Воспоминания об Ундорах
(ред. 2015 г)
1. Реквием Моцарта
…к вечеру в марте так и прокатывается по горизонту шум – до неба, до твоего сердечного стука: действительность всегда огромна, всегда насквозь…
Как же она помнит о себе? то есть, как складывается время, человеческая жизнь, человеческая память? И вот – описание, точнее, воссоздание прошлого, такого же огромного и действительного – до неба, до сердца, и вот –
Реквием Моцарта. 1791 г. Вестминстерский
хор. Нью-Йоркский фил. оркестр. Дирижёр
Бруно Вальтер.
…осталась память да сам человек с неизвестным будущим, остались свидетельства немые да следы, лишь следы.
А память будто и в самом деле независима от наших стремлений, и будто есть сама течение жизни, которого мы оказываемся недостойными, спохватываясь и страдая позже…
Осознание с предельной отчётливостью освещает все прошлые ситуации, и так любим мы! как страдаем оттого, что говорили и делали совсем не «то»…
И выстраиваются в нашем сознании невидимые в действительности и непросчитываемые тогда ходы – сейчас уже линии судьбы, но всё никак даже сейчас не можем решить, то ли сами выстраиваем мы свою жизнь, то ли ведут нас
…и вдруг оказываемся вовлечёнными в мощный и напряжённый хор – как бы на поверхности океана, – сознающими свою беспомощность, но и свою гордость (!): память, только память обретает ту же мощь и то же напряжение:
Это – о судьбе человеческой, где отчаяние и уверенность, где тревога и нежность, где вера наивная и слепая и неожиданно жёсткая действительность… И страдает человек, вспоминая другого, вспоминая других, вспоминая прошлое… Ведь если даже и выверена судьба наша, то не перестаёт она быть трагичной: переживаем эпизоды заново, оцениваем ситуации заново – перечитываем свою и другую жизнь заново! – додумывая и подробности небывшего…
Ведь правда в том, что каждый человеческий голос, каждая человеческая жизнь требует внимания предельного: каждый человек, каждая жизнь есть отражение мира всего. И в том правда, что человек есть ничто – уже пыль, уже след, уже миг прошлого…
Огромная неприподъёмная человеческая жизнь есть миг для будущих времён! И остался-то взгляд на фотографии, осталось запечатлённое лицо, а то и образ теряется уже в памяти через 2-3 поколения
Был человек – и нет его…
Но бесконечен наш день, бесконечно длится наша жизнь, бесконечно глубоки по значению для человека окружающие его просторы. И строится мир от истоков своих до действительности мгновенно!
И строится гениальная музыка, отражая боль за состоявшиеся и несосостоявшиеся судьбы: всесилен океан своим ленивым колыханием тяжёлой поверхности, а то и штормом, – и что спасает нас?
Выверен охват музыкой памяти – эти мерные звуки Реквиема…
Выверена сама жизнь?
2. Два времени года
Оценивают ли географический фактор?
…снега, метели, мороз, бесконечная череда дней белого пространства и бездонные огромные ночи с безучастной всезнающей луной или гроздьями звёзд разрывали мир людей, открывая его вечности. А лето, быстрое – зелёное и спелое, – приспосабливало к заботам жизни…
…вот и определила природа ритм.
Этот беспрерывно падающий снег скрывал дороги, поля, строения идеально чистой белизной: веселье и смелость провоцировались – но лишь как игра, как смысловые фантазии…Метели и мороз тем более видоизменял масштаб притязаний,…что свершалось в нашем таком же бесконечном и бездонном внутреннем мире?
Порывистая колкая метель застилала вольный свет, в пути светлое и сумеречное, твёрдое и рыхлое уступало друг другу место, морозы схватывали лицо, тело цепким и жёстким окружением, вынуждали к действиям: как ты находил дорогу?
белая стихия диктовала образ жизни, характер…,суровая природа замыкала быт людей на близкое, даже отрезала селения людей друг от друга: бессчетные поколения выработали в себе умения и традиции жить в подобных условиях
…в пасмурную оттепель холодные поляны снега, тёмная белизна, повторяющая изгибы местности, прозрачный быстрый воздух, неясный шум вдали у горизонта вдруг снимали напряжение, но оторванность от какого-то большого мира (какого?) или самая непосредственная связь с ним читалась всюду: где родина нам?
Селения окружали зелёные овраги: дремучий чистый лес в зимнюю оттепель в контрасте деревьев и убегающей снежной поверхности…уводил взгляд и – терял: ты не мог смотреть на какое-то одно дерево, на что-то «одно», ты был всюду и – нигде! …и что нам подсказывала эстетика восприятия? …прекрасное видение было перед глазами, что могло сравниться с этими устремляющимися вверх деревьями-силуэтами?
Великая зима и огромные пространства белого снега сформировали характер людей.
А лето, должное быть, под солнцем, под небом прорастало и прорастало – в тех же оврагах и лесах, на возделываемых равнинах, на звонкой глади озёр и рек; лето раскрывало мир, приближало его тайны к людям, лето предоставляло для жизни все возможности.
Именно это время успевало продлить самое уязвимое и непонятное в природе – жизнь, успевало повторить скрытые явления жизни, и люди готовились к лету – к жадным его просторам, к труду, защищаемому необходимостью и традицией…
Но пока – бесконечно долгие холодные дни, зимние скрипучие и музыкальные дороги, пока мир внешний – это жилище, это очаг, это сжатое пространство необходимых отношений… Но всё – уже какое-то постоянство, какая-то психологическая константа, которая затем, летом, уже будет непременно учитываться, сказываться, проявляться…
Так и летело человеческое время (время?) на наших просторах, пульсируя во временах года, то сжимаясь от безмолвия, то растекаясь в радостных звуках: мы ведь совсем забываем, что кроме века ХХ, все предыдущие совсем-совсем иные…
Да, так и летит.
3. К истории Ундор
Местность эта заселена человеком тысячелетия;
народы сменяли друг друга: тысячу лет назад
жившие на месте современных Ундор волжские
булгары были разгромлены монголами, а с
расширением Российского государства, со
строительством засечной черты (Симбирск,
1648), землю здесь, называемую Диким полем,
давали казанцам Юрьеву, Зеленову, а также
Куроедову, Змееву…В 1770 г единоличным
владельцем Ундор становится В.Б.Толстой, затем,
уже в Х1Х веке – П.Н.Ивашев, с 1848 г – П.М.Языков,
с 1853 – А.П.Языков, и позже, с 1881 г - Чебоксаровы,
Шихобаловы… Но с самого своего уже русского начала
село Воскресенское на Ундоровских горах было
многолюдным.
