II. Вечная война деда Николая

               
                Война придавила Николая сразу, без всяких увертюр и предупреждений. Тишину и умиротворенность, даже некоторую беспечность, еще теплившихся в нем с момента призыва, внезапно взорвало оглушительной какофонией смерти, и конца-края этому не было видно. Казалось, никогда не было тихих  домашних вечеров за чаем, интересных бесед с отцом, - Виссарион любил повспоминать и пофилософствовать; любимых книг, волнующих и в основном сформировавших его... Всё торопливо и испуганно ушло на задний план, уступая место рваному, дерганому ритму войны. Война была иной средой обитания, к которой нужно было приспособиться, приноровиться, вырабатывая доселе неведомые, спасительные навыки.
Николай понимал: этот нелегкий путь проходили многие, и пройти его нужно было и ему. Правда, понимал он это без патетики и без этих вечных «За Родину» и «За Сталина!». Времени для этого и места,  да и желания - не было. Он боролся, но в этой борьбе был скорее азарт боя, формула - «Как все», повинность, решительность загнанного в угол зверя, все, что угодно, но не идейность. «За Родину» и «За Сталина!» - кричали командиры и политруки, поднимающие  их в атаку. А он, идя на врага, просто орал - «Аа-а!»... Другие тоже кричали «Аа-а!», или «Ур-ра-а!», а то и «М-мать в-вашу-у-у!» и становилось легко.
От этого «Ур-ра-а-а! М-мать в-вашу!» и бежалось быстрее, и стрелялось злее. Так было легко переступать через желание спрятаться или поддаться страху. Так, с криком, пацанами, прыгали с моста в холодную речку...
...Пережив очередную атаку и наоравшись вволю, Николай вместе с другими утирал отвратительные кляксы войны, и завалившись в землянку, жадно глушил  «наркомовские» охрипшей глоткой. Потом отключался в сон, похожий на короткую смерть, чтобы назавтра все начинать сызнова: экзамен на выживание нужно было сдавать ежедневно...
 ...Керченский полуостров, этот маленький клочок земли, нахально врезавшийся в Черное море, трясло, как последний вагон разогнавшегося состава. Крым превратился в кровавый вавилон, вобрав в себя сотни тысяч потных, измученных, ошарашенных и оглушенных, противоборствующих людей. Одетые в грязную униформу, озлобленные и безрассудные, измотанные и отчаявшиеся, они копошились в этом лязге и грохоте, широко раскрыв глаза, и раздувая ноздри от безмерной усталости, шли на врага. Солдаты и той, и этой стороны пытались всеми правдами и неправдами не только выжить, но и истребить друг друга и,  надо сказать, вполне в этом преуспевали...   
  ...Пройдя чистилище в боях за Новороссийск, бойцы двенадцатого десантного отряда отдельной приморской армии, куда осенью был определен Николай, закрепились на севере Керченского полуострова и теперь, в районе села Жуковка, шагали к пристани, где им предстояло погрузиться на баржи: готовился ночной десант к Керчи.
 Попав в десантную группу, Николай понял, что кричать и бежать в атаку было - полбеды. А вот красться ночью, как волку, да чтобы ни звука - ни шороха, когда твоя энергия мечется и ищет выхода в этом зверином оскале, в этом отчаянном крике - «Ур-ра-а-а! М-мать в-вашу!», а ты не смеешь  пикнуть, и рядом  сдержанно сопят такие же волки - твои  товарищи, - вот это было действительно тяжело и жутковато...
  ...Накануне им объяснили, что отправляют  в помощь ранее высаженным и закрепленным там десантникам из Эльтигена. Cразу же по высадке надо было преодолеть встречную полосу обороны и брать штурмом  гору Митридат. Сказали, что окопавшиеся  там  бойцы будут взаимодействовать с ними.
 - Товарищи! - хрипло кричал политрук, капитан Чебоксар. - Наша задача - помочь героическому десанту, занявшему плацдарм. Надо поднапрячься, братки мои, и взять гору  Митердат... Митридат, чтоб ему...  Родина и партия оценят ваш героизм! Вперед - за Сталина, за Родину, значит, к полному разгрому фашистской нечисти!
