VI. Айда, девчонки, делать фото!..

               
              ...Большой фронтовой госпиталь, развернутый в Краснодаре, собирал всех тех, кого война жестоко покусала, но все же оставила жить. Работа в нем пульсировала по мере поступления раненых, а это, в свою очередь, зависело от бесперебойной работы фронтовой мясорубки. Здесь, в относительной тиши, война начинала казаться страшным сном и, может, забылась бы,  еслиб не уродливые следы, оставшиеся  на теле и душе, все время напоминающие о себе... Госпиталь вбирал все оттенки эмоций оглушенных и ошарашенных, выброшенных  из смертельной карусели - несчастных людей.
  Но все же, это был рай, мрачноватый, с узкими окнами, трехэтажный рай из красного кирпича, переполненный  одетыми в белые кальсоны - хромающими, стонущими, матерящимися «ангелами», медленно приходящими в себя. Рай, который давал шанс расслабиться и выжить, отдохнуть и набраться надежды, вспомнить забытые и казавшиеся теперь странными и далекими, - ко-о-гда это было! - повадки мирной жизни...
  ...В палате  номер двадцать шесть шел обход начальника отделения. Перед обходом всегда залетали медсестры и с криками - «Воняет, как в берлоге» «Открывай, давай!» или «Кто накурил! Щас Яков Наумыч придет, он покажет!» - открывали окна, проветривая большую, действительно душную палату, заставленную койками...
  За окнами густо падал серый снег. В сумерках  зимнего утра большие, черные вороны совершали «вынужденную посадку» на высокие тополя, стоящие в ряд у железной ограды госпиталя. На подоконниках толпились приученные к крошкам, нахальные воробьи,  торопливо клюющие  легкий хлеб.
 - Вот и славненько, вот и хорошо! - приговаривал довольным голосом  военврач  Котляр, осматривая ногу Николая. - Если так дела пойдут, скоро можно будет выписываться, дорогой. Зинаида Петровна, запишите на перевязку, - в пол-оборота сказал медсестре и снова обернулся. - При ходьбе  немеет?
 - Если долго ходить, то немеет, товарищ военврач,  - с готовностью  отвечал Николай. - И чуть опухает у щиколоток.
 - Ну, это бывает вначале. Не бойтесь ходить. Ходьба  -  это физкультура для мышц. А что это у вас?.. Ого! - приятно удивился он, - Шекспира мои пациенты читают!
Он перегнулся и взял с тумбочки томик сонетов. Потом, открыв наугад, пробежал глазами, покивал одобрительно и вернул книгу на место.
 - Шекспир - это хорошо - сказал с улыбкой, похлопывая ладонью по плечу... Ну, ладно, - встал, - после Нового года пойдете на комиссию. Думаю, дадут отпуск  домой до полного выздоровления, а потом - снова в строй.
Он кивнул и торопливо перешел к следующей койке.
 - Спасибо, доктор... - в который раз сказал Николай, но врач не расслышал за зашевелившейся свитой. Ассистент  уже сдергивал одеяло с соседнего больного.
  В госпитале была прекрасная библиотека. Николай, - как ему разрешили ходить, - почти ежедневно наведывался туда. Взяв разрешение у старой, закутанной  в большую пуховую шаль, библиотекарши, он торопливо заходил в нетопленное книгохранилище и долго ходил мимо полок, смакуя предстоящую  радость  от чтения понравившихся книг. О таком богатстве, у себя в Яблонево, он и мечтать не мог. Холод, наконец, выгонял его, и он возвращался в палату с ледяными книгами  подмышкой. Чтение книг было похоже на таинство: он умел, как в кинематографе, переноситься  в действие, описанное в книге,  ясно представляя героев и обстановку. Иногда он возвращался назад, смакуя  фразы и целые страницы, или откладывал книгу на время и, мечтательно глядя в потолок, переживал только - что прочитанное...
  Сонеты Шекспира  не случайно  лежали на тумбочке и соответствовали  его настроению: он пребывал в том приподнятом  расположении  духа, в каком обычно находятся  выжившие и спасшиеся от смертельной опасности - люди. Вот уже который день, эта тихая эйфория не проходила. Молодое тело стремительно набирало силы  и здоровье. Ему хотелось жить.
