Глава 14, последняя, Ветер
А к весне устоялось. Кто хотел, переженились. Кто сомневался, медленно дозревали. Со Скелами столь наладилось, что частых встреч Аликеле стало ненадобно. Хотя и добрые приятели завелись, и родственники: перед Масленицей, утерев слезу, семья Токлу туда выдала. И хороший попался парень, на чуток старше неё, смышленый, ухватистый, честный – Аликела его сразу к делу пристроил.
На той свадьбе в числе гостей Гназд обратил внимание на солидного и явно значительного человека, вошедшего в сопровождении двух молодцов, что уселись по бокам, когда того с поклонами препроводили на почётное место.
- Это Стах, - кивнул в его сторону Ираклий, что дружески устроился рядом с Аликелой, - Тимофеич. У Лукерских Скелов старшой. Его ребята Бетев брали.
- Вот как?.. – вздрогнул Гназд и опустил ложку.
- У него там отчаянные подобрались, - с лёгкой усмешкой продолжал Ираклий, - сердитые! Целыми днями на шашках рубятся да по горшкам стреляют…
Ну, по горшкам – это Скел для красы сказал: на целые дни горшков не хватит. Стреляют для отладки в чурбаки да в чучелки. Гназдовский молодняк тоже в этом поднаторел. Кабы молодцы чучел не рубили, им бы не пировать…
- Эти, значит… - пробормотал едва слышно Гназд, разглядывая Лукерских. Те сидели невдалеке, и старшой уловил его пристальный взгляд. Заинтересованно перешептался с ближайшими и поднялся подойти. Гназд поднялся навстречу. Сойдясь за спинами пирующих, они пару секунд разглядывали друг друга. Крепко сложенный немолодой Скел с чертами резкими и правильными, с полуседой бородой и глазами колкими и умными. И ничем не уступающий ему Гназд. Тоже полуседой.
- Ты, стало быть, и есть тот самый Ликельян… - задумчиво проговорил Стах, оставляя невысказанными затаившиеся мысли. Гназд их тоже не высказывал.
- А ты тот самый Стах, кто взял Бетев? – дружелюбно и сдержано улыбнулся.
- Было дело, - улыбнулся и Стах, блеснув белыми зубами – и взор сразу затуманился, - троих молодцов там положили. Ох, молодцы были!
- У тебя, гляжу, сплошь молодцы, - польстил Гназд, - вон, при тебе – выправка да стать!
- Молодцы, - согласился Скел, - хоть и на траве взросли. У обоих Ружены отцов порешили. Так что по праву своё взяли.
- Богата добыча-то? – подбирался Ликельян.
- Ещё б! – ухмыльнулся Стах. – Не одно поколение складывало. Там в погребах потом ещё добра нашлось. Вроде, всё откопали, но пепелище не перероешь. Да и брать с проклятого места душу воротит. Хотя – надо брать. Скелы просто обязаны брать.
- Ну, и что взяли?
- Перечислять – дня не хватит. Ну, звонкий металл, перво-наперво. Рухлядь. Хлам. Девок.
- Что ж. Ружены умели себя ублажить. Плясунья одна там была у них. Немолодая, правда, но искусная, таких и не сыщешь. Не знаешь, что с ней?
Скел рассеяно пожал плечами:
- Я у Руженов в гостях не сиживал. Про пляски не ведал. Там такое месиво было! Женщин, конечно, не рубили, но… А брали то, что дорого. Молодых, ясно. Ребятам – и продать. С одной, правда, иначе получилось. И плясунья она искусная. Но не та, о которой спрашиваешь. Эта - молодая.
Гназд старательно уставился на пламя свечи за спиной Скела. Напрягся, чтобы голос не дрогнул:
- Молодая? И кто же она?
Скел внимательно взглянул на него. Помолчав, тихо заметил:
- Ты так спрашиваешь, Гназд, как будто это не моя, а твоя добыча… – и бурно вздохнул, - откуда ж я знаю, Ликельяне? Я продал её. И продал ну, очень дорого! И я не спрашивал, кто купец, и откуда девка. Руженовская она! – и чуть подумав, хмуро обронил, - ребятам не давал.
«Я знаю, Скел, что не давал. Спасибо тебе!» - хотелось сказать Гназду. Но, разумеется, не сказал. А протянул и тепло пожал руку:
- Ну, что ж. Будем знаться, Стах Тимофеич. Благо, теперь не чужие.
И тот ответил столь же тёплым рукопожатием:
- Будем знаться, Ликельян Иваныч. Впереди у нас с тобой дел ещё много. Жаль только, далеко мы от вас, редко, когда свидимся.
- Горько! – дружно опорожнили оба со стола переданные им молодцами чарки. - За здоровье молодых!
Токла, зардевшись, приподняла фату и чуть шевельнулась к жениху. Тот порывисто и жарко поцеловал невесту.
В затканном серебром кипенном наряде Токла напоминала лебедь. Аликела разглядывал её и диву давался. Вновь подсев к столу возле Ираклия, не удержался от восклицания:
- Надо же! А я и не видал, что за красавица моя племяшка!
- Ну! – откликнулось сразу несколько голосов. – Вишня весенняя! Голубка белоснежная! Самую красивую берём!
- А и другие хороши! – спохватились вежливые гости. И приятель заметил:
- На тебя на самого-то, глянь, какая всё смотрит!
Гназд мог и не глядеть: наизусть знал.
Сейчас размягчеют гости от браг и медовух, поубавится торжественности, прибавится панибратства – и выберутся из скромных углов дудари-гармонщики. И Зинда, девица, ему каблучком постучит, любезно поклонится.
Оно бы ничего: с красивой девкой чего не поплясать, с красивой бабой чего не продолжить? Но вот арканов да уздечек Гназд не любил.
Зинда маняще улыбалась ему из кучи девиц напротив. В улыбке никаких чувств Гназд не читал: больно подчёркнутая, больно неживая. Улыбнись она так же Ираклию, Стаху или Петру, Ликельян бы не удивился. Он сдержано кивал в ответ: глядеть бирюком неловко. Девицы смеялись и шушукались, Скелы возле Ликельяна сладко покрякивали. Пётр сидел справа от него и внушал всем почтение мощной статью. Гназд подлил зелена-вина ему и себе и, вздохнув, поднял чарку:
- Давай-ка, Петрику, помянем Дару. Всё ж не чужая.
Вздохнул и Пётр:
- Что ж. За упокой души.
И выпили. И уже под винные искры Скел разговорился: всё ж, говорить не любил, недаром без труда молчалось ему столько лет.
- Сколько ты у неё провёл-то? – полюбопытствовал Гназд.
Тот усмехнулся:
- Да лет шесть, не менее…
- И что, все годы вот так…
- Один? Да нет, были и у меня грехи. Но не с ней.