 - Так, веди нас, политрук, - зашипел Саня Милов. - Сам-то, чай, поди, в блиндаже будешь наркомовские гонять с санитарочками, а нам по морозу геройствовать...
Сплюнул смачно.
 - Ах, Саня-Саня, - толкнул его Слава Гаврилюк, - доплюешься  ты...
 - А чего он раскудахтался!.. Сами с усами... Гимнастерка его, вишь, еще солнца не видал, а учить - кого шлепнуть, - горазд! Салага...
 ...Зима, как ей и положено, не жаловала. Стоял легкий мороз, а дувший с моря холодный ветер приносил мелкую и рассыпчатую снежную крупу, которая, не залеживаясь, металась в поисках нор, забиваясь в низинки  и негативно обозначая каменистую местность...
 - Вот це - наша солдатская доля, - говорил Петро, украинец из Кременчуга, веселый хлопец. - Спирва  драпали из Крыма, теперь, вроде, наступаем. Эх, мать их за бок! Тогда хоть лето было!
 - А я никогда на море не был... - поправив ремень автомата, Нико посмотрел на темные волны зимнего моря. - Искупаться бы хоть раз...
 - Давай-давай, самое время! – осклабился  Саня Милов. - Вот шарахнет по лодке и купайся на здоровье...
 - Типун тебе!
 - Если шарахнет - все поплывем, мать его!..
 - Да шо ты кажешь - море! Наш Днипро  не хуже. Война кончится - приезжай, Микола! Эх, побачить бы... Яки у нас черешни и абрикосы!..
 - Днипро - Днипро!.. А ты Волгу-то хоть видел? - снова  вклинился  Милов. - Так она разольется у Стрелки - конца-краю нету. Что море твое.
 - Петро, Может, нас туда направят, в твой Кременчуг? Недалёко ведь... Глядишь - дом  свой повидаешь...
 - Може... Но, а шо бачить...  Наверное  ничего не осталось... Скильки времени пид немцем...
 - А твои  где? Там остались?
 - Не, шо ты! Жинка писала, шо эвакуировались. Под Ташкентом они. Им  ще повезло...
 - В Ташкенте наверное тепло...
 - У вас, в Грузии, тоже  ведь тепло, а? Николай!
 - В ноябре? - Нико вспомнил  пронизывающий  ветер, дувший  со стороны  Лиахвского  ущелья. - Да нет... Нет, - помотал головой. -Холодно тоже...
 - Подтягивайся! Шире шаг!
 - Старшина, а хавать когда!
 - Похаваешь ты у меня! Подтягивайся!
 - Вот также холодно, как здесь, - подумав, добавил  Нико. Сняв рукавицу, он потер  онемевший нос. - Нам бы сейчас наркомовских, по сто, а?..
 - А я зимой в Алазани залэз, гы-гы - подал голос здоровяк-кахетинец, Гиорги Коринтели. - Рибу с ребятами ловиль в омуте. Ну, это... К поминкам бабушки Верико. Никто залэзать не хотел с глыбокой стороны, ну, я и полэз.
Ему было все нипочем, этому Коринтели. Шагал с вечно расстегнутым бушлатом и не чувствовал ни холода, ни ветра. Врага изводил без лишних эмоций, с крестьянской основательностью, - как клопов морил. Вот только есть ему хотелось постоянно, и разговоры в основном вел вокруг еды.
 - Богатство-то чугунное  подморозил, чай поди, а? - хохотнул Милов.
 - Не-э, - ответил на полном серьезе Гиорги. - Но  болэть стали сильно. Потом чачой оттирали.
 - Чего? - заржал Петро. - Яйца чачой оттирали? Ну ты хлопец даешь!..
 - Да нэт, слушай, кацо! - обиделся Гиорги. - Кожу! Кожу!..
 - А звенеть они не стали?
 Рассмеялись и  притихли. Сзади пронесся рокот.