  Но теперь у Николая была еще одна, особая причина для радости. Вчера, после обеда, гуляя по обширному  двору госпиталя, он неожиданно столкнулся лицом к лицу с той самой девчонкой, которая стаскивала его с горы  Митридат. Он бы не заметил ее, - она вышла из стерилизационной вместе с другой медсестрой  и маленькими шажками семенила по снегу чуть в стороне,  догоняя  кучу бродивших по двору выздоравливающих. Она уже собралась, было, свернуть в сторону, когда заметила его, а, присмотревшись, - узнала.
 - Уже  и не здороваемся, да? - услышал  Николай знакомый, звонкий смех, век не забыть ему этого голоса. - Гляди, как он ходит молодцом!
 Николай резко повернулся и не поверил своим глазам: та самая «пигалица», веселая и румяная, с большим, блестящим барабаном в обнимку, в смешных, тупорылых валенках,  в  теплой поддевке  поверх  халата, стояла и весело улыбалась.
 - Это... вы? - проговорил только, и подойдя, тронул за локоть. - Это... вы?
 - Я - это, я, -  залилась она смехом и оглядела.
 - Ну, ты идешь, Соколова? - окликнула  грубовато вторая медсестра.
 - Иди, Лид, я догоню, - махнула рукой  и снова повернулась, улыбаясь. - Похудел малость, сокол.
 - Да, - охотно поддакнул он. - Я... все хотел спросить тогда, но не успел... - Как вас зовут...
 - Анютой  меня  зовут, ну - Анной, - как тебе хочется. А тебя?    
 - Нико... Николоз... Спасибо тебе, Анюта,  за все...
 - Николай, значит? - не обратила внимания на «Спасибо». - Совсем по-нашему, значит? Это хорошо...  А я думала, тебя  в тыл отправили, подальше.
Сказала, и в ее взгляде скользнуло что-то  недосказанное.   
 «Вспоминала, значит!» - обрадовался Николай.
 - Вспоминала, значит? - повторил вслух.
 - А как же! - весело ответила та. - Я всех, кого на своем горбу тащила, хорошо помню. Полста, пожалуй, будет...
 - Я же говорил - ангел ты наш хранитель...
 - Да ладно уж, ангел, - засмущалась она.- Как нога-то?
 - Нормально, - махнул рукой. - Я так рад!.. А ты как тут оказалась? Я... Ты мне снилась часто, знаешь?
 - Знаю, конечно! -  снова залилась она смехом, втянув и Николая. - Сорока нашептала!
 - Нет, серьезно!
 - Как тут оказалась? А - как все.  Тебя  отправили с Керчи,  так и нас на другой день эвакуировали. Хорошо, хоть не бросили умирать... Тяжело стало...
Сказала просто - «Тяжело стало»  и опустив  глаза, ушла в себя.
  Николай молча, понимающе кивнул. Только тот мог понять степень этой тяжести, кто сам, на своем хребте испытал - каково заставить молчаливых, ощетинившихся волков, не привыкших зря жаловаться, процедить даже это скупое - «Тяжело стало». Это значило - предел. За этим уже не оставалось ни сил, ни здоровья; за этим таилось нечеловеческое, крайнее напряжение всех струн, этого разладившегося, лихоманью, оркестра - Жизни...
Он снова  понимающе коснулся  ее локтя. Та посмотрела на него и грустно улыбнулась, кивнув.
 - Потом раненых сопровождали сюда, - как бы извиняясь, добавила она. - А меня, вот, оставили. Во второй хирургии, Медсестрой. Вот уже третья неделя. Осваиваюсь потихоньку. Наши теперь там зимуют, на Тамани. Может, весной попрошусь снова туда...
 - У тебя есть время? - спросил Николай. - Хоть чуть-чуть. Погуляем,   поговорим...
 - Чуть-чуть есть. Вот только бикс отнесу в операционную.
 - Давай,  вместе пойдем.
 - Давай...   