Об истории Ундор и своих предках стал думать вдруг, в середине января 1998г; выяснил по метрическим книгам, сколько возможно, свою родословную (а за отсутствием подобных книг в Ульяновском госархиве ранее 1882 г (или 1886?) добрался только до середины Х1Х века), прочёл исторические и археологические свидетельства: местность оживала в представлениях, и всё казалось, что вижу давно ушедшие картины, всё казалось, что сам я во временах тех, и чувствовал, что дух мой, что душа моя, что вся сущность моя неизвестная рождались именно здесь, рождались задолго до своего физического воплощения…
Рождение человека – не вдруг, не есть одно мгновение, но есть мгновения непонятные – вечные? и сам чело-век (чуток язык!) есть печать, чело как минимум века, но больше, дольше века! Дух и душа уже давно облетают мою родину, и печать возвышенного, печать судьбы уже давно предваряют конкретную жизнь… И всё радовались и страдали люди, запоминая одни и те же лесные опушки, быстрые и тёплые реки и прозрачные родники, и вдруг зимние белоснежные и холодные преграды…
А мне нужно описать: ну как вот просматривать и описывать бесчисленные мгновенья верного счастья? но и бессчетные долгие дни осознания горя? Ведь полчища завоевателей проходили эту землю, оставляя после себя пепелища и кровь, а люди возвращались и возвращались… И перед ними – то созидательная и трудная жизнь, то Дикое поле во всё своём ужасе неизвестности для путника!
Тысячи людей за тысячи лет землю эту, реки эти, родники – проглядели насквозь, и всё рождались и умирали, оставляя пот и кровь, оставляя прах свой…Отчего память наша молчит?
А необходимость человеческая, жёсткая, им сохраняла до поры до времени жизнь, и в необходимости той трепетала душа, и всё просчитывал возможности дух, разрывая тупики…
Отчего не знаем прошлое своё? И прошлое ли оно?
И родина осталась! С «пятнами» прошлого, лишь с пятнами – тонкими культурными слоями на немногих раскопках археологов. Потому и сейчас и тогда достоверны лишь шум ветра да звуки случайные, лишь свет вольный бескрайнего дня да сам человек, лишь темень ночная таинственная да связь – резкая, безжалостная…
Какая?
Эта связь времён – где она? Связь времён музыкальна: это Моцарт или Вивальди, это Римский-Корсаков или другие…Музыка вопреки времени, она замыкает его смысловыми контурами, она блистает и останавливает…
А музыка самого языка? Отчего язык сам не спешит «говорить» прямо нам о времени?
…как бы я ни вглядывался в фотографии 2-3 поколений предков своих, эта связь также не прочитывается: что во мне от людей тех? что проявлялось в них, может быть, в большей степени, чем во мне? Или, может быть, черты и стремления предков моих вдруг проявятся уже в детях или внуках моих? А, может быть, само внешнее (то есть, время) «перевешивает» неясные до поры до времени внутренние импульсы?
4. Городищи
В.М.Ефимову, создателю Ундоровского
палеонтологического музея, ученому-
палеонтологу.
Спрессованы культурные слои для археолога, слои, отстоявшиеся и образующие целые эпохи: как прочесть их полно? Почти три тысячи лет назад здесь выстроено первое, так называемое, городецкое поселение, – какая по сути одна и та же драма разыгрывается здесь с тех пор? драма смены культур?
…сейчас под ветром одним, под небом без края немногие дома стоят, уязвимые…под огромным небом на высоком берегу, обрывающимся почти прямо к тяжелой глади Волги, а с других сторон – лесные склоны да глубокие овраги
Сейчас и всегда!
А внизу над холодной ручьевой водой на дне оврагов и над се-ребристой поверхностью реки, словно мир другой, – с другой тишиной или свежестью, с другим светом или простором – так далеко от домов! что даже крик человеческий от той ниточки домов в вышине берега доносится как пенье жаворонка….Откуда он? и думаю, что с реки этот крик и не услышишь…
Этот берег-гора, берег-утёс – часть высокой равнины (Ундоровских гор), и в какие времена стал для людей родиной? В какие времена здесь стали защищаться от неожиданных угроз, от далёкого давления чужих народов? И вот возводили и возводили высокие земляные валы, и возводили ещё валы как внешний пояс! Между валами сеяли зерно, а в зелёных оврагах или опушках подступающего леса пасли скот… Охотились? Ловили рыбу? Богатая река и лесные склоны были рядом.
…а не добежишь в считанные мгновенья от вала до вала: на расстоянии крика (!) укрепления, на расстоянии взгляда – чёрточкой кажется человек на внешнем валу
И всё же: всё это ровное отгороженное пространство, – каким было? Что хранит земля с тех мужественных столетий? Поколения здесь жили люди и…такие же столетия здесь цветут травы и только, столетиями здесь поле считалось диким.
Безжалостны исторические ритмы; прав мыслитель: «народы принадлежат истории, но сам человек укоренён в вечности». В вечности!
И не может состояться он, не принадлежа истории, всё той же, единственной. Ведь центр мира для человека там всегда, где взрастает дух его, дух-защита, дух-согласие, но и дух-протест, дух отстаивания своей непохожести
И связь прямая в этом оторванном от всего света месте – связь с небом, связь с землёй, связь с предками.
И сейчас и всегда на другой стороне оврага, огромным и глубоким настолько, что, что птицы, перелетая его, невольно снижаются, и видим мы их сверху!
и сейчас и всегда на другой стороне оврага отзывается нам эхо, убегающее с какой-то тайной вдаль и ввысь по лесным склонам… И за звонким пространством воздуха над оврагом столько тайн!
И сейчас и всегда на другой стороне оврага начинается лес, начинаются Святые вершины, где у подножия одной из вершин в одном из истоков этого Писцового (или Городищинского) выбивает родник с серебряной студёной водой, не родник – река…
* * *
А кажется с Волги, что плывут человеческие строения, плывёт вся эта мирная картина – разоряемая в одночасье, плывёт весь этот укреплённый утёс…
Куда?
