пожалуй, даже поменьше будет. А теперь подумай - они там живут примерно так же, как мы тут - в центральной России.
- Да уже не так, сейчас у них там такой тарарам,- возразил Павел Михайлович.
- Да нет, Михалыч, ты войну пока не трогай. А скажи мне, как они умудрились жить так же, как мы, когда у них ни нефти, ни газа, ни леса ни прочих богатств как у нас нет и тысячной доли. У них что, уголь да хлеб и все, а у нас чего только нет, а живем-то, получается, почти одинаково. Более того, у них страна после того как Союз развалился почти не управляется. Никто толком там ничем не руководил, ни Кравчук, ни Кучма, ни Ющенко, ни этот Янукович, все само-собой катилось, страна на автопилоте жила все эти двадцать лет. И все одно, в том же Донбассе живут не хуже чем у нас в Московской области. А ведь Донбасс это не Киев, это украинская провинция. А ты видел репортажи с Алтая, наводнение там, показывают репортажи каждый день с нашей провинции, причем не из самой бедной. Видал, какие там дома, какие заборы, как там люди живут? В Донбассе война, а на Алтае всего лишь наводнение, и все равно Алтай со своими хибарами намного беднее смотрится. Почему так, там без всякого руководства люди живет не хуже, чем у нас при таком, как ты говоришь, хорошем руководстве, скажи мне старый?- Николай вдруг заговорил зло и уперся в старика немигающим взглядом.
Павел Михайлович вновь поскреб макушку, вопрос явно поставил его в тупик. С мыслями он собирался тяжело, но, наконец, нашел, что ответить:
- Вряд ли они так же как мы живут, хуже у них. Мне вон сестра из Одессы пишет, совсем там плохо, пенсии маленькие, а коммуналка дорогая. Да и не наши к ним бегут, а они к нам, гражданство просят.
- Да это сейчас бегут, когда война идет, а до того с Украины к нам особо народ не ехал. На работу приезжали, смотрели, как тут живут, деньги зарабатывали и назад ехали. В Москве-то не всякий зацепится, а в провинции у нас жизнь совсем плохая. Это по тем же репортажам с Алтая видно. Видал, какие там дома? Сколько не смотрел, ни одной крыши не видел из металлочерепицы. В лучшем случае простая, старая и грязная, а заборы штакетник дырявый. Твой дом по сравнению с теми – дворец. Вот так-то, получается на Украине провинция живет лучше, чем наша. А там считай двадцать лет уже никакой власти нет… Так зачем тогда такая власть если, вон, даже без нее лучше живут, чем при ней. Я тебе ведь это не так просто говорю. Я вот в последние годы поездил по командировкам, посмотрел. Только центр, Москва и область стали гораздо лучше жить, ну еще там, где губернаторы работают и воруют по-божески. А в основном чиновник ничего не делает, ничего не развивает и только себе в карман норовит. А простой народ в тех же старых избах в бараках ютится, работы нет, а если есть, так платят смешные деньги. Зато вон Олимпиады проводим, миллиарды на ветер выбрасываем,- Николай встал, взял электрокосу, явно намереваясь продолжить свою работу. Было видно, что разговор со стариком его чем-то сильно расстроил, и он не желает его продолжать.
Павел Михайлович еще некоторое время посидел и тоже пошел. Слова соседа произвели на него впечатление. Давно уже его старые мозги так интенсивно не переваривали полученную информацию. Он спешил к себе, чтобы включить телевизор и посмотреть то, на что как-то не заострял внимание: убедиться прав ли сосед, какие дома в зоне боевых действий на Украине, и в зоне бедствия на Алтае. Он даже сам на себя удивлялся, как же он сам-то не обратил на это внимание, ведь дома для него это самое интересное, самое важное. Как же так, сосед заметил, а он нет. Неужто, и в самом деле до сих пор дома на Украине лучше, чем на том же Алтае. Если так… то действительно на кой такая власть. Он уже не думал не о непутевых зятьях, ни о своих годах и болезнях. Новый интерес, напрямую связанный с самым важным для него делом его буквально всего заполнил, захлестнул. Ему вновь стало интересно жить…