Воровать нехорошо!

Чем старше становится человек, тем чаще он возвращается к своим истокам, к детству, юности, в надежде получить ответ на вечные вопросы: зачем он пришел в этот мир, что он исповедует, какие люди и события формировали его мировоззрение.  В этом я не исключение. Подгружаясь в свое советское, в целом счастливое детство, я извлекла из глубин памяти один весьма поучительный для меня эпизод.

…Когда это произошло, моей самой близкой школьной подружкой была   Галка Яковенко, с которой мы учились в одном классе.  Настоящее имя ее было Анна, но никто ее так не называл. Галка и Галка: глаза черные, волосы с челкой, закрывавшей брови, тоже черные,  лицо нежное как персик, губы – лепестки роз, нарисованные кем-то невидимым на ее красивом лице. Вы можете не верить, но мимо  Галки  никто не мог пройти не оглянувшись.  Правда, кроме ее красоты, была еще одна причина, по которой люди оборачивались. Любимая подружка  была хромая –  она переболела полиомиелитом. 

Однажды, когда мы с Кирой Борисовной, мамой Галки , остались наедине, она открыла мне «страшную» тайну – Галка ей не родная. Отец подружки погиб в последний год войны, мать  умерла от туберкулеза. Кира Борисовна показала рукой на фотографии, висящие в скромной рамке над пианино. Она, незамужняя бездетная медсестра,  взяла девочку на воспитание, когда той было чуть больше года. Она  любит Галку как родную, люди говорят, что они похожи: ну, просто мать и дочь. Опешившая от такой новости я кивала головой и сочувственно вздыхала, что вызвало слезы умиления у когда-то одинокой женщины, теперь обретшей семейное счастье с моей подружкой. То, что Кира Борисовна доверила мне свою тайну,  еще больше укрепило нашу с Галкой дружбу –  ведь я поклялась ее матери, что всегда буду рядом. Ах, мечты и клятвы детства, как часто они не сбываются…

Мы жили в центре города, в пяти минутах ходьбы от статуи Ленина, высившейся на площади и  покрашенной серебряной краской.  Наш дом построили немецкие военнопленные, которых мы, дети, никогда не видели, но знали, где находится их зона –   там был глухой забор без щелочек, по верху которого  шла колючая проволока.  Подружка жила на Яблоневой улице, получившей свое название от нерадиво  высаженных саженцев. Почему нерадиво? Потому что весной яблони цвели, затем покрывались густой паутиной, в которой жили прожорливые  зеленые гусеницы, поедавшие листья. Мы боялись гусениц и боялись этих деревьев, обходя их стороной.  Улица, на которой жила Галка,  вела  к доломитной фабрике, куда папа каждое утро, кроме воскресного, надев галифе и китель без погон, ходил  на работу. Он-то и возмущался нерадивостью начальника  «зеленого цеха», высадившего фруктовые деревья, требующие особого ухода, вдоль городской улицы.

У Галки дома стояло пианино: черное, старое, покрытое вышитой салфеткой, но хорошо настроенное. На нем Кира Борисовна, будучи в хорошем расположении духа, наигрывала вальсы. В такие моменты мы с подружкой сидели тихо и слушали – так  мама Галки  воспитывала в нас уважение к музыке и исполнителю. Пианино, музыка – это хорошо, но мое детское воображение поражали  вышивки, развешанные  на стенах их небольшой комнаты – Галка с мамой жили к коммуналке, как и все после войны.  Это были красочные вышивки женских головок, натюрмортов с фруктами, никогда не виданных гор в цветах и даже большой на половину стены шерстяной ковер, вышитый болгарским крестом. Я смотрела на вышивки как на чудо, завидовала Галке и очень сожалела, что у нас таких не было.
 
«У Киры Борисовны нет мужа, поэтому она вышивает,  –   думала я.–  У мамы есть муж, мой папка, поэтому она не вышивает». Такова была моя детская логика,  кстати, недалекая от истины – у мамы, работающей в школе, имевшей двоих детей и мужа,  действительно не было свободного времени для вышивания.  Однажды перед новым годом, гуляя в одиночестве во дворе в шубке из кролика и в новых валеночках, под которыми поскрипывал снежок, я заметила на веревке, протянутой между двумя деревьями в нашем дворе, среди выстиранного постельного белья, большущих пододеяльников и простыней небольшую вышитую салфетку. Я не могла оторвать от нее взгляд, она притягивала меня, как магнит.

Решение было принято в минуту. Воровато оглянувшись и убедившись, что вокруг никого нет, я подпрыгнула и быстро  сдернула с веревки вышивку, стоявшую колом от мороза. Это были фиолетовые и желтые анютины глазки, вышитые гладью. В волнении сжав вышивку в комок, от которого исходил запах свежести и морозного белья, я поднесла его к лицу.  Мое сердце забилось от несказанной радости. «Вышивка! Моя!» Ликуя, я побежала домой, быстро-быстро, через ступеньку, поднялась по лестнице, влетела в квартиру и остановилась на половичке – путь дальше в валенках был заказан. Расправив вышивку, я крикнула:
–  Мама, мама! Иди сюда! Посмотри, что у меня есть!

Отворилась одна из дверей, выходивших в коридор,  и  вышла мама в очках и байковом домашнем халате, плечи ее покрывал серый пуховый платок, который она накидывала, когда садилась проверять тетради.  Мама была учительницей младших классов.  Из соседней комнаты тут же выглянула Ляля, работавшая билетершей в кинотеатре.   «Вертихвостка», так ее называли взрослые. Узкие ее глазки горели  любопытством, голова в бигуди, рот ярко накрашен. Поверх  очков мама взглянула на вышивку, которую я держала перед ней двумя руками, чтобы она поняла, что за ценность  ей принесена.

–  Пойдем в комнату, –  мама взяла меня за воротник и выразительно посмотрела  на Лялю. – А вас, Ляля Евгеньевна, это никак не касается!
Две двери захлопнулись почти одновременно.
–  Это что? – строгим голосом училки, спросила мама. –  Где ты это взяла? –  Не готовая к такому повороту событий, я съежилась и молчала, потупив взгляд. –  Я тебя спрашиваю: где ты это взяла? –  в мамином голосе звучал металл.
–  Я думала, ты будешь рада, – выдавила я из себя. –  Я сдернула  это с веревки во дворе…

–  Запомни, дочь: воровать – нехорошо! А то, что сделала ты, и есть воровство. – Мама брезгливо двумя пальцами взяла вышивку у меня из рук, словно та была  носителем бацилл полиомиелита, от которого пострадала моя подружка, поправила очки, и какое-то время пристально рассматривала мою «добычу». – Да, вышивка красивая, но не ты ее вышивала.  Так что иди, дочь, и верни салфетку туда, откуда взяла. 

Она бросила салфетку на тумбочку и села к столу, где ее ждала стопка школьных тетрадей. Виновато опустив голову, поплелась я во двор, чтобы вернуть салфетку на место, но это оказалось непросто. Уцепившись  за пододеяльник, я приблизила веревку к себе и кое-как пришпилила салфетку. На душе было скверно, а из глаз катились горькие слезы обиды. Я любила маму, и ее яркий гнев и неприятие  навсегда отбили у меня желание брать чужое.