Ликельян ещё подлил приятелю. Вокруг шумели всё бойчее. Пары сказывались. Беседа лепилась.
- А чего у тебя с ней-то дружбы не вышло?
- Не нравился. Медведь, говорит, и мордой не вышел. Ей такие, как ты, нравились. Она женщина разборчивая была.
- Ох, и дуры бабы! – сокрушённо встрял Гназд. – Этакую стать не оценить! Мордой… а чего ей морда? Морда как морда.
- Ну, бабы – бабы и есть. Где им своим умом жить. Без мужика пропадают. Я её не раз выручал: кто из гостей зарвётся, выбрасывал. И назад не возвращались: учёные! Так что по чести с ней было, и мне удобно: кто ни ездил, все налицо! Когда насмотришься на стольких, с души же воротит. Мне не так надо. Мне надо – чтоб моё.
- Так это – жениться надо! – подсказал Аликела.
- Надо, - согласился Пётр и с досадой поморщился, - только боятся меня…
И уронил отяжелевшую голову. Во хмелю уже, отёр слезу:
– Нет, жалко бабёнку!
Со вздохом добавил:
- Дура, конечно – так где ты умную бабу видал? А сердце было. Мы с ней толковали порой: за стол же сажала. Я помалкивал: так, слово-другое вставишь, так она со мной, как сама с собой, болтала. Говорит, чего замуж нейду – а за кого ходить-то? От первого натерпелась. Я б, говорит, за одного лишь Аликелу пошла, да только не возьмёт он…
- Понятно, не возьму, - кивнул Аликела и спохватился, - то есть… не взял бы… - и, помолчав, спросил, - как её похоронили-то?
- Соседи сказывали, сестра двоюродная зашла на следующее утро… ну, и увидели… Про неё худого-то не думали. Заборы высокие, ворота тесовые – ничего не видать. Даже криков не слыхали. А гости – они задворками. Кто да что – ничего неясно. Отпели да на Кроченском кладбище и упокоили, возле мужа. Хоть после смерти примирятся. Если навещать надумаешь, тропинка влево, там оба под крестом, увидишь. Эх! – затосковал вконец, - вон, как получилось! Наотмашь в висок, сволочь, саданул! А у ней, тебе ли не знать, какой же белый да нежный висок был! И прядка сверху золотая... Единый раз меня рядом не оказалось!
"Эх, Дара!" - горько подумал Гназд и от души пожалел Скела.
- Да брось ты! – оборвал его. – Не твоя тут вина.
И сам сокрушённо вздохнул:
- Моя…
А там и вовсе запечалился:
- Жила б и жила себе бабёнка – нет, дёрнуло меня сунуться! Из-за меня и порешили. «Не убивай, не убивай», кричит… Бабье ли дело встревать промеж мужиков…
Его прервал цокот каблуков за спиной. Гназд и не заметил за разговорами, как развеселилась и разыгралась свадьба. Ярко наряженная Зинда задорно дёрнула головкой в узорном венчике, откинула за спину тяжёлую русую косу, хлестнув ею молодца, так что монисто зазвенело на тугой, выставленной груди:
- Выходи плясать, Алику!
Гназд шутливо открестился:
- Ты б, дева, парня позвала, что ты ко вдовцу подтанцовываешь?
- Вдов, да мил, - понизив голос, сверкнула Зинда карим глазом.
- Ну, коль мил – делать нечего, - усмехнулся Гназд и поклонился девке. Вошли в круг дробно и яростно. По тесовым полам звучно стучалось. А у Гназда сапоги для праздника железными подковками подбиты были. Так что – любо-дорого, вся свадьба оглядывалась. Отлихачили они с Зиндой слева направо, да справа налево, по кругу, вместе да врозь. Зинда запыхалась, растрепалась, раскраснелась, смеётся, а щёки в ямочках, глаза сияют – целовать впору. Может, и потянуло бы молодца зазвать девку на крыльцо, да маячила за ней грозная Гназдова родня. А девкины глаза стреляли, как пули. И Гназд знал, что это охота. И что лось – он.
Потому строг он с девкой был, насколько сил хватало. И в пляске от себя подальше отстранял. Девка только усмехалась:
- Что ты, Алику, хмур да невесел? Слова не молвишь. Ты б заглянул вечерком, у ворот бы постояли, может, сказал бы что… А то к батюшке бы зашёл, поклонился, он тебя привечает.
Гназд отшучивался:
- Ты б, девица, не звала меня к воротам: хахалей разгоню.
- Зайди, Алику, - неожиданно сменив тон, едва слышно прошептала Зинда и глянула со значением. - Как угомонятся все, на задворки выйду.
«Ах, ты моя утка подсадная! – хохотнул про себя Гназд. – А в камышах стрелки со стволами?»
Он тоже сменил тон на очень интимный:
- Девка, а, девка? А ты понимаешь, на что зовёшь? Там близко и сарайка, и сеновал. Не боишься?
Посмотрел, как девка отзовётся – и успокоился. Всё-таки, Зинда – Гназдова девица. Лицо изменилось, будто по щекам лупанули. Закусила одну за другую алые сочные губы. Чуть не выкрикнула:
- Ах, вон ты как? Целоваться-то лез, а как к батюшке зайти потолковать – бранишься?!
- Да ну что ты, красавица! – возразил довольный Гназд. – Разве я бранюсь? Упреждаю.
Во всё время, пока средь ленивых коленцев переговаривались они, Пётр Скел не сводил с них глаз.
- Чего смотришь? – наконец поддел его Ираклий, - хороша девка?
- Хороша, - вздохнул Пётр, - ямочки на щеках, прямо как у хозяйки моей креченской...
- Ну, и позови в пляс.
- А что толку-то? Вон она с Гназдом отплясывает. Зачем я ей?
- А может, пригодишься. Позови.
- Да я уж звал. Не вышло.
- Что? Прогнала?
- Не прогнала, конечно… Но отказала, мол, при женихе она. Положение обязывает. Счастливый мужик! – завистливым взглядом окинул он Аликелу. – И хозяйка его любила…
Ликельян, отбивая ногами, как раз в его сторону развернулся. И взгляд тот перехватил. А также и то, что на нём Пётр его не задержал, а тут же перенёс на девку, и уж не завистливый, а очень потеплевший. «А вот и лось», - заступила в голову мысль. И давай там умащиваться да прилаживаться. Чего? Пётр неплох: среди Скелов уважаем. Силушки – дай Бог! При разделе добычи долю получил, и родня не бедна. Заслуги, опять же, положение. И Гназда помоложе. Только ведь – девки дуры!
И с новой лихостью дробя каблуками, обернулся он к Скелу и пошёл на него, приглашающе раскинув руки:
- Ну же! Петрику!
