Кирюша, краснощекий жизнерадостный малыш полутора лет отроду, был очаровательным ребенком. Он улыбчиво взирал на мир синими с поволокой глазами, не плакал по ночам, не плевался манной кашей, не кусался, не царапался и даже просился по большой и малой надобности, что в его возрасте, согласитесь, делают не все дети.
Папы у мальчика не было – в подпитии попал под грузовик перед самой свадьбой, когда ребенок только еще собирался появиться на свет. Жил мальчик с мамой и бабушкой, которые в нем души не чаяли. Все их мысли, заботы, разговоры сводились к одному – было бы их дорогому малышу хорошо, рос бы здоровенький, крепенький да умненький. Мечтали о большом и светлом будущем для него. Маме, скромной служащей, после семилетки окончившей техникум легкой промышленности и работавшей начальником цеха на ткацкой фабрике, почему-то хотелось, чтобы сын непременно стал художником: свободным, независимым, видящим мир сквозь призму красоты, а не сквозь забрызганное грязью стекло троллейбуса, в котором нужно каждый день трястись на работу и обратно.
Бабушка же, в прошлом операционная медсестра, видела внука только в белом халате со скальпелем в руке. Когда бабушка заговаривала об этом, мама затыкала уши – и слышать не хотела. Что в этом хорошего? Ежедневно выслушивать бесконечные жалобы пациентов да еще хорошую мину при этом строить. Сочувствую, мол, вам, да только медицина бессильна вам помочь.
Бабушка вздыхала, не перечила, а про себя думала: «Вздурилась дочь! Художником! Пустое дело. Вот человека от смерти спасти – это кое-чего да значит. Мой внук, я его воспитываю, настропалю, и быть ему хирургом!» Так мечтали любящие мама и бабушка, а жизнь готовила Кирюше удивительную, но совершенно иную судьбу.
Все началось, когда декретный отпуск мамы подошел к концу, и она собралась выйти на работу. Было утро как утро, бабушка привычно гремела кастрюлями на кухне. Мама вертелась у зеркала, куда-то собираясь: может в магазин, а может, в поликлинику. Да мало ли куда нужно молодой матери! Приласкает, чмокнет в щеку свое дитя и исчезнет за дверью, прихватив с собой хозяйственную сумку. Ребенок спокойно играл в своей кроватке, привыкший к тому, что мама иногда уходит.
Но в это утро мама дольше обычного стояла у зеркала. Накрасила губы, чего раньше никогда не делала, и волосы заколола иначе. Вместо брюк надела темное строгое платье. Мальчик, словно почувствовав неладное, оставил игрушки и с чувством тревоги смотрел на мать. Когда та завязала красную шелковую косынку на шее, последний штрих, Кирюша наморщил лобик и, сведя к переносице едва заметные бровки, громко заплакал.
– Крошка моя! – повернулась к нему мама, и лицо у нее стало такое, словно она только что съела целый лимон без сахара. – Ты, я вижу, все понимаешь!
Мама метнулась к сыну, как олениха метнулась бы к своему олененку – защитить, уберечь от неизвестно откуда грозящей опасности. Мама обнимала, и целовала, и прижимала к себе маленькое упругое тельце, а предчувствие надвигающейся беды не проходило, напротив, усиливалось, и слезы, не прошенные, горько-соленые, вдруг покатились у нее по щекам, смывая с таким старанием наложенный макияж.
Прибежала из кухни бабушка и хотела взять внука, но маленькие ручки так крепко вцепились в мамино платье, что не оторвать. Сначала женщина пыталась высвободиться ласково, с уговорами – не получилось. А ей нужно было идти. И, скрепя сердце, она грубо не по-матерински оторвала вцепившегося в нее ребенка.
– Начальник ждет, – сквозь слезы сказала она, передавая орущего благим матом мальчика бабушке. – Начальник будет сердиться…
Стараясь не смотреть на бьющегося в истерике сына, мама вытерла слезы, быстро накинула пальто и скользнула прочь.
– Ни пуха, доченька! – крикнула ей вслед бабушка, прижимая плачущего Кирюшу к плоской иссохшей груди. Ответа не последовало. Мама, скорее всего, не расслышала пожелания.
Теперь мама уходила каждый день. Уходила рано утром и возвращалась поздно вечером. Вначале сынок много плакал, тосковал, но со временем привык. Из его жизни, теперь уже навсегда, исчезла теплая мамина грудь, исчезли долгие прогулки в парке, когда можно было открыть глаза и в любой момент увидеть над собой улыбающееся, полное заботы и любви мамино лицо. Многое исчезло. Зато появился «начальник». Мальчик не знал, что значит это слово, но инстинктивно угадывал, что именно он отымает у него маму.
– Начальник ждет, – говорила мама утром, уходя на работу. – Начальник будет недоволен, – если мальчик криком или каким-либо другим способом пытался ее задержать. И, наконец, придя с работы пораньше и тут же беря на руки своего истосковавшегося сына: – Начальник хороший, видишь, я с тобой.
А Кирюша потихоньку начал ненавидеть начальника.
Шло время. Мальчик рос. Он уже весело топал в пинетках по квартире, надевая на себя всю попавшуюся под руку одежду. Он с увлечением строил из разноцветных кубиков красочные дома и тут же их рушил. Особенно яростно он делал это по субботам, когда принарядившаяся мама, стоя у порога, говорила извиняющимся тоном:
– У нас в цеху много работы. Начальник просил… Нужно уважить.
Бабушка вздыхала, а пушистые волосики ребенка при слове «начальник» вставали дыбом. Поглощенная собой, мама уходила, ничего не заметив.
