IX. Дошли ведь, почти, Колян!..

               
                Николай не смог заехать в госпиталь. В конце февраля его вместе с другими солдатами посадили в продуваемую ветром, тряскую теплушку  и отправили прямиком в свою часть, под Таманью.
Прибыв, он сразу написал письмо Анюте.
 «Здравствуй, Анюта, солнце мое, - писал он. - Надеюсь, ты в порядке. Получила  ли мое  письмо, которое  я послал из дома? Увы, я не смог заехать  к тебе в госпиталь. Виной - обстоятельства военного времени, заставляющие поступать  вопреки нашим желаниям, иначе я  бы сидел рядом с тобой, и о большем счастье не мог бы и мечтать...
  В эту февральскую вьюгу я явственно вижу тебя: яркую и теплую, в том самом платье, в котором ты была на Новый год, снова вдыхаю запах твоих волос и  радуюсь от мысли, что на свете есть ты, что  мне, именно мне, выпало счастье осветиться  лучами  твоей любви. Я бесконечно скучаю по тебе, самозабвенно  люблю  тебя и надеюсь, что  наше единство  -  не только продукт моего разума и моих стараний, но и  ты думаешь так же... Ты делаешь меня лучше, добрее, терпимее. Я дышу, двигаюсь, говорю ради  тебя и с тобой, как будто ты рядом, будто ты наблюдаешь за мной, и я не имею права разочаровывать тебя. Ты исключительная в своей доброте и сердечности и удивительным образом умеешь делать людей такими же. Как бы сказал Виссарион, «Альтруизм - этот похотливый старикашка - не только развращает, но и заражает...»
  Я уже говорил с родителями по поводу нашего будущего. Они благословили и, если не считать принятых в таких случаях вздохов и ахов, вполне одобрили наше решение. Ты им очень понравилась. Виссарион сказал, что даже военная форма тебе идет...
    В батальоне все по-старому. Встретили нормально. Кто старослужащие, обрадовались меня. Много и пополнения. С ногой все в порядке...»
 Через две недели  пришел ответ.
 «Коленька  родной  здравствуй! - писала Анюта. - Получила твое письмо и то плакала то смеялась. Читала девчонкам (это ничего?). Все помнят тебя, как ты у прачечной околачивался ой смех, а Лида говорит, что таких умных писем она отродясь не получала. Говорит, что видать сильно меня любишь. Это правда? Я тебя тоже люблю, мой родной. Береги себя и без нужды не рискуй, меня уже не будет там и спасать некому будет. Это я шучу. У нас теперь работы немного зима все же, но с весной начнется. Я устаю немножко. Ту прачку помнишь, Нюру? Которая нас вытащила фото делать? Она привет передает и Лида тоже. Из дома написали, что бабушка  умерла. Я плакала и переживала сильно, уж очень ее любила. Жалко, что не дождалась меня. Вот кончится война, и снова встретимся, дорогой мой!
 Береги себя! Целую тебя! Твоя Анюта».
Через неделю Анюта пожаловалась Лиде, что постоянно кружится голова и подташнивает. Та внимательно посмотрела на нее.
 - Месячные когда были? - спросила прямо и грубо.
 Анюта призналась, что уже второй месяц, как пропустила все сроки.
 - Ну вот! - разволновалась Лида и стукнула себя по колену. - Знала ведь! Предупреждала паршивца, шоб не обижал, так ведь поматросил, таки, стервец, а!
 - Чего поматросил? - не поняла Анюта.
 - А того, что обрюхатил тебя  твой умный хахаль! Это они умеют! Теперь ищи его в Крыму, все в дыму, мать его!... И тебя ведь, дура, предупреждала, шоб не допускала попусту!
Она вскочила и начала ходить по малюсенькой комнатке, как тигрица в клетке, попыхивая папироской.
 - Это они умеют, паршивцы! - повторяла, распаляясь, и все больше пугая Анюту. Потом резко встала и подсела рядом, ловко бросив окурок в пустую консервную банку.
 - Ты не бойся, Анюта, - зашептала горячо, обдавая папиросным чадом. -  Все будет в порядке. Женское дело, - понятно...  Я знаю тут врачиху, ну, эту... Лизавету Михайловну, в терапевтическом которая, она все сделает, как надо. Она и мне, и Нюре помогла, и тебе поможет. Ну и дуры мы, дуры-бабы!
Она вдруг прижалась к ней и, заныв, расплакалась.
 - Как, - поможет?
Анюта все еще не понимала, и вдруг до нее дошло - что означают эти слова.
 -Нет-нет! - она отодвинулась и удивленно посмотрела на Лиду. - Как, поможет? - повторила, и упрямо покачала головой. - Не-ет! Я не хочу, чтоб помогали! Не хочу! Лида, это же его ребенок, Лидочка! Мне помогать не надо! Я хочу сына ему родить. Война эта кончится, все образуется... Глядишь - он к сыну и приедет!
