ПОЛЬСКОЕ ТАНГО
новелла
Мы сидели на террасе кафе, перебрасываясь редкими словами и наблюдая за медленно погружавшимся в море багрово-красным солнечным диском. Небо над водной гладью потемнело, ленивый прибой с мягким шуршанием накатывал на берег тихие гладкие волны и на темных склонах гор в серой предвечерней мгле кое-где уже загорались тусклые желтые огоньки. На берегу светились огни реклам, и небо над горами стало густо-синим, ночным. Временами теплый вечерний бриз откуда-то издалека доносил обрывки музыки. Голос певца, сопровождаемый мягкими ритмами оркестра, пел что-то томительно-грустное, вызывающее в душе воспоминания о минувшем, счастливом и неповторимом. И вдруг старый Зданович замер, встрепенулся и напряженно стал прислушиваться.
- Бог ты мой! - растерянно сказал он. - Ведь это танго я ни разу не слышал за семьдесят лет! Думал, что оно давно забыто, никого уже не волнует. - Он недоуменно покачал головой. - И вдруг сейчас...Всё, всё вспоминается, будто было недавно...Сороковый год, февраль, Сабина…
Зданович вытащил из кармана трубку и молча принялся её раскуривать. Руки его слегка дрожали. Прошла минута. Он молчал. Мы переглянулись. Старик вообще был молчалив и неразговорчив, но мы видели, что сейчас он взволнован.
- Расскажете? - неуверенно спросил я.
Зданович будто очнулся.
- Если хотите, - сказал он, затянувшись дымом. - История очень давняя, короткая и грустная. - Он оглядел нас и улыбнулся. - Вас тогда еще и на свете не было. Это был февраль сорокового года. Очень холодный, снежный февраль. За полгода до этого, в сентябре, началась Вторая Мировая война, Германия с запада напала на Польшу, а Советский Союз ударил по ней с востока. И уже вскоре разгромленную, раздавленную несчастную Польшу победители с жадностью поделили между собою. Советский Союз забрал себе восточнуя часть - Западную Украину со Львовом. Вот тогда, спасаясь от немецкого нашествия, в наши города хлынули массы беженцев - сотни, тысячи, десятки тысяч людей. И даже в нашем маленьком городе, который находился очень далеко от этих событий, появились беженцы. Их было много. Это были несчастные женщины с худыми, бледными детьми, жалкие испуганные старики, потерявшие родителей подростки с голодными глазами, ловкие спекулянты и аферисты. И в нашем классе тоже появились ребята, наши сверстники из Варшавы, Лодзи, Львова, Бреста. Они не знали русского языка, были растеряны и испуганы чужой, незнакомой жизнью, они ютились у добрых, но посторонних людей, учиться им было очень трудно, учителя и мы, как могли, им помогали. От них, затаив дыхание, мы слушали рассказы о пожарах и горящих городах, воющих сиренах и ночных бомбежках, о пикирующих бомбардировщиках и немецких танках на городских улицах, убитых и раненых, о колоннах военнопленных, массовых расстрелах и казнях заложниках. Мы смотрели на них, таких же ребят как мы, и сознавали, что они намного взрослее нас. Что-то было в их глазах, то, что бывает у людей, уже много видевших и испытавших. Наша привычная жизнь всколыхнулась. Она наполнилась реальными, не газетными, ощущениями грозных событий, бушующих не так уж далеко, как еще недавно думалось. Всё вроде бы шло обычно - школа, уроки, отметки, влюбленности, записки, ревность, даже драки в раздевалке. И всё же что-то начало ощутимо меняться. Мы это видели по озабоченным лицам и приглушенным разговорам родителей и учителей, по тревожному их вниманию к сообщениям о событиях в мире, по их хмурости и недомолвкам. Подобно чутким антеннам, мы ловили непонятное и нарастающее напряжение во всей атмосфере окружавшей нас жизни.
Зданович замолчал и задумался. Глаза его застыли. Мы понимали, что в эту минуту он находится где-то очень далеко, в прошлом. Прошла минута. Он вздохнул и встрепенулся.
