Солнце перешло на запад, день завершался. Лесом Аликела спрямил путь. Ничего не стоило заплутаться, но он знал эти места. Прикидывал так: тем ходом, как идут, они поспеют до темна к хутору Семики Поха. Там всего три двора, а верней всех крайний. Другого ночлега тут не найти, а этот куда как хорош. Знакомство ещё отца и дядьки Габрики. Давнее надёжное убежище. И место глухое – кому там искать?
Туда Гназд и направил бег лошадей. Глядь – а солнце уж к лесу склонилось, сквозь ветки расплавленным золотом льёт. Он бодрей лошадок поторапливает, озабоченно на запад поглядывает. Но как ни торопил сердешных – а засветло не поспели.
Уж совсем темно стало – а только свернули на тропку к хутору. Наконец, тусклый огонёк замаячил сквозь густую листву. Жилым духом пахнуло.
Собаки залаяли, гуси загоготали. У Похов на хуторе хозяйство хорошее. Семика в летах, но мужик крепкий. Живёт с женой. Два сына с семьями по соседству. К старику в ворота Ликельян и стукнулся.
На собачий лай вышел хозяин, за воротами схоронился, крикнул:
- Эй! Кто такой?! Зачем пожаловал?
Гость уже спешился, кричит в ответ:
- Да Аликела-Гназд! Аль не признал?
Тут ворота открылись. Оба встречают – Семион с ружьём, жена с фонарём.
Увидали Гназда – Семион ружьё за плечо закинул. Ну, тот, как положено, в пояс поклонился, в гости попросился. Ну, и, понятно, не отказали…
Ввёл он лошадок во двор, Лаке помог сойти. Пока лошадей устроил, она стояла-оглядывалась.
В темноте да в суете особо не разглядишь - Семика ей торбу в руки сунул:
- Ну-ка, малый! Помоги отцу – отнеси овсу!
Принесла она Гназду овёс, а тот слышал, смеётся:
- Ну, давай сюда, сынок! Ох, позабыл, дед! Я ж бездетный.
Повёл хозяин гостей в дом. Час поздний. Старики уж спать ложились, но каша в печи не остыла. Хозяйка к столу позвала:
- Ну, милости просим, гость дорогой! Мальчонке-то вон туда бы, там и помягче… - в заваленный овчинами закуток показала.
Усадили гостей за стол, на лавку, овчиной покрытую, под бок подушку, с почётом устроили, дали по ложке, каши навалили, взвару горячего налили: пост Успенский…
Гости на кашу налегли – сутки-то не жрамши! Всю, какая была – съели. Взвару отведали – согрелись; тепло, уютно. Сразу в сон потянуло.
Но неприлично сразу-то… Побеседовать нужно.
Ликельян отвалился от стола, рот раскрыл: поблагодарить да поговорить, глаза на хозяев поднял, а хозяева молчат. Молчат и глядят.
Глядели на Лаку… Совсем девчонку разморило, еле сидит, к другу приваливается. Плащ с головы сполз, волосы длинные, косы плетёные, локоны крученные, из-под распахнувшегося кафтана борозда огненных лент выбилась.
Раз такое дело, пришлось Гназду рассказывать. Всё, не всё, про Руженов ни слова, а что беда приключилась – не скрыл. Мол, сестра Северики, дочка Габрики, плясунья непревзойдённая, танцовщица искусная, по таланту и честь. Выкупить немыслимо, пришлось вызволять тайно. «Домой вот добираемся, а нас ищут. Выручайте». Что ж скрываться от этой семьи? Здесь надёжно.
Пока обсуждали, чувствует Аликела - девочка всё ниже, ниже клонится, прямо течёт у него по спине. Он ей локтем назад подушку подвинул – она тут же в неё ткнулась и замерла. Наклонившись, Аликела ей ножки из сапог вынул, уложил на лавку у себя за спиной. Хозяин ещё овчину подал – укрыть. Спи себе, дева безгрешная, искусная танцовщица Лака!
Пошутили слегка, мол, девушка сомлела. Посмеялись по-доброму о слабостях человечьих. А у Ликельяна самого-то глаза слипаются, сам носом клюёт.
Ещё побалакал о том, о сём, и чует – всё…
- Не обессудь, - бормочет, - хозяин любезный… Пора на покой…
Хозяйка подхватилась:
- Сейчас-сейчас, гость дорогой! Постелю тебе…
Она – в хлопоты, Семика - помочь, а у Гназда перед глазами горница плывёт. Ощутил он спиной тёплую девочку, к ней привалился, и уже кажется ему, что она, тёплая, за спиной у него, на лошади, и едут они через тёмный лес – в листве плывут, в седле покачиваются – и зорко вокруг Аликела глядит, ибо преследует их злая сила…
«Ах, нет, - вспоминает, - я ж у Семики в гостях. Семика скорей сам костьми ляжет, чем гостя выдаст. Здесь безопасно… спокойно…» - и опять поплыл в седле. На пути лес за лесом громоздится, один черней другого; за спиной – груз драгоценный, жемчуг скатный, ларец заветный, зеница ока… И ждёт - впереди ли, позади ли – жадное дуло, и Гназд это знает.
Случись такое – что делать? Уронить себя с седла о другую сторону от супостата, упасть-затаиться… Только как же упасть-то, когда за спиной – груз драгоценный, ларец заветный…
Сквозь лесные чащи то ли солнце, то ли месяц…
Ах, то не солнце, то не месяц – огонёк свечи. Хозяйка подошла.
Сквозь пушистые мшелые ветви он видит её…
Да не лапник лесной – тулуп овчинный! Долетает сквозь него хозяйкин голос:
- Батюшка, да что ж с ним делать-то?
И голос Семики:
- Оставь!
Тужится Ликельян глаза открыть и видит сквозь чёрную узорную листву: пламенем свечи красавицы пляшут, шелестят шёлковыми шалями, шепчутся старушечьими голосами:
- Да что ж это, батюшка… Негоже вместе-то…
- Не трожь! - доносится далёкий рокочущий голос Семики. - Видишь, умаялся…
И сразу солнечный свет забил в глаза вместо пламени.
- Ну, горазд спать! - услышал Аликела над собой добродушный бас. - Этак до дому не доедешь! Уж солнце над лесом поднялось!
Он вскочил:
«Ах, ты, - глянул в окно с досадой, - свалял дурака! Не добраться мне теперь до Пеки. Там так же ночлег неплох. Теперь что ж? Не к Даре же Лаку везти…»
Лака спала под боком, как Ангел во плоти. Тихая, розовая, румяная…
Хозяйка подошла, взглянула:
- Ах, какая девочка, - говорит, - какая красавица!
- Будет болтать, - проворчал Семика, - в путь им надо, накорми, да ломоть дай на дорогу! Да девчонку разбуди! Не мужику ж ею заниматься!
Ну, Лаку-то Ликельян сам разбудил. Потормошил – она враз глазами захлопала. Что о ней скажешь? Солнце встало, землю осветило! Хоть в непогоду, хоть в хмуром небе – а солнце есть солнце! Выходя в двери из горницы, Гназд оглянулся на неё: «Надо ж, - с усмешкой головой покачал, - всю ночь вместе проспали, аки праведники! Когда-то случая искали, свидания ловили, а тут – на! тебе. Навалится же сон!»
Только подумал – Раклику вспомнил. Сразу боль пронзила - аж задохнулся! Точно шило в палец всадил. Вот ведь накатывает, зараза! Это ж сдохнуть можно!
В конюшне лошадей седлал, губы кусал, хрипел: «Всё! Пальцем не прикоснусь! А до дому доберёмся – тут же на другой женюсь! На первой попавшейся!»