 - О-о-о! - смешно закачалась Лида. - Распустила губища!
 - А что?! Здорово как!
Ей вдруг стало весело от этой мысли. Она рассмеялась и обнялась с Лидой.
 - Ты представляешь, Лид! Приезжает  Николай  после  войны,  а его сын  встречает! Как награда! Я ему не буду писать, пусть обрадуется внезапно!
 - Дура ты Аня! - вскричала в слезах Лида.  - Шо ты несешь глупость какую! Внезапно дети делаются, а не рождаются, - это  точно!
 - Ничего не дура, - поджала губу Анюта. - Ну, что ты, Лид! Мы же не так - просто баловаться, мы любим друг друга! Ты его письма читала?
 - Отстаньте вы от меня! Оба сумасшедшие! - несильно оттолкнула ее Лида и снова вскочила, доставая очередную папиросу. - Два сапога - пара!
Она закурила, периодически приговаривая:
 - Ну, паршивец!... Ну, стервец!... Попадись ты мне, усища бы твои, бесстыжие, пообрывала!..
Анюта положила ладонь себе на живот и, улыбаясь, поняла, что теперь ее жизнь навсегда стала принадлежать этому еще незнакомому, но такому близкому и родному, маленькому, живому памятнику ее и Колиной любви.
 - Ты бы здесь не курила, Лид, - попросила, улыбнувшись  виновато.
 - Ну вот, началось! - пробурчала та, но папиросу погасила. - Ну... Тебе решать, милая...
Она горько вздохнула и медленно опустилась на стул, бессильно уронив руки меж колен.
 - О-ой!.. А может, я тебе завидую, Анюта... - проговорила тяжело и на время застыла, но вскоре оживилась, стукнув ладонью по колену:
 - Вот возьму, Анют, и тоже забеременею от кого-нибудь умного, а?! Хоть от Яши. - Добавила после паузы, и сама же всхохотнула от этой мысли. 
 - От какого Яши? - рассмеялась Анюта.
 - А от Якова Наумыча! А что!  Мужик он симпатишный, а ума у него, на двух твоих Николашек хватит!
 - Глупости говоришь, - рассмеялась Анюта. - Он порядочный.
 - А разве я что непорядошное говорю? - с надрывом переспросила Лида. - Ну, ладно, пошутила я, - махнула рукой. - Тебя на демобилизацию представлять надо. Поговорим с Наумычем... Может, все-таки напишешь своему благодетелю?
 - Нет-нет, - улыбнулась Анюта. - Пусть это будет моим подарком...
 Так Николай и не узнал о самом важном событии в своей жизни... Через месяц, к середине апреля, Анюта демобилизовалась домой...

***
  ...Весна на Таманском полуострове чувствовалась вовсю. Появились кучевые облака, и с юга периодически дуло теплынью. Солнце уже припекало, и было почти сухо. В воздухе стоял тот особенный, густой запах оттаявшей земли, который безошибочно предвещает конец холодам. Рано утром солдат будил дрозд, повадившись петь чуть ли не под ухом, а это был еще один верный признак, что скоро станет совсем тепло. Даже они, измученные войной люди, воспряли духом.
  Николай с легкостью втянулся в солдатскую жизнь. Нога еще ныла, особенно на холоде, но это уже были пустяки. Выяснилось, что в его отсутствие погибло много старых товарищей. Тот памятный штурм  горы Митридат унес много жизней. Гаврилюк лежал в госпитале. Петро, потеряв ногу, был списан. Желчный  Милов и добряк Коринтели были здоровы, пообветрились - пообвыкли - попритерлись к войне. У Сани Милова появился шрам через всю щеку, подаренный чьим-то штыком в рукопашной. «Дорого заплатил, гад, за это» - только и процедил на вопрос  -  что и как. В батальоне было много новых, необстрелянных бойцов, поэтому весь март ушел на формирование  и обучение личного состава. На войне, как это не странно, тоже бывали скучные дни. Тогда особенно обострялась тоска по дому. Становилось тревожно, и возникало предательское, сбивающее  с панталыку, - ощущение, что каждый день мог стать последним. Именно поэтому, командование всеми силами старалось заполнить все дни муштрой и политической агитацией, не давая бойцам  расслабиться.  В этой относительной тиши, изредка, проверяя бдительность друг друга, неприятели пускали дежурные снаряды - на авось. Свистя, они неслись наугад, вслепую выискивая свою жертву. Командиры то и дело бегали на совещания, подтягивалась техника и боеприпасы, и посему чувствовалось, что назревало и готовилось серьезное наступление. Просочились слухи, что к апрелю их корпус выступит в направлении Керчи, а оттуда  до Севастополя был один шаг.
