- Беда пришла, доблестные Гназды! - произнёс Северьян проникновенно и твёрдо. - Не время спать: ополчилась на нашу волю вражья сила! Посягнула на честь Гназдов злая рука! Третьего дня похищена моя сестра. Пока чаял сам управиться, я не тревожил громаду. Нынче же друг мой принёс дурные вести. Нынче к вам я взываю, люди! Прошу всей статью подняться, всей мощью двинуться! Выручайте!
Прозвучали его слова, и Ликельян понял, почему так тёмен мир вокруг, почему так кровава узкая полоса рассвета над дальним лесом, и почему сам лес так злобно впился в эту алую черту острыми чёрными зубьями.
Ликельян обвёл глазами Божий свет - и не увидел его. Перед взором возникло мёртвое обугленное дерево, и – внезапно вспугнутые – с обгорелых сучьев со зловещим карканьем взлетели тучей чёрные вороны и долго носились по занимающемуся небу, рассекая рассвет ощетининым опереньем крыльев.
А рассвет уже разливался на полмира. Но не было утра. И не было дня.
Он помнил - сильные руки Никелики-брата придержали его за плечи, участливые глаза глянули:
- Да ты чего? Ты держись…
Алика тупо уставился на него.
«О чём он? - всё силился понять, - с какой стати держаться? Стоит себе горелое дерево – не падает. Когда ещё буря свалит его! А хоть бы и свалила? На дрова пустить… По-хозяйски. Дело доброе! Что б не гнездилось в голове его чёрное вороньё, вражьим граем живых не пугало…
Вороны чёрные! Что слетелась вас гиблая стая на пожарище наше? Что так тянет-манит вас место казни человечьей? Всадил уж палач топор в плаху – в кровавой траве валяется голова моя, добыча ваша. Ваша – кто ж спорит?
Вы, чёрные вороны, клюйте себе незрячие мои очи, но не долбите сердце мерзкими клювами! Живое ещё! Умрёт - играйте! Играйте-грайте граем зловещим. Пока же - не смейте вещать в самые уши то, невыносимое, что слышать нельзя!
Нельзя! Обождите на дрова древо! Тут ещё дело есть! Собрался народ на площади! Встала громада! К людям друг обратился… Что-то будет ещё…»
А и – было! Площадь застыла и онемела от такой вести. Что-то неслыханное стряслось. Ещё не бывало, чтоб у Гназдов девиц похищали! Тут поколеблены все основы и твердыни – род Гназдов обесчещен в миру!
Где гордость отцов? Где слава предков? Всё попрано и разбито: по земле ходят люди, могущие хвастаться башней Гназдов!
И где ж ваша удаль, молодцы-Гназды?! И чего стоят ваши дозоры и разъезды?! Как допустили вы, что при вашей страже, среди бела дня… Эх!
Даже говору и крику не было на площади: все молодые ребята кинулись коней седлать. Мрачные их лица и буграми ходящие желваки не обещали врагам ничего хорошего.
Быстро ребятки всё обговорили-сведали - и поскакали по белу свету на все четыре стороны. И много выпало им трудов и испытаний.
И бестолку.
Месяц прошёл, другой – а добрых вестей не было. Иные, посрамлённые, стали уж возвращаться. Тошно и стыдно было своим и чужим в глаза глядеть… Не было следов пропавшей девицы – ни вдали, ни вблизи; ни на земле, ни под землёй; ни живой, ни мёртвой.
Ребяткам поручили поиск следов случайных. Аликела со своими вполне определённых людей проверили – нашлись такие люди…
Ведь как случилось… Уж дружку да братцу его Северика всё без остатка рассказал. Это народу на площади – всё, да не до конца: сраму подол не поднял. А было всё так.
Как Ликельян исчез из крепости, Северика, конечно, сестру пожалел, устроил получше, но держал под замком. И очень нескоро она получила свободу.
А лучше бы совсем не получала.
Потому как ближе к Страстной седмице глаза её стали туманиться, и взгляд блуждал по далям и вспыхивал каждый раз, едва в дорожной пыли можно было разглядеть всадника.
Северика догадался, в чём дело, и начал приглядывать за сестрой. Да не доглядел. Как это сумела она обвести вокруг пальца хитроумного братца?