Тот аж рот разинул.
- Выходи, Петре! - крикнул Гназд весело. – Подсоби! Умотала девица: такая заводная, совсем меня заплясала!
Пётр приподнялся, ещё не веря случаю.
- Ну же! – подбодрил Гназд. – А я вздохну. Да, вон, с Иракликой потолковать надо…
Хозяйские полы устрашились, когда гармошке в лад ударил в них Пётр громадным сапогом. И понёсся в присядках да хлопушках, грозя дому разрушением. Крутились вихри, мигали свечи, звякали ложки о плошки, на дубовых крепко сбитых столах миски-ковши подпрыгивали. Но этакая махина, оказавшись перед девушкой, разом рассыпалась мелким бесом в кудрявых бурунчиках – и той ничего не оставалось, как ножкой подстроиться. Так и плясал с ней напористый Пётр, не отпуская: кто кого перепляшет. И переплясал, надо сказать. В какой-то миг девка пошатнулась и упала на руки подруг. Её усадили на лавку, утёрли платочком личико, и бессильно оперлась она о край стола. А Пётр улыбнулся, мигнул и сделал ещё круг, вконец распугав оставшихся танцоров. И уже когда унялся он, ткнувшись на место, сверху упал раскачавшийся светец, переполошив всю свадьбу.
- И этакого бугая женить?! – ужаснулся шутя проницательный Ираклий, когда, улеглась кутерьма, и, с перепугу, медовухой из ближайшего кувшина залили вспыхнувшее пламя. И пытливо обратился к Аликеле:
- Ты бы, Гназд, пояснил, что к чему…
Ликельян мрачно глянул на обоих Скелов и поник головой. И молчал с минуту. Скелы терпеливо рассматривали его. Ничего на Ликельяне написано не было, но когда он поднял голову, они уже примерно представляли себе, что услышат.
- У меня невеста в Лочах, - еле выговорил Гназд. Ираклий покивал, а Пётр задумался. И вдруг вспыхнул:
- А… - и смолк, так и не спросив. Но Гназд понял – и тоже вспыхнул:
- Ты сомневаешься?!
- Нет, - моментально успокоился Пётр. – Не сомневаюсь.
Верно. Чего сомневаться, если речь о башнях Гназдовой крепости!
Ликельян – он тоже теперь не сомневался. Пока слово не вылетело – всё бродила внутри дурь, а как проговорил – сразу всё понял. Невеста у него в Лочах! Тут и думать нечего. И ехать надо за ней, за невестой из Лочей, и как можно скорее. Вот как просохнет…
Гназд выпрямился, весело посмотрел на Петра:
- Что, Скел? Возьмёшь девку? Только смотри: больно бойкая!
Пётр подбоченился:
- Что ж – бойкая… Хозяйка должна бойкой быть. На ней же дом. Ну, а что по мне… - он рассмеялся. Ликельян окинул его взглядом и тоже рассмеялся: да, об такой утёс любая бойкость расшибётся. И дружески предложил:
- Послезавтра вторник – посватаем девку!
- Думаешь, так прямо и согласятся? – взволновался Пётр.
- А чего не согласиться? На носу пост. Свадьбы не сыграешь. Вот и подумать им время. И увидишь, после Пасхи умные будут! А если что скажут, так я возражу…
Именно в тот день в местах, где находилось село Лочи, поднялся сильный ветер. Порыв был внезапен и устрашающ, но быстро стих, посрывав несколько ветхих крыш и раскидав солому, а, впрочем, не причиня особых разрушений и не сгубив не единой души. И после, несколько дней подряд, ветра то задували, то унимались. Говорили, в это время года так часто бывает, и, значит, дело идёт к потеплению. Правда, с севера шли сизые тучи. Те самые, что незадолго до этого проплыли над Гназдовой крепостью. И Ликельян рассеянно проводил их глазами, раздумывая о намеченных делах…
Во вторник собрались. Позвали Северьяна да Осипа: оба семейные. Женатый Ираклий тоже пришёлся к месту. Ну, а Ликельян для дружбы. Процессия получилась серьёзной: три свата да два молодца при них. Здоровые, осанистые, в долгополых новых шубах. Пётр выделялся, как горный пик в гряде. Когда подошли к дому Гназда Ипатия, хозяин с тревогой высунулся в окно: что за нашествие. Но узнав гостей, задорно кликнул семейство:
- Гляньте-ка! Никак, сваты? Ликельяна, вон, ведут…
- Наконец-то! – язвительно заметила жена. – Сподобился, голубчик! Сколько ж тянуть-то можно?
К окну подбежала дочка. И расцвела, даже голос надтреснул:
- Идут…
Сваты шли торопливо. Как положено. Быстро прошагали к двери, дверь туда-сюда пооткрывали, соблюдая условности, и вошли в сени, кланяясь и шапки поснимав. Ипатий встречал у дверей с лицом сияющим:
- А, гости дорогие, заходите, угощеньем не побрезгуйте! - но при этом выставил кукиш:
- Нет-нет, сваты любезные, всяческое вам почтение, но девицу не отдам: молода, глупа, тоща, конопата!
Торопливо наряженная Зинда с отрешённым видом замаячила в глубине горницы.
- Отдай девицу, - низко кланялись сваты, - не прогадаешь. У нас купец молодец, барыш сто тыщ!
Слово за слово. Гости сидели за столом на почётных местах, скромно отламывали хлеб и лили в уши хозяевам сладкие посулы: о достоинствах жениха, о будущем благополучие предполагаемой четы, о возможностях и планах. Из семейства присутствовали Ипатий с женой да два взрослых сына. И все еле сдерживали улыбки. И с улыбкой отнекивались:
- Да не впору дочке замуж, да не соскучилась покуда, да без неё в доме стыло: солнышко не заглянет, лампадка затухнет…
А сваты всё упрашивали. Ну, и упросили.
Может, так бы быстро не упросили, да матушка толкнула батюшку в бок и зашипела на ухо:
- Ты не переборщи, отец, а то ещё прогонишь!
Отец спохватился – да и подал сватам руки:
- Добро! Согласны. Берите невесту, так и быть.
И заговорил уже по-простому, без вывертов:
- Ну, давайте теперь о деле говорить. Я так скажу, без обиняков, и, простите, сваты, уж сразу к жениху обращусь: мы тебе, Ликельяне, дочку отдаём, хоть и вдовец ты, а она девица. Но ты уж не заставь нас о выборе пожалеть: дочку береги, не обижай…
Гости даже растеряться не успели – из-за стола поднялась грозная махина Петра:
- А причём тут Ликельян? – произнёс он медленно, и свирепо ударил себя в грудь. – Это я жених. Это мне девицу сватают.