 - Воздух! - крикнул  кто-то, и вот-вот врассыпную  бы  рвануть,  как остудил голос старшины: «Отставить  воздух, мать вашу!»
На бреющем пронеслись самолеты. Дружно задрав головы, все  посмотрели в темнеющее небо.
 - «Ишаки» полетели...
 - Как - ишаки полетели? - спросил Гиорги, растерянно оглядываясь.
 - А так, дорогой!
 Смеясь, Саня Милов похлопал его по плечу, чуть не задевая щекой ручной пулемет  Коринтели:
 - Наши командиры и ишаков заставят летать!..
 - Говорят, им на каждый полет по большой шоколадине дают...
 - Кому, Ишакам?
Опять заржали.
 - Ага, авиационным! Не то, что нам, пехотным ишакам...
 - Да уж... Пехота хоть и царица, а все ее имеют, мать ее за-бок...
 - Как ишаков. Правда, Гиорги? Как там у вас, в Кахетии с этим? - зубоскалил Петро.
 - Не-э, не было этого! - Гиорги заржал, лукаво посматривая через плечо...
 - А шоколад хоть ел?
 - Не-э, не ел... Какой шоколад, кацо! Нас шестеро выросло в одной комнате, какой шоколад! Так, фрукты всякие...
 - Я тоже не ел... А из чего его варят хоть?..
 - Не варят его, балда! Он на дереве растет!..
 - Брешешь, хлопец!
 - Вот война кончится, - наедимся  вволю этого шоколаду!..
 - Ага! Усатый тебе пришлет!..
 - Прекратить разговоры! Милов! Доиграешься ты у меня!..
Николай улыбнулся, вспомнив, как впервые попробовал шоколад.
Ему было лет около восьми, когда они с матерью поехали в гости к тете Малуце - сестре матери.
Зажиточная семья Кавтарадзе, жившая в Гори, относилась к сельским  родственникам  чуть свысока. Здесь во всем чувствовалось их превосходство: в доброжелательной снисходительности, в этих дивных запахах, доносящихся из обширной кухни, блеске черного рояля «Bekker», обилии позолоченных томов, в спокойном и покровительственном, но впрочем, не оскорбительном обхождении родственников, в дорогих игрушках, так отличающихся от его плебейской рогатки...
  Тогда тетя Малуца открыла чудную, пятигранную коробку с изображением кремля и мчащейся тройки. «Бери, Нико, сынок...» - предложила она, нагнувшись и обдав одуряющим запахом «Красной Москвы», и он взял это коричневое чудо. Обнюхивая и облизывая, он старался откусить самую малость, продлевая  блаженство, но кусалось больше и, в конце концов, этот горько-сладкий шлепок незабываемого счастья, по волшебной случайности оказавшийся у него во рту, кончился, оставив божественный, ванильный след на пальцах. Он не смел брать больше, но смотрел на коробку, не отрываясь.
 «Бери еще!» - предложили ему со смехом, и он тут же воспользовался  этой щедростью. Второй кусок, как он его не берег, кончился также быстро.
 «Бери-бери еще,» - предложили снова.
 «Он больше не хочет,  у него  намедни  была сыпь от шоколада...» - сказала мать, однозначно перекрывая всякую надежду взять еще...
По дороге обратно он обиженно вырывал  руку  у матери, хныча -  почему та сказала, что он больше не хочет, и не понимал, почему надо быть сдержанным, когда так хочется... До понимания этого правила еще было далеко...
  ...Книги  привораживали  Николая  не меньше шоколада. Виссарион был образованным человеком, закончившим духовную семинарию, даже прослужил какое-то время в церкви. Тяга к искусствам и изящной риторике передалось от отца к сыну.
 «Буря мглою небо кроЕт» - сдавал домашнее задание Николай.
 «Ударение на «О», сукин сын!» - волновался Виссарион. - Боже, кто так Пушкина читает!..»
Общение с интеллигенцией, военная служба в Нарве, увлеченность демократическими идеями и исключительная образованность сделали Виссариона весьма известным среди литературной и политической богемы тогдашней Грузии. Часто на дощатом, некрашеном балконе маленького домика велись светские разговоры о Фламмарионе и Ницше, Галактионе  и Толстом, слышались горячие споры о развитии нации...   