5. Сновидения
За десятилетия (!) до этой работы несколько раз снился один и тот же сон: севернее Ундор (перед Черталинским лесом) будто бы есть неизвестная никому улица – она нечаянно сохранилась с прошлых столетий. По обе стороны – 2-х этажные дома из красного кирпича, почти на каждом доме какие-то литые чугунные украшения с висящими на кованых цепях профессиональными объявлениями,…и будто бы несколько раз я шёл по булыжной мостовой этой улицы – зимой? летом? Улица оказывалась длинной – до лесного Черталинского оврага, впадающего в Волгу
И каждый раз, когда видел сон, будто бы знал, что уже был на этой улице, и даже думал, что эта улица с кирпичными домами, тесно примыкающими друг к другу, улица под пасмурным небом, и есть настоящая Красная «слобода», как говаривала моя баушка Феня, есть улица, опоясывающая Ундоры с севера…
И – забывал сновидения, на годы, десятилетия
Несколько раз снился берег Волги у пристани в заливе, которой уже лет как 20 нет, снилась сама Волга, пароходы, путь на пароходе в город….И всё заходил пароход на пути своём в какие-то заливы с причалами перед неизвестными ранее городами-замками…. И снились песчаные берега, купание в тёплой воде, а то – просто литое сверкающее тяжёлым водное пространство, с далёкими-далёкими противоположными берегами…
И всё – знакомо.
Снилась тропиночка, разделяющая перед домом дорогу и аккуратно- чистый овраг, а сейчас и тропинку-то не видно в бурьяне, а сам овраг превратился в непроходимые и грязные заросли; однажды во сне я совсем недавно сажал на кромке между оврагом и дорогой, почти на тропинке, деревья, но в выкопанных ямах находил что-то мерзкое и извивающееся белое… Что?
…какая бездушная история прошла по душам беззащитных людей? ведь крах советского времени, может быть, более разрушителен, чем его торопливое установление …. (Сознание многих нельзя свести к сознанию одного!)
Какая мечта о прошлом, – богатом и таинственном – всё напоминает и напоминает о себе? и что её вызывает? Какой путь в большой мир?
а зелёный овраг, где в детстве играли в футбол до темноты, а сейчас в нём сочится ручей и растут вётлы, а между всем – бурьян? Что овраг этот взрослому моему времени? …получается, что сознательный и свободный выбор – много позднее подсознательному; получается, что разумная сознательная жизнь – в окружении… Каком? а, может быть, в оправе?
…в апреле, когда уже ясен был план второй воспоминаний, приснился сон: в ручье посреди Ундор (летом после дождя?) искал крестовину для Новогодней ёлки…
Мой крест в том поиске, судьба. Только в поиске.
И я эту судьбу принимаю.
6. К собственной родословной.
…разбросал кто нас по времени, да так, что столетие вмещает лишь три-четыре поколения, а за это время, даже много быстрее, меняются привычки, меняется одежда, меняется сам образ жизни, и даже язык начинает приобретать или терять слова, произношение, даже конструкцию фраз… И нет потому диалога, не слышат друг друга даже соседние поколения… Только потому?
В разных временах живём, имея разный интерес, но как пространство вокруг читаем под одним и тем же небом? одну и ту же даль? Заново?
И правда ли в том, что только в прямых родственных отношениях прочтём мы давление природы своей? а что твоё уже прорывалось в предках? несли в себе ли предки те «буквы», из которых и составилось твоё имя?
Душа твоя лелеялась как в прошлых неизвестных тебе поколениях? как дух взращён был?
И в рядах тех, всё увеличивающихся и увеличивающихся, проявлялась мудрость и глупость, проявлялось трудолюбие и праздность, жизнелюбие и безразличие, дерзость проявлялась и смирение… Как всё?
Но помнят люди в лучшем случае прадедов своих – предел, который и вмещает-то столетие, а память следующего и следующего – опосредована. Получается, что человек, действительно, есть чело века и только, что есть всегда 2-4 звена цепи, а вся цепь поколений – в высшей степени рассудочна…Но, может быть, родословную свою правильнее читать через потомков всех – через братьев и сестёр прямых предков?
И вот – ряд первый, отец и мать; отец, Николай Александрович Марасов, нацеленный после войны на идеи, чуждые семье, и мать, Екатерина Семёновна, в девичестве Никитина, жизнь всю отдавшая своим детям. С 1923 г родители мои, и вместе-то были от силы лет пять, и вот уже полвека порознь (первым ушёл из жизни отец – в 1999 г, мама – в 2009; в 2010 г вместе с Олесей мы выпустим маленькую специальную книжку «Ундоровский круг» о своей родословной).
Ряд второй; ни того, ни другого деда не видел, лишь по рассказам, да по немногим фотографиям информация. В один год родились, в 1893, и почти в один умерли, не дожив 2-4 года до середины века ХХ-го. Семён-то Никитин точно был на германской, после свадьбы его взяли, но ненадолго, а Александр Маросинский? Он позже женился, вероятно в 1918 г: на фотографии он в военной форме. Значит, был? И почему сменил фамилию, ведь брат его и сестра этого не сделали: Анна Павловна Маросинская, например (ум 1953г), работала учительницей начальной школы в соседнем селе…И оставшуюся жизнь Александр Павлович (до 1948 г) был рыбаком. А Семён (Филиппович) работал в сельском совете, затем приёмщиком на хлебной пристане. Умер в 1946 г.
Жена А.П. Марасова Прасковья,тоже Павловна, Мамзина (1897-1972) , – баушка Параня, как мы её звали, после смерти своего мужа 25 лет жила одна в домике с огородом и садом на Волжской улице, в детстве иногда я приходил к ней; и было у них три сына – Алексей, Николай и Пётр. Жил я, после того как моя мама с двумя детьми ушла от моего отца, с другой своей баушкой – Федосьей Петровной Никитиной (Скучилиной), или баушкой Феней (1891-1969г); она была на 2 года старше Семёна и на 6 лет баушку Параню. Все годы моего детства и юношества она жала серпом траву в роще для овец и коровы… У деда Семёна и баушки Федосьи родилось семеро детей, до зрелого и преклонного возраста дожили Анна,моя крёстная тётя, тётя Дуся, дядя Ваня и моя мама, Катя.