С рычаньями, с корчами взнуздал лошадей, а там утих. И даже себе удивился: «Чего на стенку полез? Дару, вон, с кем только ни делил! И ничего – прикасаюсь. И не только пальцем».
Тут голос хозяйки позвал за стол. Дело хорошее: голодно. Да и поторапливаться надо. И так время упустил.
Заспешил умыться к колодцу. У колодца ждёт Лака с ковшиком. Тихо улыбается – как сирень цветёт. Улыбнулся и он, под струю ладони подставил. Моет руки Гназд, а Лака ему из ковшика поливает. Моет руки Гназд, а сам понимать начинает: вот в чём дело-то! Вот отчего беда его и боль непомерная! Оттого, что Лака она. Не Дара. Даре – что ж? Даре – можно…
Ну, дальше - чего? Сели за стол – откушали. Хозяевам поклонились, в путь пустились.
Лаку Гназд отдельно усадил: отдохнула же, а двигаться надо шустрей. На этот раз на кобылу: ничего она ему вчера показалась. Семике с женой помахали на прощанье и выехали со двора.
И пошёл опять мелькать лес с перелесками. Мелкие речки попадаются – вброд переходишь. То на кручу, то с кручи – такие места…
Лака позади. Кобылу Ликельян к конскому хвосту привязал. Опять обрядил девчонку в мужское платье. Голову только позволил не укрывать. Лесом – ничего. А приспичит – дело недолгое.
Лака молчит, слова не проронит. И сияет. Временами Гназд поглядывает на неё и понимает: аж заходится счастьем! Лесу, птичкам – всему рада. Ибо - свобода! Обалдела от неё, от свободы!
Вот и с ним, Ликельяном, у неё негладко, и дом далеко – ещё неизвестно, как прогуляешься, и что дома-то ждёт, неясно: сомнительное положение - а ей всё нипочём! Знай, ловит солнце чёрными своими янтарями. А у Гназда – только Раклика в голове.
Глядит на неё, на красивую, а перед глазами – ястреб желтоглазый! Только о нём и мысли. Про каждого Ружена по очереди, и про всех вместе. Про двор их Бетевский, про башни неприступные, про своды-переходы, верхние галереи…
Значит, каприз Ираклий себе на старости лет позволил? Ишь как! А может, на старости лет из ума выжил – таким капризам потакать? То-то ребятки его места себе не находили, вьюном крутились, девок своих повытаскивали. Стало быть, в верхних покоях у Раклики было что скрывать. И не одна ревность тому причиной. Ибо там, в Бетеве, Гназда отделял от Лаки десяток-другой сажен. И там, в его присутствии, в то время как он трудился над Руженовской девкой…
От этой мысли Гназда замутило. И, хватаясь за соломинку, он быстро обернулся к Лаке, быстро спросил:
- Месяц назад, в начале августа – где ты была?
Разомлевшая Лака не сразу и ответила. Подумала, пожала плечами, рассеянно молвила:
- Всё там же…
Алика скрипнул зубами. Новая спасительная мысль всё ж мелькнула:
- А где? Можешь назвать?
- Бетев.
От этого спокойного ответа Гназду стало так худо, что не удержался он…
- В начале августа я был гостем в Бетеве, - выдохнул тяжко. - Ночевал там. С Ракликой за одним столом ел-пил, беседы вёл. По верхним переходам бродил…
Известие это, как и ожидал он, потрясло её так, что перехватило дыхание. Сперва слова вымолвить не могла, а потом зашлась жалобными вскриками:
- Что ты говоришь, Алику?! Ты приезжал?! Был рядом?! Ай!
И поток слёз в довершении. Упала на гриву кобылы, причитает навзрыд, кричит, без слов, всё: «Ай! Ай!»
Гназд испугался, с кобылы бы не упала. Не рад был, что сказал, себя ругнул, а девочка – знай: «Ай!» да «Ай!»
Он не утешал. Чем её утешишь? Побалагурить – одно дело, а вот утешать Гназд не умел. Самого бы кто утешил… Однако ж, через силу пробормотал что-то до того вымученное, что плюнул аж: лучше б молчал!
- Да не плачь… Обошлось же…
И получил новый приступ плача.
Сквозь слёзы она заговорила:
- Я в это время места себе не находила. По ночам не спала. Я всё считала дни, помнишь? Вот - с тех самых пор. И все три года. Я знала, что зимой вышел твой срок, и на тебе уже нет обета. Дома я - ах, как время торопила! А в Бетеве наоборот – за полу хватала. И всё-таки этот день настал. И с этого дня я стала сама не своя. Каждый день мне казался днём твоей свадьбы. Ты не женился, Алику?! Нет?!
- Нет-нет… - пробормотал Аликела, отводя глаза. Перед глазами завертелся девичий хоровод.
- Господин сказал мне, - продолжала она, - что если рожу сына, он обвенчается со мной и уладит этот вопрос с Гназдами. И тогда я смогу навестить родных. Это было самое ужасное, что он мог мне обещать!
- А ты могла бы родить ребёнка? – осторожно спросил Аликела.
Она, ещё всхлипывая, удивлённо взглянула на него:
- Не знаю… Почему бы и нет? Но у меня не было такого случая…
«За пять лет, при двух мужиках – и не было случая?» - молча покачал головой Гназд.
Вопрос о детях его волновал. Он был ключевым при выборе невесты.
Вспомнив о невестах, Аликела мысленно поставил Лаку с ними в один ряд. Лака, конечно, сразу засверкала, а невесты поблекли. Но, отсверкав, Лака вдруг рассыпалась горсткой золы, в то время, как невесты сохранили свой прежний, пусть и несколько линялый, вид. У них было одно преимущество: в их жизни не было Раклики Ружена.
«Постой, Аликеле! - спохватился Гназд. - Ты же ещё ничего не знаешь! Ружен Руженом, а не была ль твоя Лака и в ином положении? Как она попала в корчму? Расспросить бы надо, только вот, чтоб без слёз…»
Он поглядел на солнце и досадливо прищёлкнул языком – нечего было и думать поспеть до темна в Пеки. А было б хорошо! Миновать стороной Крочу с пышнотелой Дарой – и напрямую; в Пеках у него добрые знакомые, приветят, пригреют…
В Крочу нельзя! Стало быть, в Язы, пораньше Крочи. Что ж? Тоже можно. Тоже добропорядочная семья. Народу только много. Неловко, тесно. Больше толков. Но делать нечего. И спешить, значит, некуда. Уж в Язы к концу дня он поспеет.
И потому пересадил он лапушку к себе в седло, дал ей отдохнуть, расслабиться, и завёл с ней осторожные разговоры:
- Ну, скажи ты мне, трель ты моя соловьиная, как жила ты без меня до того, как мы встретились?
- Я танцевала! - охотно ответила она, и в голосе её неожиданно зазвучало вдохновение. Этим она Гназда слегка озадачила.
- Да, - подтвердила она, - это была единственная, но большая моя радость! Я бы научилась большему, случись иначе… Я так привязалась к Минде! Я даже господину была благодарна…
Не сдержавшись, Алика перебил обиженным ворчаньем:
- Чего ты всё – «господин, господин»? Ну, какой он тебе господин? Ты дочь Гназда!
- Привыкла, - виновато улыбнулась Лака. И, немного подумав, заметила, - злодей-то он, злодей, однако и в нём, как ни странно, тонкость наблюдалась. Всё-таки, додумался учить меня.
- Тонкость… - хмыкнул Аликела. – Тонкий враг опасней. А этот умный. Вот так, - он крепко сжал кулак, - держал всех! Уважаешь, значит? – снисходительно покосился на Лаку, и та испуганно всколыхнулась. Он только рукой махнул:
- Всё правильно. Врага Гназдов должно уважать! – и с горькой насмешкой процедил:
- Союзник… Сколько лет руку держали! Слово дал! Эх! Ладно! – с решительностью отбросил он упрёки. - Всему своё время.
