Заклинание дождя
Краткий конспект лекции по истории русской литературы
Сегодня ни облачка. И тропический зной с утра. Солнце, чёрный квадрат, сминает оцепление ресниц, бьёт по воспалённым глазам. В такую погоду хорошо сидеть по шею в пруду и дуть чай из самовара. Или устроиться с удочкой под раскидистой ивой, как Сергей Аксаков. А я вынужден мучить вас лекциями, мне хотя бы заплатят, а вам зачем. Забудьте объявленную тему, отложите конспекты, давайте просто поговорим и мирно разойдёмся по тёмным углам и тенистым аллеям.
Все мы вышли из пышных юбок той бессарабской бабушки, что прятала от царских жандармов Котовского Григория Иваныча. Вот, посмотрите, он вылезает, отдуваясь и блестя бритой головой, крепкий такой младенец, мы красные кавалеристы и ля-ля. Прославленный комбриг гражданской войны собственной персоной, а может, вор и бандит с большой дороги, кто теперь разберёт. Остро наточенная шашка чиркает у подола, старушка роняет вставную челюсть и громко пукает от испуга, не в силах совладать с рефлексами немолодого организма и разрушая патетику.
А рядом, под скатертью, криво свисающей с фанерованного советского стола, Пушкин, Лермонтов и Гоголь сидят по-турецки, режутся в дурака. Четвёртая, Буся, – что за Буся, молодой человек, уважайте возраст, для вас Буся Самуиловна, – уже под столом не помещается, скрутил радикулит, колени скрипят, как несмазанные колеса царанской каруцы, цыганской кибитки, кибуцной тачанки, она и на табуретке-то с трудом, опираясь на клюшку. А эти трое всё брызжут азартом, лишь карты засалились за столько-то лет, особенно дама пик и бубновый валет.
Лермонтов и Гоголь проездом, но Александр Сергеич почти местный, в стоптанных штиблетах и обтрепанном мундире, вечно без денег и в долгах, как в шелках, тянет лямку три года. Служит при генерале, не помню каком, но эта возвышенность в прежни лета носила его имя, потом, конечно, перекрестили в Пушкина горку. А после войны она называлась Солдатской, там ещё долго стояли полуобрушенные стены казарм, пока не построили нашу школу, рядом с тремя вышками за колючей проволокой, объект секретный, глушит вражеские голоса.
Врагу не сдаётся наш гордый, болтун – находка для шпиона, с кем сегодня воюем? И каждая яма у подножия Пушкина горки, со стороны улицы Заикина, где копают песок или глину, на самом деле турецкий ход, залезешь глубже, чего только нет, кинжалы, монеты, скифское золото, хазарские подковы, не счесть алмазов в каменных пещерах, черепа с оскаленными зубами. Если ползти строго на юг, доберёшься до самой Антальи, прорыто на совесть, не чета вашему Ла-Маншу, насквозь под Чёрным морем и дальше, не растрачивая себя на таможне, сразу в плавках на пляж, где всё включено, и киловатты заморского солнца, уфф, тоже.
А пророк Моисей, вставляет баба Буся, проснулась, голубка, под наш геволт и грохот прибоя, ударил посохом – и волны расступились, пропуская детей Авраамовых, опять сомкнулись и потопили фараоновы колесницы. Ошибаетесь, дорогая Б.С., эти события происходили в других широтах, намного ниже на политической карте мира, куда мы слегка не докопались. Он будет мне рассказывать, возмущается старушка, про наш исход из рабства, вот этими руками я замесила тесто, но эвакуироваться пришлось впопыхах, опара не поднялась, дрожжи всучили просроченные… И она гневно стучит клюкой по половице, изъеденной древоточцем, после чего внуки поминают всуе всех богов и берутся за ремонт.
