Спустившись, Николай сел на скамейку, все еще переживая недавнюю оторопь. Он хорошо понимал, чем могла закончиться встреча Игоря с грузинской полицией. Одно было ясно: парня бы в обиду не дал, но против силы как устоишь... И люди озлобленные, способные на все... "Вот, Игорь: нормальный парень, тихий, культурный, нравится он ему, а вломился - воспринял, как врага. А что? Получается, враг он и есть. Разве непрошенные гости выгоняют хозяев? Что бы они не говорили, как бы не оправдывали себя, а факт остается фактом: это не мы, а они топчут нашу землю, это они бомбят наши города, это моя соседка Сара лежала под балкой, это их танки шмыгают по моему саду и не я беру штурмом Новгород, а они - Гори, и нет этому оправдания! Это не правильно, не по-христиански это! Я бы защищался и стрелял, но в кого мне стрелять!! С кем воевать, люди! С Игорем? В себя и стрелять, значит?! Выходит, и они: в себя и стреляют!.."
Под соском начала зреть тупая боль, отдаваясь в лопатку.
«Обмельчали, что ли? - покачал головой старик, и полез за болью. - Раньше была война - как война, против фашизма всем миром шли. А теперь? Прав был Нил Осипович: - не народ с народом, не строй со строем, а человек с человеком воюет и государством, как дубинкой, размахивает... Хоть бы своих пожалели! А ведь в Грузии людей, - сколько за раз в метро спускаются в Москве. Все смешалось в голове у них: как враг, - так маленькая Грузия под боком, как друг, - так Венесуэла какая-то, за тридевять земель..."
Старик помассировал больное место и, качая головой, поднял глаза наверх. Внезапно он увидел Игоря. Тот стоял в проеме приоткрытой двери с пистолетом, жестом спрашивая - как обстоят дела.
- Все уже, уехали они, - успокоил Нико. - Ты слышал нас?
- Да... Когда вы в погреб шли.
Он поставил пистолет на предохранитель и спрятал в кобуре.
- Что там они спрашивали?
- Ничего... Ботинки твои понравились...
- Скажешь... У самих американские. Вы ведь тоже что-то спрашивали про ботинки, Николай Виссарионович?
- Это отдельный разговор, сынок. Тебе помочь спуститься?
- Не надо...
- Ну, тогда я поднимусь. Обедать будем, и так завтракать не пришлось.
Старик залез в карман и бережно достав яйцо, показал:
- Яичко, вот, подарила наша курица. Нести перестала от этого грохота, а сегодня утром выдала, таки. Сварю, тебе на пользу пойдет.
Он тяжело поднялся и медленно пошел к лестнице.
Через час все было готово. Сели за стол и молча угощались. Игорь наотрез отказался есть яйцо один. Разрезав аккуратно, он положил половинку Николаю. Старик ел неохотно. Видно было, что не в духе.
- Что-то не в настроении сегодня, Николай Виссарионович... Случилось что?
- Как не случилось... - проговорил Николай, опустив голову. - Соседку похоронил, Сару. Ту самую медсестру. За лекарствами к ней хотел зайти... Славная была женщина, царствие ей небесное... Балкой придавило...
- Что ты говоришь! - сконфузился Игорь. - Жаль...
- Жаль? - Николай посмотрел строго. - Здесь люди умирают, сынок! А кто остается жить, вмиг теряет то, что нажито трудом нескольких поколений... Ты что думаешь, как мы жили? Вот у Мосидзе дом сгорел. А ведь начинал строить его еще дед Закарии, Нестор. Так, бедные, и клали камень к камню, из поколения в поколение пот проливали, чтобы достроить свое гнездо. А сгорело в один миг, и потеряли они не только стены и крышу, у них память и корни сгорели, и когда все это еще восстановиться... Нам должно не жаль, сынок, а кровь из носу - исправлять все это!..
Николай с горечью простонал и добавил:
- Бедная Сара... Знаешь, как она меня поддерживала в свое время?!
Замолчали.
- Кстати, как фамилия твоя, Котляр?
- Котляр. Откуда вы знаете?
- Полицейские сказали, что русские ищут Котляра Игоря Николаевича. Тебя, стало быть. А деда твоего, врача, не Яковом звали?