Тряхнув головой, обернулся к Лаке:
- Ну, и чего он, там, додумался-то?
- Чего додумался… - всё ещё растерянно переспросила та. И сама задумалась. Перевела взгляд на плывущие мимо стволы дерев, помедлила – потом спокойно и внятно заговорила:
- А вот до чего. До танца! Объяснил он это заботой обо мне, - это она заметила с лукавством, и продолжала:
- Я действительно поначалу плакала и ничего не ела. Тогда он привёл Минодору. И с ней Пелу, музыкантшу. Впрочем, - улыбнулась Лака с нежностью, - Минда и сама могла быть за музыкантшу. Она такая! Она всё умела! – в голосе её послышалось и вдохновенье, и восхищенье. Чувствовалось, рассказывает с удовольствием. Как сказку.
- И вот она стала танцевать. И ласково на меня смотреть. Так, знаешь, с сочувствием… Да я сначала и видеть не хотела. Но Минда танцевала и танцевала. И не сердилась. Понимала. А музыка же – она такая красивая! От музыки же - никуда не денешься. Можешь не смотреть, но не слышать-то не можешь: так и льётся в уши. Я голову подняла. И загляделась. Что это было, Алику! Глаз не отвести! Я никогда ничего подобного не видывала! Ах, как она танцевала! Как бы мне хотелось так, как она! А я могла бы. Она мне говорила. Говорила, если бы дальше учиться… Она сразу сказала, что я смогу танцевать. Посмотрела, покрутила меня – это уже когда мне самой понравилось, и мы подружились. Господин… то есть, Раклика… спрашивает: «Как? Можно научить?» - Она говорит: «Поздно, конечно, но девочка гибкая, тело своё чувствует, музыку слышит». - «Научи, Минда, - господин… то есть, Раклика… ей, - а я сестру твою по белу свету поищу – вызволю, коль жива». - Он сказал, и у неё глаза вдруг так преобразились, что и сказать нельзя! Она опустилась перед ним на колени и руку ему поцеловала. А меня с этого дня стала учить. Каждый день в урочный час её впускали ко мне. Этого часа я ждала целый день. Она приходила то с Пелой-музыкантшей, то одна, и всегда сначала сама танцевала – даже без музыки – с ложками или испанскими кастаньетами. А иногда, танцуя, сама себе на дудочке подыгрывала и. И так изящно это получалось! Где мне до неё! Я пока не мастерица, - Лака горестно вздохнула, а потом добавила, – и уже не буду…
Гназд поразился:
- Ты жалеешь?
- Да.
Он усмехнулся и задумался: а, собственно, причём тут Раклика…
«Нет, ну, почему, - сказал он сам себе, поразмыслив. - Искусство, общая судьба, доброе сердце. Оставь, Аликеле, дурные мысли. Женщины дружат, в этом нет ничего предосудительного».
- Как же вы расстались? - спросил он сдержанно.
Глаза её испуганно метнулись:
- Даже не спрашивай… Я ничего не знаю… Всё случилось две недели назад, среди ночи. Я так и не поняла, как…
И тут Ликельян такую новость услышал, что понял – нет, точно суждено ему нынче грянуться с лошади! Новость - всем новостям! Новость - хоть стой, хоть падай! Новость - хоть поворачивай коня и лети по всем стоянкам заново дела переиначивать!
Вот – что хотите, думайте, братцы дорогие – а больше не существует Бетевского двора! Нет на свете неприступного гнезда Руженов! Богатства его разграблены, чёрные смоленые стены преданы огню, а все, кто в нём оставался, погибли или пленены.
И самое главное, Ираклий Ружен, скорее всего, даже не знает об этом – вот ведь какая ловушка ему! Какой это козырь, и что можно сейчас наворочать! Тут не один день – один час решает! А Гназд с девочкой повязан, эх… Он чуть не задохнулся - от восторга и отчаянья одновременно.
Первой мыслью было оставить её в Язах на попечение добрых людей и повернуть коней вспять. Но, уняв головокружение, он всё же решил продолжить свой путь. Красавицу должно передать с рук на руки брату – в конце концов, Аликела виноват перед ним. А столь сокрушительное известие должно стать достоянием всех Гназдов, при поддержке которых можно гораздо больше преуспеть. Они, Гназды, добьют Руженов и завладеют их золотом! Только надо правильно подвести к этому. Всё же Ружены считаются союзниками. Трудная задача, но Ликельян чувствовал, как следует поступить.
- Что ж ты, девочка, не с того конца рассказ повела? - дрожащим голосом упрекнул он Лаку. И, глядя в удивлённые глаза, понял, что она совершенно не понимает его волнения. И верно… Что для неё Бетев? Ненавистное место падения и заточения. Правда, там была Минодора… Минда-Минда... Миндаль цветущий… Ликельян задумался о ней. В голову полезли забытые образы.
Молодым мальчишкой был, когда впервые увидал. Когда трепетал и заходился восторгом от её танцев. Каждую ночь во сне танцевала она перед ним и глядела таинственными глазами. Танцовщица-сказка. И вот странно: не узнал он её танца в танце Лаки. По-другому Лака танцевала. Пространные и вольные были танцы у Лаки. Стихия! А та – волшебница, чаровница. Она цепляла душу множеством невидимых нитей и крутила-перебирала их, как ей хотелось. И ты, весь во власти очарования, всецело принадлежал ей, и умер бы за неё – вот оно как! Но это было давно. А теперь… Какая ж она теперь-то, Минда-Миндаль? Одно ясно - чародейкой осталась: вон, даже Лаку околдовала… Рядом с ним, Ликельяном, и свободная – та вдруг печалится о ней…
Они расстались после ежедневных своих плясаний накануне той ночи. Больше Лака её не видела. Как всё случилось?
Лака рассказывала ему дрожащим полушёпотом, стискивая сплетённые в замок пальцы:
- Господин… - (она поспешно исправилась, но Гназд отмахнулся: не до того) - последнее время стал часто уезжать. Хмур стал и неразговорчив, и я догадывалась, у него что-то не ладится. По случайному слову поняла, что уезжал не один. Сколько с ним уходило человек и сколько оставалось в Бетеве, не знаю. Но оставалось… Потому что в ту ночь я слышала множество выстрелов и криков, и длилось это очень долго. Я же ничего не понимала и, как всегда, была заперта. Со мной никого не было. Было очень страшно. Господин уехал третьего дня. Вот всё, что я знаю.
Всю ночь грохотали, стреляли, кричали. А я одновременно и боялась, и надеялась. Мне пришло в голову, что наши, Гназды, прознали, что я здесь! Ведь могли же прознать?! Ведь, правда?! Я понимала, что всё идёт к перемене, и подумала – вдруг не ко злой, а к доброй! Скажи, Алику, ведь это могло быть?!
Ликельян ответил не очень уверенно:
- Что ж? Могли и Гназды быть…. Искали тебя всё это время. На Руженов только не думали.
Она серьёзно кивнула:
- Да… Я знала, что меня ищут. Вестей только не могла подать. Потому и надеялась в ту ночь. Но это были не Гназды.
- А кто? - спросил Гназд очень напористо.
- Я не знаю…
Он повернул к себе её лицо, захватив за подбородок, жадно вгляделся в глаза, алчно потребовал ответа:
- Как выглядели? Что говорили? Может, имена какие поминали?