Третий ряд – уже 8 человек. Филипп Тихонович Никитин (1851-1921), отец деда Семёна, судя по фотографии, до революции был крестьянином зажиточным: был садовником, держал несколько садов. Жена его, Екатерина Ивановна Рябчикова – 1853-1927, их фото с мужем 1910-х годов. И было у них всего семеро сыновей и две дочери.
Пётр Андрианович Скучилин (ум. 1928 г, а родился, вероятно, в 1860г), отец баушки Федосьи, вместе со своей женой Ольгой Ивановной Ежовой (умерла 1933 г, и была лет на пять моложе мужа) имел, как и все мои предки этого ряда, много детей, но до зрелого и преклонного возраста дожила только баушка Феня. Именно дедушка Петруха, как называли его крёстна и мама, интересовал меня более всего, так как через него реализовывалась какая-то инициатива: был грамотен, читал книги вместе со святым старцем Антоном Петровичем Шуваловым, который часто приходил к нему, женившись, выстроил каменный дом, имел чёску в соседнем селе… Но в пожилом возрасте уже в советское время его «раскулачили», избив так, что он уже был «нежилец», и вскоре умер. А избили его, допытываясь узнать, где он спрятал золотые деньги, которые, якобы, успела спрятать бабонька Ольга. Крёстна мне говорила, что когда после пожара 32 года, на месте кирпичного дома ставили деревянные срубы нового дома, строители как-то быстро «ушли»… А «бабонька» Ольга за несколько неспокойных лет перед этим и забыла, куда прятала.
Павел Иванович Маросинский (1855-1914) рыбак?, но записан в метрической книге как крестьянин. Жена – Пелагея Гавриловна (1856-1921). Кто они? Действительно ли они (или их непосредственные родители) с Марасы (Мураса, Спасский уезд, Казанская губерния)? У Маросинских было 8 детей.
Наконец, ещё двое предков – по линии Мамзиных: Павел Петрович (1867-1943) и Евдокия Алексеевна (1865-1924). Ничего о них не выяснил, неизвестна даже фамилия жены Мамзина, как неизвестна и фамилия жены Маросинского.
А далее у нас 4-ый ряд предков, уже 16 человек.
По линии Никитиных известна жена Тихона Евдокия Егоровна (1829-1889), а сам Тихон (дед Тихан) умер после, но когда?
Известен Андриан Карпович Скучилин (1832-1909) – пчеловод, а жена его, говорят, умерла в молодости. Почему-то говорили, что они долгожители, даже в газете «Пролетарский путь» от 25 июня 1926 г написали, что он умер глубоким стариком – 90 лет. Где тут 90 лет? 77 лет.
По линии Маросинских по метрикам нашёл вдову Матрёну Фроловну Маросинскую (1828-1906).
Нашёл и отставного рядового Петра Никифоровича Мамзикова (1838-1911), был ещё Яков Мамзиков, его брат, а вот дети Петра числились уже Мамзиными.
И – всё, более половины имён отсутствуют…
Из 5-го ряда, где должно быть уже 32 предка, известен только Карп Максимович Скучилин (по предварительным записям – Спугов) – 1813 – 1891гг
Известны, конечно и некоторые мужские имена по линиям Никитиных, Маросинских, Мамзиковых, но что дают эти пунктиры?
Вероятнее всего, дворяне, получившие земли на «Ундоровских горах», предков моих вывезли из центральных или южных губерний, а, возможно, уже из Казанской. Маросинские, возможно, сами приехали. А отставные рядовые? Скорее всего, их отцы обосновались в Ундорах вместе с генералом П.Н.Ивашевым.
7. Церковь
Первая, деревянная, церковь
просуществовала с 1648 по 1748, вторая,
также деревянная, – до 1802 г, а каменный
храм был выстроен в 1802 г и разрушен
в 1936, с землёй сравняли его в 1984 г.
(На звоннице, разобранной, очевидно в 1936 г,
висело 5 колоколов, 3 маленьких по 9 пудов,
1 средний – 35 пудов, и большой – 60 пудов;
по свидетельству краеведа В. Новичкова,
лошадь едва сдвинула телегу
с колоколами…Вставка от апреля 2022 г)
В начале 50-х годов ещё «валялись» за клубом
(обезглавленной церковью) два-три мраморных
(или гранитных) памятника с церковнославянскими
надписями, а на площади примерно 50 м на 50
зияли понижения от уже выкопанных
(лучше выкорчеванных)… Я не знал тогда,
что именно на этом месте когда-то
более чем столетие располагалось кладбище
для служителей церкви.
Новый каменный храм строился с 1997 г,
и с начала 1999 г на нём засияли
золотые купола…
…мы так жадно смотрим на мир, стараясь остановить, продлить мгновения, запомнить их, прочесть полно, но объединяют времена только миф и вера. Уплотняет и разрывает время не знание, но чувство, именно оно и окрашивает его в субъективные оттенки… И целостность восстаёт…
И вновь: как жадно читаем, додумываем прошлое! так, что забываем иногда всё на свете, так, что и настоящее воспринимаем через него…
И пришли сюда новые люди - к волжскому берегу высокому, к его изрезанным глубокими и зелёными оврагами равнинам, к студёным ручьям на дне тишины, с искрящейся на солнце мускулистой прозрачной поверхностью…
И пришли с новой верой, разделили забытую пыльную землю, поставили дома, и зазвучало Слово – слово-память, слово-традиция, слово-связь, слово –символ…
И слово – дело!
Зелёный холм, на котором когда-то выстроят барский дом, оказывался в центре пологого оврага, в центре связывающих его улиц – Красной, Заовражной, Старостиной… И ставили у овражного склона с родником церковь, видную отовсюду; а много позже вместе с барским домом возведут и плотину через овраг, внизу за плотиной разобьют рощу, выстроятся новые улицы – Волжская, Самодуровка, а там и улицы Новенькая, Выселки… Сколько же судеб человеческих проходить будут перед неведомым созерцателем!
Притягивала взгляд церковь, хранила тайну далёких и нездешних времён, и множились тайны… Притягивала взгляд церковь и любой взгляд находил в ней какую-то упорядоченную силу.
