X. Посмотри в небо, чтобы вернулось детство...

               
                С утра навалилась жара. Стояла непривычная для последних событий - благоговейная тишина. Только изредка, залетевший из разбитых окон, легкий сквозняк приносил вместе с прохладой, отдаленный  рокот пролетавшего где-то вертолета, и потом снова наступала тишина.
Они сидели за столом, попивая чай и беседуя.
 - Вы меня просто оглушили своим рассказом, Николай Виссарионович! Столько перетерпеть...
Отпив глоток, Игорь осторожно поставил большую, фарфоровую кружку.
 - Всего разве  расскажешь, сынок...
Николай отхлебнул чай и, обхватив кружку ладонью, стал смотреть на темный, чуть дрожащий, душистый круг:
 - Что было - то было... О войне рассказывать - пустое. Как, вот, расскажешь ты, что чувствовал там, в овраге, когда не мог идти, да и не знал - куда?! Это ведь на своей шкуре надо испытать...
 - Все верно, дед, этого не передашь... Страшно быть пленным. В каждую минуту ждешь смерти...
 - Нет, сынок, в плену не смерть страшна, а то, что волю твою топчут, достоинство и гордость. Люди от свалившегося горя и так становятся тихими и кроткими, беззащитными и слабыми - пальцем ткни. А тут грубая сила над тобой, навечно оставляющая  рубцы не только на теле, но и на душе... Выйти из этого нравственно чистым, а тем более,  не двинуться разумом, очень сложно... Такие люди ломались!..
 ...«Юден?» - вспомнил Николай  странный  для  него вопрос, заданный веснушчатым ефрейтором. Вопрос был задан нейтрально, по-деловому, чтобы галочку в списке поставить, но цена ответа была высока. 
«Нет, кавказец!» - торопливо ответил он, и потом, вспоминая тот близорукий, вроде наивный взгляд ефрейтора, на деле означавщий смерть, становилось стыдно и за тот вопрос, и за свой торопливый ответ, и за то, что тогда, в Крыму, тот венгр тоже пытался умаслить его своей национальностью. Получалось - не к милости взывать, не к любви ближнему, не к человеколюбию, не самому следовать этим заветам, а - покупать жизнь или дарить,  в зависимости - откуда родом. В этом таилась животная прямолинейность и сакральная несправедливость, может, самая важная причина того, что человечество не угомонилось в своем многовековом стремлении - истреблять себя, наивно полагая, что мы - разные.
 - Но,  дальше, - все расспрашивал Игорь, - дальше-то как, Николай Виссарионович? Погнали вас в Германию?
 - Погнали бы, да не успели. - Николай придвинул кружку к Игорю. - Налей еще чаю, сынок... полкружки... вот спасибо... Наши тогда станцию разбомбили. Под Варшавой уже это было, в городе Седльце, где нас в сталаге держали. Сталагами тогда эти лагеря называли, туда солдатню, вроде нас, загоняли. Как раз сажать стали в товарняк, а тут налетели наши штурмовики и началось! Тогда немцы уже стали чувствовать, что конец  близок и хвост поджали, засуетились, стали спешно гнать, - себя, в первую очередь   и  нас заодно, - на запад,  вот и напоролись. Здорово наши тогда их лупили! Это уже было - не с Севастополя драпать, -  это уже сила была!
 - Вот так и лупили без разбора?
 - А какой там разбор?! Ну, может, и старались как-то по колонне не попасть, но разве в этой суматохе убережешься? И  как там разглядишь - кто где... Многие полегли там, а еще больше пустились в рассыпную - себя спасать... Правда, с неразберихи больше подались к Висле, а там немцы их снова захомутали...  Потом рассказывали, что отстреливали  их в лесах, как дичь... Но все уже знали, что войну немцы  проиграли...
Николай снова замолчал, перенесясь в те далекие времена, когда они с Миловым, задрав головы, смотрели на самолеты...