- Ни слова не говорили… Головы накрыты были, и лица повязаны…
Гназд отпустил её подбородок, пробурчал в сторону:
- Жаль…
Не стал и спрашивать, что было дальше. Что дальше бывает?! Всё как всегда. Он до того уже отупел от всего свалившегося, что дальше слушал почти равнодушно. Жива – и слава Богу.
Но неожиданно, в её рассказе оказалось много такого, что его приятно удивило:
- И вот, - продолжала она, - вдруг всё стихло… То есть, выстрелы стихли. А криков было много. Женских. А потом и они стихли. И рассвет забрезжил. И самый страх пришёл! Такой страх! Я слушала, прижавшись к двери, и слышала шаги. Быстрые, стучащие. Я спряталась за дверь, а дверь открывалась вовнутрь. И занавес висел от сквозняка. Вот в этот занавес и спряталась. Я подумала, если пойму, что чужие, - успею выскользнуть в открытую дверь. Я ещё надеялась, но очень зыбко… Смущало, что никто не кричал мне и не звал по имени. Значит, не меня искали. Шаги замерли у самой двери. Снаружи по ней несколько раз ударили, раздался треск, и дверь отвалилась. Вбежали двое безликих. Быстро оглянулись во все стороны, пригнувшись и растопырившись, как два чёрных краба. Бросились везде заглядывать. Вот тут мне бы надо попробовать – в дверь, а я со страху шевельнуться не могу. Занавес боюсь оставить. Может, думаю, не заметят. Один тут же и заглянул. В первый момент застыл, но не отходит. Потом мгновенно руку протянул. Хвать за волосы – и вытащил из угла. Тут уж я стала биться и кричать. Но меня скрутили тем самым занавесом и выволокли в двери. Свистнули, другим передали. Те вниз потащили. Пинают да волокут – я ничего не вижу, не понимаю, в голове одни вспышки. Связали – ни рукой, ни ногой, терпеть невмочь. Бросили в крытую повозку. Упала на что-то жёсткое, ребристое, еле приладилась. И кто-то живой ещё рядом. Женские всхлипы. Стонут, плачут. Не успела очнуться – телега дёрнулась и покатилась. Мне видно было вереницу телег следом. А ещё - зарево. Порядком отъехали, как вдруг замок вспыхнул огромным факелом. Точно адское видение!
- Что? Так весь и горел? - усомнился Гназд.
Она кивнула:
- Весь. Все башни, все стены объяты пламенем…
Он согласился:
- Что ж… Смоляной же, - и погладил её по затылку. - Ну-ну… Всё позади.
«Свечку поставить, - подумал про себя, - что дверь выбили».
Она заплакала. Он понял – о Минодоре.
- Не отчаивайся, - попробовал утешить. - Она, может, цела. Может, на другой телеге. А может, вообще затаилась. Спаслась. Да на свободу вырвалась первый раз в жизни! Не плачь…
Мало-помалу уговорил. Она спохватилась дальше рассказывать, но Гназд остановил её:
- Не надо. Я уже понял.
- Почему, Алику? – неожиданно возразила она. - Не отказывайся выслушать. Я хочу поведать тебе, чем обязана Минодоре.
Гназд удивлённо поднял голову:
- Да?
Поколебавшись, согласился:
- Ну, говори…
- Слушай. Дальше, - начала она почти радостно, - было так… Ехали долго. Леса, леса. Понемножку я растянула и расслабила тенёта, и стало легче. Уже на исходе дня телеги остановились. Не пойми где. Лес – не лес, хутор – не хутор. Что-то построено, а как будто не живёт никто. Всех сбросили на землю. Как снопы. Гляжу – из телег только одна наша, другие исчезли. Наконец, всех развязали и даже время дали в себя прийти. Потом заставили подняться и идти. Ноги меня плохо слушались, и других, видно, тоже. Неловки, спотыкаются. Я оглядела прочих – всё женщины. Три молодые. Две постарше. Тех, кого я знала, не было. Ни Пелы, ни Минды. Я потёрла руки – половчели. И ноги разошлись. И сама размялась. Нас подогнали к дому, у входа сидел человек. Он поглядел на нас. Потом встал, не торопясь, подошёл, рассматривает. Вдруг как запустит мне пальцы в волосы, оттянул назад, заставил голову поднять, спрашивает: «Кто такая?» И вдруг меня осенило! Я поняла, что должна сделать! Это же война! Тут всё годится! Я сказала ему: «Позвольте, господин, вам это показать!» Он усмехнулся: «Ну, покажи…» - отпустил волосы, смотрит выжидательно. А у меня только кастаньеты – они всегда со мной. Но терять-то нечего – кастаньеты так кастаньеты! Я дробно ими почокала, интересный такой ритм выколотила, Минодору вспомнила, рядом её вообразила. Решающей была минута – и я не упустила её! Ах, как я плясала! От страха, наверное… От страха и лихость, и отчаянье пришло. Ничто меня не удерживало! Жизнь была на кон поставлена! Перебрать не боялась! Всё нипочём стало! Что будет – то будет! Если б, Алику, ты поставил меня на землю, я показала бы тебе тот танец – такой летящий танец, Минде он у меня нравился - но, пожалуй, так мне уже не сплясать! И пока я плясала, слышался только звук кастаньет – ни шороха, ни шёпота, никакого другого звука, как будто все люди разом исчезли… Но краем глаза я видела их. Много народу окружало пятачок, где я танцевала. И все стояли не шевелясь! А место это, как потом оказалось, было неровным, кочковатым, а я даже не подумала об этом. И не заметила. Потом только оглянулась – сама себе удивилась. И завершила последнее движение, чётко встав перед тем человеком: мне же нужно было говорить с ним. И я сказала: «То, что ты видел, господин, стоит больших денег. Очень больших, поверь - если правильно распорядиться… Ты слышал – и теперь я покорно жду твоего приговора…» - и я поклонилась ему как можно ниже и изящнее. Он глядел на меня внимательно и задумчиво. Потом спросил: «Чего ты хочешь?» И я сказала, прямо глядя ему в глаза: «Свободы я не прошу. И – будучи в здравии - готова танцевать по твоему приказу. Я хочу быть танцовщицей. Только танцовщицей – и ничем иным. Если ж меня кто хоть пальцем тронет – танцевать я не смогу, и тут ничего не поделаешь – таково моё свойство! Я не смогу танцевать, хоть на куски меня режь! Так мне предназначено!» Я глядела ему в глаза, и он – поверил мне! Больше испытывать не стал – кивнул: «Будь по-твоему». Махом руки позвал служанку: «Устрой подобающе». На своих грозно глянул, ладонь надо мной простёр: «Моя защита!» Немолодая безмолвная служанка повела меня прочь. Уже заходя за угол, я услышала его слова: «Ну, а ты кто?» - и следом усталый вздох: «Забирайте, дети мои». Тут же раздался истошный женский визг, так что я вздрогнула. Более ничего об этом я сказать не могу, потому что меня увели и заперли в каморке. Правда, каморка была удобна, мне дали вымыться, накормили и постелили постель. Я тут же уснула. И следующим вечером опять танцевала. Уже тогда я объяснила господину, лица которого так никогда и не увидала, что если он хочет удачней меня продать, мне необходим подобающий наряд, музыкант и обстановка для танца. Он спросил, явно озадаченный: «Кто же играл тебе? Кто учил тебя?» Я рассказала про Пелу и Минодору. Он нахмурился, ничего не ответил. Не глядя, буркнул: «Ладно. Найдём». И вскоре принялся показывать меня разным людям. Для них я танцевала каждый день. И в это время мне уже подыгрывал музыкант, и сшили платье – вот это, красное…
Она не зря рассказала это. На душе Ликельяна наконец-то разлился елей. С улыбкой и восхищением он глядел на неё. Он уже мог шутить.