В последнее время мама очень похорошела, на нее засматривались мужчины на улице. «Расцвела» – так романтично говорили прежде. «Мужика нашла» – так говорят теперь. Да, мама действительно нашла «мужика» –своего начальника, и была счастлива. А какая же любящая женщина не будет говорить о любимом? Мама Кирюши не могла удержаться, и ненавистное слово «начальник» поселилось в их доме. Оно звучало ранним солнечным утром: «Начальник поедет, докажет, добьется», и поздним вечером, когда сонные звезды глядели в окно: «Начальник душка – сострил, пленил, получил».
Бабушка выслушивала маму с неизменной доброй улыбкой на губах, понимающе кивала головой, а где-нибудь к концу маминых излияний вставляла несколько слов о том, что ее волновало:
– Что-то у нашего мальчика ногти стали быстро расти…
– А ты стриги их чаще, – беззаботно отвечала мама.
– Стригу, да странные они какие-то, на коготки куриные похожи.
– Да ну тебя, мама! Придумаешь тоже! – в который раз отмахивалась дочь, занятая подготовкой к намечающейся с начальником командировке на Кавказ, о которой она давно мечтала.
Впрочем, перемены, происходящие с маленьким Кирюшей, вполне заслуживали маминого внимания: нежное тельце мальчика покрылось жестковатым пушком, ногти на ногах и руках превратились в когти, напоминающие орлиные не только формой, но и твердостью – их не брали ни одни ножницы. Еще совсем недавно очаровательный ротик ребенка щерился теперь четырьмя клыками. Они слегка оттопыривали пухлые губки мальчика, придавая ему сходство с орангутангом. Одним словом, от прежнего ребенка остались лишь синие глаза с поволокой, да и они при слове «начальник» угрожающе темнели и сверкали нечеловеческим огнем. Чтоб завершить портрет, следует сказать, что ребенок стал совершенным молчуном, даже «мама» перестал произносить.
– Послушай, – говорила бабушка маме, – ведь я с внуком на улицу не могу выйти, так он …– тут бабушка запнулась, – изменился. Может, к врачу обратиться?
– Да что они знают, эти врачи? – безапелляционно выносила мама приговор врачам, быстро мелькая спицами – довязывала шарф начальнику.
– Ну, тогда к знахарке! – не унималась бабушка.
– Ты в какое время живешь? – стыдила ее мама.
Однако если печаль не вечна, то и радость не бесконечна. Вслед за теплым летом, как водится, пришла осень с ее безрадостным серым небом, дождями и печалями. Мама мальчика больше не светилась улыбкой, приходила с работы усталая, раздраженная. Слово «начальник» все реже слетало с ее уст, да и аккомпанемент ему был теперь иной: лжец, подлец, карьерист. Мама пила таблетки горстями. Бабушка не спала по ночам, вставала, шла на кухню выпить валерьянки, ступая осторожно, чтобы, «не дай Бог», дочь не услышала – берегла ее.
Мама не слышала, но слышал ребенок – в последнее время слух у него обострился удивительно. И пугающее своей остротой и неодолимостью чувство ненависти к начальнику, виновнику всех несчастий, переполняло его детское сердце. Какие-то неясные желания и мысли рождались и тут же гасли в маленькой головке. Шершавый и широкий, как ложка, с помощью которой надевают туфли, шевелился между клыками язык мальчика, тщетно пытаясь произнести нужное слово, а, может, фразу…
В канун Нового года, когда, благодаря сверкающей «дождиком» елке и гирляндам, протянувшимся от угла до угла, скромное жилище «счастливого» семейства преобразилось в волшебный терем, мама вернулась с работы сама не своя. Даже не сняв пальто, она тяжело опустилась на маленькую скамеечку у входа и заплакала. Не двигаясь, не вытирая слез, словно окаменев, оплакивала она свое ушедшее женское счастье. Сынок, с минуту оторопело смотревший на рыдающую маму, вдруг опомнился, спрыгнул с дивана и на кривоватых крепких ножках, стуча когтями об пол, бросился к ней. Его странно сморщившаяся подурневшая мордашка выражала безмерную нежность и любовь. «Мамочка! – с трудом родилось у мальчика во рту давно не произносимое слово. – Мамочка!»
Это низкое, чуть хрипловатое «мамочка» полоснуло по сердцу, причиняя невыносимую боль, проникло внутрь, стремительно разрушая невидимые преграды, столь долго стоявшие между матерью и сыном. Одно единственное слово, но какая в нем сила! Оно освободило, очистило, дало силы поднять голову и взглянуть на свое забытое несчастное дитя. Взглянуть и ужаснуться!
– Сыночек мой, – похоже, сердцем, не губами, сказала мама, широко распахнув полные слез глаза, – во что я тебя превратила! И ради кого? Ради негодяя, заводящего интрижку с каждой новой сотрудницей. Прости меня!
Кирюша повел синими с поволокой глазами. Одной рукой он прижимал к себе рыдающую маму, другой гладил ее выбившиеся из-под шляпки волосы, стараясь не оцарапать лицо. То неясное, неосознанное, что бередило его душу по ночам, вдруг прояснилось.
– Мамочка, – пророкотал как можно нежнее голос сына, целующего маму в соленую от слез щеку, – не плачь. Ты разрываешь мне сердце. На работу не ходи, а начальника… начальника приведи – я его за ужином скушаю.
Ужасающе щелкнули клыки, с синих глаз сползла поволока, обнажив страшный лик. «Вампир!» – дико вскрикнула мама и лишилась чувств. А ведь вампирами не рождаются.