Классики не хотят вылезать из-под стола, но ничего не попишешь, кладут ламинат. Пушкин обнимает Лермонтова, пора, мой друг, пора, жмёт руку Гоголю и пошмыгивает вслед пологим арапским носом. Михал Юрич пришпоривает коня и прямиком на Кавказ, где никак не замирятся чечены. А Николай Василич, ему ближе, до Нежина, малосольные огурчики, м-м-м, мечта, устраивается поудобней на сиденье и ну дремать, толкнув кучера: поихалы… Тот картинно щёлкает кнутом, лошади бьют копытами, и никто ещё не знает, что в Киеве беспорядки, а в Новороссии гарные украинские хлопцы мочат своих же, опомнитесь, люди добрые, это мы уже проходили в Бендерах, кровь не водица, прольётся – навек… Но никто не слышит, тройка скрывается вдали, облако пыли окутывает нас с головой, и мы наперебой чихаем и кашляем.
Все ваши болезни, говорит участковая докторша Черникова, из-за сырой квартиры. Переедете на этаж, как рукой снимет. А комиссия райисполкома щупает стены недоверчиво: вы, наверно, облили их водой. Побойтесь бога, какая вода, это горькие наши слёзы, ребёнок на учёте в тубдиспансере, реакция манту положительная. С манту не шутят, хотя взрослые, бывает, острят про реакцию Вассермана. Скажите, этот Вассерман не тот, что скорняк с-под Бельц? – снова Буся Самуиловна, встрепенувшись, когда мимо табуретки, выставленной на солнышко, проходят члены комиссии. Сидите себе, бабушка, на заслуженном отдыхе, ваше счастье, что не знакомы с этим Вассерманом и не имеете понятия про тот СПИД. Кто спит? – обижается бабушка. Я глаз не смыкаю круглые сутки. Передо мной былое свой длинный разворачивает свиток. Работала в подполье, скрывалась от сигуранцы, объявляла голодовку в Дофтане, а в сорок первом, перед самой войной, в Кишинёве на углу Остаповской и Бендерской собственноручно задержала диверсанта, он светил фонариком, подавая сигналы.
Фонари остались в центре, на окраинах глаз выколи, вечером из-за каждого угла может выскочить страшная-престрашная Чёрная Рука – и хвать за горло. А-аааа! Хорош орать, сейчас припрётся воспитатель и отправит домой, не дожидаясь конца смены. Родители приезжают в воскресенье, где тут наш Васёк, сколько набрал кило живого весу? А Васька прячется в лесу, куда верные товарищи по отряду таскают котлеты и компот из сухофруктов и поют у костра блатные песни, в золе томится картошка от тёти Шуры из столовой и кукурузные початки с колхозного поля. Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионэры, дети рабочих! Тебе двенадцать, и есть Фарид Япаров, а старшая сестра у него тоже Фарида, высокие татарские скулы, белокурые волосы, синие глаза, любила его все лето и пол-осени, звонила домой, называлась чужим именем. Он потом поступил в пед, волосы потемнели, стал суше и холодней, а после второго курса внезапная остановка сердца, кровоизлияние в мозг, спасти невозможно. Что за напасть, все твои детские любови поумирали, и Юра Кушниров из Третьего Безымянного переулка, и Серёжа Скачилов из 10-го «А», и рыжий мальчик, даже имя не вспомнить, младше классом, которому ты сказала – надоел, и он ушёл понуро, а через минуту снова вбежал в калитку и задыхаясь: совсем надоел или сегодня? и ты пожалела: только сегодня. И дальше, дальше, прямо чёрная невеста какая-то, где оно, то счастье, у мужа диабет, в конспекте размылись строчки, извините, что-то я сегодня…
Плачь не плачь, не поможет, сушь стоит страшная, земля трескается, посевы сгорают, зимой положим зубы на полку. Последнее средство: вызвать дождь. Это совсем не то, что развести руками тучи. Такое мы уже проделывали в Кондрице вместе с детьми. Нужна настоящая магия. Выдержанная, как вино в погребе. Языческая, варварская. В Варваровке (Бессарабская губерния), пишут в газетах, Шлиман и Шампольон нашли черепок от первобытного горшка, женщины на рисунке скачут под струями, видать, подействовало. Нарядные деревенские фетицы, что старательно выводят хиты в этно-стайле и ходят по дворам, – это для туристов. А в старину, говорят, юные девственницы раздевались донага и в одном неглиже из веток, трав и лоз неистово отплясывали на самом высоком холме, чтоб, значит, поближе к небу и его хлябям. Буся Самуиловна, вот вам зонтик на всякий пожарный. Нет, нигде пока не дымится, но при таком пекле хорошего не жди, это я вам обещаю. В общем, плясали, выкрикивали заклинания и пели тематические песни. Слова не сохранились, только «Рудэ, рудэ, папарудэ» в исполнении Марии Кодряну. А чёрт его знает, что это значит и на каком языке. Болгары так поют, и гагаузы, и сербы, и хорваты, не говоря уж о нас и румынах.