- Эх, - рассмеялся даже, - что ж мы другое-то платье позабыли? Надо было сперва барахло собрать – тогда и бежать!
- Ишь ты какая… - сказал вслед за этим уже серьёзно, с долей почтения. - Смелая ты, оказывается! А я-то с тобой всё: куколка да девочка… Впрочем, - произнёс он тут же, от чистого сердца, - я никогда не сомневался в тебе. Ты из рода Гназдов…»
И Лака почувствовала: вот лучшее, что он ей когда-либо говорил. И дальше всю дорогу они глядели друг на друга с тихим обожанием.
Однако крыло старого ястреба по-прежнему застило белый свет. С этим Аликела ничего не мог поделать. Было! Хотя временами в сердце шевелилось и нечто вроде благодарности Ружену. В конце концов, он спас её от жалкой участи. Может, даже и догадывался о грядущих событиях.
Ликельян задумался. Потом спросил:
- А то, голубое платье - давно у тебя?
Она радостно отвечала:
- Его сшили уже в корчме, за короткий срок. Хозяин вошёл в дополнительные расходы, дабы поторопить мастериц. А в дальнейшем предполагалось сделать мне ещё одно, ярко жёлтое. Я увлекла хозяина мыслью, что буду танцевать в нём при ярком солнечном свете вот сейчас, плодоносной осенью, с блюдом плодов земных. Надеялись, что можно будет с поклоном одаривать зрителей яблоками и грушами, проявляя к каждому внимание, ну, а те в ответ, от щедрот своих, не поскупятся, поди… Хозяин сетовал, что и в обед бывает много посетителей, и хорошо бы танцевать.
Все это звучало очень мило, но Ликельяна грызло другое:
- А Раклика, - он внимательно глянул на неё, - не одаривал тебя нарядом для танцев?
Она смутилась.
- Ты ведь плясала для него? - допытывался Гназд.
- Конечно, - горячо воскликнула она. - Минодора должна же была показывать ему свою работу. Я очень старалась!
Аликела кашлянул и пробормотал, скривив рот:
- Ну, и как он? Доволен был?
- Доволен, - просто ответила она. - Мы так готовились! Был назначен день и час. До последней минуты мы обдумывали всякие тонкости. Минда рассталась с сестрой, когда её продали Руженам, и с тех пор ничего не знала о ней. Как ты думаешь, искал господин её сестру?
Гназд усмехнулся:
- Свет велик, трудно найти человека, да ещё спустя столько лет. Ну, может, когда и поинтересовался… Не в ущерб своим делам. Это перед мужчиной слово держат. А невольница…- кто ж с нею считается?
В глазах Лаки он прочитал негодование. И был удовлетворён: его силы были направлены на низвержение Руженовского истукана.
А насчёт танцев… Алика ведь и сам понимал, что Лака не ждала от Раклики нарядов для танцев. Зачем они ей? Какая ей разница, в каком виде танцевать перед старым облезлым вороном…
Лошади спокойным шагом шли по редколесью. Ликельян достал из сумы запасённую у Семики лепёшку, разломил, половину протянул сопутнице:
- Ну-ка, угостись!
Не спешиваясь, они поели, похрустели огурцами. Вот едут. На голубые небеса любуются, на ещё зелёные кроны. То шуткой перебросятся, то взглядом. Вроде, хорошо. А ворон – кружит и кружит. Везёт Аликела в седле красивую женщину, чувствует её привязанность и ласковость, можно бы и обнять, но едва потянет, ворон этот – раз!- крылом, как серпом, прямо по сердцу! Тут же холод пронизывает, душа отвращается, самого так и подмывает на вторую лошадь пересесть.
В конце концов, он так и сделал. И коню легче. И кобыле веселее.
Поближе к Язам, не таясь, они выбрались на дорогу и двинули рысью. Проехали сколько-то, как вдруг Алика обернулся к девочке и наконец-то спросил то, что давно приводило его в недоумение. Спросил задорно, поощрительно:
- Что ж ты, Лаку, о доме-то не спрашиваешь?
И увидел её скорбное лицо. Не подняв на него глаз, она сдержанно и нехотя ответила:
- Я по тебе вижу, что благополучно. Если б случилось что – ты мне уже сказал бы…
- Верно, - смущённо пробормотал он, пытаясь осмыслить её чувства.
Верно, верно… Девочке ничего не светит в родном доме. Ей предстоит тщательно доказывать свою непогрешимость и жить затворницей. Молодой парень не возьмёт её замуж. Вдовец с детьми разве. Даже ему, Ликельяну, она не пара.
Хотя, если кому и жениться, так только ему. Сам привёз – сам женись. Свидетельствуешь – докажи! Пожалуй, это единственный выход.
Но едва только Аликела красочно представил себе этот выход – ворон проклятый – раз! – крылом по уху, в морду перьями погаными. Тьфу, гадость! Даже в дрожь бросило! Вот несчастье-то! Что ж это такое? Сколько баб ему в жизни перепало - думал он об их мужиках? Да в голову не приходило! Баба – и баба! Чего думать?!
Ликельян покосился на Лаку: «Понимает, поди…» Подумав, опять обернулся к ней. Сказал, как мог, подбодряющее:
- Ты, Лаку, не печалься! Дому родному все рады! Добрые люди заступятся, злые пошипят-уймутся. Брат-то твой как обрадуется! Сколько он искал тебя! Как горевал! – и добавил участливо, - все ребята тебя искали, все дороги избороздили, весь свет изъездили!
Она понимающе закивала, сказала безучастно:
- Ну, конечно! Ведь я из Гназдов.
Он продолжал с подъёмом уверять её:
- Ну, а семья-то твоя! Представляешь, как счастливы будут! Как племянники обрадуются! Подросли они. Старший уж отцу помощник. Шустрый такой, деловой. Всё цельный день мастерит-колотит! Его подхвалят – он рад-радёшенек, в сто крат старается!
И уж совсем торопливо вспомнил:
- Да, вот ещё: младенец у них в марте родился. Девочка…
Лака оживилась, стала расспрашивать. В том числе спросила, как назвали. Он не солгал:
- Хотели, - говорит, - Полактией назвать, хоть и не по Святцам - да не решились – Еленой назвали…
- Моей судьбы, верно, побоялись?
Тут он солгал:
- Да нет… Верили, что вернёшься, а две Полактии в одной семье – сама понимаешь…
Она пристально взглянула:
- Вы, правда, до сих пор верили?
Тут, обернувшись, Аликела серьёзно глянул на неё:
- А как же не верить, Лаку? - сказал с упрёком. - Ты же верила… Сама говоришь, что только тем и жила… Так ведь?
- Да…
- Ну, так и мы также…
Сказал твёрдо. Она примолкла. Он видел, что эти слова убедили её. Может, и нашепчут подруги, как он по хороводам с девицами пошучивал да леденцы сыпал, но уж отговорится как-нибудь…
На исходе дня дорога привела в Язы. Про ночлег что рассказать? У Ликельяна с Северикой приятель там – Папика. Когда-то с ними в делах был, да не пошло у него, кругом обломался и вовремя понял, что не его это. Выручили его тогда Гназды, не дали пропасть, остались друзьями. Он другой промысел нашёл, женился, дом поставил, детей наплодил. Как сели за стол, стал считать Аликела - да со счёту сбился: крутится мелочь, то друг за друга, то под стол – в глазах рябит… Двенадцать, однако ж, насчитал. Старшая дочка - годами, как Лака. Младшая, как Елена-кукла, про которую он Лаке рассказал. Гвалт за столом! Ложками стучат, хлеба просят, друг друга толкают, на месте подпрыгивают! Вот уронили что-то – под стол полезли, над столом попка беспортошная, ноги вверх… Отец об стол ложкой – грох! Одного-другого по макушке – хлоп! Тишина… Никто не пикнет, не шевельнётся, только в рот загребают. На папу опасливо косятся. Рай, в общем, семейный… То, чего Ружены отвергли, а Северика принял, не ропща. Он у Папики, в основном, и останавливался, когда редко, но приходилось куда ехать. Ни к Даре ж ему, в самом деле, стучаться… Это Ликельян у Папики редкий гость.