  После двадцать первого года, испытав сильнейшее потрясение от прихода к власти большевиков, Виссарион  разуверился во всем. Отказавшись  эмигрировать, он осел в деревне Яблонево, обрекая себя на добровольное  отшельничество. Вскоре он женился на деревенской простушке и принялся неторопливо и монотонно жить-проживать свой век: ухаживать за садом и виноградником, искать в сыне достойного наследника и собеседника,  а вечерами, почитывая «Правду», делать желчные комментарии в адрес «Бредовых идей коммунизма»...
  Бывало, они ссорились с женой по мелочам, и тогда он, разгоряченный, обращая большой нос к небу, приводил  язвительную цитату из Шопенгауэра: «Низкорослый, узкоплечий и широкобедрый пол может назвать красивым полом только отуманенный, половым побуждением, рассудок человека!»
  ...Память Виссариона хранила великое множество событий. Правда, рассказывая о них, он иногда привирал.  Повторяясь из года в год, эти театрализованные воспоминания становились хрестоматийными,  накрепко оседая в сознании Николая.
  К вечеру, после необременительных занятий в саду,  Виссарион брал  маленький, пол-литровый глиняный кувшин и спускался в погреб  за вином.  Пол-литра домашнего вина, вернее, пятьсот пятьдесят граммов, как им точно было отмерено, являлись обязательной увертюрой к вечерним беседам.
Закончив нехитрый крестьянский ужин, Виссарион степенно поправлял белые усы и манерно декламировал Байрона: «Но кончен пир, потушены огни, танцующие девы удалились...»*
Он с грустью смотрел на полупустой кувшин и продолжал:
«Замолк поэт, и в розовой тени на бледном небе звезды  засветились...»*
  Вытерев покрасневший нос, Виссарион , глядя в почерневший  потолок  мечтательно блестевшими глазами, в который раз начинал  рассказывать:
 «А знаешь, Нико, Василь Барнов**,  мой учитель, однажды вызвал меня  и  велел показать на карте города южного побережья  Британской империи. Я вышел и стал перечислять.  Когда  дошел  до  Дувра, осторожно приложил указку, и, развернувшись к классу, громко воскликнул...
В этом месте Виссарион  гордо выпрямлялся:
«Дувр! Родина великого Байрона!»
Потом он делал эффектную паузу,  не забывая наполнить себе стакан, и продолжал:
«Барнов изумленно посмотрел на меня, и прослезившись, погладил по голове. «Садитесь, господин Горели, - сказал мне дрогнувшим голосом. Так и сказал  -  «Господин Горели...», - вам отличная оценка!» 
Вот и засело у Николая:  «Дувр! Родина великого Байрона!»  Он  любил слушать отца. Его чудные рассказы  о Байроне и Паганини, Шекспире и Шопенгауэре будоражили фантазию. Как будто прибавлялось света в  их темной комнатенке, раздвигались стены, поднимался закопченный потолок... Они уже были не в маленьком селе, а шагали по Генуе, осматривали Лувр, слушали Байрона, восхищались Моцартом и Паганини, явственно видели старого Гёте, и от этого маленького чуда  у Николая начинали мечтательно блестеть глаза. Становилось весело и интересно. В этом был азарт и очаровательная  авантюра отцовского волшебства...
  Даже мать, в общем, малограмотная женщина, никогда не упускала свободной минуты, чтобы застыть с книгой, близоруко поднося страницы и переживая сюжет так  искренне, как это могут делать только доверчивые люди, неиспорченные угаром  цивилизации  и  наивно путающие правду с вымыслом...               
  Много позже, уже повзрослев, Николай узнал, что Байрон вовсе не родился в Дувре. Большая Советская Энциклопедия  беспристрастно  и  цинично  сообщала, что родился великий поэт в Лондоне. Да  и каприччио Паганини он впервые услышал в Магадане, на зэковском концерте, но это уже было совершенно неважно. Зерна любознательности, романтического настроя и мечтательного миросозерцания, однажды  упав,  дали  свои  всходы,  одарив  любовью  к личностям, ставшими легендами с самого детства... 