Улыбки исчезли. Четверо хозяев замерли. Сваты смутились. Нависло молчание.
Которое рано или поздно прервалось покряхтыванием да покашливанием. Севшим голосом хозяин пробормотал:
- Это… я чего-то не понял… не ты, значит, Ликельяне?
Ликельян лениво пожал плечами и, взглянув исподлобья на Ипатия, пробубнил:
- Не я.
Зинда на лавке у печки ахнула и руки стиснула. Отец привстал с места:
- Так мы тебе; не отказываем! – повысил голос, а тот сорвался. - А этому… здоровому-то… убъёт ещё! Такому дочку дай!
- Не! Мы не согласные! – возмутились сыновья, и матушка всплеснула руками:
- Виданное ли дело! Сколько тянул, голову морочил!
- Не заикнулся ни разу, - опять пожал плечами Ликельян.
Сваты сдержано напомнили:
- Ты, Ипатие, вроде, слово дал…
- Я-то дал, но… - совсем потерялся хозяин, и тут же вскинулся на Ликельяна:
- А тогда чего ты пришёл-то?
- А я потолковать пришёл, - объяснил Аликела. – Видишь, какое дело, Ипатие. Гназдам нынче союз важен, и союзники у нас достойные. И надо нам крепкой поддержкой заручиться. Чтоб и семьи общие были. Этот Скел, кого вам сватаем – такой орёл и сокол, что тебе бы за него обеими руками ухватиться. И глянь, богатырь какой! Мне он жизнь спас. И дело большое сделал. Нет, - поспешно смягчил он речь и кроткой улыбкой сдобрил, - сам-то я с радостью бы на такой красавице женился, но… - он сокрушённо вздохнул и развёл руками, - порой приходится личным жертвовать. Для Гназдов нужно, Ипатие.
Ни один достойный сын отечества не останется равнодушным к таким речам. А все Гназды являлись таковыми.
- Дайте хоть подумать-то… - простонал Ипатий. – Дайте, до Красной горки отложим, а там уж я скажу вам…
- А мы что? – учтиво закивали гости, - мы тебя не торопим… мы понимаем…
Всю обратную дорогу Пётр терзался и губы кусал:
- Откажет дядька!
- Не помирай, не откажет! – хлопали его по плечу то Ираклий, то Осип, то Ликельян, то Северьян. – Привыкнет к мысли – и оценит! Мы ещё подсобим, похвалим тебя! К весне уломаем!
- Если уломаете, ребята – я вам век должник! Ликельяне, если женюсь, ты у меня первый гость на свадьбе будешь! Дружкой будешь! А то и отцом посажённым. Батюшки-то, - вздохнул Скел, - у меня нет…
Ликельян растерянно рассмеялся:
- Ну, в такой просьбе кто ж откажет? Буду рад, Петре! Погожу уж до твоей свадьбы. А то я в путь наметил…
- Да куда ж сейчас в путь! – загудели приятели. – В распутицу попадёшь.
- В Лочи собрался? – чуть поотстав от всех и придержав за локоть Аликелу, осторожно спросил Ираклий. Ликельян некоторое время скользил взглядом по снежным крышам, потом нехотя пробормотал:
- В Лочи.
- Ну, дай Бог удачи… А я думал, ты со Скелами породнишься. К тебе, вон, и Стах приценивался. И другой старшина дочку прочил.
- Я решил, - объяснил Гназд.
В Лочи он отправился лишь, когда минул благодатный август, их с Лакой месяц. И было бы славно – приехать и позвать её в этот август. Но не вышло. Сперва Ипатий тянул. К Красной Горке он почти, было, согласился. Но потом ещё срок попросил, мол, девицу получше собрать и приданное иначе устроить: всё ж, едет дочка в чужие люди, где мать-отец не помогут, так пусть заранее обустроена будет.
Пока приданное слаживали, лето пришло. А летом, сами понимаете, только лентяй женится, и зуда замуж идёт. Да и работы прорва, а там и сенокос. Тут Ликельян и сам бы не уехал. А дальше пост Успенский. И тут уж Пётр объявил: если после Успенья девку не отдадут, он её увозом заберёт, и не взыщите, родители. И тогда отдали.
Отгрохали весёлую свадьбу, где посажённым отцом Ликельян при женихе сидел, и невеста, переставшая замечать его с Масленицы, забыла обиды и уже совсем по-доброму, по-простому смотрела на него, а на жениха – очень даже завлекательно. И то правда – Пётр её на руках носил и пылинки снимал. И ничего был Пётр. Молодец был Пётр. И смотрелся величественно.
Сразу после свадьбы Ликельян оседлал коня и со всеми простился.
- Как?! Опять в дорогу?! – заголосила родна матушка. – Ты ж ещё к Покрову обещался жениться!
- Так я ж за невестой еду, матушка, - успокоил её сын, - к Покрову и привезу.
Тут мать и вовсе взвыла:
- Привезёшь?! Из неметчины?!
- Да нет, мать, не из неметчины.
- Значит, из туретчины! – вконец зашлась матушка. – Ещё слаще! А поближе что, нельзя найти?!
- Утешься, матушка! – обнял её Ликельян. – Я свою привезу. Габриилову Полактию.
- Как – Полактию? – ужаснулась мать.
- А вот так – Полактию, - улыбнулся он.
- Так ведь нет же Полактии… - отступив на шаг, прошептала потрясённая старуха.
- Есть… - шепнул Гназд. – Она у меня в тридевятом царстве в золотом ларце спрятана.
Северьян молча проводил его.
- Вот, значит, как… - только и пробормотал напоследок и головой покачал. – Ну-ну… Ладно. В добрый путь.
И Ликельян тоже ничего не сказал ему напоследок. А пустился в добрый путь. Ну, если и не добрый, то долгий.
Повторить давнее путешествие легче, чем пройти впервые. Потому ехал и ехал себе Ликельян на юг, туда, где по краю земли видится гряда гор, и в лицо ему дул весёлый и тёплый ветер. И вновь привычно претерпевал он голод и непогоду, и останавливался в местах знакомых и незнакомых, и навещал медведиц, и избегал лис. Леса то сдвигались, то раздвигались перед ним. Загорались впереди вечерние огни деревень - и оставались позади. Он не очень торопился и правил путь основательно и наверняка.
И пока он ехал – он думал о Лаке. О том, как она увидит его. И что скажет. И что скажет он. И как потом всё у них будет. Он не привезёт ей август, но привезёт сентябрь.