 ... Действительно, что-то разладилось в хорошо отлаженной военной машине. В пересыльном лагере застопорилась даже хваленая немецкая бюрократия, небрежно соблюдая распорядок и вечно путаясь  с численностью и отчетностью. Обращались с ними не так строго, скорее - с равнодушной ленцой, как к скотине, но попытку к бегству или иную серьезную провинность пресекали смертью. По-привычке.
Станцию бомбили жестоко.
 - Давай! - орал Милов в небо и в безудержном  азарте  больно хватал за руку Николая. - Коль! Ты видишь, нет?! Давай! давай, мать их! Сыпь побольше! Кидай, ребята!
Он кричал восторженно, как будто с неба рушились не бомбы, а падали майские капли долгожданного дождя.
 - Побежали, Саня! - кричал ему в ухо Николай, тянув за рваную гимнастерку. - Побежали, а то убьемся здесь!
  Скрывшись в черном, удушливом дыму, они рванули  в подлесок  вблизи станции и бежали долго в редком березняке, пока не выдохлись. Упав в невысокую  траву, еле отдышались. В беге и суете Милов потерял худые сапоги, и теперь рассматривал кровавую ссадину на черной  пятке.
 - Сильно поранил? - спросил Николай.
 - Заживет, браток!  Главное - оторваться от этих душегубов.
 - Нам на восток надо идти, - сказал Николай, переводя дух. -  Отлежимся тут, дождемся темноты и продолжим идти. - Вроде повезло, а?
Сказал, а сам не верил своему счастью.
 - Вроде да. Я же говорил тебе, Коль, - прорвемся! - Милов тихо и нервно захохотал.
 - Ага! Не попасться бы теперь. Не пощадят, гады...
Где-то рядом было шоссе. Оттуда постоянно слышался лязг и шум моторов. С востока бухало далеким громом. Чувствовалось, что фронт был совсем недалеко.
 - Если повезет, то через пару ночей выйдем на наших. Мне бы только обувку какую найти...
Ближе к ночи они поднялись и пошли вдоль опушки, стараясь не шуметь. Движение по шоссе стало редким, все больше с востока.  Милов заметно прихрамывал.
 - Все уже, больше не могу, мать его, - простонал он и осел в траву, задрав больную ногу. - Я и не вижу куда ступаю...
 - Возьми мои сапоги, - предложил Николай.
 - И что получится? - раздраженно сплюнул Милов. - Через полчаса и ты захромаешь. Я вот что сделаю... Все равно рваная, да и тепло уже...
 Он скинул гимнастерку и,  разорвав насовсем, обмотал ступни.
 - Ну вот, - притопнул он. - Как дед мой. В бурлаках в молодости ходил. Волгу мерил с конца до начала. Ну, пошли...
Стало легче идти. Через пару часов дошли до маленькой речки. Напились, - даже не видя, как следует - что пьют.
 - Мазутом отдает, - брезгливо сказал Николай, вытирая губы рукавом. - Нам бы сейчас с нашего ручья напиться!.. У нас, Саня, в овраге ручей, прямо в конце двора. Как спустишься, - сразу. Вкусная вода! Холодная!
 - А у нас в Печерах, Коля, колодцы. Такие глубокие - дна не видать: посмотришь - блестит, как пятак. Вот там вода, Коль, - так вода! Пьешь - пьешь, и не напьешься никак! Летом - холодная, а зимой - ты понимаешь или нет...  Погоди... А это что?.. Гляди-ко! Мать твою!
Чуть наискось от них, под мостом, Милов заметил разбитый мотоцикл. Искореженная машина, запрокинув колеса,  лежала темным силуэтом, наполовину  притопленная в воде.
 -Ну-ка, ну-ка... Может, оружие  какое достанем...
Милов зашел в мелководье, осторожно пробираясь к мотоциклу.
 «Мало было тебе за оружием гнаться» - беззлобно подумал Николай, и осмотрелся настороженно. Вскоре вернулся Милов, таща по воде что-то, похожее на бревно.
 - Что это? Господи, помилуй, Саня! Ты что это тащишь!