Мысленно Гназд поставил себя на место хозяина во главе каравана. Ничего не получилось. Жена не та, дети не свои. Усмехнулся странным своим потугам - и давай ложкой работать…
А напротив Лака сидит. Глазки скромно держит, изящно ложку ко рту подносит - манеры дворцовые. Ничего не поделаешь – привычка! По дворцам всё жить приходится, с мамками-няньками, усердными служанками, на злате-серебре пить-есть, в шелках-бархатах ходить… Царевна!
На ней сейчас не кафтан порезанный – платье алое блестит, плечи прозрачной кисеёй укрыты: не голая. Зато каждому ясно – царская дочка. И все более-менее подросшие девчонки за столом на неё глаза таращат.
Всякие: патлатые, конопатые, без передних зубов, с сопливым носом. Шеи повытягивали, рты пораскрывали, перешёптываются.
У Папики чин чином. Сам в торце стола под образами, хозяйка – напротив. По праву сторону от образов – сыновья, по леву – дочки. К отцу ближе - постарше, к матери – помладше. Кроха грудная у старшей сестры на руках, сухарь мусолит.
Гостей при хозяине посадили. Гназд с Лакой, едва в дом вошли, средь дочек волненье произвели. Дочки рты разинули - и вопросы пошли: кто ж это такая… Отец на них шикнул, ну, а Ликельян – погодя, конечно – пошутить вздумал: ему ж девчонки забавны. Он возьми да и скажи: царевна, мол, китайская - вот только-только прямиком из Китая.
Папика-то - как свой - знал, что за беда с ними приключилась. Ему Ликельян про корчму сказал – про Руженов только умолчал. Но сообщил о сгоревшем Бетеве. Сам Папика вряд ли этим воспользуется, но всё ж пусть знает, только помалкивает. Может, ошибок избежит. Ибо среди дельцов перетряхнётся мир после такого события. А Гназд этим отблагодарит его за частую помощь и постой. Хороший же человек!
Сестру Северьяна хозяин, конечно, приветил и уважил, пустого не спрашивал. Ну, а девчонки - те в Китай поверили. Старшая же на Лаку нет-нет, а глянет. Может, слыхала, может, своё что думает. «Ох, девочка! – закручинился Гназд, на поглядки глядючи. - Далеко тебе до Лаки – оно и к лучшему! Держись крепче отчего дома, не слушай речистых-рукастых вроде меня, ибо даже крепостные стены и удалые Гназдовы разъезды не уберегли царевны!»
Поужинали, а там дело ко сну. Папика спрашивает:
- Как уложить-то? Девицу, может, к девчонкам моим в горницу?
За слово это Ликельян такую благодарность почувствовал! Не усомнился честный человек! Девица! Захотелось шапку пред ним долой – да поклон земной! Но удержался: вроде как лишнее… Говорит:
- Не надо в горницу, Папику: расспрашивать начнут, а ей бы покою… Положи её в сенях, где летом гостей, а я на сеновал пойду.
Так и порешили.
Ну, с китайской царевной Аликела, конечно, маху дал. Девчонки не отстают, да и мальчишки интересуются: что это за Китай такой, и как там, в Китае, китайцы живут? Совсем огнецветную гостью замучили. Она смеётся да помалкивает. Ну, пришлось её выручать. Алика поблажку малолеткам дал – напридумывал чего-то, а напоследок перед сном говорит:
- Вот покажет вам сейчас царевна танец китайский. Спляшешь, Лаку?
Та кивнула – да и сплясала.
И спустя полгода, и год всё ходили по Язам, страшным шёпотом из одних юных уст в другие юные - сказы да легенды про китайский волшебный танец, похожий одновременно на февральские вихри, майские грозы и купальский костёр.
Лака постаралась на совесть. Нацепила кастаньеты свои, лихо-дробно прошлась – и выдала Китай. Потрясённые девочки долго стояли, растопырив руки. Ахи, охи, соседи из-за забора глядят, на двор к Папике лезут. Стемнело как раз. Аликела у хозяйки масла спросил, два факела скрутил – ох, было зрелище! Разгул стихий!
Разгул-то разгул, да Папика упрекнул:
- Напрасно ты это, Аликеле! Мои же девки дом сожгут!
Да, это Гназд не подумал. Хотел угодить, а вышло…
- Запрети построже! – пробормотал смущённо.
И всё ж гордость его разбирала. Нравилось, что Лака пляшет. А тем более, знал он, плясать ей в радость. Улучшив минуту отдохновения, спросил её:
- Объясни мне, факел мой неистовый, как получалось, что в корчме ты взлетала птицей и взвивалась ввысь, подобно языку пламени?
Она прошептала с лукавой опасливостью, прикрывшись ладонью:
- Во время танца в полумраке спускали сверху верёвку, а потом утягивали… Тсс! Это секрет Минодоры!
- Ишь, ты! - восхищённо покачал головой Аликела.
И пожелал ей спокойного сна, проводив глазами соблазнительную фигуру, когда хозяйка увела её на ночлег. Лака обернулась, улыбнулась – и дверь за ней захлопнулась.
Аликела поглядел на это - и с досадой ус ущипнул. «И ничего ей, - подумал понуро. - Не тревожно. Не горько. Не волнует вот, что стороной обхожу, не трогаю. Раньше-то – среди ночи прибежала бы, лишней минуты не утерпела бы. Без меня какой ей сон - извелась бы! Это теперь – ничего меж нами. Один чёрный ворон»
«А, может, придёт» – мелькнуло ненароком.
«Да нет. Если б даже и хотела – в чужом доме не посмеет».
А вдруг?! Знает же, что Гназд на сеновале!
«Тьфу, ты, - спохватился, - пропасть! И чего в голову лезет?! Ты ж в минуту опасности зарёкся! И Бог услышал! Внял! Не можешь ты теперь! Если придёт – прогони! Если чего нежное возникнет – отошли!» И засмеялся: «Отошлёшь ты! Куда тебе!»
Проведал Аликела лошадок, онучки сполоснул – на ветру повесил. Что ж? делать нечего – спать пора. Завтра – далёкий путь. Надо суметь его одним переходом одолеть. Завтра он девочку из своего седла долой! Пусть сама, сколько выдержит. Это минувшим днём прогуливались, разговоры вели.
Зарылся Алика в сено. Сон нейдёт. Не заработал, видно. Крутился. Вертелся. Женская красота в голову полезла. Ах ты, Господи! Взвыл аж… Выбрался на голый пол, на молитву встал: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…» - бух! башкой! Привык уже. Глядь, опять бес приступает, баба упругая грезится… Опять лбом об пол: «Даждь нам, ко сну отходящим, ослабу души и телу… Соблюди нас от всякого мечтания и темные сласти кроме…»
Мало-помалу отпустило. До того лбом наприкладывался, что еле до сена дополз. И – наповал! А там и утро. Папику просил он растолкать себя пораньше – тот и расстарался, едва лишь восток посветлел. Ну, что ж? Оседлал Алика лошадей, собрался в дорогу. Онучки пощупал – ах, сырые. Ну, да ничего – про запас есть. Смотрит – огнекрылая у колодца умывается. Воровато оглянулась – никого, час ранний. С плеч рукава спустила, руки выпростала, ковшиком на себя льёт. Гназда не заметила, а у него сами собой пясти сжались, точно в каждой – по сладкому земному плоду, за которые от щедрот не скупятся… только вот засомневался, какому. Яблоко – мелко. Арбуз – перегруз… И спохватившись - хлоп опять лбом о сыру землю: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей! Изыди, дух нечистый! Ох, уйди с глаз долой, не подходи, китайская царевна!»