Сентябрь тоже был хороший месяц. И она почувствует это, и вспомнит и один сентябрь, и другой. И всё вернётся. Он покажет ей золотую серьгу – и поймёт, что с тем, прошлым, квито. И он подарит ей золотое платье – оно теперь лежит у него в перемётной суме – и она будет восхищена. Вот как мыслил Ликельян Гназд все те две недели, пока следовал на юг, в сторону Лочей. Ещё не высунулась из-за горизонта зубчатая лента, но изменилась поросль, потеплели ночи, ушли леса. Он ехал по мощённой дороге, и копыта коня спокойно и мерно постукивали о камень, когда впереди заколыхалось очертание путника, и Гназд вскоре нагнал его. И, взглянув, изумился:
- Ты, дед?
Старик поднял голову и приветственно кивнул:
- А. Кто ж ещё при тебе, как ни я?
- Ну, здравствуй, дед. Давай, я тебе денежку подам – рассердил ты меня тогда…
- Да подай, мил человек.
И Ликельян подал. Старик беспечно кинул её куда-то за пазуху.
- Благодарствую. Я знал, что подашь.
- Всё-то ты, дед, знаешь. Ты ведь и тогда знал?
Гназд медленно поехал рядом со стариком:
- Знал же, а?
Старик повернулся к нему и оглядел сверху донизу. Пояснил, мотнув головой:
- Уберёг же Господь.
Гназд почувствовал лёгкое раздражение, быстро потребовал:
- Откуда ты, дед, знал, что в Кроче мне засада?
Старик с упрёком головой покивал:
- Из Русалима, милок. Когда в Русалиме – всё знаешь.
- Нет, - вскипел Гназд, - ты, дед, меня доведёшь!
Говорить было бесполезно. Ликельян махнул рукой и тронул коня. Но, чуть проехав, обернулся. Дед всё также спокойно и размеренно шагал по дороге. Гназд немного подумал – и сдал назад. Опять закрутился возле странника:
- Дед, а, дед, а куда ты идёшь?
- С тобой иду. В попутчики.
- И на что ж ты мне в попутчики?
- А вот как будешь помирать, так я тебя, мож, водицей отпою, а, мож, из петли вытащу…
- Да типун те на язык, дед, балаболка пустая, шутить тут, понимаешь…
- Скоморохи шутят. А у меня – Русалим!
- Русалим… Ну-ну… да мне что, иди себе, дед. Только ждать я тебя не буду. Ты пеший, я конный. И не до Русалима мне сейчас.
- А куда ты денешься? Русалим – он у каждого. Дороги разные, а все в Русалим.
И опять они расстались. Гназд поехал своей дорогой, а старик потянулся своей.
А дальше пошёл край ещё совсем летний и благодатный, где в садах снимали плоды и давили виноград, и над всем стоял сладкий и кружащий голову аромат. Аликела подъезжал к Лочам, а над ним нависали густые сени разлапистых листьев, и голова порой задевала тугие гроздья. И каждая виноградина напоминала ему Лаку в объятьях. Он помнил их, и память более ничто не отравляло. Всё процедил сквозь хрип и муки, как сквозь песок, умирающий Раклика Ружен, и Ликельян временами нащупывал в кармане золотую серьгу. С прошлым – квито! Вон и дом Увара. Он встретится с ней, и прошлые объятья станут настоящими. Обнимет с порога, и она сразу поймёт. А потом уж и разговаривать можно.
И он достиг ворот, и соскочил с коня, и на стук отворил ему сам дядя Увар. И даже вскрикнул:
- Кого я вижу! Как ты кстати! Тебя просто Бог принёс! А я даже подумать не мог! - и обнял Гназда с самой искренней радостью. Гназд ответил тем же, но сразу спрашивать о Лаке не решился: в конце концов, и старику надо уважение выказать, потом уж о цели. И, устроив лошадь, Гназд прошёл с Уварикой в дом. Там было убрано и нарядно. Ликельян обратил внимание на множество цветов в горшках и крынках, виноградные гирлянды под потолком и над дверями.
- Нарядно-то как, - заметил дяде.
- Ещё б не нарядно! – счастливо рассмеялся тот. – У нас тут такое событие… Я только не знал, вот, как быть… Неловко получалось… Но теперь, когда ты приехал – всё в порядке. Ты нам просто как с неба свалился!
Гназд с улыбкой заметил:
- Ты, дядю Уваре, всё загадками… Что у вас за событие-то, поведал бы!
- Ой! – воскликнул тот, - не то слово, что! Суматоха который день! Завтра же у нас…
И не договорил: в дверь стремительно вбежала сама Лака. Которая тоже счастливо смеялась. И задорно восклицала:
- Дядя! Мы знаешь что придумали! Мы тётю Магду посадим между Гатой и…
- У нас гость, Лаку! – прервал её дядя, поспешно кивнув на Гназда.
Лака весело повернулась к нему.
И всё.
И обнимать её стало нельзя.
Потому что это была не Лака.
Гназд жадно рассматривал её: те же брови, те же губы. И всё-таки не узнавал. Он помнил взгляд Лаки, который устремляла она на него прежде. И он помнил то особое движенье губ. Взгляд опустел. Губы замерли. Прежней Лаки не было.
- Лаку! – позвал он, всё ещё не веря.
- Здравствуй, Алику! – ласково проговорила она и мило улыбнулась. – Я очень рада, что ты приехал.
Это была даже не греческая статуя… А полуденная тень от неё.
- Что происходит?! – задрожав, резко спросил Гназд. И сразу повернулся к дяде:
- Разъясни же, Уваре!
Дядя испугался такой горячности:
- Да что ты сам не свой? Дело житейское. Свадьба завтра у нас. Лаку венчаем. С хорошим человеком. Уж я-то отвечаю за неё!
- Что? – не понял Гназд – и даже сморщился, пытаясь понять. И вопрос постарался повторить медленно и отчётливо, чтоб и его поняли:
- Что у вас?
- Свадьба у нас, - как можно доходчивее постарался разъяснить Увар. – Лака замуж выходит. Вон, глянь, как сияет! – пошутил он, кивнув на неё с ухмылкой. И Лака впрямь сияла. Даже лучи летели во все стороны. И от тех лучей Гназд ослеп. Он всё ещё силился что-то рассмотреть, даже глаза потёр – но разве увидишь что, когда в зрачки тебе лупят такие вспышки. Не было Лаки. Было солнечное облако. Чужого счастья.
Что случилось с Лакой? А вот так бывает. Крепка человечья порода – а всё не базальт. И если жаждет и ждёт чего самозабвенно – проходит сквозь бури, и выдерживает шквалы, и стоит крепостью, саму смерть преодолевает - откуда силы-то берутся! А вот дождалась – упала и умерла. Восхищенья не снесла!
