...Николай понял, что ранен, когда, споткнувшись в очередной раз, он повалился в засохшую, жесткую траву и не смог встать. Нога стала ватной и непослушной. Кровь неприятной, теплой струйкой потекла по ней. Упав, он больно ударился щекой о камень. Не вскрикнул, не простонал. Он был просто удивлен и ошарашен. Рядом бежали бойцы и так же, как и он недавно, не обращали внимания на своих товарищей, падающих, как тряпичные куклы после представления: беззвучно и резко. Пока было не до них... Ранение вырвало его из этой бегущей и орущей массы, переместив в иное жизненное измерение. «Ну все, конец... » - подумал отрешенно, хотя подсознание искало выхода.
О том, чтобы встать, не было и речи: нога совершенно не слушалась. Он просто не чувствовал ее. Николай попытался, отталкиваясь здоровой пяткой, отползти в безопасное место за валуном. Кое-как, со стоном, ему это удалось. Изможденный от боли, он откинул голову и жадно хватал ртом морозный воздух, постанывая. «Боже, спаси» - беззвучно шептал он периодически. - «Помоги, Боже...» - повторял безотчетно.
«Как человеку приспичит, так Бога вспоминать начинает!» - послышался ироничный Виссарион.
«Что хоть с ногой...»
Приподняв голову, Николай попытался взглянуть на рану, но как не силился, не смог рассмотреть через пузырящийся на животе, толстый бушлат. Он даже не был уверен, что нога на месте, а не валяется где-нибудь в сторонке. Это было противоестественно и даже смешно: лежать ему здесь, а ноге - где-то рядом, как будто она обретала право на самостоятельное существование.
Бойцы уже не бежали рядом. Шум боя слышался с вершины горы Митридат. По всему было видно, что атака удалась. «Совсем ведь мало осталось» - с досадой подумал он, как будто вершина спасла бы от осколка. Вдалеке увидел чью-то тень, но решил не выдавать себя: «Может, немец!».
И тут бог послал Анюту Соколову. Он еще не знал, что именно так зовут маленькую, по-зимнему основательно одетую, плотную девчонку в телогрейке. Она поднималась вместе с другими санитарками позади наступающих, собирая жуткий урожай - оттаскивая раненых вниз, к пункту сбора и сортировки. Это уже был ее второй подъем на гору и запыхавшись, еле переводя дыхание, она силилась сделать хотя бы еще один заход. Прикрываясь за валунами, она подбежала к бойцу рядом, но он был уже мертв, и тут она заметила Николая. Возникнув из утренних сумерек, она с трудом подползла к нему. Этот, вроде, был живой. Бегло осмотрев его, заметила, как на бедре расползалась черная клякса. Солдат был бледен и часто дышал. Глаза были прикрыты.
- Вер, тащи сама своего, здесь еще раненый! - крикнула она какой-то Вере, и повернула совсем детское, курносое лицо. - Жив? Ага... Ранен, дорогой? - запыхаясь, вопрошала она. - Сейчас помогу, родной! - приблизила лицо. - Сейчас, милый!..
Николай открыл глаза. Всматриваясь в лицо девушки, он наблюдал за расторопными действиями медсестры, за тем, как скинув рукавицы, она стала осматривать рану, как начала быстро доставать из сумки нужный медицинский скарб, не забывая при этом ласково подбадривать, и понял: вся его надежда теперь была в ней, в этих маленьких, быстрых пальцах, в этом голосе. Все свое бессилие, всю судьбу Николай вверял ей, доверяя и безропотно даваясь, как младенец - матери. Сквозь привычный, удушливый чад до него долетел идущий от нее, едва уловимый запах нехитрой фронтовой парфюмерии. И тогда Николаю показалось, что это не санитарка, а сама Богородица, спустившись с небес, пыталась успокоить и ободрить, помочь и спасти, - столько было в ее словах сочувствия и сострадания, уверенности и готовности разделить его боль и вызволить из беды. Он чувствовал, что эта была не рутинная работа изможденной, войной, слабенькой девчонки, а дело всей ее жизни, важнее которого сейчас ничего не было. Он понял, что был уже не один, и дал себе право на секунду расслабиться, забывшись.
Санитарка заметила и заволновалась:
- Ты не засыпай, сокол! - начала похлопывать по щеке. - Держись, давай! Перевяжу и спустимся! Сейчас!..
Торопливо наложив жгут и перевязав, она постелила рядом плащ-палатку.
- Сможешь перевалиться? Ну, давай, я тебе помогу!
- Смогу, - прошептал Николай и постарался перевалиться. - Сестра... Нога хоть на месте?
- На месте, на месте! - радостно кивнула санитарка, перекладывая ногу, и вдруг поперхнувшись от дыма, начала кашлять. - Ты еще лезгинку станцуешь!
- Ты не санитарка, - прошептал Нико, преисполненный благодарности. - Ты ангел мой... спаситель...
- Ага! - улыбнулась она, и приготовилась тащить его. - Ангел в упряжке.