Когда она подошла к нему в сопровождении хозяйки, он лишь молча кивнул ей на карюю кобылу. Ни стремя держать, ни подсаживать не стал. Сама забралась – навострилась уже.
Простились и с хозяйкой, и с Папикой. Аликела низко кланялся, благодарил за убежище и угощение. На том расстались. Гназд с китайской царевной тронули своей дорогой. Хозяин с хозяйкой некоторое время смотрели вслед.
- Жаль, - вздохнула наконец женщина. – Красивая девица, а судьба сломана.
- Ну, уж так и сломана, - добродушно протянул Папика, - как-нибудь сложится.
- Да кто ж её замуж-то возьмёт? После корчмы-то этой! – вразумила его жена.
- Да развяжут узел! Нашла печаль! – рассмеялся тот. – Вон, Ликельян женится.
- Ну, это уж и вовсе немыслимо!
- А чего? Северьяна, друга его сестра. И как раз срок ему вышел, невесту ищет.
- Нет, - махнула рукой хозяйка, - на это не рассчитывай! Он не женится!
- Почему? - опешил Папика.
Жена закручинилась:
- Да она, хоть красавица, а ему совсем не нравится. Он на неё даже не глядит – только всё хмурится. На лошадь-то – и то не подсадил. Нет, видно, придётся девке всю остатнюю жизнь китайские пляски плясать!
Аликела с Лакой, уже не прячась, скакали по дороге. Он прикидывал время и путь. Солнце ещё не добралось до полудня, как миновали Крочу, и промелькнула красная крыша Дары. Может, даже и Дара в окно поглядела – не до неё было Гназду. Лошадей пришпорили, мимо пронеслись ходкой рысью. Дара теперь – платочек на память. Все греховные мысли – долой!
В полдень, как он и рассчитывал, были в ПлОхте, а ещё через час-другой – в Торже, куда Северика однажды возил сестру на ярмарку, да подцепил ненароком Кесрику. Боже мой! Неужели пять лет прошло?
Гназд обернулся к Лаке, болтнул по ходу мыслей:
- Вон, гляди, Торжа… Ярмарку-то помнишь? Женился твой жених!
- Какой жених? - удивилась та. Он засмеялся:
- Совсем не помнишь? Да Кесрика… Тоже тебя долго искал! А потом, вдруг… скоропостиженно! - Ликельян скорчил рожу.
- А…. Помню, как же… - кивнула она прохладно, - на ком же он женился?
- На Таисье, дочке Петрики-кузнеца.
Она одобрительно закивала. Ехали седло к седлу.
- Сын у него уж родился, - продолжал Аликела рассказывать эти и другие происшедшие без неё события, и она всё кивала и спокойно улыбалась.
Он не удержался и попытался расшевелить её:
- Лаку! - воскликнул возбуждающе, - ты понимаешь или нет?! Мы Торжу пролетели! Ты помнишь, сколько времени тогда занял ваш путь?
Она оживилась:
- Конечно! Мы ещё до полудня были здесь!
- Вот именно! Чего осталось-то? Мы скоро будем в землях Гназдов! Скоро дома будешь, дурочка! И мысли оставь свои глупые! - он передразнил, - «забыли! не ждут!» Ждут тебя – не то слово! Заждались! А прошедшее уйдёт, как зыбкий сон!
Она радостно взглянула и тут же потупилась. Помолчав, осторожно обратилась к нему:
- Алику…
- Да?
- А… что дальше будет? Что мне делать? Как быть?
Он избежал её взгляда и сказал как можно беспечнее:
- Погоди… Поживём – увидим…
Она, раздумывая, пролепетала:
- Может, мне в монастырь уйти?
Ликельян придержал коня, растерянно пробормотал:
- Постой… Причём здесь монастырь? Давай до дому доберёмся. Жизни порадуемся! Спляшешь, Гназдов потешишь! Родных повеселишь! В монастыре же не танцуют. Чего ты придумываешь?
Она задумалась:
- Тогда что же? В танцовщицы?
Он строго осадил её:
- По праздникам пляши себе – и будет! Я не для того двоих уложил, чтобы ты по балаганам порхала! Думать не смей! Пристрелю!
Она изумилась:
- Но постой! Почему ты против? Это заработок! Я не хочу сидеть на чужой шее!
- На чьей, на чьей шее? – угрожающе прищурился Аликела.
- На чужой… - опасливо повторила она.
Он вытянул кнут из-за спины, красноречиво положил на седло перед собой, проговорил назидательно:
- Ты дочь Гназда. А танцовщицы – девки.
- Совсем не обязательно! - горячо воскликнула она. – Танец - это прекрасно, это серьёзно!
- Не надо! - насмешливо оборвал её Ликельян. - Я знаю, какая жизнь у самых искусных танцовщиц. Та же, что у неискусных – только цена другая!
Помолчав, добавил сердито:
- Дочь Гназда – и держись Гназдов. Их покрова и защиты.
- И танцы забыть? – опечалилась Лака.
- Зачем забыть? Танцы твои – людям радость, - Ликельян улыбнулся. - Танцуй. Дочек своих научишь.
Она изумилась:
- Но у меня нет дочек.
- Нет – так сделаем! - шутканул он сдуру.
Чего болтнул? Спохватился – да поздно: слово вылетело.
«Тьфу ты!» – ругнулся про себя. Нерешительно глянул на девочку. А та – на него, понятно: взволнованно распахнутые глаза и страдальческий рот, в глазах – искра тайная. Ликельян всмотрелся в искру. «Ладно, - усмехнулся, - коль так вышло, придётся поговорить…»
- Чего смотришь? - мигнул ей примиряюще. - Сделать дочку-то?
Она заморгала в замешательстве. Подавшись с седла, он взял её за кисть руки и сжал в своей. Сказал уже без шуток, серьёзно:
- Выслушай меня, Лаку, девочка моя. Этой зимой вышел мой срок. Вот уж сентябрь грядёт. А я не женился, ты понимаешь это? А давно мог бы. Родня в спину толкает. Я тебе ничего не обещаю. Не знаю, что будет – правду говорю. Может, образуется всё. Может, нет. Но почему-то я всё ещё не женился. А потому не смей выходить замуж, даже если и найдётся жених. Гляди у меня!
- Не надо, Алику, - жалобно попросила Лака,- не говори так… Не вынести мне…
- Всё вынесем, – мрачно проговорил он. - Куда денемся? Должно же это чем-то кончиться…
По щекам её тихо поползли слёзы. Гназд утёр их рукавом и сказал с жалостью, как можно ласковее:
- Ты не плачь, Лаку. Я ведь всё помню. Уста твои нецелованные. Сосуд запечатанный. Аромат медовый. Но и ворона твоего старого, Лаку, - голос его понизился до хрипа, - ястреба твоего желтоглазого - я не забуду. До самой смерти. И ничего с этим не поделаешь! Терпи уж, как болезнь терпят!
Она прошептала сквозь слёзы:
- Воля твоя, Алику. Только прошу тебя – не отвращай меня насовсем! В крёстные возьми детям своим. В няньки. Я ведь всё равно любить тебя не перестану. До самой смерти. И ничего с этим не поделаешь! Терпи, как болезнь терпят!