Не может быть человек непосредственным и только! течение дня, течение года разрывались непонятными, но ожидаемыми традициями…., становилось теплее, теснее: течение приобретало берега.
Но не смогла сила та окончательно организовать людей: даже столетия церкви в Ундорах не спасли от беды. Ушли те люди, а с людьми позже случилось какое-то беспамятство, словно после сна: вспоминаем и вспоминаем сновидение, но кроме обрывков сюжета, кроме какого-то общего впечатления, тяжёлого и волнующего, с нами ничего и нет…Что же было? Ладно ли было в «сновидении»?
Не может человек без веры, без традиции веры: умные отношения недостаточны для самосохранения человека, для охвата времени, ибо через веру оформляется чувство, дисциплинируется сама жизнь…
И вот – церковь, на зелёном холме, в окружении расходящихся улиц, сейчас среди сумеречной прохлады с низин и всегда загадочного горизонта – за лесом, за полем, горизонта бесконечного, державшего неохватное небо…
Давным-давно мы в небе, лишь не знаем об этом
8. Кладбище
Нынешнее кладбище, большое, стоит
со второго десятилетия ХХ века,
а на месте прежнего, на том же самом
огромном бугре, между Ундорами и
лесом, – колхозная конюшня и ферма
С юга Ундоры отрезает огромный безлесный бугор, выпуклый и длинный, а за ним – овраг, спускающийся рёбрами-тропками к чистому некогда ручью, и поднимающийся липовым лесом к чистому и ровному полю…
да, чужеродные постройки заняли уже половину бугра, а на другую, по-прежнему огромную, летним утром приводил детей своих маленьких: подходили к краю огромного оврага с противоположным лесным склоном слушать эхо… Настолько овраг был большим, что птицы, перелетая, словно застывали над ним; жёсткая и сухая трава покрывала и бугор, и солнечный склон, и уже тёплый и близкий ветерок казался шумным в чистом и богатом временем пространстве тишины…
Кричали по очереди и вместе, спустя несколько мгновений крик повторялся лесным склоном, ослабевая и прячась за неожиданные лесные границы: что-то возвышенное, таинственное и понятное одновременно являлось перед нами, что-то родное, но и словно не должное быть…
Перед нами было чудо земного пространства, чудо времени, которым мы осознавали свою жизнь
…рядом конюшня и ферма: на их месте когда-то стояло кладбище… Как вспоминает крёстна, бабонька Ольга говорила, что большой чёрный крест, единственный на кладбище, стоял несколько лет (и никто его не трогал), и принадлежал он «кому-то из Скучилиных». Не Андриану ли Карповичу, умершему в 1909 году? Тем более, дедушка Петруха, его единственный сын, в те годы был зажиточным. Кладбище на бугре, вероятно, возникло в начале Х1Х века (раньше??), но уже через сто лет в нашей родной стороне дули совсем другие ветры… Кладбище было в запущенном состоянии, – на нём косили траву, кресты разбирали на дрова (!)…
Но крёстна вспоминает, что по рассказам было ещё кладбище - в роще на склоне пологого оврага, ниже церкви… И когда строили каменную церковь, то прежнюю, деревянную, разобрав, поставили именно на «мирском» кладбище в качестве часовни. А более ста лет, рядом с церковью, хоронили служителей самой церкви, и тяжёлые мраморные надгробья после разрушения колокольни ещё около 20 лет в беспорядке указывали на захоронения…
А сейчас и следа нет.
Внизу, правда, сосны растут, – на месте первого кладбища, деревьев 15-20… Примечательно, что ещё ниже, почти рядом с «поповым» колодцем (из которого всё советское время брали родниковую воду!) «стояла» сельповская конюшня на несколько лошадей! И рядом – сельповская пекарня.
….опьянённые и косноязычные потомки втоптали в землю свою память: поколения неизвестных сейчас наших предков приумножали и приумножали традиции, а век ХХ, словно сбирая самое худшее из предыдущих веков, всё хоронил и хоронил человеческое в себе… Как заглянуть в тот мир прошедших столетий, чтобы увидеть, прозреть, чтобы наполниться тем духом, той болью, что только и свойственна людям? Как не задохнуться от гнева на тех, от которых зависела судьба захоронений? Как не умереть от сострадания к судьбам предков, от которых мы только и знаем лишь имена - в лучшем случае?
Нынешнее кладбище – в огромных деревьях, с заросшим густой травой рвом и валом: век ХХ ещё смотрится здесь как плоть от плоти, ведь земля в равной степени принимает всех - и сытых, и обманутых, и великих, и малых…
И любящих! и страдающих! тех, на ком и стоит белый свет… И век любой в равной степени остаётся в земле…
Но должен признаться: десятилетиями не интересовался родословной, не знал корней своих, хотя и приходил на кладбище с родными ежегодно, приходил уже с детьми, один, но вся эта особая земля с холмиками, покрытыми редкой и высокой травой и увядшими садовыми цветами, земля с крестами и памятниками, с оградами, скамеечками и столиками под сенью деревьев, под однообразно-порывистым и успокаивающим шуме листьев
эта особая земля оставалась холодной, далёкой, оставалась в памяти только «для ума»
Знаю теперь, за всех молился и каялся в первой половине нашего опасного века Антон Петрович Шувалов – блаженный старец Антоний, которого помнили в нашем доме и моя мама, и моя крёстна и которого похоронили на этом кладбище…
Но «связь времён» не восстанавливается: окружают сейчас кладбище ферма, силосные ямы, да овраг с навозом по кромке… А теперь ещё и свалка
Уметь же ведь надо так нашему «обществу» в нашем государстве «себя обустраивать»!
* * *
Покрыта позором вся наша земля: тысячи сёл и городов имеют подобное беспамятство. О каком благополучии речь ведём, о какой национальной идее? когда помним и знаем лишь тех, кто рядом и жив? И чуть что, так и прячемся за спину святых…
До сих пор именно в нас самих опасная, самопожирающая идеология.
9. Роща
Роща – посреди села, на истоках необозримого ветвистого оврага, впадающего почти через два часа ходьбы в Волгу.
…ещё до недавнего времени, то есть, до середины 80-х годов ХХ века, около 30 вётел-исполинов высилось во всей своей патриаршей красе, а сейчас – остались считанные экземпляры, по большей части, без вершин и крупных ветвей.