  Так и случилось. 11 апреля, поднявшись, как проголодавшийся  медведь после зимовья, отдельная Приморская армия, после крупного наступления, овладела Керчью. Потом  началась бесконечная череда атак  и  позиционных боев... Медленно, ценой больших потерь,  армия продвигалась  вперед, пока к началу мая не уперлась в Сапун-гору, не взяв которую, невозможно было освободить Севастополь, - город, название которого  не могли произнести  без зубовного скрежета те, кто хорошо помнил, как совсем недавно, постыдно и поспешно драпали оттуда, оставляя  Крым врагу... Потому и рвались, тянулись, спешили, бредили Севастополем, чтобы исправить и вернуть солдатский долг честь-честью. Нет, - не партии и Сталину, а себе и особенно - тем ребятам, которые залегли там, не сумев выиграть эту лотерею...
 Все бы так, но никто не собирался преподнести Крым на блюдечке. Сапун-гора высосала из бойцов все соки. Иссяк боевой азарт, уступая место такой степени усталости, когда все становилось безразлично. Уже неспособные кричать, бойцы ходили в атаку молча, и от этого становились страшнее. Они наступали и отступали, хрипели и умирали, двигались, ели и спали, как механические куклы с удивительно долго живущим  заводом, и из всех сокровенных желаний самым главным становилось - отдохнуть. Неважно, какой ценой, - пусть даже  ценой смерти. Это было непреодолимо, как желание - вдохнуть глоток воздуха...
  ...Вот тогда, на другой день после смерти старшины Мерзлых, во время короткой передышки, Милов пристал к Николаю поразведать-пройтись вдоль.
 - Слушай, Коля, - горячо задышал он в ухо. - Наши офицера  ихнего завалили сегодня, ага! Сам видел, как рогами в землю ушел, мать его...  Давай, слазим, у них пистолеты отличные...
 - Какой пистолет, Саня, - устало повернул голову Николай. - Мне бы куда свое железо пристроить...
 - Ты что, не понимаешь, что ли? - нетерпеливо задергался Милов, тряся за руку.  - «Вальтер» - это тебе не наши мотыги! Засунешь за пазуху - и человек! Не пригодится - на десять банок тушенки обменяем. Ну, давай, Коль, рванем! Делов то: туды-сюды! Прикроешь, ежели что...
Уставшему, до предела, Николаю подниматься  было - смерть, но перечить старому товарищу не стал.   
              Поднявшись, они прошли к дальнему концу окопа, перешагивая через отдыхающих бойцов.
 - Далеко собрались? - спросил Коринтели, стоявший в охранение.
 - До ветру - и назад, Жора, - как можно беспечнее ответил Милов. - Если что пожрать найдем, - принесем.
 - Вообще-то... Оставлять боевую позицию  нэ положено... - пробурчал тот неуверенно, и зыркнув  по сторонам, добавил:
 - Ну, давай!.. Только  по-бистрому, ребята!
 - Чего там, не впервой!..
  ...Через пятнадцать минут, перебегая короткими перебежками, хоронясь за валунами и оглядываясь  по-волчьи, они добрались  до сто раз отмеренной животами, скалистой местности,  - поближе к морю.
 - Поползем отсюда, - прошептал Милов. - Чем черт не шутит.
Они залегли  и  передвинув автоматы  за спину, поползли по желтоватой, каменистой земле.
 - Вон там должен он быть,  - показал вперед Милов, и сплюнул  густую слюну. - За валуном, мать его, сам видел...
Он энергично поработал локтями, уползая вперед.
  И в это время, прилетев со свистом,  совсем рядом  с ними  разорвалась мина. Еще неизвестно - откуда она была пущена:  может, ее выстрелил неленивый Курт с немецких окопов, а может, с наших позиций  какой-нибудь чубастый молодец,  для которого что стрельнуть - что в носу было ковырнуть, -шарахнул из гаубицы...
  ...Николай не помнил   -  сколько времени провел в беспамятстве. Очнувшись, он не сразу понял - что произошло. «Что происходит! Господи! Что происходит!» - свербило в голове. Он удивился наступившей тишине. Только в голове  звенело колокольным эхом: бэн-н-н-н-н... н-н-н... и подташнивало. Он пошевелил руками и, ошалело поводя глазами, попытался вытолкнуть языком набившуюся, в рот, землю и песок. Из носа текла кровь. Вдохнув, наконец, полной грудью, он простонал-прокашлялся и потряс головой. Милова не было видно.
 «Саня, ты жив?» - хотел окликнуть товарища, но, задрав подбородок, осекся: впереди, к своему ужасу, увидел  двух  немцев  -  с автоматами на изготове.