- Да, профессор Котляр, Яков Наумович.
- Да ты что!
Старик не на шутку разволновался. Опять кольнуло в груди.
- Да ты понимаешь, сынок, что говоришь? - подавшись вперед, он коснулся сухим пальцем Игоря. - Это же он! Ах, ты, господи! Он меня оперировал и ногу сохранил! Значит... Ах, какой был врач! Какой был врач! Ты его внук, значит! Надо же такое!
Перегнувшись, он смачно расцеловал Игоря. Потом поспешно схватил кувшин и налив до краев, поднял стакан:
- За деда твоего, сынок! - у Николая голос треснул. - Вот был человек! Ему тогда эти раны так наверно осточертели! Днем и ночью оперировал, а нашел силы ведь не просто отрезать, - и никто бы не осудил, - а о моем будущем еще подумать. А, может, и о твоем тоже: ведь, еслиб у меня был протез, вряд ли бы смог его внука из оврага вытащить. Вот в чем истина, Игорь! Сделай добро, и оно обязательно аукнется на детях и внуках твоих. Впрочем, как и грехи наши... Ну, давай! Ах ты господи!
Они чокнулись и медленно выпили.
- Он хоть жив, Яков Наумович? - покряхтев, перевел дух Николай. - Хотя, вряд ли, он был много старше меня...
- Да, умер он, лет двадцать, с небольшим, назад. Я был маленьким, но помню его хорошо. А бабушка до сих пор жива, хоть и старая стала... Николай Виссарионович... Мне действительно жаль, что все вот так происходит... Ну, хотите, извинюсь, что ли?..
Николай взглянул на Игоря внимательно, и грустно улыбнувшись, приобнял за плечо.
- Пустое, сынок... - Все понемножку виноваты. Может вы - чуть больше, раз вас больше... Навязывать свою волю - беда всех больших держав. Разве в истории Франции, Англии, Америки, Испании, Голландии мало омерзительных страниц?! Еще неизвестно, как бы мы поступили, еслиб нас было двести миллионов вместо трех...
- Вот-вот! Раньше и не такое бывало. А Америка как с индейцами поступила? А англичане с бурами и Индией? Но мне все-таки кажется, что в целом люди стали гуманнее. Представьте, еслиб у Гитлера была атомная бомба!
- Согласен, кое-что изменилось, но от этой имперской болезни и сейчас страдают многие: далеко за примером ходить не надо. Но, тогда не одевай овечью шкуру миротворца. Имей смелость называть вещи своими именами. Нет, чтобы прямо заявить: вот я пру на вас, потому, что это мне всегда сходило с рук, потому, что мне на вашу демократию и права просто помочиться, потому, что я прямой политический потомок тех, кто вот также был устроен исторически: во что бы то не стало, всеми правдами и неправдами, силой, лестью, златом, пулей, словом и сапогом - разбухать! Разбухать от Балтийского до Тихого, чтобы дрожали подобострастно, чтобы любили и боялись, чтобы думали и говорили, пели и плясали по-твоему, и если они этого не делают, значит - они варвары и отступники, подлежащие наказанию. Потому, что тебя - много, и поэтому уверен, что ты - старше, даже если и младше в два раза!.. Но не говоришь так, потому, как знаешь: сказать правду значит - показать свое истинное лицо. Лицедейство - еще одно, доведенное до совершенства - свойство всех тиранов и диктаторов, Игорь. Ложь - их основной инструмент! Ложь снимает ответственность, скрывая политический каннибализм, а правда разоблачает. За правду ведь еще и спросить могут!
Старик опять взялся за сердце.
- Что-то сердце сегодня шалит. Переволновался, наверное...
- Отдохните, Николай Виссарионович...
- Да... - Николай небрежно махнул рукой. Отдохнуть успею... - Ты не можешь представить, как я рад, что ты, внук моего врача, сейчас сидишь у меня! А я тебя бессовестно кормлю вареной картошкой и баснями про политику. Может, все же заколоть эту курицу, а?
- Не-не, что вы, - рассмеялся Игорь. - Пусть доживет до пенсии.