И умерла прежняя Лака. Вместо неё другая, новая Лака, будто только что вылупилась из яйца – и обвела глазами мир со всеми его радостями и премудростями. И не попал на глаза ей Ликельян Гназд. Где-то он был… Может, со Скелами толковал. Может, с Зиндой плясал. А когда приехал, и увидала его другая Лака, оказался он всего лишь «дежавю». Есть в неметчинах слово такое проклятое…
А дядя говорил, как ни в чём не бывало:
- Мне в одном неловко, Ликельяне: надо было бы, если честь по чести, к вам съездить, уважить-посоветоваться, пригласить, но ведь это ж сколько пути! Сколько тянуть! А молодые, вон, ждать не хотят, им, вишь, неймётся – а пред гостями-то неудобно: со стороны отца невесты никого нет. Она, хоть и сирота, а не безродная.
И объявил радостно:
- Но ты нам эту заботу разрешил. Всё-таки, молочный брат Северьяна, близкий человек. Вполне собой родню представляешь.
- Как же так, Лаку… - не слыша дядю, повернулся к ней Гназд. – Что произошло? Разве ты не ждала меня столько лет?
Тут, наконец, лучи померкли. Лака пристально посмотрела на него и смущённо опустила голову.
- Ответь мне, Лаку! – воскликнул Гназд. – Ты не можешь оставить меня без ответа!
Лака совсем сникла, но кроме огорчения Ликельян не увидел других чувств. Даже стыда.
- Я не знаю, Алику… - сказала она. – И рада бы ответить, да не могу… Но мне, - нашла, наконец, слова, - приятно, что ты не забыл меня, что приехал, проделав трудный путь. Я всегда знала, ты славный человек. Ты друг. И я тебя помню. И даже… люблю…
- Даже?! – вскричал Гназд, приблизившись к ней. И заговорил быстро и яростно. – Что значит «даже»?! Вспомни, чем были мы друг для друга! Вспомни о смерти, которую испытали, и о жизни, которая наградила!
И тут он сделал, что хотел и о чём мечтал так долго.
- Смотри! – выкрикнул он и протянул на ладони золотую серьгу. И ждал. Ждал вслед за этим чуда.
А чуда не было. Серьгу Лака, конечно, узнала – но и только. Лицо на миг померкло, но вслед за этим она сделалась опять безмятежной, и вернула цацку обратно:
- Спасибо тебе, Алику. Я рада. Я благодарна тебе. Ты совершил невероятное дело, и я пред тобой преклоняюсь! – и, чуть примолкнув, добавила, - но эту штуку оставь себе. Тебе нужнее. Будешь смотреть – и легче станет.
- Я сделал это для тебя, Лаку! – горячо и судорожно принялся разъяснять ей Ликельян, ибо надежда всё ещё трепыхалась в нём. – Я уничтожил всё их кодло. Ни одного нет в живых! Понимаешь? Между нами нет преград!
- Не надо вспоминать, Алику, - устало молвила Лака. – Это непосильное бремя. И тёмное время. Пусть сгинет в прошлом.
- И даже это тебя не убеждает?! – в ужасе изумился Гназд. Он стоял с протянутыми руками, ловя ртом воздух - и отказывался верить ушам.
- Это безумие, Лаку! – наконец осенило его. – У тебя помутнение рассудка! – и догадался. - Да тебя просто околдовали! Дядя! – рванулся к Увару, - где этот жених? Покажите мне его! Что он с ней сделал?!
- Я здесь, - раздалось у него за спиной.
- А! – со сладострастной свирепостью крутанулся к вошедшему Гназд. – Так это ты у нас жених?!
Молодой человек спокойно стоял перед ним, изучая глазами. Гназд уставился на него и долго смотрел.
- Жених, значит… - пробормотал наконец.
Жених оказался недурён. Худощав, строен, с хорошим лицом. А главное, смел. Это Гназд понял. Правда, может, дурак: ну, куда ты прёшь!? Ведь что стоило Гназду размазать мальчишку! Шарахнуть о стену – и дух вон. И наваждение бы исчезло. Лака стала бы прежней.
Стала бы? Если б хоть капля надежды упала ему на сердце! Если бы тень колебания ощутил он в Лаке!
Гназд взглянул на неё. Она тоже взглянула – и подошла к жениху. Стала рядом и положила ладонь ему на плечо.
- А, Лаку? - прохрипел ей Гназд. - Будешь ли ты прежней?
- Нет, Алику, – тихо возразила Лака, опершись на плечо молодого человека, и тот бережно поддержал её. – И я не прежняя, и ты не прежний. Слишком много всего. Я так устала в пустоте!
- Я пережил, - выдохнул Аликела.
- А я – нет, - проговорила она твёрдо. И вскользь заметила. - У тебя, слыхали, была невеста…
Гназд взбеленился:
- Да придумала девка! И замуж я её выдал. Я за тобой приехал! Только за тобой!
- Долго ж ты ехал… - покачала головой Лака.
- Зря ехал, - сочувственно сказал жених и, потянув Лаку за руку, увёл из горницы. Лака покинула её, не оглянувшись - ещё смущённая, но довольная.
А Гназд остался. И смотрел вслед, прислушиваясь к шагам и лёгкому говору.
Дядя подошёл со спины и потрепал его по плечу:
- Уймись, Аликеле, – посоветовал тихо - и, не дожидаясь, пока Гназд очнётся, заговорил:
- Для меня, Гназд, девочка теперь – это всё. Как будто солнце в доме! Как будто – дочка жива! Внуков дождусь. Я рад, что она выходит замуж.
- Но как же можно ей замуж?! – прошептал Ликельян. - Она же…
Увар нахмурился и, опустив глаза, вздохнул. Неприязненно и невнятно пробормотал:
- Да… я знаю… так вышло… - и подозрительно покосился на гостя. – Это тебе, Гназд, спасибо?
Гназд Раклику не помянул – всё на себя взял. Неопределённо головой качнул и едва слышно обронил:
- Да…
И уже твёрже добавил:
- Но я-то на своём женюсь. А что скажет этот?
- Да ничего, - вздохнул Увар. – Теперь чего ж поделаешь? Вишь, как оно повернулось, колесо-то… Обратно не крутнёшь. Парень славный, знает он, и принял. Любит очень. Своей родни у него нет, так что никто не попрекнёт. Да и куда тебе, Гназд, в женихи? У тебя, вон, голова седая…
Как всё случилось? Закрылась старая дверь. Медленно, со скрипом, колебалась туда-сюда сквозняками – а потом вдруг от сильного порыва ветра – раз, и захлопнулась. Да так заклинило её, что не откроешь, как ни тужься. Может, и нашлась бы потуга, да никто не потужился. Ликельян на свадьбах гулял. А тем временам у двери и притолка просела, и косяк прогнулся, половица выперлась… Вот так оно бывает, когда не судьба.