-Санитарка быстро натянула варежки, и тяжело запыхтев, поползла вниз, пока не вышла из зоны обстрела. Потом встала и тащила его, выбирая дорогу. У Николая кружилась голова. Было холодно и хотелось спасть, но он помнил окрик санитарки и старался не только держаться, но и помогать здоровой ногой. Отталкиваясь каблуком от земли, он не чувствовал ни острых камней, ни боли. Ловя раздувшими ноздрями этот эфемерный запах клубничного мыла, он думал, что вот так все просто в этом хищном мире: в одно мгновение может кто-то не только отнять жизнь, но и подарить...
Дотащив его до сортировки, Анюта уже еле дышала. Помогли легкораненые.
- Ну... вот, - переводя дух, она попыталась улыбнуться. - Добрались, слава богу!
- Садись, отдыхай, пигалица, - сочувственно сказал ей раненый в руку солдат. - Ему бы молиться на тебя, какую ношу дотащила...
- Чего на меня молиться?! - весело ответила она. - Не икона ведь...
Через час, подкрепив камфарой, Николая вместе с другими ранеными отправили транспортом. Перед отправкой он начал искать спасительницу глазами, но она сама подошла.
- Ну, сокол, бывай! - улыбнулась, и, положив теплую ладонь на вспотевший лоб, еще раз одарила чудным, клубничным запахом. - А ты вроде ничего, сокол. Ишь, глаза-то какие!.. Может, еще свидимся!
Санитарка звонко рассмеялась и отошла.
- Как тебя зовут-то хоть? - хотел спросить Николай, но уже не было сил. Тщетно пытаясь совладать с собой, он провалился в забытье,...
Во время долгих провалов ему мерещился Виссарион, удивительно спокойный и величественный. Он сидел за столом, привычно предаваясь философии и не обращал на него внимания. Иногда Виссарион становился призрачным, и задрожав, растворялся. И тогда до сознания долетали какие-то посторонние звуки и голоса, которых снова сменял театрально звучащий голос отца:
- Вообще, я против семьи, как явления. - Виссарион брал граненый стакан и отпивал глоток, морщась. - Да... не надо было оставлять бутыль неполной, начинает киснуть... Этот отвратительный атавизм, - я имею в виду семью, конечно, - убивает личностную свободу, сковывает интеллект, разочаровывая, вдребезги разбивает романтические иллюзии и ввергает в такой несовместимый с жизнью нигилизм, что...
«Не спи… не спи, солдат! Семен Иванович, сделайте еще камфары и начнем капать эфир...»
- ...нигилизм, что бытие превращается в перманентную борьбу за выживание души... Семейная проза становится терпимой лишь тогда, когда рядом живут довольные инфузории, находящиеся в счастливом симбиозе, а не индивидуалы, эгоцентристы или ярко очерченные, раскрепощенные личности...
- Отец, я ранен, - бредил ему Николай. - Меня спасла девчонка, санитарочка. От нее пахло мирным клубничным запахом, а не кровью...
- ...Вот, например, Байрон, - продолжал Виссарион, не замечая Николая. - Он тщетно пытался найти счастье, но...
«Во сколько наложен жгут?» «Вероятно, где-то под утро... часов в семь. Штурм они начали примерно в это время...»
- ...найти счастье, но его вечные искания ничем, кроме разочарования, не увенчались. Помнишь, у Шекспира: «Любовь - недуг. Моя душа больна томительной, неутолимой жаждой. Того же яда требует она, который отравил ее однажды»! Ах!
- Отец, меня ранили в ногу на горе Митридат!
- ...О, Джордж Гордон Байрон! - не слышал Виссарион. - Надо было искать себя в себе же, а не в женах пекарей, пусть, даже если это - пекарь из Венеции. Ну, скажите мне, зачем величайшему из романтиков - жена пекаря?! Не хотите ли сказать, что она обладала достоинствами, способными поразить гения?! Нет и нет! А какова ее истинная цена? Где истинное предназначение ее души? Быть женой пекаря или гения? Ей все равно! Ей не постичь разницы! Потому, что она останется тупой, смазливой бабой, приведи к ней хоть самого Аполлона! Не она стоила чего-либо, а это он видел в ней божество посредством своей безграничной чувственности...
«Если кровь не перельем, потеряем... Тамара Павловна, сколько перелили?...» «Яков Наумович, может ампутируем? Вон сколько раненых...»
- ...это он видел в ней отражение собственной великой души! Это он же сам, а не она, дарил себе успокоение от жизненных неурядиц, орудуя своей же исключительной впечатлительностью! Он, как раненый тигр, искал прохладу, а она могла быть и в родниковых водах Флоренции, и в болотной тине Большого Канала. А как ты думаешь, смог бы он написать...
«Так что же, ампутируем? Ампутируем и дело с концами? А кто воевать будет? А жениться ему как после войны с одной ногой? А еслиб это была твоя нога? Небось просил бы и умолял сохранить!»