Они пошли рядом. Он, высокий и сутулый, прихрамывая, она - маленькая и ладно скроенная даже в этой нелепой одежде.  Николай вспомнил тот чудный запах, исходящий от нее и улыбнулся. 
 - У тебя то мыло еще осталось? 
 - Какое мыло, сокол? - не поняла Анюта.
 - То... Тогда ты меня перевязывала, а от тебя пахло клубничным мылом.
 - А! - рассмеялась звонко. - Да, осталось. Ребята подарили.
 - Мне бы тот запах еще раз ощутить...
 - Подарить, что ли?
 - Что ты! - сконфузился Николай. - Мне ведь этот запах без твоих волос не нужен.
 - А-а! Значит, без моих волос!
 Она снова рассмеялась и зыркнула на него хитровато.
 - Запомнил-то как! Ну, пожалуйста, вот:
Анюта со смехом сняла шапку  и тряхнула  короткой стрижкой. У нее были русые, тонкие волосы.
Николай снова вдохнул этот  дурманящий запах, почувствовав легкое головокружение.
 - Можно понюхать поближе? - спросил он прерывающимся голосом.
 - Какой ты чудной!.. Все хотят... Ну, давай, нюхай, раз хочешь...
Она остановилась, смеясь и подставляя голову. Николай  уткнулся лицом в душистые, чистые волосы и молил бога продлить это счастье.
 - Так мы ведь до самого Нового года простоим! - со смехом отошла  Анюта и надела шапку. - Пойдем уж....
 - Я бы так стоял вечность...
 - Ой, не могу! - снова залилась она смехом. - Смешной ты какой! ... Зачем мечтать о несбыточном?
 - А как же - удивился Николай, - если не мечтать, пусть даже о несбыточном, то жизнь мимо пройдет.
 - Жизнь, она и так проходит мимо, - вдруг погрустнела Анюта. - Ну, да ладно...
Она не умела долго грустить. Побежав вперед, поставила бикс в снег, и торопливо слепив снежок, бросила в Николая. Тот отбросил  костыли и, еле нагнувшись, попытался ответить, но пошатнулся, чуть не упав.
 - Ой, тише-тише, упадешь!  - Анюта, подбежав,  сноровисто подставила плечо. Николай  мягко оперся  рукой  и  понял - как ему этого не хватало.
 «...Половым побуждением, рассудок человека!..» - вспомнил он отца и улыбнулся: - пусть так! Пусть отуманенный, но кто сказал, что человек имеет право на счастье только - если оно обосновано и не иллюзорно? Счастье  - это состояние души, и если внутренние ощущения толкают к этому, пусть ложному и временному состоянию, то надо им довериться, а не анатомировать - от чего  эти чувства и почему...
 - Я мигом, - сказала Анюта и исчезла за дверью.
Он проводил ее взглядом. «...Как далека во всем от идеала,  та, чей портрет нам страсть нарисовала»*- снова вспомнились  ему Байрон и ироничный Виссарион. Он не был согласен ни с одним из них, внутренне обвиняя  в излишней прямолинейности. Анюта представлялась ему если не совершенной, то, по крайней мере, идеальной  -  для заключения «мирного договора» между реальностью и мечтой. «Я тоже не Аполлон Бельведерский, - самокритично рассудил он. - А какая она веселая! И, вроде, не глупая...»
 - Вот и я, - выпорхнула из дверей  раскрасневшаяся  Анюта и направилась к нему,  пританцовывая в снегу. - Один час у меня есть. Потом на дежурство заступать.
Они снова пошли по аллее.
 - Я сейчас - как в доброй сказке, - грубо отогнав Виссариона с Байроном, Николай улыбнулся. - Падает снег, и я прогуливаюсь по Версалю с юной принцессой в белом халате...
 - Ага! И принц рядом, идет с костылями после осколка в бедре! Очень добрая сказка!
 - Зато конец должен быть хорошим. Во всех сказках  конец счастливый. Между прочим, в сказке солдаты всегда женятся  на принцессах.