Перед самой Пасхой, в четверг, пожаловал в крепость коробейник. Сер, неказист, молод ли, стар, не разберёшь…. Северика и смотреть не стал – эка невидаль! Ухмыльнулся только: сестра с подружками окружили того – в короб заглядывают. Ну, думает, пусть девка утешится – меньше вдаль таращиться будет. И какая беда от колец-запястий?
Понаблюдал чуток, отметил взглядом сестру – а больше не видел.
Уж после одна из девчонок вспомнила – кивнул коробейник Лаке, и, когда та к нему подалась, что-то шепнул – у неё разом грудь заходила. А что сказал – девка не слышала. Гвалт стоял, не до Лаки: ленты-бусы делили. Коробейник-забавник разноцветную вязку девкам выкинул. Делите, говорит, девки, сразу на всех. Ладно разделите – дёшево отдам! Так что никто ничего про Лаку не знал. Одно заметили: при дележе её не было.
Коробейник же тот аж до полудня всё по крепости ходил, глаза людям мозолил. А потом пошёл себе, не торопясь, своей дорогой – а какой, никто и глядеть не стал. Чего глядеть-то?
Северика спохватился к обеду. Вся семья чинно уселась за стол. Хозяин оглядел домочадцев:
- Где ж сестра? - спросил жену. Та озабоченно поджала губы:
- С утра не видно…
И тут Северику пронзила тоска.
Но он сразу успокоил себя. Случалось и раньше, Лака по девичьей беспечности запаздывала к обеду. С какой стати теперь он так встревожился? Он промолчал, отобедал, но после все же пошёл пройтись: поинтересоваться.
Ни сестры не нашёл, ни выяснил о ней ничего. Решил подождать, а покоя-то нет. И странно было: как это девку с утра никто не видел?
Понастойчивей стал. И добрался до паренька одного, который заметил, как Лака осторожно, будто хоронясь от кого, выходила из крепости.
Когда? Да ещё утром. Куда? И это проследил наблюдательный юноша. Вышла, говорит, из западных ворот и быстро, торопливо, несколько раз оглянувшись, пошла – вон туда по той дороге…
Дорога вилась меж холмами, вдали чернел Горельский лес.
У Северики душа помутилась.
Спохватиться бы, поднять Гназдов всей силою – настигли бы! - да не решился…
И тревога могла быть напрасной… И, конечно, на дружка сразу подумал – славить поостерёгся. Поколебавшись, Никелике с Осикой, поклонился:
- Выручайте, братцы любезные! Как бы худа не было…
Те, умники, расспросив, отговаривать его стали:
- Ты чего попусту взбудоражился? Придёт твоя девка!
Однако ж, поворчав, на всякий случай побрели с ним – пешком, конечно – на закат солнца: оно уж в это время туда указывало.
Отойдя порядком от крепости, разделились, и каждый пошёл в свою сторону. И до полуночи друг друга не видали.
Никелике-брату достался путь южнее, через Сечной Ельник, а там Коряжьими Логами до Старой Вырубки.
И встретил он там мальчишек из разъезда: домой возвращались, - и, на расспросы отвечая, вспомнили: видели девчонку – да, сестру Северики – вон там-то, там – да, шла одна, чуть не бежала – далеко забралась, а спешила ещё дальше.
Они с ней пошутили, мол, стой, куда, заблудишься, волки съедят! – девка только отмахнулась. В полдень ещё дело было. Никелий спросил направление и шаг прибавил.
Это было последнее, что удалось узнать о Лаке.
И братья, и Северика вернулись домой измученными, глубокой ночью, теша себя надеждой, что без них тут девка нашлась. Но не приходила Полактия ни ночью, ни на рассвете. Кончились шутки. Стало ясно, что не придёт.
Никелика сразу – кулаком об стол:
- Чего ждать? Громаду поднимаем!
Осип за плечо остановил его:
- Погоди с громадой… Если это Ликельян учудил – ему ж головы не сносить.
Стали судить-рядить. Что ж выносить из избы сор? По всему, похоже - милый братец куролесит. Сбежала ж девка из крепости: коробейником предупреждена была. Сыскать бы коробейника. Пытались. Да где ж его найдёшь?
В заботах этих пришлось кое-что открыть Никелике – опять же, не всё. Сообщили ему только про взаимность сердец и посягательства молодца. О том, что посягательства эти давно увенчались успехом, умолчали - спасли семейную честь.