Отчего ветра порыв? А кто его знает! Идёт по улице парень, по своим каким-то делам, и идёт навстречу девица, по своим каким-то делам, и нет при ней Ликельяна Гназда, что оградил бы сад свой потаённый крепким частоколом, куда не задувают ветры и не доносятся степные ураганы. Вот они и налетели. Стремительно развеяли серую пыль тоски, неясности, сомнений, а принесли запахи лугов, смолистый дух леса, речную свежесть. Подхватил ветер разом и юношу, и девушку, и понёс их куда-то над дорогами и пашнями, швыряя да подбрасывая, как попало, так что пришлось им схватиться за руки – и больше рук они не разнимали. И чего налетел, чего разбуянился? Так ведь ветру не прикажешь.
Первым движением Ликельяна Гназда было убраться как можно скорей и как можно дальше. Но тут же он спохватился: никогда не простит себя тогда. Должен дожать он всё до конца: и душу, и наворот. А вдруг! Он знал: бывают чудеса.
Он бродил по двору и селу, не находя места. Каждую минуту ему хотелось бежать, и каждую минуту возвращал он себя назад. В конце концов – от себя не убежишь.
А в доме царила суета, он был полон девицами и кумушками. Ликельян порой попадался им на глаза, и они перешёптывались:
- Это Гназд, брат невесты.
- За тридевять земель прибыл!
- Какой молодец!
- Что ж он такой хмурый?
- Но так же ведь и положено перед свадьбой, мы тоже все плакать начнём, как невесту поведём.
Дядя Увар пару раз подходил к нему и тревожно в глаза заглядывал:
- Я понимаю… Но ты уж погоди, не уезжай, Аликеле… Так кстати появился!
- Я и сам не уеду, - буркнул Ликельян. - Погожу. Может, марево разойдётся. А может, помрёт жених посередь свадьбы… Может, светец ему на голову грохнет…
- Но ты уж не подведи нас… скандал, слухи… посиди за столом, не урони достоинства.
Аликела молча выслушал и кивнул. Ещё б ему уронить достоинство! Гназд, как-никак...
Даже бессонной ночи не было. Не захотел в доме оставаться, хоть тётка и постелила, и дядя уговаривать пытался - ушёл на сеновал, и, едва ткнулся головой в сухие травы, так и не помнил ничего больше: спасает натура – хоть в сон, а исчезнуть.
- Кто он, жених-то ваш? – только в день свадьбы у самой церкви сообразил поинтересоваться у дяди Гназд. – Каких кровей?
Невесту вводили уже в церковь, всю укрытую кружевной фатой, но даже сквозь фату ухитрялись прорываться неудержимые лучи счастья. И Гназд с Уваром шли следом. Увар пожал плечами и рассеянно пробормотал:
- Не столь важно, каких кровей. Говорю же, сирота, и рода своего толком не знает. Прибился ко мне, вижу, мальчишка славный, способный, к делу его пристроил – и не жалею. Но имя у него, конечно, есть. Трофим он. Трофим Ружен…
Ликельян покачнулся, и дядя едва успел поддержать его:
- Ты что?!
Но тот уже выпрямился, просипел через силу:
- Споткнулся…
«На колокольню бы, - вступило в голову, - и оттуда к чёртовой матери!»
Но тут же отошло. Чего не сделает, того не сделает. Он Гназд. Гназды и не то выдерживали. Зато теперь окончательно понял Аликела, сколь дело гибло. Если уж Лаку не отвратило это имя, то не человеческой меры над ней сила.
Пока шло венчание, он стоял, как столб, в пол уперев глаза. И когда прозвучали слова «Господи боже наш, славою и честию венчай я…» - даже не вздрогнул. И, как заузданного мула, повёл Увар его к столу и посадил недалеко от невесты.
- Ты уж терпи, Ликельяне, - Гназду на ухо шепнул, а отойдя, шепнул ребятам, что подрядились гостям подавать да подливать:
- Погодите, молодцы. Не ставьте пред ним зелена-вина. Медовухи, разве что… Да и то послабее…
Ребята удивились:
- Он что? Горький пьяница?
- Нет, не пьяница. Только терпеть не может рядом штоф да шкалик.
Ясно, что, прежде всего, дядя о свадьбе пёкся. А Гназды – они железные.
И Гназд на совесть проявил свою железность. На протяжении всего пиршества сидел с железным лицом, сжимая железные челюсти, вцепляясь железными пальцами в край столешницы при каждом крике «горько!»
Лака во всём своём белоснежном кружевном шелесте легко откидывала фату и, сияя, целовалась с женихом. Она была невыносимо красива! Никогда ещё красота её столь не сверкала. При взгляде на неё пронзала такая боль, что хотелось одним ударом об угол стола разбить себе голову.
Увар сидел рядом и без конца хлопотал, дёргался – всё устроить, ничего не забыть, обо всём позаботиться…
- Ну, что ты с таким похоронным лицом! – мимоходом попрекнул он Гназда.
- Так ведь я на похоронах, - спокойно возразил ему Гназд. – На своих.
- Господи помилуй! Скажешь, тоже! – испуганно закрестился дядя и полез с советами, - ты старайся в сторону смотреть, отвлечься. Поешь, попей. Вон игральщики вышли – попляши.
- Да я уж наплясался.
- Лаку, - всё так же спокойно обратился Гназд к невесте, когда свадьба вконец развеселилась и расплясалась, - вот тебе к свадьбе подарок, возьми. Пять лет он тебя дожидается.
И он протянул ей свёрток.
- Благодарю тебя, Алику, - тихо сказала невеста и стала его разворачивать. И надо сказать, некоторые ожидания Гназда тут сбылись. Лака действительно ахнула, и стала любоваться и восхищаться. Ну, и к вечеру даже пошла, переоделась, и вышла в этом платье к гостям. И прошлась так и сяк. И потанцевала. А уж если вспомнить, как Лака танцевала… Золотые шелесты летали, как песчаная буря в пустыне.
Гости были потрясены. И расспрашивали, что это, и как, и откуда. Девицы ещё месяц потом перешёптывались:
- Какой наряд брат ей подарил!
- Это артель города Скрыны, - с отрешённой усмешкой проговорил брат. Всё-таки, обещал же он когда-то мастеру славить его товар…
Вот как прославил он товар. Вот как подарил это платье. А сколько было мечтаний, о встрече, о восторгах, о любви! А горя сколько! И всё оказалось пеплом. Пеплом давно потухшего костра.
На миг ему пришло в голову, что это не Лака. Он обознался. Он принял за Лаку другую, просто очень на неё похожую. А та, настоящая Лака всё ещё ждёт его где-то, и ему надо в путь. На поиски. И он найдёт её! А эта… Пусть живёт своей жизнью. Пусть идёт в опочивальню со своим Руженом!
Ничего вокруг не видя, Гназд добрался до сеновала и рухнул в сено.