«Ну, как знаете...»
- ...он написать свои творения, еслиб не ущербность и боль?! В человеке, совершенном во всем, не дрожит душевная струна. Жизнь, гладкая и ровная, - без изуродованной стопы, без боли, тюрьмы, болезней и бессонных ночей, потерь, разочарований и иных напастей, - не может толкать на мечту, на поиск идеалов! Люди, похожие на сытых, ожиревших свиней, неспособны преуспеть в искусствах и философиях столь блистательно, как это сделали гении с раненой психикой!..
«Еще лигатуру...» «Больше не кровит, вроде...» «В рубашке родился парень. Чуть кнутри, и разорвало бы артерию...»
- ...Вот откуда Паганини! Вот почему Байрон! Сервантес! Бараташвили! Достоевский! Гомер! Эзоп! Может, не было бы без тюрьмы - «Дон Кихота Ламанчского», не утонув Шелли, не было бы «Дон Жуана», без болезней Николо не родился бы его гений, не сломав ногу или будь удачливее в любви, не состоялся бы Тато Бараташвили... Кстати, в Венеции...
«Сыпьте стрептоцид и зашивайте. Готовьте следующего...»
«Отдохнули бы малость, доктор...»
«Ну, разве что папироску выкурить... заделай папиросочку в зажиме, чтоб руки не пачкать...»
«Следующий у нас - проникающее в правое легкое»
«Ну и славненько...сейчас докурю и начнем...»
- ... в Венеции они встретились, Паганини и Джордж Гордон Байрон. Это была удивительная встреча. Вот послушай: они встретились в Палаццо Мочениго, что на Большом Канале... Вот, значит... Паганини жил в городе Генуе... Его именем я и назвал тебя, сынок! Сначала хотел было Джорджем, но в ЗАГСе отказали из-за чуждого, империалистического происхождения имени... И так, Паганини... Такого скрипача земля не знала!.. Говорят, отец запирал его в подвале, чтобы он не отвлекался от занятий музыкой. Днем и ночью он играл, превращая свое тело в удобный инструмент услужения скрипичной игре: пальцы удлинились, сам он ссутулился и искривился... От этих бесконечных занятий он стал хиреть и часто болел, но играть на скрипке научился, как Бог. А может, как дьявол: некоторые утверждали, что эти чудные звуки мог родить только человек, сроднившийся с самим Сатаной... Еще говорили, что этому способствовала скрипка Страдивари, знаменитого мастера из Кремоны, тоже, может быть, отдавшего душу дьяволу, иначе кто бы мог заставить бездушное бревно смеяться и плакать, браниться и чирикать, как птица - по желанию мастера... Так или иначе, не было лучшего игрока на скрипке, чем Паганини, и вся Италия, да что Италия, - вся Европа говорила об этом...
Виссарион вздохнул, сам же, изумляясь сказанному, и продолжил:
- Случилось побывать Паганини и в Венеции. В то время он уже стал большим мастером и зарабатывал себе игрой на скрипке в известных домах и трактирах. В тот знаменательный день Паганини играл в трактире у Палаццо Мочениго... Место это было весьма известное и оживленное. Там собирались поэты и музыканты, художники и авантюристы... Рядом гуляла маленькая, но шумная компания. За столом верховодил очень красивый, молодой человек. Его курчавая шевелюра, пышный, приподнятый ворот белой рубашки и сверкающие страстью, большие глаза, весь его аристократический изыск выделяли его так, как белая лилия выделяется на фоне зеленой болотной глади... Поднимая кубок из венецианского хрусталя, он выходил из стола, и хромая, обходил гостей. Обласкав всех, и особенно дам, он провозглашал тосты, похожие на песни: «С утра до ночи, с ночи до утра, здесь праздный люд на улицах толпится. Плащи, мантильи, шляпы, веера, гирлянды роз – весь город веселится.»*.
Потом, застыв, как вулканическая магма, он слушал Паганини и подзывал слугу, театрально поведя рукой. Выходил здоровенный мавр с серебряным подносом. На подносе лежал красиво инкрустированный пистолет. Блестящий господин брал пистолет.
- Джордж, не надо - визжала дама, сидящая рядом, и затыкала нежными пальчиками маленькие, розовые уши, а это была его тогдашняя фаворитка - Маргарита. - Я с ума от страха сойду!
Байрон вставал, восклицал «Браво!» в адрес Николо и, выпивая до конца, стрелял в воздух. Через некоторое время все повторялось. Изумленный Паганини спросил трактирщика - кто этот шумный господин, и ему было сообщено с благоговением, что в трактире гуляет неугомонный повеса и поэт из Британии, Джордж Гордон Байрон...
«Ну-ка, солдат, просыпайся! Ишь, понравилось спать! отоспишься еще!.. Не тошнит? Ну, и слава богу! Глаша! Кати его в четвертую, на место того, сердешного...»
* Дж.Г. Байрон «Паломничество Чайльд-Гарольда» Песнь I-67