Век вётел недолог, но всё моё время эти деревья, своею необыкновенною высотою и неохватностью указывали на иные, совсем-совсем иные времена… Я помню в роще непомерных размеров дупла от сваленных бурей деревьев: в них можно было поместиться целому классу младших школьников…
От моего дома роща – за Старостиным прудом, сразу за плотиной с крутым спуском, по которому зимой на лыжах я боялся съезжать; лыжня зимой вела через ручьи: под обваливавшимся то тут, то там снегом темнела всегда быстрая и тяжёлая вода…
Вётла окружали заросли бузины, и осенью в детстве ходил в рощу за «пушником» – длинными побегами бузины, которыми оплетались колышки вокруг избы – так строилась завалинка для зимнего тепла; а тёплыми днями, то есть, всё лето, баушка Феня жала в роще крапиву корове на зиму…
…летнее тепло замирало сумеречным покоем вокруг грубой коры огромных вётел, и деревья уходили вверх так высоко, что из оврагов доставали небо; на пологих же склонах росла крапива и бузина, а в низинах по ручьям – мята; поверх же, по седловине между двумя ветвями оврага шли ровные ряды старых уже лип, а между ними – жёсткая и низкая трава с тропинкой в морщинах от узловатых корней, то уходящих в землю, то выступающих в самых натоптанных местах так, что можно было запнуться…
Седловина оканчивалась холмом, за которым соединялись две ветви оврага, а сам овраг за этим холмом становился всё глубже и глубже, и принимал ещё одну свою ветвь…И именно на этом холме когда-то, видимо в конце ХУШ века, выстроили белокаменный с колоннами барский дом; а вскоре запрудили главную ветвь оврага – на улице Старостиной, в самой роще соорудили ещё два пруда… Видимо, тогда же и разбили парк. Как всё это происходило?
…перед главной аллеей из лип до середины ХХ века росли две редкой породы берёзы, да врастала в землю кузница: помню земляной пол, плотный и чёрный, помню меха, наковальню, цвет раскалённого угля и железа, сам запах калёного железа… Запах тот вселял какую-то уверенность и основу…Какую?
Перед кузницей – станок, где ставили подковы лошадям, какие-то железные орудия… Сколько же лет стояла кузница? Но исчезла она в середине 60-х годов; раньше?
А за рощей, там, где овраг становился необъятно широким, на пологом дне оврага, когда-то почти столетие стояли кирпичные корпуса суконной фабрики…Но уже в конце века Х1Х века фабрику перенесли в Ишеевку, и на её следы в Ундорах указывают только обломки кирпичей, да дубовые сваи по ручью…
Ещё перед ручьём, на склоне седловины-холма роща здесь произрастала осиновыми деревьями (также редкой породы), и сам склон был сухим, крутым и испещрённым жилистыми корнями; но именно к этому склону и примыкал барский дом: он, как и церковь, оказывался на виду всех Ундор
А на гребне оврага, как бы вышине, – располагалась улица Красная; она опоясывала Ундоры с севера, начинаясь от крутого склона оврага, а за нею сохранились остатки защитного вала и рва того селения, которое когда-то было на месте современных Ундор…
…зимой в роще метровые сугробы; чистота и тишина дня покоились, прежде всего, здесь; день и вечер в наибольшей своей полноте проявлялись также именно здесь: проявлялись краски, звуки своими строгими переходами и соответствиями – вдоху, взгляду…
Объёму! времени!
Перед вётлами на земле всегда было множество сухих веточек; и веточки, и листья крапивы и бузины, вся земля была испещрена птичьим помётом: колония галок и грачей-ворон давно себя чувствовали хозяевами. Летом под вечер птицы слетались стаями отовсюду; резкий успокаивающий гвалт постепенно стихал. Зимой же птицы замечались разве что в оттепель, а весной орали так, что под небом, казалось, не было ничего…
Под небом, в сущности, не было ничего, кроме природы и нас
10. Овраг перед домом
Глубокие и пологий овраг, с порядком домов на противоположной стороне, откуда всегда вставало солнце, раздвигал пространство,– обогащал свет и темноту, усиливал и ослаблял ветер, а в дождь и снегопад вдруг зримо представлял взгляду огромность воздушного объёма, его чистоту: небо-то спускалось летом до зелёной прохладной лужайки, зимой – до неопределённо белого снега, до снежных теней от тропинок и лыжных следов, до нехитрых людских строений…
Небо спускалось, и в основе его было движение и чистота – радость.
Летним ранним утром сизая роса под первыми солнечными лучами прохладно и сумеречно застывала: овраг пребывал в тени, а пространство над оврагом всё останавливало и останавливало жёлтые лучи, отчего тепло уже висело в воздухе, шумное тепло…
Вечерними сумерками западный склон оврага уже был во власти покоя: как громко звенели кузнечики в густой траве! а земля, истекающая на дне оврага родниками, поднимала и держала над собой тяжёлый разнотравный запах – редкое, великое время!
И над оврагом десятилетия для меня словно формировалась какая-то сила, основа, и в мгновения она всё же успевала стать ясной, но более она разрасталась в сомнения, тревогу… Этот бесшумный полёт птиц, эта игра шёлкового света и вьющийся темноты, а то вдруг и низкой, истаивающейся и небоязной!...этот средневековой хор кузнечиков – что нам? Эта игра, эти сюжеты перед нашей жизнью каждый раз останавливали буквально… И застигнутые непонятными мыслями, мы в удивлении и тревоге… Какой?
В детство моё в овраге всюду стояли бани. А наша баня, самая старая, с земляной плоской крышей, топившаяся по-чёрному, стороной своей к нашему склону врастала в землю на несколько венцов, так что зимой служила трамплином для лыжников; в середине 50-х годов дядя Ваня срубил из брёвен-половинок баню новую, но также без трубы…
Дно оврага в те годы было почти ровным, большие ручьи в нём текли лишь весною да после дождей, и тогда, в детстве, овраг служил для нас футбольным полем; дно оврага, оставалось зелёным и прохладным всё лето…
А склоны? Летом, помню, трава на нашем склоне, выгорала вся, так что ступать босыми ногами на горячую пыль было больно… После купания в пруду, когда поднимался по горячему склону домой, небо над оврагом, бездонное, голубое до темноты….так и выталкивало к окнам родного, но будто плоского дома… И стоял острый запах нагретой пыльной земли.