 - Да, - вздохнула она. - Женятся, но получается, что пока до этого счастья  дойдешь, семь потов сойдёт, и так тебя измутузит, вроде и счастья  уже не захочется.
 - Захочется, как же нет.
Она снова внимательно его оглядела:
 - Ты, я смотрю, мечтать любишь… Как его... романтик...
Николай кивнул с улыбкой.
 - А мне мама  сказки запрещала читать.
 - Как это?
 - А так...  Кричала, что сказки читать вредно. - «И так, Ань, - говорила, -  в сказках  летаешь, так всю жизнь  в сказках и проживешь. Нет, чтобы  делом  заняться!..»
 - Николай слушал в пол-уха.
 - Анюта... Дай еще раз понюхать твои волосы.
 - Ну, - пошли-пошли... Понюхал - и хватит. 
  Они молча дошли до конца аллеи и повернули назад. Снегопад  продолжался. Анюта подняла лицо, и зажмурив глаза, старалась поймать ртом снежинки. Николай отвел взгляд от алых губ и маленького, розового языка - они были так притягательны, что он опасался поддаться порыву - поцеловать их.
 - Если снег так будет идти, скоро по пояс навалит, - пробубнил нейтрально.
 - Ну и пусть! Ну и пусть по пояс!
Анюта весело завертелась и то ли от головокружения, а может и намеренно зашатавшись, приникла к Николаю.
 - Ой! голова закружилась!
Сердце забилось.
 - Не уходи, пожалуйста... - прошептал он, и  прижавшись щекой к Анютиной голове, застыл, закрыв глаза.
Анюта покорно стояла и молчала, чувствуя, что между ними завязывается  та  нить  взаимного притяжения  и любви, разорвать которую может лишь смерть. Молодые души, побитые и отмороженные войной, нуждались в этом...
Николай  стоял, боясь  шевельнуться. Анюта  чуть  вздрогнула и отошла, опустив глаза. Потом  посмотрела на него и улыбнулась. 
 - Замерзнешь, - сказала тихо.
 - Нет-нет, - торопливо ответил он. - Не замерзну...
Он решился, и взял ее за руку. Анюта не сопротивлялась, но посмотрела по сторонам.
 - Вообще-то нам запрещают все это...
 - Запрещают  дружить? - удивился он.
 - Ну... неуставные отношения и все такое...
 - Да... В уставе про любовь ничего не сказано.
 - А ты что же, уже и любишь, да?
Николаю стало неловко от своей торопливости.
 - Мне хорошо с тобой, Анюта... А от этого до любви - один шаг.
 - И мне неплохо, но... Мы же  совсем  не знаем друг друга...
 - Не знаем, так узнаем! Надо слушать свое сердце. И потом, нам некогда пуд соли есть, Аня... Война не даст...
 - Да, война... Но торопиться не стоит. Вы, кавказцы  -  народ горячий, всем  норовите  в любви  признаться  -  кто под руки попадется. А потом в кусты, так ведь?
Николай даже обиделся.
 - Полюбить - не грех, - опустив голову, он вдруг почувствовал себя  несчастным. - Зря ты меня обижаешь, Анюта... Я говорю, то, что чувствую, от всего сердца. А  что так скоро... А кто сказал, что скоро? Я ведь все эти дни думал о тебе...
 - Ну, ладно-ладно, это я так, - Анюта взяла его за руку и потрясла. - Ну, чего ты дуешься! Верю я, верю, что от всего сердца.
Потом хохотнула:
 - А я ведь тебя сразу приметила, глазастого!
 - На горе?
 - Да! Когда нашла, сразу понравился. Такой был бледный!
 - Еще бы...
 - Тебе сколько?               
 - Скоро девятнадцать. А тебе?
 - Мне семнадцать  только исполнилось. В военкомате наврала, - лукаво прыснула она. - На маминых каблуках пошла. Девчонки все завидовали, что взяли. А теперь боюсь, Коля!
Она вдруг вцепилась в  него и замолчала.
 - Чего боишься, умереть? - спросил он по-простому.
 - Умереть... Умереть - тоже... Но другого... Что умру, а ничего в жизни не увижу...