Никелику семейная честь волновала не менее: не хотел верить, что родной брат мог похитить невинную девушку, и деятельней других кинулся на его поиски. Только-только вернулся.
На следующий день Осипу бы отправляться. Северьяну, воротившемуся накануне – за ним следом.
Своим появлением Аликела перевернул все планы.
Теперь соображать надо было как-то иначе. Надо было думать - и трезво.
У кого голова сейчас была трезвей? Ясно, не у отчаявшегося Северики и не у растоптанного Алики.
Потому у прави;ла встали старший и младший Ивановичи. Их доводы были таковы: судя по поведению девушки, на хахаля как на приманку её заманили в заранее оговоренное место. Ликельян ей такого места не назначал…
- Не назначал, Аликеле?
- Нет, не назначал.
Его мог назвать коробейник. Мог сказать и по-другому: мол, место, тебе известное, место, где, встречались, или что-нибудь подобное.
- Есть такое место, Аликеле?
- Есть… - глухо отозвался тот. – Где стожки сметал…
- Эх, дурень, - покачал головой Никелика. – Чего б тебе тогда не сказать, как я спрашивал, где стожки сметал! Ну, и где?
- За Коряжьими Логами, у Старой Вырубки.
Старший ругнулся.
- Там разъезд и встретил!
- Ладно, - встрял Осип, - где было, там уж нет. Землю, разве, поглядеть…
Верно, место – не главное. А главное – что тот, кто похитил девушку – не коробейник, нет – скорее всего, знал о разлуке влюблённых. Кто мог знать это?
- Вспоминай, Аликеле! - подтолкнул брата Никелика. - Кому ты мог проговориться или намекнуть?
- Никому не мог, брат… - обессилено прошептал тот, уронив голову на руки. - Ни единым словом. Подслушал, разве, кто – с Осипом толковали…
- А где толковали-то? Что за люди могли поинтересоваться?
Стали вспоминать. Заста, Юдра, Смола, Баж… Может, и ещё где… Понемножку всплывали моменты:
- На площади средь народа толкались… Посреди людной улицы… На базаре слово-другое обронили…
Никелика горестно рукой махнул:
- Ну, и болтливы ж вы, ребята!
Пока судили-рядили, вот ещё что пришло Ликельяну в голову: как проведала Дара о его невзгодах? Бабьим чутьём угадала? Оно конечно, а все ж…
- Дару бы поспрашивать, - подал он голос. - Только не мне. Слышь, Осип! Притворись, де, не знаешь ничего. Тебе скажет, если не наврёт.
- И вот ещё, молодцы, - в довершении сказал Никелика, - про Аликелу могли вообще ничего не знать. Потому как даже меня при взгляде на девочку мысль посещала, что она всё время ждёт кого-то, и, явно, не братца с ярмарки. Кто-то мог догадаться и преподнести ей царевича-королевича. Кто? Кто был у нас из чужих в последнее время? Странники убогие? Кому-то болтнули? Какой дорогою ушли? Найти же можно. Ещё. Следов мы не нашли на земле. Девчонку же – скрутить-утащить надо, девчонка ж бьётся… Значит, не билась, не кричала: разъезды не слыхали. Что же? Убили-закопали? Земля была бы тронута… Можно ещё поискать… Рот зажали-закрутили? Оглушили? Значит, было, чем закручивать, и не в одиночку. А разъездам бы попались? Головой же ответили бы. Кому за девку головы не жалко? Лихие люди! Неслучайные люди!
Всё это Никелика братьям высказал. А те дополнили. Рассуждения таковы были.
Кто мог головой рискнуть за Полактию, Габрикову дочку? Неистовый Кесрика? Что ж. Мог.
Про влюблённых он не знал, но понимал, поди, что не его красавица высматривает на горизонте. Сдох бы от ревности. Только вот, сдыхая от ревности – пошёл бы он на это?
- Я найду его, - объявил Осип, - я знаю, где искать. Если он там – вины его нет.
- А с дядей она не могла уехать? - неожиданно высказался Северика, - сама, добровольно. На меня у неё могла остаться обида, с Аликелой так или иначе разлука. Только зачем выманивать её, и почему всё не сделать открыто?