 Приглядевшись, к своему ужасу, Николай разглядел в «бревне» оторванную, в колене, ногу.
 - Ботинок, это, Коля! - весело прошептал Милов, и усевшись, стал ковыряться в мокрых шнурках. - Добротный какой! А подошва какая! Кованая! У меня, ведь, Коля, кроме  лаптя  и кирзы, другой обувки и не было сроду... Поносил? - Теперь снимай, гнида!
Непонятно - к чему обращаясь: к ноге или ее отсутствующему хозяину, Милов сорвал ботинок и стал примерять.
 - Как раз, - сказал довольный. - В самый раз на больную ногу. Мне бы теперь второй найти... Поищи тоже.  Раз  нога была  тут, и остальное говно-то  здесь должно валяться...
После недолгих поисков, в кустах, они действительно нашли обезображенное тело. Автомата не было, наверно отбросило взрывом. Быстро надев второй ботинок, Милов, чуть прихрамывая, довольный прошелся взад-вперед, делая руки в боки  и даже присел в присядку.
 - Ну, обувка! Ну, мать его! Спасибо, фриц! Нет, ты  видишь, нет?!
 - Пошли-пошли, - поторопил Николай, - по дороге будешь радоваться...
  Уже далеко за полночь вышли к какой-то деревне. Половина домов была сожжена. В оставшихся загадочно чернели окна, скрывая неизвестность. Побоялись подойти  ближе, там могли быть немцы. Пробравшись к околице, залегли заночевать на краю яблоневого сада. Николай почувствовал знакомый с детства запах, и сердце заныло от тоски.
 - Смотри, Саня, - яблоневый сад! - шептал он, волнуясь. - Точно, как у нас! А пахнут-то! Чувствуешь? Как домой вернулся!..
Он нагнулся, прощупав штамб у земли.
 - Видать, некому ухаживать. Деревья  не прокопаны  и трава не скошена... Ах, война, война...
Сорвав неспелых яблок, они кое-как обманули голод и забылись в высокой, душистой траве тревожным, волчьим сном. То и дело, вздрагивая и просыпаясь, они по очереди вскидывали головы, опасливо  вслушиваясь в ночные шорохи, чтобы снова устало возвращаться к полудреме...
  ...Утро выдалось солнечное. Позавтракали  теми же яблоками. Решили снова дождаться темноты и идти только ночью.
Лежа на  спине, Николай смотрел на облака и внезапная мысль развеселила его.
 - Слушай, Саня, - толкнул соседа. - Если смотреть вверх  и не замечать твоего фрицовского френча и этих рыжих ботинок, не слушать собственного хриплого кашля и нога на ногу - есть зеленые яблоки, то покажется  -  вернулось детство и я снова маленький, голопузый мальчик, беззаботно смотрящий в синее-синее небо... Как будто нет ни войны, ни плена, ничего! Есть только небо, я и этот сад! А? Попробуй!
 - Если бы, да кабы...  - Милов устало перевалился на спину. - А я в детстве на Волгу смотрел вот так. Цельный день мог сидеть на откосе и смотреть, ты понимаешь или нет?.. Мне еще мамка говорила, что водяные меня приворожили...
Милов склонил голову набок, тоскливо добавив:
 - На флот надо было податься, может, и  не случилось бы такого.
 - Чего же не подался, если хотел?
 - Как не подался! Подался! В училище пошел, так, не взяли, мать их...
 - Как не взяли?
 - Да так... Сын врагов народа, вроде... Отца и деда моего, Ефима, повязали. За саботаж. Ты понимаешь или нет? Лес сплавляли по Волге, а буксир, мать его, не по фарватеру шел, сам напоролся на них, а они и виноватые оказались. А как мамка горбилась  в Сормове, не вылезая из станка, так саботажа не было да? А как меня, ошалелого от водки, в атаку гнали с голыми руками, или как фриц  рисовал мне по щеке - не было саботажа, а?!