 - Не бойся, Анюта... Я тебя буду так оберегать, что с тобой ничего не случится. На руках буду носить.
 - Да? - рассмеялась она. - Пока что я тебя на руках ношу.
Николай тоже стал смеяться.
Ненадолго замолчали. Николай  приподнял костыль и  неровными буквами вывел  ее имя  на свежем снегу: «Анна».
 - Николай, расскажи о себе...
  - А что рассказывать...  Живу  в маленьком селе  с  родителями... Фруктовый  сад  у нас, виноградник... А внизу, в овраге - родник. После войны хочу учить английский. Чтобы Байрона и Шекспира читать в оригинале.
Он вспомнил дом, и защемило от тоски. По дому он скучал, хотя возможный отпуск немножко пугал: он понимал, что приезд домой на короткое время только обострил бы тоску,  да и претили ему эти бесконечные слезы, встречи и проводы. «Проводили и проводили» - подумал он по-молодому черство, хотя понимал, что поступает неправильно.
 - Шекспира? вот это да. Ты и по-русски неплохо говоришь.
 - Отец учил. Ну, и в школе... А теперь расскажи ты.
 - Я с Владимира. Кругом  -  церкви-церкви-церкви... Рассказывать вроде нечего: школу кончила и сюда.
 - А у тебя... никого не было?
 - В смысле... нет, конечно... Ну, там, потанцевать или чего...  А у тебя? Может, невеста тебя дожидается, а?
 - Никого... Никого нет. Но теперь, вот, есть ты...
Помолчали.
 - Пора идти, - задумавшись, тихо сказала Анюта.
Николай покорно кивнул, и они медленно пошли к корпусу госпиталя.
 - А я после войны в медицинский пойду, - проговорила Анюта. - Яков Наумович говорит, что у меня получится.
 - Яков Наумович? Хороший врач. Это он  меня оперировал. Еслиб не он, ногу бы отрезали.
 - Ой! Да он просто бог! Такие операции делает! В институте,  оказывается,  преподавал. К нему и пойду учиться.
 - Да?
Николаю не понравились  восторженные  ноты  в адрес военврача. «Вот и первые горькие плоды любви» - сказал Виссарион, тихо хихикая в усы.
 - Ему лет сорок уже будет, пожалуй, - попробовал  он снизить качество Якова Наумовича.
 - Тридцать четыре, точно знаю. У него день рождения был на прошлой неделе. Я столько выпила - ой!
 - Все равно не молодой...
 - Может быть... Но он такой славный...
...Они  расстались у лестницы, обещаясь  встретиться на следующий день.
  Николай вернулся в палату, сияя. Весь вечер лучезарно смотрел в потолок, вспоминая Анюту и Байроновское: «Но наслажденья гибельный магнит, алхимией любви безумца вновь пьянит»*
 Виссарион молчал...
  ...Через неделю, под Новый год, понаехало большое фронтовое начальство. За три дня до этого весь госпиталь начали драить, как могли. Не только персонал, но и все ходячие принимали в этом участие. Убирали снег, чистили  двор, наводили глянец  в отделениях...
Столько генералов ни до, ни после, Николаю не доводилось видеть. Сам командующий фронтом приехал, обходил палаты, здоровался со всеми, шутил и благодарил за службу...
Николаю дали медаль - «За храбрость».
 "Храбрость..."
 «Храбрость, - говорил Виссарион, прищурившись - не что иное, как внутренняя потребность к исключительным ощущениям. Храбрость иррациональна, потому, что связана с неверной оценкой возможной опасности для индивидуума. Более того, она губительна».
Виссарион мог в своих философских  рассуждениях  очевидные истины ставить верх ногами, подвергая их ревизии с неожиданных сторон. Иногда Николай чувствовал  в логике отца какой-то изъян, но никак не мог ухватить, чтобы как следует возразить.
 «А трусость - продолжал Виссарион, -  рациональный поступок ради спасения особи, то есть - себя, и тем самым, более понятна, чем храбрость»
Такого Николай уже не мог стерпеть.