Противоположный склон был занят огородами, домами, сараями…
Тогда, в детстве, овраг предоставлял возможность играть не только в футбол; всю зиму учителя начальных классов приводили школьников на уроках физкультуры кататься с «нашего склона», – со Старостиной горы на санках и лыжах. Катались и без учителей, допоздна; я так катался на самодельных лыжах, маленьких, сделанных из бочковых дубовых дощечек, катался и на санках, причём, я был единственным, кто катался лёжа на животе. В классе 7-и мне купили лыжи, настоящие, которые я берёг, но они всё равно сломались, но ещё год или два, скрепив фанерой сломанное место, я катался на них…
Поскольку в Ундорах было несколько прудов, жители держали гусей: помню, летом в овраге были…только гуси, гуси же занимали и весь Старостин пруд, и всюду от них оставались перья….Одинокая согбенная старушка собирала перья в овраге постоянно; она знала меня, вероятно, всех знала, была богомольной и жила в малюсенькой избе, крытой соломой, на противоположном склоне оврага
незаметно как-то исчез и домик её
Уже много позднее, после того, как я уже стал работать, и когда уже в овраге не играли в футбол, а бани потихоньку разобрали их хозяева за ненадобностью, и когда ещё «наш» склон оврага не стал «картофельным», всё высматривал и высматривал я ночное время над оврагом, лунное, звёздное – летом и осенью, и всё никак не мог что-то до конца разглядеть, понять…
Да и разве насмотришься на вольный свет? Разве можно что-то окончательно понять?
(На фото - вид через овраг улицы Старостина с "моим" домом в центре)
11.Старостин пруд
Земляная плотина поперёк оврага с «каменкой» в центре и образовала Старостин пруд. Когда это было? Скорее всего, в конце ХУШ века, вместе с барским домом, рощей, а потом и каменной церковью, то есть, после 1770 года, когда единственным владельцем Ундор стал В.Б.Толстой, а, возможно, при Ивашевых, то есть, до П. М.Языкова, следующего владельца Ундор…
Каменка – искусно уложенные прямоугольные большие камни – соединяла земляную насыпь, и отводила излишнюю воду в овраг; сверху она прикрывалась небольшим дубовым мостом. Сколько раз мы из пруда под мостом переходили в рощу! в этот почти обрыв, который всегда был заросшим высокой крапивой, и по углублению которого зимой и летом текла вода…В 60-е годы каменку «укрепили» цементным раствором, и её несомненная связь со старым временем исчезла. Исчезло и название. В 70- годы плотину расширили, затем заасфальтировали.
Да, в середине 50-х годов пруд уже умирал; когда-то, по рассказам крёстны (со слов бабоньки Оли), он занимал весь огромный овраг перед домом (в котором мы играли в футбол!), а теперь глинистый берег одного из склонов обваливался, другой, земляной, был под огородами, а исток оврага, когда-то покрытый водным зеркалом, в сущности, составляющий половину пруда, из-за того, что в овраг через пруд стекала вся весенняя и дождевая вода с окрестностей Ундор, постепенно заполнился рыхлой почвой, нанесённой с полей, и покрылся жирной низкой травой, которую десятилетия общипывали гуси…
Боже мой, пруд был перед домом, и в детстве, и после в любой приезд в Ундоры, он был перед глазами: помню пруд так, что любое событие в жизни мог бы связать с этим великим явлением…
Пруд, действительно, был нервом дня и ночи, символом времени
…в летнее время, тёплое, над прудом перебрасывались возгласы и крики купающихся детей, а к вечеру и – взрослых; в холодное время ребристую поверхность воды в разные стороны бороздили гуси, а чистое небо лишь иногда гляделось в его тяжёлую невидимую гладь… Осенью, с морозами, гулкий лёд, тёмный, был первой новостью прихода зимы: по полдня – до сумерек катались мы на коньках…
А зимою дорога по плотине заметалась сугробами; ездили вдоль плотины – по пруду; по пруду же, через его середину, дорога шла и на Выселки. Впрочем, метровые сугробы весь остальной пруд словно прятали. Лишь две-три проруби у берегов, с высокими обледенелыми краями, притягивали к себе заметные скрипучие тропинки, и кто-то обязательно, особенно в голубое морозное утро, шёл по ним с вёдрами и коромыслом…
Вокруг в такие часы поднималась тягучая и холодная заря, небо светлело, также тягуче и холодно, и словно держалось на тёмных столбах дыма из домов… Всюду было как-то спрятано и шумно, и для общения друг с другом, казалось, достаточно было шёпота… Пространство зимы закручивалось именно над прудом.
В конце зимы на пруду расчищалась от снега площадка: бригада мужиков с пешнями заготавливала лёд в сельпо – более чем метровые кубы голубого льда вывозили на санях.
Весною пруд подтаивал всегда с берегов: снег синел, становился тонким, превращался в льдину, которая ещё долго примыкала то к одному, то к другому берегу, пока не исчезала.
А летом вода «цвела» – толща воды была переполнена короткими зелёными нитями.
В моё детство на пруду рыбу не ловили: рыба появилась в 70-е годы, когда перестали мыть машины на его берегу, и с тех пор утром и вечером на берегах застывали рыбаки-любители.
Я помню, как мыли машины в 50-е годы на глинистом зелёном берегу; этот спектакль с мощной струёй воды, которую по шлангу гнал бензиновый моторчик, с десятком шофёров и сотней мальчишек и девчонок, длился часами…
А в 70-е годы укрепляли плотину; перед этим в роще упала неохватной толщины ветла: её распилили на части и закрепили на берегу у плотины… Надо ли говорить, что эти полузатопленные брёвна почти десятилетие плавали по пруду?
Центром села и был Старостин пруд
12.Окрестности
…это пространство до горизонта: вот эти
пределы и формировали человека.