- Как кончится все это, приезжай вместе с семьей. Отдохнешь, поживешь тут... Детишкам - рай, ну и мы вспомним нашу встречу... Обещаешь?
- Обещаю.
- Ты мне теперь, как родной... Это же надо! Внук Якова Наумовича!
Николай снова перегнулся и поцеловал Игоря в плечо. Тот засмущался и неуклюже похлопал старика.
- Налить? - спросил, и, не дожидаясь ответа, потянулся к кувшину.
...Вечером, когда уже прилично стемнело, и робкие сверчки начали петь свои скрипучие серенады, они легли отдыхать. Игорь вскоре заснул, посапывая. Николай еще долго лежал с открытыми глазами, вспоминая Якова Наумовича, ранение и госпиталь, свою Анюту...
...Он вообще не хотел тогда уезжать из госпиталя, просил комиссию, чтобы пристроили куда-нибудь на подручных работах - до полного выздоровления. Отказали, чуть ли не насильно отправив в тыл - домой. Николай вспомнил, как провожала Анюта, и сердце снова переполнилось нежностью и тоской.
- Я приеду к тебе, - обещал он. - Заеду как-нибудь.
- Что ты, что ты! - пугалась она. - У тебя же предписание в свою часть будет, Коль! Заарестуют!..
- Ты не хочешь, чтобы я приехал? - обижался он.
В ответ она вставала на цыпочки, горячо целуя. Он отвечал и знал, что потом еще долго-долго будет чувствовать ее губы. Так было всегда, когда они прощались перед отбоем.
- Ты любишь меня, Анюта? - всегда спрашивал он.
- Обожаю! - всегда отвечала она, никогда не говоря - «Люблю», и он боялся, что в этом «Обожаю» была легкая ирония...
...Как и ожидалось, побывка домой подействовала на Николая удручающе. Несмотря на радость встречи, над всеми довлела неотвратимость скорого расставания. Мать без конца стенала и плакала, что после ранения надо бы его не в отпуск, а насовсем отпустить. Виссарион внешне был спокоен. Николай в основном сидел дома, перелистывая знакомые книги. Нога все еще слушалась с трудом, но причина затворничества была в ином: село выглядело еще более забитым, придавленным и безлюдным, и это угнетало. Люди замкнулись в себе, потеряв вкус к общению. Он был рад скорее уехать от этой безысходности, нетерпеливо считая дни. Впечатление усиливала промозглая, малоснежная зима, и вычерченные, резкими гравюрными штрихами, темные силуэты голых деревьев и небогатых, неказистых домов, печально пускающих дым в серое небо.
...В один из январских вечеров, когда традиционно сидели с Виссарионом, беседуя о том, о сем, он решился рассказать об Анюте. Мать ахнула и начала тихо причитать, что не время нынче думать об этом, что он во всем вот такой торопыга... Виссарион разгладил усы, заметив, что только отпрыск Горели мог найти любовные утехи даже в пекле сражений.
- Это не утехи, отец, а серьезно, - буркнул Николай, дипломатично наливая ему.
- Я понимаю, - охотно поддакнул Виссарион. - Разумеется! Разве мой сын может себе позволить относиться к даме с легковесностью фигляра?! Даже куртизанку надо любить в минуту единения. Иначе ты наносишь урон не ей, а своей чести и своей же рыцарской чувственности, превращая таинство любви в слепые телодвижения возбужденного примата. В Нарве...
Он дождался, когда жена вышла, и, наклонившись, заговорщицки зашептал:
- В Нарве, когда я служил в пехотном полку Его Императорского Величества, по молодости имел адюльтер с одной хорошенькой горничной, - ее звали Марта. Замечательная была женщина, - он поправил усы. - Белая и сладкая, как кусок сахара... Хотя с самого начала было ясно, что наши отношения были всего лишь данью любознательности и природному влечению двух молодых людей. Но я был галантен, как пэр, писал ей сонеты, любовные записки, мчался к ней, как только имел возможность, и так бы продолжалось, еслиб не распустили в связи с революцией.
- Мы поженимся после войны, отец.
Виссарион согласно кивнул.
- Какая она, хоть, из себя? - спросил.