 «Это все философский треп и демагогия, -  возражал он горячо, - тогда храбрость и доблесть не стояли бы впереди трусости! Твой Байрон, он что, был трусом?»
 «Ну, уж нет! - Виссарион был невозмутим, а уж после вечерней дозы - неодолим. - Храбрость не предполагает или искажает возможные последствия поступка, и храбрый человек безрассуден по незнанию. Трусость же, назовем её для удобства  - осмотрительностью,  хорошо ориентируется в ситуации  и делает правильный  прогноз. Но в определенный момент осмотрительный человек способен совершить поступок, который мы называем «Героизмом». Следовательно, героизм - поднимал он сухой палец к потолку, - проявление высшей рациональности - в ущерб индивидууму, но в угоду виду. Тогда совершается  иррациональный,  но осознанный поступок  ради  спасения  вида! У храброго он может быть бессознательным  -  на фоне рефлекса или стресса. Поступок становится героическим лишь тогда, когда он  осознанно иррационален  для  индивидуума, но приобретает  рациональный смысл для вида, понятно? Понятно, сынок? Не совсем? Но это же так просто!»
Виссарион допивал стакан,  и вытирая тылом чуть дрожащей кисти белые усы, добавлял: «Байрон, безусловно, был  героем! Вся его жизнь была осознанно иррациональна, поэтому он герой...»
«Виссарион, ты калитку закрывал, когда входил? - устало спрашивала мать и решительно убирала кувшин...  -  Как не надоест одно и тоже талдычить - Байрон, Байрон!.. Чтоб  сгинул  к своему  Байрону! И парня ведь втянул в свое...»
  Вот и ему дали медаль «За храбрость», стало быть, по Виссариону, за безрассудство... Кто знает - откуда, но в палате появился спирт. Обмыли награды - как положено, и затараторили, взахлеб рассказывая о войне, о доме. Удивительно было видеть, как быстро приспосабливались люди к горю. Вон тот, одноногий, из Таганрога, все убивался, говорил, что руки на себя наложит, а теперь макал свою медаль в спирте  и  ржал  вместе со всеми. Или тот паренек, танкист, еле вылез с ожогами... Война для них закончилась. Победу, неблизкую, по всему видать, и тяжелую, за них надо было добывать, и, кто знает, как еще все сложится... Николай посидел с ними недолго, чуть-чуть выпил и поспешил к Анюте.
  Они обычно встречались у прачечной, в дальнем углу госпитального двора. Анюта вместе с несколькими медсестрами делила маленькую комнатку, выделенную им в прачечной.  Жили медсестры по очереди и по чуть-чуть, почти все время отдавая дежурствам.
Ее еще не было. Он стал дожидаться, прохаживаясь по аллее. До отбоя было полтора часа и прятаться не было надобности, тем более, сегодня, - в новогоднюю ночь. «Для верных слуг нет ничего другого, как ожидать у двери госпожу...» - вспомнил Шекспировское. Он иногда читал ей любимые стихи, и Анюте это очень нравилось.
 «За  румянец  этих  щек, что эгейский  ветерок целовал тайком не раз,за огонь газельих глаз, за кудрявое чело: зас агапо, зое му!» **- декламировал он, распугивая  воробьев, и не замечал  ничего, кроме любимых глаз. Анюта робела от услышанного  и надолго затихала, прижавшись к нему.
 «Это твои стихи? - спрашивала она после паузы. - Знаешь, Коль, таких слов никто никогда мне не говорил!»
 «Нет, - отвечал он, - не мои, Байрона. А хотелось бы!..»
 «А ты попробуй, Коль! - убеждала она. - у тебя должно получиться...  А что это в конце ты сказал? Это по-грузински, что ли?»
 «По-гречески»
 «А что это означает?»
 «Жизнь моя - люблю тебя!» - отвечал  Николай, и, распаленный собственными словами, горячо целовал ее, с наслаждением впитывая прохладу ее губ...
  ...По аллее показалась фигура. Думал - Анюта, но, приблизившись, оказалась - Лида, ее подруга.
 - С наступающим!  - сказала она, шагая энергично. - Ждешь?
 - Жду, - ответил скромно.- С наступающим, Лида...
