Я на работу много лет одним и тем же маршрутом езжу: автовокзал — рынок. И этого водилу, конечно, сразу заметил. Во всех автобусах обстановка привычная, давка, ругань, радио орет. А у этого почти пусто. И я в первый же раз понял — почему.
— Рондо, скрипичный концерт номер два, — сказал он в микрофон, трогаясь от конечной остановки. И добавил: — Паганини.
Народ в салоне, само собой, удивленно переглядывается. Мы же совсем к другому звуковому сопровождению привыкли! Например: «И почему ты был сегодня пьян? А ну и что? А ну и пусть! А я со скуки пойду в шикарный, мама, ресторан!» Или вот это, мое любимое: «Врагам пусть будет пусто, мы выросли в борьбе, подставим крепкий мускул изменчивой судьбе!» С утра так бодрит — ух!..
А тут такое... Играет незнакомая музыка. Душу корежит, тоску нагоняет. Некоторые плюнули и вышли.
Но дальше было еще хуже.
— Людвиг ван Бетховен, хоральная фантазия для фортепиано с оркестром, — объявил водитель. И включил ее, эту фантазию.
А ведь в салоне дети, между прочим! Конечно, многим стало нехорошо. Одна мамаша пробралась вперед, ругаться с этим извращенцем.
Чем закончилось — не знаю, приехал на свою остановку. Охранником я на заводе работаю. Но с тех пор мне стало интересно за ним, этим водилой, наблюдать. Развлечение все-таки.
Однажды ехал я с ним в совсем пустом автобусе. Люди заходили, правда, но как только слышали его «Вивальди, скрипичный концерт цэ-моль» — вываливались наружу как зачумленные. Я подошел, глянул — мужик как мужик. Морда обветренная, руки в ссадинах, с виду все нормально.
— Слушай, парень, — сказал я. — Ты, это... Почему нормальное радио не врубаешь?
Он притормозил и посмотрел на меня жалобными глазами. Ну точно наша заводская псина Муха, когда ей колбасы не дают.
— Не могу, — ответил он. — С души воротит. Плохо делается!..
Вот это да, думаю.
— А к доктору ходил? — интересуюсь. Жалко мне его стало.
Тут он плюнул на маршрут и позвал меня в кафешку посидеть. Неудобно было отказываться. «Я тебя потом мигом домчу, не волнуйся», — пообещал он. И за бокалом сока (еще и непьющий!) вывернул всю душу.
С детства это у него. Родители нормальные, папа любит футбол и песни Михаила Круга, мама — звезд на льду и группу «Отстой». Он один такой выродок. Стоило папе врубить совершенно безобидное «Он, довольный собой, подкатил на контакт, он по сейфам ученая степень, а она, плюнув на пол, ему просто так, вынув ствол, продырявила лепень» — как у Ивана начиналась тошнота и рвота. Его водили по всем врачам в городе — без толку. Потом родители его стали прятать, чтоб дотошные исследователи сына-феномена не отобрали. Приказали ему скрываться, притворяться, будто он как все. А свои менуэты, арфы и хоралы пусть в кладовке слушает.
— Я же не нарочно! — чуть не плачет водила. — Я пытался слушать это ваше радио! «Девять дней буду я в своей камере серой и мрачной, невидимка душа за решеточку будет глядеть, а потом улетит в небеса и на целую вечность тешит только одно — мне за решкою там не сидеть»... — Он закашлялся и вытаращил глаза. Я думал, сейчас в припадке свалится. Нет, подергался немного, и попустило.
— А отчество твое как, Иван? — спросил я его. — Петрович... Послушай, Петрович. Зря ты в автобусе это дело сам слушаешь и народу ставишь. Ты нас тоже пожалей, понимаешь. Мы же живые люди. Нас крючит от Чайковского, а от Глюка твоего вообще глюки начинаются. К тому же и плана не сделаешь, без работы останешься...
Но не помогли Петровичу мои разговоры. Через неделю уже не было его на моем семнадцатом маршруте. Да и чему удивляться, ведь этим должно было кончиться. Он, наверное, терпел-терпел, а потом ка-а-ак врубил! Да не кого-нибудь, а Шумана. О скандале написала городская газета, вот почему я знаю.
Потом ходили слухи, что в таксопарке маньяк объявился, пассажиров подвергает музыкальным пыткам... Я сразу понял — Петрович. А после и слухов уже не было. Надеюсь, уехал мужик из города куда-нибудь в глушь, в тайгу.
Ну а я теперь по дороге на работу наслаждаюсь нормальными человеческими песнями: «Ты прости меня, милая, знаю, не сказал, что я вор, это да, отсижу — и тебе обещаю: завяжу для тебя навсегда!»
И так спокойно на душе делается. От того, что я не как Петрович, не мутант.
А такой, как все.