- Продолжу, - сказал он. - Бурный 1939 год уходил в историю. Зима 1939/40 годов была небывало холодной с лютыми морозами почти без оттепелей и снежными заносами. Тянулась жестокая война с крохотной трехмиллионной Финляндией, где морозы доходили до минус сорока, а наша Красная армия, не подготовленная к таким условиям, неся страшные потери бессильно увязла в глубоких снегах и незамерзающих болотах на линии Маннергейма. Дважды в день мы с волнением слушали бесстрастный голос диктора, читавшего краткие и невразумительные военные сводки с фронта, в нашей школе был развернут госпиталь, а мы учились в соседней на второй смене. Госпитали были и в других школах, а поток раненных и обмороженных не иссякал. В жилых домах не было электричества, улицы по ночам не освещались и на рассвете у дверей магазинов, несмотря на мороз и метели, тянулись длинные молчаливые очереди за хлебом, мукой, спичками и керосином. Всё было странно и непонятно. И вот в эти промороженные февральские дни в нашей густонаселенной коммунальной квартире, где соседи постоянно сдавали комнату приезжим артистам, появилась Сабина - певица-прима джаз-оркестра из Варшавы, гастролировавшего в нашем городе. Конечно, мы, провинциальные ребята, не знакомые с эстрадой европейского класса, всеми правдами и неправдами раздобывали входные билеты и сидели, не дыша, на концертах этого джаз-оркестра с непривычным обликом его музыкантов в нарядных белых костюмах с галстуками-бабочками, двумя белыми роялями у рампы и шумным конферансье, с его удивительным репертуаром, в котором были тягучие негритянские и тоскливые еврейские песни, неповторимый «Синий платочек», ставшая уже знаменитой «Катюша» и прекрасные польские танго, мелодичные, грустные, волнующе-томные. И главное, чего мы с нетерпением ждали с первых минут - Сабину. Ей, вероятно, было лет двадцать. Золотистые волосы густой сверкающей россыпью лежали на обнаженных плечах, тоненькая фигурка в серебристом, облегающем как рыбья чешуя, платье появлялась на сцене в восторженном шквале оваций, гремел оркестр, мгновенно гасли люстры под потолком и вспыхивали боковые цветные юпитеры. Зал замирал. Выжидающе затихал оркестр и глуховатое контральто Сабины звучало в напряженной тишине. Иногда, будто забывая об оркестре и ритме, она переходила на речитатив…невнятные, гаснущие обрывки слов…шуршащая, загадочная вязь польской речи...Что-то тайное, сладко-томительное волновало и будоражило наши мальчишеские сердца...
Зданович умолк и затянулся дымом.
- Не знаю, была ли Сабина красива. Но мы, мальчишки, все тайно были в нее влюблены. Наше восторженное воображение наделяло её самыми необыкновенными качествами. Никому и ни за что мы не поверили бы, что она самая обыкновенная девушка и, как все люди, ест, пьет, спит, плачет, обижается или сердится. В наших глазах она была идеалом - ее голос, глаза, улыбка, фигура, походка и одежда - всё это не подлежало ни критике, ни обсуждению. - Зданович усмехнулся. - И вот, вообразите, эта Сабина волею случая оказывается моей соседкой. Соседкой по квартире. И по утрам, когда жильцы расходились по работам, я уже два или три раза встречал её в коридоре или на кухне в легком халатике и домашних туфлях. И она не могла не видеть восторг и смятение в моих глазах. Мы уже были чуть-чуть знакомы, она мягко улыбалась и говорила с милым акцентом: «Здравствуй, Юрек, как поживаешь?» А я заливался краской и бормотал что-то невразумительное.
В тот памятный день, когда я, сидя за нашим стареньким «Беккером», с увлечением играл подобранное по слуху танго из репертуара Сабины, дверь комнаты тихонько приотворилась и я увидел её, приветливо улыбающуюся. Я покраснел и вскочил. Она вошла.
- Играй, играй, Юрек, - сказала она. -У тебя совсем неплохо получается. Только вот тут нужно немножко не так, вот послушай. - И, подойдя, она наиграла правильный оборот мелодии.- Ты понял? Сядь и попробуй сам.
Я сел к инструменту и начал сначала. Сабина внимательно слушала и тихонько подпевала. Вдруг она вздохнула.
- Ах, Юрек, какой ты счастливый! И сам того не понимаешь. - Она на миг замолчала. - Ты в своем доме, здесь всё твое…А я - как птах ветровне...или как это сказать? Птица пролетная…
- Перелётная,.- робко уточнил я.
- Да, да, пере-лётная. Ах, Юрек. - голос Сабины дрогнул. - Если бы ты только знал, как ты похож на… на…
Он вытерла заблестевшие глаза.
- А, не надо про это...Лучше давай послушаем хорошую польскую музыку. Хочешь? Не ту, что пою я в концертах, нет, настоящую. У вас патефон есть?
- Есть, - удивленно сказал я. - А зачем?
- Тогда возьми его и пойдем ко мне. Хочешь?
- Конечно!
Я вынес из другой комнаты патефон и мы отправились к Сабине. В этой комнате я был впервые. Пахло табачным дымом, под стеной примостился продавленный диван, укрытый вытертым цветным ковриком, на окне висели серые от пыли занавески и в углу стоял одежный шкаф с помутневшим зеркалом. Столик у окна был завален ворохами нот, журналов и книг, поверх лежала раскрытая коробка папирос и рядом переполненная окурками пепельница.
- Не смотри, Юрек, на беспорядок, - смущенно сказала Сабина. - Сядь сюда, на канапу...или как? На ди-ван? - Она покачала головой. - Здесь всё не так, и слова не такие...А-а, вшистко едно! Лучше давай послушаем танго, мое любимое.
Из потертого желтого чемоданчика, приподняв лежащие в нем вещи, она вытащила большую грамофонную пластинку в ярком глянцевом конверте. Я завел патефон. В этой неопрятной комнате с грязными стенами и закопченным потолком звучало танго, польское танго. Сабина сжалась в комочек, глаза ее застыли. Бархатный мужской голос под мягкие ритмы оркестра доверительным полушопотом пел о первых свиданиях, сладких цветных снах...О том, что всё начинается с нежных слов, и каждое слово подобно прекрасным снам, майским и радужным, и это лишь первый том любви...Я помню даже название этого танго - «Три тома».