...               
 - Отряд, стой!
 Николай, очнувшись от воспоминаний, чуть не столкнулся с передним  бойцом.
 -  Вроде дошли, - сказал Петро.
 - Быстро, однако, пришли...
 - А нам  торопиться некуда...
 - Поедим хоть... 
 - Ага, шоколаду...               
 ...Было уже темно. Распределились по землянкам, старым окопам и блиндажам. До отхода оставалось три часа. В блиндаже было не так холодно. Даже уютно.  При свете коптилок  выдали по банке ленд-лизовской  тушенки. 
 - Холодная,  не лезет... - сказал Милов, брезгливо  ковыряясь  в  банке.
 - Шо не лезет - скидай сюда, - предложил Петро. - Якие  худые у них свиньи,  у этих американцив!..
 Гиорги догадался, и после нескольких ложек  - чтобы  заморить голод  - стал  греть банку  над коптилкой.
 - Ну, ты догадливый, а ? - Милов  последовал ему.
 - А запивать - нет чем? А, старшина?
 - Это - как возьмем гору, - ковыряясь в тушенке, ответил старшина.
 - Хоть самую малость !
 - После горы-то не все попьют, а, старшина?
 - Ну, черт с вами... - отодвинув банку, старшина достал  большую флягу из вещмешка. - По пятьдесят граммом на брата. Больше не дам. Перед штурмом не положено.
 Быстро разлили и выпили, повеселев.
 - Ну, вот это  дело! - покряхтели. - Это наш, Россейский шоколад!
  Гиорги  Коринтели быстро съел свою тушенку и заерзал. Потом  полез под бушлат и вынул оттуда странный  кулёк  из  куска брезента.
 - Что  это у тебя, махорка? - Николай принюхался и отпрянул. - Господи!  Воняет-то как!..
 - Ничего не воняет!
Гиорги  развернул кулёк и бережно взял странный кусок белесоватого, свежего мяса. От него исходил резкий запах баранины.
 - Слушай, кацо! - крикнул старшина. - Чего тут, мать твою, мертвечину тащишь! И так дышать нечем!
 - А, давай закинем эту гадость  немцам под нос, сами с горы сбегут!
Засмеялись.
 - Так  шо  це таке? - Петро придвинулся  - рассмотреть поближе. -  Вымя, це шо? Ах, мать твою за бок! Це ж вымя! Вымя ж? - взглянул на Гиоргия.
 - Нет! Это... Это... - Гиорги  всё не мог вспомнить, как  этот резко пахнущий шмоток  по-русски назывался. - Это... Баранья жопа...
Блиндаж обвалился от хохота... 
 - Ну, забодай! - заливался Милов, дрыгая ногами. - Ну мать, не могу!..
 - А чего? - добродушно улыбался Коринтели.  -  В Жуковке женщина дала. Бабушка  старая подарила... - тут же поправился, опасаясь очередных подковырок.
 - А чего ты с ним собираешься делать? - брезгливо спросил Николай. - Есть, что ли, собрался?
 - Да, а что? Можно и так жевать кусками. Пастухи так делают. А можно и сварить...
 Гиорги взял котелок и бросил туда курдюк. Залив водой,  обследовал потолок, и подвесив, подставил коптилку под днище.
 - Ну, вот... - сказал довольный. - Через десять минут кипэть будет. Все покушайте, холодно не будэт!
 - А что, - сказал Гаврилюк, - французы  даже лягушек едят.
 - А  курдюк  вареный не так плох - заметил старшина, попыхивая самокруткой. -  Посмотришь - вроде жир сплошной, но ешь - вроде мясо...
 - Да! Вкусно, конэчно! - с радостью согласился  Коринтели.
  Через час он вывалил на дощечку дымящийся паром -  кусок, обжигаясь, разрезал десантным ножом на маленькие, ровные кусочки  и  довольный, облизал пальцы.