Формировала человека всегда сфера
досягаемости, сфера воздействия на
чувства… И уже знание того, что есть
даль, что есть вдали лес, равнины, река,
что небо над далью начинается
непонятной и всюдуприсутствуемой
свободой, уже твоей свободой, -
укрепляло твоё чувство: да, вот
он, твой мир, твоя родина…
И дыханием своим, уже свободой своей,
ты обязан этому миру и более никакому…
На востоке от Ундор в получасе ходьбы текла невидимая Волга – за спускающимся зелёным лесом, за ровным полем с пустынной дорогой, за крутым спуском по жёлтой или лиловой глинистой тропе… И более помню не Волгу – уже водохранилище, только-только затопившем и Черталинский ключ, и «больничный», и эти два залива, собственно, и ограничивали Ундоровский берег. Был, правда, и Городищинский залив, но он, на рубеже 50-60 годов для меня оставался далёким и таинственным.
…высокий берег весь в оползнях, обвалах, где всегда запах глины, свежести, и где всегда мы находили окаменевшие раковины и «чёртовы» пальцы. Помню съехавшие и упавшие большие деревья и на берегу, и уже в воде, деревья с обмытыми и перепутавшимися корнями, помню сильный запах пенистой непрозрачной воды…
На Волгу ходили мы лесом – через больничный («малиновый») овраг: даже в жаркое время земля оставалась прохладной – овраг весь был пронизан родниками. Плотная и гладкая тропа, однако, при малейшем дожде превращалась в скользкую и опасную.
А с севера над Ундорами поднимался Черталинский лес (этимология названия, видимо, прямая – от «черты», «линии»), протягивающийся от Волги до большой дороги, которая на старых картах обозначалась как коммерческая, которая, в свою очередь, ограничивала Ундоры уже с запада. За дорогой – так называемые, гатя, – огромная равнина с болотистым и почти бессточным понижением в середине.
Черталинский лес был виден с центра села, из моего дома; я помню, как летний утренний туман клубился над разными участками леса, как дожди картинно стеною проходили над ними, как летнее и осеннее жёлтое освещение пятнами летело по верхушкам деревьев, летели тени туч: вся природная игра разворачивалась перед глазами над огромным пространством леса, спустя быстрое время она опрокидывалась на Ундоры, захватывая улицы, рощу, пруд…
Необыкновенно богатое небо держало нас вместе с нашим дыханием и мыслями, и где мы были?
Да, с запада Ундоры открыты были равнине – сколько хватало взору, а там, за взором, равнина спускалась к речке Свияга, и она петляла там, в кустарниках, в зелени… В советские времена равнину разделили лесопосадками, телеграфными столбами с проводами. Там, уже на Свияге, в 15 километрах от Ундор, располагалась Васильевка, а ближе к Ундорам – Алейкино, Сюндюково, Комаровка… Во всех этих небольших деревнях жила и работала агрономом моя мама – все годы мой школьной и вузовской учёбы… Я же оставался с крёстной – сестрой матери и баушкой Феней.
Помню, иногда летом поздним вечером, в сумерках, она приезжала на двуколке домой, с ведром душистой клубники…
…равнина, однако вмещала в себя и ручьи, и озёра, и островки леса, заброшенные строения и даже целое заброшенное в советское время селение, – со следами домов, погребов… И там для коровы на зиму мы косили траву – дядя Ваня, крёстная и я…Косили украдкой, и сено привозили уже поздно вечером, даже ночью.
…вся равнина ближе к Волге разрезалась оврагами, и самый южный, поросший лесом, и впадал в «Больничный» ключ; он и ограничивал Ундоры. В детстве с ребятами мы ходили не в дальний от нас Черталинский лес, а в ближний – Больничный…
Ундоры располагались как бы в огромной чаше, изрезанной оврагами, и когда путник по большой дороге подходил к селу, то его взор долго не находил строений: всё село утопало в понижении, а сады и вовсе скрывали дома…
* * *
Открыт наш мир – памятью, чувствами, открыт знаниям, открыт ветрам и просторам, открыт солнцу, единственный наш мир
И сокрыт, оберегаем
Какой силой?
……………………………………………………………………….
Течение жизни
Моцарт. Симфония № 40. 1788 г.
Исп. Московский камерный оркестр.
Дир. Р.Баршай.
Направляет кто течение жизни, её полноводность, характер? Ведь век сегодняшний ничего не берёт от века недавнего, а тем более, прошлых веков?
Как кристаллы люди, лишь преломляя изменяющийся свет, как равнинная река, ничего не говорящая о своём верховье… Как бесстрастный метроном человек, отсчитывающий то ли вступление к чему-либо, то ли финал. И то ли возвышается духом человек, то ли увлекает в падении своём весь вольный свет…
Только отчего такая боль, такая ностальгия, отчего чувство утраты с нами, отчего с нами всегда что-то невысказываемое до конца? Не утерянное ли прошлое напоминает о себе?
Что оставляет всегда человек?
Беспечна и агрессивна жизнь, весела и легка, но и гениальна жизнь, просчитана наперёд и назад – не эти ли мотивы услышал Моцарт? Не эта ли оценка приходит на ум при взгляде назад на современные Ундоры?
…как же играет и блистает поверхность жизни, привлекает и пугает, завораживает и отталкивает! В предельном напряжении поверхность жизни, в неведомом сюжете… И забываем прошлое своё, смеясь и играя, забываем прошлое своё, не задумываясь…
Смеясь и играя!
А, может быть, что-то искусственное, преходящее заслоняет человека от какой-то тайны, спасает? Ведь правда и в том, что открытая непосредственность, естественность есть уже взрыв, есть запрет: открытое прошлое есть непосильное условие нашему уму… А чувство боли – есть самосохранение?
Открытое время гибельно нам, поэтому напряжение на жизнь и есть нам смысл, и есть традиция, есть страдание: додумываем прошлое, додумываем богатство жизни,– лишь додумываем себя!
Но повторяется непосредственность, повторяется беспечность: повторяется жизнь, повторяется боль, – оттого, что слабы мы, оттого, что мы знаем, что слабы…
Краски и звуки действительности оказываются сильнее: живёт человек ими, и жизнь сгорает от прикосновения с действительностью… Но как объединить время, как дух возвышения пробудить?
…пребывает и пребывает жизнь, упрощаясь, забываясь в мелочах и сытых заботах, становится самодостаточной жизнь и исчезает сама по себе… А мгновенность жизни, её тяжесть, осознание обречённости – всё прорастает также в нашем саду. Мгновенность – гениальность.
И так всё рядом – радость от жизни, и – боль.
* * *
Всё-всё рядом и на этом свете