Зданович замолчал. Солнце уже село, вдоль набережной вспыхнула изогнутаая цепочка фонарей и небо сразу стало черным. Волны прибоя бесшумно лизали песок, в них дрожали и дробились береговые огни. Зданович затянулся дымом.
- Да, друзья мои, это было польское танго. Именно польское.- Он помолчал.- Есть знаменитые аргентинские танго.Это знойная музыка, полная страсти и упругого ритма. Слушая её, невольно представляешь себе южную ночь, пальмы, берег океана, гибких, как ящерицы смуглых танцовщиц со смеющимися глазами, слышишь стук кастаньет. Есть салонные танго - сентиментальная музыка для воспитанных женщин и мужчин, они танцуют, едва прикасаясь друг к другу, они строго следят за ритмом и приличиями. Есть прекрасные и вечные танго Строка...И еще многие другие. И всё же я не знаю ничего лучше старых польских танго с их удивительной мелодичностью, неповторимым оркестром, плавными ритмами, неожиданными гармониями...модуляциями...тревожащим шелестом польских слов…
И вот я сидел на этом старом продавленном диване рядом с прекрасной девушкой, в которую был влюблен.
Пластинка отзвучала, игла с шипением скользила по диску. Сабина поднялась.
- Тебе нравится это танго, Юрек? Хочешь танцевать? - она вытерла влажно блестевшие глаза, подбежала к патефону и поставила пластинку еще раз. Затем рывком подняла меня с дивана и засмеялась, глядя в мое растерянное лицо.
-Ну? Юрек! Поднимайся И обними же меня!
Я едва осмелился прикоснуться к ее худенькой спине. Она расхохоталась.
- Ох, Юрек, разве так нужно обнимать даму?! Ты совсем,совсем еще пьервшак! Или как это сказаать? Ученик в первом классе?
- Первоклассник,- сказал я, пылая от смущения.
- Да, да, пьерво-классник. Ну, веди же меня!
….Взволнованно и тревожно-томительно звучало танго, сердце мое колотилось.Пластинка окончилась, игла скользила на одном месте. Мы остановились.
-Знаешь, Юрек, - сказала Сабина, подняв на меня глаза. - Завтра мы уже уезжаем. И я хочу, чтобы эту пластинку ты взял себе.В память обо мне. - Она чуть-чуть поднялась на носках и я ощутил легкое прикосновение её теплых губ к моей щеке. - А теперь иди. Мне еще нужно сложить вещи и вечером у нас последний концерт. Ты придешь? Я буду петь для тебя, Юрек. А ты потом иногда вспоминай меня. Хорошо? Ведь у меня нет никого на всем белом свете, всех моих родных убили фашисты - маму, папу, братика...Его, как и тебя, звали Юрек...Он был похож на тебя...Они убили их, когда ворвались в нашу прекрасную Варшаву…- Она замолчала. - Ох, Юрек, какие это были страшные дни! Горели дома, все было в черном дыму, пахло гарью, по развалинам бродили несчастные плачущие люди, они кричали, звали, искали детей, родных...А на перекрестках стояли немецкие военные машины, из их динамиков гремела веселая музыка. Ты никогда не слышал эту страшную немецкую песенку «Ах, майн либер Августин!»? Всё вокруг горело, а немецкие солдаты были пьяные и веселые, они плясали и пели...Они принуждали поляков радоваться с ними. Ох, Юрек...мой отец был гордый человек. Прямо над такой немецкой машиной он вывесил из окна польский флаг и забаррикадировал входные двери. Но немцы в дом ворвались. Их всех, его, маму и Юрека они расстреляли прямо тут, под окнами нашего дома, а радио всё весело пело «Ах, майн либер Августин!». В тот страшный день я с трудом добралась домой лишь поздно вечером, было уже совсем темно и я вдруг увидела их всех...мертвых, на тротуаре под нашими окнами...Это невозможно забыть...А ты…ты так похож на моего Юрека. Сейчас иди, а вечером будь в театре, на нашем последнем концерте. Завтра утром я буду уже далеко отсюда. И буду тебя вспоминать.
Наступила долгая пауза. Зданович покачал головой.
Вот и всё. Короткий миг жизни. Но незабываемый. В ту же ночь она уехала. Пластинку эту я очень берёг, любил, часто слушал и вспоминал Сабину. Через три месяца начались школьные экзамены, потом я поступал в военное училище, но о Сабине уже никогда ничего не слышал. Где она, как сложилась ее жизнь? Еще через год началась война с Германией, вскоре я уже был на фронте, и вся моя прежняя жизнь ушла, отдалилась, вытеснилась из памяти, исчезла навсегда...И вот сейчас это танго, любимое танго Сабины...Оно как привет из юности, из далекого, давно исчезнувшего времени.
Мы молчали. Вдоль набережной, отражаясь и дробясь в набегающем прибое, горела цепочка фонарей, закат над морем погас и на черном небосводе дрожали бледные ночные звезды.
2015