Милов не на шутку раскричался. Шрам побагровел, и угол рта стал дергаться.
 - Тихо, тихо, Саня! - Николай успокаивающе похлопал друга по плечу. - Еще услышит кто...
Милов вроде утихомирился.  Перевалившись на живот,  он уткнулся лицом в сжатые кулаки:
 - Стыдоба  была, - глухо проговорил. - Соседи как на чумного смотрели... А теперь? После плена-то!
Он резко повернулся к Николаю, приподнявшись на локте:
 - Думаешь, по головке нас погладят? Вот уж извините, милые-дорогие, шо живы остались! Мы же, живые, ох какие неудобные! А то!
Он сплюнул в сторону, и тяжело вздохнув, затих в своих переживаниях.
Николай полез в карман гимнастерки и вынул уже изрядно помятую фотографию. Какие  они были счастливые  тогда!..  Он вглядывался в Анюту, стараясь угадать  -  что с ней и где теперь она. То, что фотографию удалось сохранить - было чудом.
 - А красивая у меня Анюта, правда, ведь, Саня?
 Милов молча, косо глянул на него и снова отвел взгляд.
 - Как ты думаешь, Саня, она не забыла меня? - в который раз спросил он с надеждой в голосе.
 - А почем мне знать! Говорил же тебе: мы с тобой просто пропали! Нас не хоронили, не отпевали, не тащили за ноги... Взяли и пропали, как две сережки. Вот и угадай  -  что с нами стряслось... Может, убило, а может, переметнулись к ним...
 - Но есть же вера, Саня! Интуиция! Она не может считать, что... Слышишь, Саня, я...
 - Постой! - прошипел Милов и, резко остановив рукой, приложил черный палец к губам.
  Со стороны ближней избы  послышались  голоса и веселый смех. Осторожно приподняв головы из травы, они увидели двух женщин: средних лет  и  молодую. Подбоченясь, они короткими шажками несли большую бадью. Одетые в белые, вышитые блузки, они как будто плыли по зеленой траве и казались  совсем нереальными, сказочными волшебницами. Подойдя поближе, они вошли в яблоневый сад и поставили бадью на землю. Оглянувшись по сторонам, молодая сняла с шеи полотенце и, повесив на ветку, неожиданно скинула блузку, оголив упругие соски.
Николай заерзал. Ему стало неудобно наблюдать за этим, но оторваться от увиденного тоже не мог. С колотящимся сердцем он скосил взгляд на Милова. Тот, открыв рот, смотрел на женщин, как завороженный, и  только сопел носом.
 - Господи мои, боженьки! - шептал он без привычного - «Мать твою». - Разве такое можно на голодный желудок а? Ты понимаешь или нет, а?
Нагнувшись, молодая уронила вниз  водопад  соломенных волос, проговорив что-то со смехом. Женщина средних лет стала поливать, весело приговаривая по-польски и помогая другой рукой.
  Кончив мыться, девушка стала вытираться большим полотенцем. Вдруг, как лань, она встрепенулась,  и как будто почувствовав чужое присутствие,  стала тревожно посматривать  в их сторону, прижимая  к груди полотенце. Мужчины испуганно пригнули головы,  а когда снова высунулись, то их уже не было.
 - Как ты думаешь, заметила? - спросил Милов. - Ну, мать честная!
 Покачав головой, он стал чесать грудь.
 - Может это... Зайдем к ним на постой а? Заметила, как ты думаешь?
 - Не знаю...
 Николай тоже был взволнован. Он чувствовал вину перед Анютой и от этого был более прямолинейным.
 - Думаю, не стоит заходить, - пробормотал он. - А может, у  них немцы квартируют?
 - Да какие немцы! Все немцы - были да сплыли! Ох, какие бабы, а? Век не забуду.
Так и сбылось. Эта картина навсегда запала в памяти, как нежный подарок судьбы - среди смерти, разрухи и безнадежности; как красивый цветок, взошедший над гарью, как обманчивая искорка мысли, что может, не все  еще потеряно в этой жизни...