 - Ну, жди. Анюта тоже скоро подойдет, операция уже кончается. Может, внутрь зайдешь? Холодно все-таки.
 - Нет-нет, спасибо, -  постеснялся он, - пока не холодно.
 - Ну, как знаешь...
Она вошла внутрь и вышла минут через десять, мурлыча какую-то мелодию.
 - Пойду, буду с ребятами отмечать, - весела сказала она. -Ты, это, красавец, не обижай ее, не то - во! -
показала  не по-женски  большой кулак и пошла.
Николай улыбнулся, покачав головой. За внешней грубостью Лиды таились стойкость и тот скрытый драматизм, который присущ  многим  русским женщинам. Славная она была, и Анюту берегла, как родная мать. Она не возражала против их дружбы, но с Николаем держалась строго.
  Вскоре, запыхавшись, пришла  и Анюта. Уставшая, но веселая, прижалась холодным носом  и взяв за руку, увела в комнату. В малюсенькой комнатке еле умещалось две койки и между ними - кособокая тумбочка с деревяшкой вместо ножки. У входа стоял табурет с прорезью посередине. В углу аккуратно стояла пара валенок. На маленьком окне висела марлевая занавеска с пришитыми, по случаю,  бумажными  звездами и снежинками. Рядом с комнатой, за стеной, находилась  большая  сушилка, так, что другого отопления не требовалось. Было тепло, даже жарко. С другого крыла прачечной слышно было, как пели песню.
 - Гуляют, - улыбнулась Анюта. - Лида встретилась, сказала, что ждешь. Давно здесь?
 - С полчаса будет.
 - Девчонки  в отделении будут праздновать. И меня звали, даже Яков Наумович просил, но...
 - Если хочешь, иди...
 - Ну что ты, дурачок! - прижалась плечом. - Ты-то как будешь... Снимай шинель...
 - Сейчас, подожди... - Николай достал из кармана яблоки и пару лимонов. Перед Новым годом пришла посылка из дома, но он все роздал соседям, как было принято, и это было все, что осталось.
 - Ай, как вкусно пахнут! - обрадовалась Анюта.
 Она взяла лимон ладонями и долго вдыхала аромат, прикрыв глаза.
 - Ай, какая прелесть, Коль! С вашего сада?
 - Лимоны - нет, но яблоки - с нашего.
 - А я спирт принесла. С пол-литра будет. Консервы кое-какие имеются, даже колбаса есть, так, что не бедные.
 Она повесила шинель и сняла свой ватник, доставая флягу.
 - Поздравляю, герой, - сказала  она, заметив медаль. - Мне тоже дали. Уже третья, между прочим! А генерал такой маленький! - рассмеялась она. - Но удаленький, видать...
Она прошла к тумбочке, доставая еду. Николай стал открывать банки, нарезал колбасу, хлеб, не забыл бросить корку лимона во флягу. Даже половинка стеариновой свечи нашлась для такого случая.
 - Ну что ж... Давай встречать...      
 - Подожди... Сейчас приду...
Анюта весело прыснула и выбежала из комнаты.
Вернулась скоро.
 - Вот... - сказала она, похихикивая,  и повертелась  перед ним. 
Николай долго смотрел на нее, потеряв дар речи, и даже привстал: военная форма куда-то исчезла, и перед Николаем стояла юная девушка из мирной, забытой жизни. На ней было темно-синее, открытое платье с белым, атласным воротником, а вместо привычных сапог - туфли лодочкой, на низком каблуке.
 - Нравится? - смеялась она, поворачиваясь. - Не ожидал, правда?
 - Откуда это... - еле промолвил Николай.
 - Да... - махнула рукой небрежно. - Это общее. По очереди одеваем...
  Он молча подошел к ней и взял за маленькие плечи. От нее исходила неповторимая мягкость и плавность. В этот миг весь мир сузился  до этих плеч, до наивных и веселых глаз, до этого синего платья, до смеющихся губ... Он хотел сказать ей нечто, до сих пор никем не сказанное, донести, не пролив ни капли, полную чашу того, что испытывал  к  ней, упасть ниц,  обняв  за колени,  уткнуться  горячим лбом и умереть от счастья...