- Да, не по-людски, - согласился Осип, - но ведь в дальнейшем ещё могут прислать весточку, повиниться. А Ликельяну было б способнее у дяди с ней встретиться – сюда-то ему путь заказан…
- Я ж здесь обещал ей! - возразил тот. - Не могла она меня не дождаться… - а у самого от слов Осики взыграла надежда. Ожил. Силы появились. И вдохновение пришло!
Как он ухватился за эту зыбкую мысль! Ну, не дождалась – так в Лочи позовёт, он и сам туда рванёт раньше. Решилась ехать внезапно – что ж, мало ль как созревают решенья, как складываются обстоятельства? Накануне Пасхи, когда сам вот-вот должен прибыть? Это странно, но опять же – какой вышел случай… Обещанья – это только обещанья, а она могла найти для встречи с ним лучшие возможности. Нет, пока Ликельян не навестит дядю, он будет надеяться. Эта мысль показалась братьям очень сомнительной, но из сострадания они не спорили.
Ещё один человек попал под подозрение, а именно положивший глаз на Полактию старый висельник Раклика.
Ликельян это сразу отмёл: знал, что неделю назад оставил его в Засте. Как тот мог появиться у Гназдов раньше него самого?
- Есть подручные, - напомнил Осика.
- Такое дело, - возразил Алика, - юнцам неоперённым не доверишь – больно опасно: а ну, как попадутся! Растика у него сейчас в Тарасском деле крутится, и вряд ли выкрутился до сего дня. Да и поостережётся Раклика: знает, что первый под подозрение попадёт – предупреждал я...
Никелика согласился с ним:
- Не пойдёт Раклика против Гназдов: больно дорожит союзом. А уж ради девчонки голову подставлять… - он иронично присвистнул.
- Впрочем, - добавил он, - почему бы и его не проверить?
Почему бы, в самом деле. Всё проверить надо.
И принялись они проверять. Частью молодым ребятам поручили, частью на себя возложили.
До дяди было далеко, и – как не терпелось Алике туда попасть – а начинать следовало с ближайшего и быстроисполнимого, дабы дать поискам больше сведений.
Этим и занимались. Всё и всех объездили. Прежде всего, выяснилось, что незадачливый жених Кесрика уже полгода почти безвылазно обретается в известном Осике месте. Узнав о постигшем несчастье, бедолага одновременно впал в тоску и пришёл в бешенство.
Он наговорил своему лучшему другу кучу неприятных вещей, самыми лестными из которых были обвинения в беспечности, глупости, лени, а также торжественные уверения, что если бы его, Кесрику, не выперли из крепости, этого бы не случилось.
После криков, зубовного скрежета, бросаний, метаний и прыжков Кесрика очень быстро оседлал лошадь, чмокнул в нарумяненную щёчку немолодую хозяйку и отправился вместе с Осикой, наплевав на оставшиеся дела и на ходу расспрашивая дружка про подробности событий.
Что было делать Осике? Меньше всего ему хотелось подставлять под нож родного брата. А значит, эта фигура не должна была мелькать в рассказе - вообще. Пришлось очень ограничиться. Но Кесрика схватился за розыски со всем пылом и рвением, и, надо сказать, его скорым действиям можно было позавидовать. Он тщательно и дотошно проверил местопребывание некоторых Руженов, в том числе Растики, в четверг предпасхальной седмицы, когда пропала девушка.
Ружены были безупречны. Вместе с Северикой он произвёл тонкую и деликатную разведку в Бетевском дворе. Они прогостили у Руженов два дня. Их принимали, как дорогих гостей, не стесняли в передвижениях, и при этом щедрых и предупредительных хозяев при всём пристрастии нельзя было заподозрить.
Да Ликельян и не сомневался в их непричастности. Даже и не поехал к ним. Он в другую сторону вырвался – к далёкому дяде.
Не сразу оно вышло. То странников искали, то людей расспрашивали – да и весточки ждали всё – должен же дядя, если приложил руку, человечность проявить.
Дядя явно не спешил. Ну, что ж? Через посторонних ненадёжно вести посылать.
Один из ребят Гназдовских высказал совсем уж дьявольскую мысль:
- А ну, - говорит, - как дядя ваш никакой и не дядя, а личность злодейская, девицу продать мог. Вы ж его толком не знаете, плохо помните. Явился невесть откуда, очаровал вас россказнями. Пытался девку лестью залучить, не вышло – хитростью заманил!