- Она? красивая! - Николай кинулся к вещмешку, доставая фотографию. Ту самую, снятую в новогоднюю ночь. - Она меня спасла, отец!
- Смотри, чтобы она же тебя не погубила, - заметил Виссарион, посмеиваясь.
- Когда меня ранило, тащила на себе, - не обращая внимания на иронию, продолжал Николай. - Вот... вот это она, - указал пальцем, - рядом со мной.
Виссарион взял фотографию и долго рассматривал, отдаляя от себя и подстраиваясь под свет лампы. Наконец вернул:
- Кажется, симпатичная, - важно заметил он. - Настоящий мужчина красоту увидит даже за красноармейской формой. За то, что спасала тебя, - низкий мой поклон. Значит, мужественная, а мужества и жертвенности женщинам не меньше нашего требуется. А может и больше.
Он наклонился и зашептал на ухо:
- Ты...это... Как мужчина... Уже взял полную ответственность на себя,?
Николай понял и молча кивнул.
- Ну, тогда - чего огород городить... - Виссарион, взяв стакан, чокнулся. - За Анюту! За твою жемчужину! Пусть же она сверкает вечно в твоей жизни!
Зашла мать и притихла возле печки.
Виссарион допил стакан, и, прочистив горло, стал декламировать Хайяма:
- «О, не растите дерево печали! Ищите радость в солнечном начале! Ласкайте милых, и вино любите: ведь не навек вас с жизнью обвенчали!» - ух! Каково!
- Виссарион, хватит пить, - заметила привычно мать. Потом, не удержалась, спросила беспокойно:
- Сынок, как же она, городская, к нам поедет?! У нас другая жизнь, а у них - совсем другая.
- Какая, другая? - всплеснул нетерпеливо руками Николай. - Она простая девчонка, мама. И потом, может, сразу и не поедет. Она на врача учиться хочет. Я тоже пойду учиться. Выучимся, тогда и приедем.
- Врач - гуманная профессия, - заметил Виссарион. - Гиппократ... Авицена... А главное, врач - везде врач, где бы он не оказался.
- Значит, и тебя не будет с нами, - заохала мать.
- Может, на какое-то время...
- Святая Богородица, сохрани моего сына и спаси от бед... - мать перекрестилась. - Когда еще война кончится, когда еще приедете... Колени ей буду целовать за то, что тебя от смерти спасла. А жена какая будет - мы еще посмотрим...
- Хватит, - укоризненно сказал Виссарион. - Она еще не невестка, а ты уже свекровь. - Дорежь нам хлеба еще...
Перед отъездом, прощаясь, Виссарион держался молодцом, но вдруг, как плотину прорвало, не выдержал и начал тихо плакать. Николаю стало жалко отца. Он приобнял его, прижимая к себе. От этого тот вообще расчувствовался, уткнувшись в грубую шинель и вздрагивая плечами.
- Ну что ты, пап, - успокаивал, похлопывая по спине. - Что ты расплакался...
Виссарион поднял голову, не пряча слез:
- Будут дети и у тебя, и тогда поймешь, как тяжело отправлять сына в погибель, - сказал срывающимся голосом. - Я, может, букашка в этом мире, и переживания мои смешны и мелки, но если меня Бог сотворил по своему подобию, значит, ему понятны и мои слабости...
- Ладно, успокойся, - сказал казенно Николай.
...Вернувшись через много лет, он вспомнил эти слова на сельском кладбище. Еле найдя могилу родителей, он опустился на колени и надолго застыл, горько сожалея, что не показал должного тепла, не обнял, не ободрил, а просто покинул: надменно и внешне холодно, как будто, - как он не поступи, а - безусловность должной сердечности охраняла его. Сосед рассказал, что с вестью о пропаже Николая Виссарион потерял нить жизни. Разум, отгородившись от непосильного груза потери, свернулся до глубокого склероза, защитившись стеной непонимания происшедшего. Дошло до того, что он подходил к калитке и спрашивал прохожих, - как пройти к своему собственному дому...
Только перед смертью вернулось ясное сознание. Прошептав, что теперь уж точно выяснит - где его сын, Виссарион благословил всех, и так тихо, что разобрать - где кончилась жизнь и началась бесконечность было невозможно, - отошел...