 - Я... люблю тебя,  - лишь прошептал он, ничего иного не придумав. - Я люблю тебя, Анна... - он не осмелился назвать ее Анютой. - Я...
Нагнувшись, он поцеловал, а может, еле вдохнул воздух с ее алых губ. Она чуть вздрогнула, с готовностью приоткрыв рот и расслабилась мягким и податливым, стонущим  комком....
 - Пойдем... пойдем... - наконец  выдохнула она.
Он целовал ее, и чувствовал, что обоих несло в бесконечно красивый мир, где любовное безумство и беспамятство  были  самыми  важными  и  естественными  чувствами, не оставляя места рассудительности  и здравому смыслу.
 - Пойдем... - повторила она и потянула его.
 - Куда? - еле спросил он, задыхаясь.
  Она торопливо повела его по темному коридору и открыв какую-то дверь, зашла. Он вошел следом. Было темно, но видимо, она ориентировалась здесь.
 - Это душевая, - нервно прошептала в ухо, и коротко поцеловав, начала снимать платье. - Раздевайся ... Ты же хочешь этого... Может, завтра умирать, Коль... Коля, родной мой!..
Потом она наощупь включила воду. Встав под горячие струи, они долго ласкали друг друга, растворяясь в  блаженстве.
В какой-то момент  Анюта напряглась, вздрогнув.
 - Нет... нет... Коль, не надо... - простонали губы, но руки делали совсем обратное. Она вскрикнула, но сама же стала шептать горячо:
 - Тихо... Тихо, дорогой... Девчонки нас услышат... Ой... мама... Ой...
  ...Наконец, пришли  в себя. Анюта закрыла воду, и  наугад подобрав платье, одела на мокрое тело.
 - Сначала я пойду, потом ты, минут через пять, - выдохнула она тихо  и  исчезла.
Кое - как одевшись, Николай вернулся в комнату. Анюта сидела на койке, задумчиво вытирая волосы вафельным полотенцем. Она уже была в привычной военной форме. Он молча сел рядом, не зная - что сказать.
 - На, вытрись, - она протянула полотенце.
Он стал неуклюже вытирать голову. Она перегнулась и стала помогать. Потом вдруг уткнулась ему в грудь и разрыдалась.
Николай ошалело вращал глазами, не зная - как  ее  успокоить, только крепко сжимал  в объятиях, не понимая, что с ней.
 - Я тебя обидел? - спросил, наконец. - Я обидел тебя?
 - Дурачок ты, - рассмеялась она сквозь слезы и вырвав полотенце, начала приводить себя в порядок. - Люблю тебя, вот и плачу. Боюсь, что потеряю тебя...
Он молчал. Она взъерошила ему волосы, и  перегнувшись, начала наливать из фляги в алюминиевые кружки.
 - Ну, что мы, в самом деле, раскисли! Новый год или что! Ну - ка, давай!..
  Через полчаса  в коридоре стали громко петь и приплясывать. Видно было, что компания  вышла на просторы. В дверь настойчиво постучали.
 - Девчонки! - кричал снаружи хриплый женский голос, - Ли-да! Га-ля! Ань! Вы что, натурально!
- Надо открыть, - сказала Анюта и пошла к двери.
 - Анюта, солнышко наше! - стала обнимать ее румяная женщина со спутавшимися волосами. В конце коридора смеялись и шумели. - А где остальные?
Она заглянула и увидев Николая, расплылась в улыбке:
 - О, мужик прибавился! Здрасьте вам... С новым счастьем  вам... –-зажеманничала. - Анют, айда с нами! У нас, между прочим, гости с фронтовой газеты. Такие начитанные, страсть! У них и фото имеется. Будем фото делать на память. Иль шо еще понадобится, - расхохоталась по-пьяному. -  Айда с нами. Жениха твоего тоже берем!..
               
               
* Дж.Г. Байрон «Паломничество Чайльд-Гарольда» Песнь  IV-123   
                ** Дж.Г. Байрон "Афинской девушке"