Спал всю ночь. И утро. Просыпался и снова засыпал. Душа просила спать как можно дольше – дольше бы не возвращаться в эту жизнь. Но человек – не медведь. Рано ли, поздно – сон уйдёт. Ушёл и у Гназда. Он встал, обвёл глазами белый свет. Надо ж? Стоит себе, и хоть бы что ему. Как будто жизнь идёт. Гомон далёкий, птичий пересвист. Гназд дотащился до кадки с водой. Пред тем, как на лицо плеснуть, глянул в воду. Страшен, как мертвец. Так ведь - оно и правильно… Кто он теперь?
Ехать надо бы… Куда ехать?
Однако ж, привычно коня оседлал.
Тут пришёл Увар, приволок корзину со снедью:
- Ну, ты молодец, Гназд! – заговорил одновременно и легко, и смущённо. - И спать богатырь! На, вот, поешь, а то маковой росинки в рот не взял. Не ерепенься: голодного не отпущу!
Гназд чуть пожал плечами и стал жевать.
- Спасибо, дядю Уваре, - сказал напоследок. – Поеду я…
И замешкался:
- Гляну только, пойду… Больше-то не увижу.
- И куда ж поедешь?
- У меня свои пути…
Такой светящейся Лака была и в тот август… И смотреть на неё было нестерпимо. Но Гназд стоял, смотрел. Пусть останется в памяти. Пусть хоть что-то у него останется.
- Прощай, Лаку, - произнёс едва слышно.
- Прощай, Алику, - ласково улыбнулась ему Лака.
«Ну, вот, - сказал он про себя, отходя к лошади. – Можно и помирать».
- Ты, Гназд, того… - уже провожая его, пытался подыскать Увар слова добрые и утешительные, - вишь, как складывается… сам понимаешь… что ещё сказать? Взгляни, Алеко, как под сводом гуляет вольная луна…
- Чего? – угрюмо взглянул Алика.
- Да стихи такие… - с досадой сплюнул дядя, - насочиняют, понимаешь…
Поехал Гназд. А что ему оставалось? Миновал все винограды и потюкал обратной дорогой. И двигался так час или два. А потом остановился и понял, что ему туда не надо. Тогда он разнуздал коня, отпустил на луг, а сам лёг на спину средь отросшей травы, раскинув руки и ноги. В вышине плыли облака. Гназд лежал и смотрел. А потом опустилась ночь. И вольная луна. Гназд лежал и смотрел. Засыпал и просыпался. Было утро. И был вечер. И снова ночь. А может, день. Начинался дождь. А потом трава высыхала. И опять дождь. И день. И облака, облака… в сторону южную…
Очнулся Гназд оттого, что сомкнутые губы ему с силой приоткрыло, и в рот капля за каплей полилась вода. Неожиданно понял он, что хочет пить, и принялся жадно глотать её. Потянуло поднять голову, но голова не поднималась. И тут же Гназд почувствовал, как снизу ему поддерживают голову, и эта была сухая стариковская рука.
- Ты, дед? - попытался выдавить он, но голос не прорвался.
- Я, кто ж ещё… - проговорил старик, подталкивая его за спину, - давай-ка, поднимайся, а то совсем в землю врастёшь.
Гназд встал, шатаясь. Дед крепко держал его. Привычный плоский мир вдруг вздыбился вертикально, и покачивался, как чаша на пальце. Но постепенно покачивание стихло, и Аликела обвёл вокруг взглядом. Мир стоял. Аликела тоже.
- Где лошадь-то? - озабоченно спросил старик.
- Щас… - прохрипел Гназд и собрался с силами. Свист получился с третьего раза, и потом свистеть пришлось ещё три, прежде чем в дальней рощице проглянулось некое движение.
После долгих колебаний слегка одичавший за эти дни конь пришёл к хозяину, и Ликельян ухватил его под уздцы. Шатаясь, медленно двинулся лугом. И дед двинулся рядом, по-прежнему его придерживая.
- Всё, дед. На ногах я, - наконец пробормотал Аликела. - Не подпирай.
Старик пошарил в заплечной котомке и протянул ему хлебный ломоть:
- На. Вместо подпорки.
Ликельян поблагодарил и съел. И они пошли молча. Через луг. А потом вышли на дорогу. И шли, шли. К вечеру развели костёр, съели ещё по дедовому ломтю. А утром опять пошли. И только на третий день Аликела вдруг спросил:
- Дед, а куда мы идём?
Тот пожал плечами:
- В Русалим.
- А… - безразлично сказал Ликельян. – И верно. Никогда я Русалиме не был…
- Понимаешь, дед, - заговорил он, когда у ночного костра доели они последний дедов ломоть (- Охохо… Надо бы в деревню завтра зайти…). – Я ведь ещё зимой мог бы к ней поехать.
Дед покачал головой:
- Ты на Гназдов трудился. Святое дело.
- Ты знаешь, что я Гназд?
- Знаю.
- Я сам в своей беде виноват, дед…
- Знаю. Ты не слушал Ангела-Хранителя.
- Всё-то ты знаешь, дед. Откуда?
- Русалим, - вздохнул старик.
И они дошли до града Иерусалима. К Пасхе. Про путь чего говорить? То на лошади, то пешком, то один, то другой. Народ встречался им всякий. Но Бог миловал. На вечерней дороге попался турок один: «Казбич», - представился. Умильно на коня поглядел:
- Якши тхе, чек якши!
- Ступай. Не про тебя, - сказал Гназд по-турецки и прошёл мимо.
- Он хочет выстрелить, - быстро шепнул ему дед, и Ликельян, уже безоглядно веря старику, мгновенно выхватил пистолет и из-за плеча порешил турка, когда тот ещё ствол поднимал. Тогда они вдвоём сели на лошадь и быстро ускакали. И много чего было ещё. Впрочем, писать об этом можно отдельную книгу, книгу путешествий, которая никоим образом не коснулась бы живущей теперь в Лочах Полактии, дочки Габриила.
У Гроба Господня, когда погрузил Аликела руку в благодатный огонь, пришло к нему приятие жизни и смерти. И отчаянье разжало когти.
- Дед, а, дед, - уже потом, в густой толпе, наконец-то осенило спросить Ликельяна, - а как звать-то тебя?
- Николай, - просто ответил старик. И, помолчав, добавил:
- Помнишь, ты свечку-то поставил, лет семь назад…
- Ты и это знаешь?
- Знаю.
И здесь толпа насела. Народ двинулся, ближайшие поднапёрли, дальние подались, их со стариком разделило, и разом они потеряли друг друга. И потом, сколько Ликельян не искал его, так и не нашёл. Тут и сказке конец.
Ну, а дальше – что ж?
К Покрову домой вернулся.
И женился.
На ком?
Да какая разница?!