– При румынах, – снова заводит шарманку былинная еврейская бабушка, – дамам целовали ручки, – и помавает невесомой своей лапкой.
Смотрю на порхающие в воздухе старческие косточки, обтянутые ссохшейся шагреневой кожей, и между нейронами в мозгу проскакивает искра: папарудэ – это бабочка. Хотя при чём здесь чешуекрылые? Энтомология. Магия. Тайна. Типа: божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают таблетки. Эту шутку придумал Сёма Семёнов и каждый раз плачет, представляя несчастных деток, подсевших на колёса.
Наши папаруды тоже, наверно, чем-то обкуривались, как гречанки перед вакханалией. Итак, уважаемая аудитория, зажигают они на холме, на той же Пушкина горке, тогда ещё безымянной, кружатся быстрей и быстрей, вопят всё громче, и в небе медленно, но верно начинают кучковаться облака. А в кустах дикой конопли, уж не знаю, откуда он взялся, сидит художник Матисс, для друзей просто Анри, и во весь свой размашистый фовизм малюет картину. Какую? «Танец», Буся Самуиловна, какую же ещё. Синее небо, зелёная трава – это он здорово ухватил, как на детских рисунках. Но девчата… Где он видел у нас таких кривобоких и красномясых? Даже обидно. Не бабочки вовсе, а какие-то опарыши. В дождь, сказывают, на опарыша отлично клюёт. Кто же из классиков предпочитал рыбалку? Тургенев охотился. Толстой пахал и тачал сапоги. Куприн выступал в цирке. Солоухин солил грибы. А кто мог похвастать во-о-от такой рыбиной? Память дырявая, как дуршлаг.
Давление поднялось, в висках стучат молотки, перед глазами красный туман. Сотвори чудо, святый Михаил, в пещи огненной, погаси пламя в топке, овей мне лицо влажным ветром, спаси невинных из газовой камеры, ниспошли сон изнурённому телу, смятенному духу дай покой.
Кажется, дождь начинается… Бабушка, это не мультик про Винни-Пуха, это наш климат в реале и вот-вот польёт как из ведра. Доплясались! Держитесь за меня крепче, праматерь иудейская, Арина Родионовна Бориса Леонидыча. Двигаем ножками, так, ещё разок, через порог, в сени, здесь ваши внуки уже настлали. Кто табуреточку принесёт? Пушкин. Если не поскакал на хутор близ Диканьки, бабочек ловить с Набоковым. Владим Владимыч, сами знаете, без сачка не ходит, мы, дескать, гусеницы ангелов; или с микроскопом, под окуляром раскинулись томные Lycaenides; или с набором дорожных шахмат: Е2 - Е4, миттельшпиль, рокировка, детский мат. А с удочкой кто? Нет, явно не Котовский. Он и не классик ни с какого боку. Но кто-то же рыбачил, должен был рыбачить и занимать эту нишу в истории словесности. Тогда много чего в реках водилось. Карп, толстолобик, тунец, печень трески, не то, что теперь. В супермаркетах выбор большой, были бы, извините за выражение, деньги. Кто же, кто? О русская земля, уже ты за холмом – и за бугром, проездом через Украину. Но в ту сторону подрыть не догадались, а теперь ни за какие шиши, особенно когда стреляют, кто же знал, что рухнет Союз и нам барахтаться под обломками.
Вот заело. Вязкость мышления. Шекспир, Маршак? Гомер, Шолом-Алейхем? Эминеску, Пелевин? Ломоносов, Лариса Рубальская… Нет, всё не то.
Григорий Иваныч рыбалкой не увлекался, Буся Самуиловна? Тсс, тсс, опять заснула, не разбудите. Лекции конец, расходимся на цыпочках. Пусть себе дремлет под тихий шорох медленного дождя.