Направление мыслей у молодца определило то, что дядя – не Гназд.
Но после такого высказывания уж не мог Аликела более вытерпеть и полетел в дядины края.
Очень плохо представлял он себе, что это за края такие. Не было там у него ни дел завязанных, ни знакомых добрых, ни ночлегов надёжных, ни вдов одиноких. Если что знал о той стороне – так лишь из дядиных рассказов.
Но всё ведь имеет начало. А как постигается новое, неведомое? Вот – пускаешься в путь и строишь, что необходимо: и дороги тори;шь, и берлоги кори;шь. Вот и погляди, что за медведи в тех берлогах, и покорны ли медведицы.
Из медведиц за две недели пути проявила покорность только одна. Прочие взрыкивали, но при этом кокетливо посверкивали глазками.
Гназд не торопил их. Запомнил только, какая вероятней, к кому при случае стоит стукнуться – ведь кто знает, как случится: может, занесёт ещё нелёгкая.
По дороге присматривался к народу, к делам их и занятиям. Опять же, кто знает – может, промысел какой тут перепадёт.
Он привычно о деле думал. Он не умирал – всё ещё блистала впереди надежда. Не умирал – упрямым да вёртким был, пока Лочи эти разыскивал. Не умирал, когда в передряги попадал, от лихих людей едва уходил, голодал, под дождём у тлеющих костров ночевал.
А умер он – когда добрался до цели.
Когда, потасканный и замученный, в погожий и радостный день достиг долгожданного и впрямь богатого этого села, в его садах и цветах, окружённого широкими зеленеющими нивами, с тучными стадами на раскинутых окрест лугах. Когда нашёл зажиточный дом Увара Тука, что указали на своём затейливом наречии, которое Гназду помнилось ещё от жены Габрики, тамошние смуглые, с интересом глядящие, жители. Когда на стук из тесовых ворот вышел приятно-удивлённый знакомый ему дядя с его царственной осанкой и красивым благородным лицом.
Он искренне обрадовался Ликельяну. Тут же распорядился баньку истопить, на стол собирать, на ходу стал расспрашивать о доме, о близких. Интересовался, какие заботы привели Гназда в Лочи.
Алика молчал. Алика всё ещё надеялся. Глазами по сторонам шарил: а ну, как выйдет сейчас девочка – откуда ни возьмись, появится. Как в сказке!
Так, молчащего, его дядя в баньку и потащил.
- Озабочен, вижу, чем-то, - заметил. - Приди в себя – захочешь – расскажешь…
«Он – не знает! – потрясённо уставился Гназд на дядю, - или пока не говорит… Ждёт вопросов? А, может, скрывает?»
- Ну, что смотришь? - дядя весело шлёпнул его веником по голой спине. - Ну-ка, дай я тебя попарю с дороги! Ничего, пар костей не ломит – сейчас молодцом будешь! Отощал, смотрю… Вот отмякнешь – и за стол…
Аликела покорно дал себя выпарить, в смутном тумане оделся и к столу подсел. Дядя хлопотливо подал ему ложку:
- Ну, ешь – потом поговорим!
Это обещание ещё поддерживало Ликельяна. Будучи голодным, как волк, он сожрал всё, что стояло перед ним, и пробормотал под конец благодарность.
- Дай бог тебе здоровья, - благодушно ответил дядя. - Что ж? Теперь и побеседовать можно. Выкладывай, что за печаль у тебя…
Алика всё ловил его взгляд, пытаясь прочесть недоговорённость.
Не было недоговорённости. Дядя смотрел на него простым искренним взглядом.
- Дядя Увар, - решившись, неожиданно сказал Аликела, - скажи мне, почему ты не спрашиваешь о Лаке, племяннице твоей?
У дяди дёрнулась голова. Он спросил ошеломлённо:
- Как не спрашиваю? О ней, прежде всего, и спрашиваю! Заодно и о других, конечно…
Аликела сглотнул ком в горле:
- Скажи, дядя – ты не предпринимал каких-либо действий – перед Пасхой – что бы ещё раз предложить Лаке переехать к тебе?
Напряжённо глядя на него, дядя тихо проговорил:
- Нет. Как вернулся полгода назад домой – с тех пор не выезжал…
- То есть, ты ничего не знаешь о ней?