И больше они этого не касались. Вообще больше не разговаривали. Собственно, сказали уже всё, что в глуби сидело. Чего ж ещё… Теперь – дорога. Спустились в долину, пошли вдоль реки, переехали мост, перебрались на другой берег, а там миновали гряду, отделяющую от владений дедов.
- Вот она, - тихо сказал Аликела Лаке. - Вот земля Гназдов. Встречает тебя!
Поехали по знакомой дороге. Вскорости поприветствовали попавшийся дозор.
Лаку не узнали. Ликельян заставил её закрыть лицо, и приняли за гостя.
Впрочем, мальчики попались малознакомые, а Лаке – так и вовсе чужие. Мальчики её не растревожили. А вот мельница – слезой прошибла! А когда колокольня вдали поднялась да золотой маковкой взыграла – девочка зашлась и смехом, и плачем. Гназд уж встряхнул её:
- Держись, подруга! Не смущай народ!
А она всё родные места узнаёт, поля, дома, деревья. Каждому радуется – и, знай, слёзы льёт! А где-то далеко на западе шумит, могучими ветвями кивает, глубокими оврагами сбегает, валунами теснится, зловеще шумит листвой, взъерошенным вороньём каркает - напоминает о себе Чёрный Яр.
Солнце уже багровело над кромкой леса, но Ликельян теперь не тревожился. До родного дома хоть с закрытыми глазами доберёшься. По дороге догнали также припозднившегося Ермику. Поздоровались, за разговором вместе едут: «Откуда? Как? Какими путями, да с какими новостями?»
Лака в мужской одежде: есть причина. Не нужен Аликеле слух, что сестра Северики вернулась домой. Уж больно быстро слухи расходятся по белу свету. Он и Ермике не сказал: никому – значит, никому.
А хотелось погордиться: в конце концов, удалось ему то, чего не смог за три года никто из Гназдов. Хотя – если разобраться – его заслуг немного. Просто случилось чудо.
Лака при виде Ермики примолкла, нахохлилась. Ермика добродушно кивнул на неё Ликельяну:
- Смотрю, гостя везёшь? Чей мальчик-то? Откуда?
Пришлось отговариваться – а что делать? Назвал далёкое имя, что б нельзя было проверить.
Совсем в темноте добрались до ворот крепости. Старый Флорика, узнав их, раскрыл ворота. Опять поворчал:
- Эк вы поздно!
А Ликельяну как редкому гостю - дополнительно досталось:
- Родители глаза проглядели, опять на полгода исчез!
Ворчлив стал дед последнее время. Спасибо, хоть про невест не заикнулся.
Процокали лошади мимо Флорики, закрылись за спиной ворота, и только теперь, наконец-то, вырвался у путешественников вздох облегчения: «Слава тебе, Господи!»
Крепость благодушно светилась вечерними огнями и пахла свежепечёным хлебом. Нет лучше аромата, чем аромат родного дома! Добрые люди, отужинав, ложились спать. Аликела же приближался ко двору своего друга и вскоре ввёл лошадей в ворота. Расседлал, пустил к сену. В доме тускло горел огонь: хозяева не спали. Он ухватил за руку Лаку:
- Ну, не дрожи! Пойдём! - и повёл за собой.
И вот тут он совсем расслабился и размяк. Настежь распахнул он дверь и ввалился в горницу с такой широченной улыбкой, что и Северика, и его Вела обомлели. Как, разом приподнявшись с лавки, замерли – так и глядели на него. Долго глядели.
А он долго не мог ничего произнести. Разволновался, понимаешь… Стоит – улыбается. Друг с женой переглянулись в недоумении и вновь воззрились на него, а он всё стоял и улыбался. И Лака стояла рядом, вцепившись ему в ладонь.
Наконец, она скинула башлык и, заплакав, протянула к ним руки. И тут же стала вдруг падать – Ликельян едва успел подхватить её. И она тут же обняла подбежавшую Велу, жалобно повторяя: «Веле! Веле!» И тут же обняла потрясённого Северику, так же всё всхлипывая: «Братец! Братец!» Тут же у Велы хлынули слёзы, и Северика глаза утёр. И женщины обнялись, зарыдали в голос. А Северика друга за плечи схватил и молчит. И такое у него во взгляде, что и сказать нельзя! Ну, а Ликельян, как дурак – стоит и широко, счастливо улыбается. Вот такая сцена!
Сколько она длилась? Очень нескоро все обрели дар речи. Очень нескоро женщины перестали рыдать и перешли на всхлип, и Вела гладила Лаку по голове и всё повторяла: «Бедная ты моя! Бедная!» Как мать. Славная Вела. Нет, повезло Северике с женой! Ну, так он знал, на ком жениться!
Не сводя с Аликелы восхищённых глаз, за обе руки повёл он его к столу. Не находил, куда посадить, чем угостить. Трепещущим голосом всё приговаривал:
- Отдохни, друг дорогой! Поешь с дороги…
Запах еды привёл друга в чувство. Слёзы – слезами, радость – радостью, а желудок-то пустой. Недолго думая, навалил он себе варева в плошку, перекрестился – и давай наворачивать! А Северьян всё глаз с него не сводит.
Лаку тоже усадили, да она и есть не может – всё плачет. Развезло ж царевну в родном доме – совсем раскисла… Уж и брат утешать стал, уговаривать:
- Полно, девочка. Всё прошло. Всё позади.
Только ведь понимают все: не прошло… Не проходит такое.
Наконец, Лаку кое-как накормили. Она вконец сомлела и, точно плавленый воск, стекла на лавку. И такую – полустёкшую - подхватила её Вела ласковыми белыми ладонями под локотки-лопатки, повела наверх, в розовую светёлку, где с тех пор мало что изменилось, и лопоча, и воркуя:
- Пойдём-пойдём… Я тебя устрою… Тебе постелю… С тобой побуду…
Ликельян как-то сразу успокоился, когда её увели: наконец-то жемчуг в ларце, птичка в гнезде, кобылица в табуне – всё по своим местам, и в мире порядок. Можно плечи распрямить… Ох, и намаялся!
Ушли женщины, и теперь поговорить он мог с Северикой. При всхлипах-то немного наговоришь… Да и при нежном их присутствии только и думай, чего бы лишнего не ляпнуть. А потолковать бы надо.
- Ну? - вопросительно и нетерпеливо глянул тот.
Перво-наперво, Ликельян высказал ему такую свою заботу:
- Мне необходимо, что бы как можно позже узнали о ней. Я понимаю, что шила в мешке не утаишь, но… утаи подольше. А уж я поверчусь – не лодырь!
И тихо, кратко сообщил о сгоревшем Бетеве, об открывшихся возможностях и о праве Гназдов на всё это.
То есть про Раклику.
Про него – в самом конце, чуть слышно цедя слова.
Северика выслушал молча, ни разу на друга не взглянув. Побелевшие пальцы сжимали край столешницы. Позор, покрывший его голову, давно не был неожиданностью.
Глухо спросил, как это Аликеле удалось. Тот рассказал. Северьян кивнул:
- Ну, что ж, - закончил разговор, - завтра с молодцами потолкуем.
Оба понимали: на это придётся пожертвовать день. Хозяин снял со стены ружьё и осмотрел ствол. Друг положил ему руку на плечо:
- Не надо.
Тот кровожадно блеснул глазами.
- Не надо, - повторил Аликела. - Мне крепкий тыл нужен. Без этого я не волен.
Оба поднялись расходиться. Ликельяну надо было выспаться к завтрему. Северьян взялся устроить лошадей. Тот не возражал. Они простились.
- Что ж? – напутствовал брат брата, за плечи обняв. - Береги башку!
Это верно: башка Ликельянова не крепка-стала на литых плечах…