 - Ешьте, гости дорогие, - сказал, улыбаясь. - Когда мы еще покушаем...
Вот это было верно...
Поев и  побалагурив, бойцы притихли. Кто - прикорнул, а кто, - как Николай, - думал о доме.
Через полтора часа их подняли и повели к баржам.
 - По отрядам - по два бойца - садись!
 - Огонь не разводить! Не шуметь!
  Началась посадка десантных групп. Уселись поплотнее, и чтоб  было теплее, накрылись брезентом. Все притихли в ожидании отправления и молча, возбужденно пыхтели.
Вскоре отчалили и поплыли в темноте. Было тихо и тревожно.
 - Покурить бы, - вздохнул Петро.
 - А че? под брезентом-то чего? - ожил Милов.
 - Отставить бузню! - заворчал  старшина.
 - Слухай, Гиорги, - поерзав, Петро сморщил лицо, - если от твоей бараньей жопы  мне перед фрицами в кусты  придется  текать, мать их  в бок,  я тебя  изничтожу!
 - В прошлом году, как раз зимой было дело. Нам с Узбекистана сушеную дыню прислали. Помнишь, Гаврилюк? - толкнул его Милов.
 - А как же - хохотнул тот, кивая. - Как не помню...
 - Ну и что?
 - А то, что наелись мы этой  дыни с голоду, и животами стали маяться. А дело было на марше. Сначала вроде терпели, но  как стало невмоготу, капитан наш, Платонов, царствие ему небесное, скомандовал всей роте от дороги в снег отойти. По нужде, значит. А снег был подмерзший сверху. Сначала, забодай комар, он держал вроде, а потом стал  под ногами проваливаться, - Милов стал хрипло смеяться, прикашливая. - Ну, мы и сели в свою же дрисню, за-р-раза!
Долго смеялись, по-солдатски грубо комментируя случай.
  Через два часа приблизились к берегу. Сняв брезент, высунули головы, всматриваясь в темноту.
 Было тихо.
 - Что-то больно тихо, - сказал Гаврилюк.
 В ту же секунду со стороны берега заухали минометы.
 - Накаркал, мать твою!
Слева  попало под транспорт, подняв его кормой.  Застрочили и пулеметы. С барж стали отвечать.
 - Девятый  накрылся! - прокричал Петро сквозь шум. 
Пару раз разорвалось совсем близко, и до них долетели холодные, отрезвляющие  брызги.
 - Ну, все!- сказал старшина,  посматривая на светящиеся часы. - Скоро пристанем.
 Действительно, через несколько тяжелых минут баржа ткнулась носом в прибрежный песок.
 - Вперед, - закричал старшина. - По вражеской обороне - беглый огонь!
 - Ну, с богом - прошептал Нико, и перевел  затвор.
 - Ур-ра-а, мать вашу! - заревели бойцы, вбегая по песку и втыкая в ощерившуюся темноту ответные выстрелы.
Николай тоже побежал. Впереди внезапно возникали черные, мечущиеся силуэты, но их сразу же косила автоматная очередь. Полоса вражеской обороны на этом месте была не очень глубокой. Через полчаса весь десант был высажен. Операция продолжалась.
 - Вперед-вперед! Не останавливайся! - хрипел голос сквозь разрывы, и они бежали, спотыкаясь о камни.
 «Вперед-вперед!» - гнало их.
 «Ур-ра-а! У-у!..» -  тянулись они к вершине горы, не обращая внимания на падавших  рядом бойцов.
Нико споткнулся о чье-то тело, кто-то толкнул и его. Коротко свистели пули, и было понятно, что надо как можно быстрее добежать до вершины. Они бежали в утреннюю мглу, освещаемую только взрывами, ловя пересохшими ртами морозный воздух и не обращая внимания на мелкие раны,  на сопли, которые некогда было вытереть. Они бежали, не думая о смерти, бежали, стараясь обмануть судьбу и выжить в очередной раз...
Ну, это так... Как  получится...

                *  Дж. Байрон «Дон Жуан. Песнь треть. 101»
                ** Василь Барнов - известный грузинский  писатель.