«Наин, наин, рюс» - осклабился один из них, - заметив, что рука у Николая дернулась за спину, и покачал поднятым  пальцем, как маятником. Милов сидел у их  ног, бледный, как смерть, и растерянно размазывал по лицу кровь, стекающую с макушки. Другой немец подошел и вырвал автомат.
 - Штенд ауф! Хильф ауф цу штанден! - хрипло сказал, и нетерпеливо ткнул ботинком.
Николай вспомнил венгра, которого он отпустил пару дней назад. «Этот вряд ли вспомнит Толстого, - подумал он. - Чего он хочет хоть...»
 - Нихт ферштен, - сказал  тихо, борясь с головокружением.
 - Стафай! - громче повторил немец на ломаном русском. - Этот помогай, - показал стволом на Милова. - Шнел!
Николай еле встал, и пошатываясь, пошел к Милову. Тот перестал утирать кровь и зыркнул снизу невидящими глазами:
 - Прости... Прости меня, Николай... – прохрипел  и попытался встать, но снова бессильно осел. - Что же это свалилось на нашу голову, а, браток?.. Прости меня, за ради бога, в такое дело втянул!..
 - Хальт дер мунд, мист! - немец пнул ногой Милова. -  Штенд ауф! Штенд ауф! Стафай!
Потом что-то коротко сказал второму, и оба стали  подхоxатывать.
Николай молча подошел и попытался помочь Милову встать.
 - Я сам, сам... - Милов, извиваясь, тянулся вверх, но земля возвращала его назад. - Сшась... Сшась я, браток...
Николай поддел его и поднял.
Шатаясь и подпирая друг друга, они пошли вперед, мало соображая и еще не до конца понимая, что в одночасье упали в такую пропасть, опустились, запятнались и измазались до такого позора, ниже которого солдат опуститься не может: плена!..
Милов шел, опустив голову, и  то и дело косился назад, как уставший буйвол на хозяина.
 - Ну, че... - хрипел в полголоса. - Сегодня ваша взяла, мать вашу...
Он мотал головой и короткими, нервными плевками сплевывал  кровь.
 - Ну, черти, тьфу... Повязали нас... тьфу...  Повезло...  А завтра еще неизвестно  - кому повезет-то... тьфу... Коль, а Коль... а может, того... рвануть, а?
 - Держи себя, Саня, - шепнул Николай. - Рванем и умрем... Уж что случилось - то случилось...
 - Хальт дер мунд! - послышалось сзади, и было странно осознавать, что это именно он, Николай, пошатываясь,  брел к берегу моря с товарищем, и этот  хлесткий приказ заткнуться, относился именно к ним, гвардии рядовым, так запросто и глупо попавшим в  скверну.
Николай содрогнулся от мысли, что им предстояло пережить в плену.
 «Вот, сейчас... - подумал он, - действительно: рвануть, и спровоцировав  короткий автоматный лай, вмиг избавиться от этого позора.  Ну давай, Нико. Давай, что ли,  - подзадоривал себя, - решайся!..»
 «Не вздумай! Не смей!» - кричал Виссарион.
 «Коля, дорогой! Куда же я!» - плакала Анюта.
 «И меня  ведь  пристрелят, Колян, -  «хрипел» Милов, - но мое дело солдатское. Рванешь ты, - и я с тобой!»
 Мать безмолвно заламывая  руки, с ужасом и мольбой смотрела на него.
 «Нет, сынок ! -  увещевал скороговоркой Виссарион, чтобы, дай бог,  успеть вразумить. - Умереть никогда не поздно. Ты же не сделал ничего постыдного?!  Да: плен - это позор для солдата, но именно в это тяжелое время надо собраться, преодолев слабость духа. Смерть - это бег. Смерть - еще худший из худших плен, и ты навсегда лишишь себя надежды - преодолеть это испытание. Бог смилостивился, оставив тебя в живых, и ты не смеешь пренебречь этой милостью».
«Я не смогу выдержать этого, отец!».
«Сможешь!"  - то ли просила, то ли  приказывала  мать. Ее голос звенел громче и настойчивее, чем обычно».
«А знаешь, сынок, почему ты остался жив? - продолжал Виссарион. - Ты же знаешь: у нас до тебя был ребенок... Старше тебя на полтора года. Он умер в шесть месяцев  от простуды, дав тебе шанс выжить: если смерть одного ребенка - допустимый и вероятный случай в семье, то смерть сразу двоих - это уж слишком. Вот и получается, что провидение оберегает тебя от смерти, ибо вероятность потери второго ребенка в одной семье слишком мала и слишком несправедлива. Не торопи события и терпи, сынок!»
 - Хорошо!.. - промычал Николай, и крепче подхватил Милова. - Держись, Саня... Не торопи события...
 - Эх... чего хорошего, мать ее...тьфу... Не мы первые... Прорвемся!.. А жалко, Колян, дошли ведь, почти...