- Ничего…
Оба пристально и задавленно глядели друг другу в глаза. Дядя не выдержал. Лицо его сморщилось. Задохнувшись, он коротко взрыдал:
- Не мучай же! Что случилось!
И вот тогда, при этом взрыде, – Алика умер.
То есть руки-ноги-то у него остались и даже ловко действовали. И глаза чётко видели и ничего не пропускали. И уши звук воспринимали – и очень внимательно. И язык не онемел – во рту болтался, работал. Ничего не тая и старика не щадя, Ликельян изложил ему все события – просто, сухо, коротко. Без отношений и чувств. Сказал, что девушка ждала его, и кто-то воспользовался этим. Сказал, что было одно из предположений, будто Лака могла передумать и переселиться в Лочи, а весточка её по каким-либо причинам не дошла до родных. И теперь выяснилось, что предположение это оказалось неверным. Вот, собственно, всё.
Да, это было всё. Дальше неинтересно. Бессмысленно.
Дядя выжил, хоть и боялись что умрёт: крепко прихватило старика. Только Туки тоже крепкими оказались. Как и Гназды. Умели, и умирая, врага поражать.
Присоединил дядя свои оставшиеся силы к общим поискам. Аликела покинул его в Лочи, как только убедился, что выживет. Выздоровления не стал дожидаться. Отправился в дальнейший розыск.
Земля Гназдова ответов не давала. Ни могилы, ни следов. Свидетелей не нашлось. Ревнивая дура Дара ничего не знала. Оставалось объезжать сомнительные заведения. По свету этих греховных мест было более чем достаточно. Ребятки очень воздерживались, за что им честь и хвала. Правильно – не хватало к Гназдам заразу притащить! Аликеле же было всё равно. Да когда у бабы чего и выведаешь, как ни в постели… Но - пронесло.
На рога поставили весь белый свет, а постепенно приходило осознание: очень мало вероятно, что Лака жива. Никелика и Северика скоро к семьям вернулись: у отцов семейств были обязанности. Опустились руки у молодых Гназдов. Ликельян с Кесарием и Осипом искать продолжали, но – почти не надеясь. Уже через год розыски вели только эти трое, заодно справляя купеческие дела. Ещё через год – Ликельян и вовсе остался один.
Он похоронил вторую Меланию. Жизнь обошла его стороной. Опять брели они рука об руку со смертью. Что ж? Он привык уже…
Не давал больше никаких обетов, не стерёг могил… Только и осталось ему плутать по свету и ещё слабо и болезненно на что-то надеяться. Чего уж? Он осознавал, что был виноват в собственном несчастье и нёс за это наказанье. Мысли о наказании несколько унимали боль. Временами вспоминалось то светлое раннее утро и голос Ангела. Он звучал в ушах, и Ликельян понимал, за что наказан прежде всего… Он пренебрёг им. Стало быть, должен терпеть. Он терпел.
Купецкие дела текли сами собой. Он исполнял их добросовестно и по привычке. Привычка – как костыль – поддерживает человека.
Опять почти не жил он дома. Не то, что б не мог в свой дом войти, как раньше – нет. Теперь мог. Теперь всё равно было. Просто – зачем? Что там ему делать?
Ночевал там, когда домой прибивало, что б только Осике не мешаться. На третий год после несчастья Осика с Кесрикой оба внезапно женились. В один день. На сёстрах-погодках.
Событие это слегка позабавило всю крепость. По сердцу ли пришлись им две сестрички или по какому другому мерилу – кто знает… Не решался Осика говорить с братом о своём. А тот не настаивал. Да его и не было никогда рядом, что б поговорить. Всегда в дороге – такая уж у него жизнь.
Давно помирился он с Дарою, чья красота пошла на убыль. Это заметил он однажды поутру - и загрустил, понимая, что уходит жизнь, как песок, сквозь пальцы, и нет ей возврата.
Да что Дара – сам после бани чесал голову перед зеркалом – глядь, первым снежком припорошило его солому.
А тут ещё мать за свадьбой Осипа размечталась – и поговорить-то старушке больше не о чем:
- Меньшого женили - теперь бы среднего женить!
И вот сыплет пустое!
Надоело среднему, говорит:
- Как хочешь, так и делай, мать! Мне всё равно! Меня дома не бывает!
И пошло! Казну из поездки привезёшь – мать не тратит, на свадьбу откладывает. А он из последнего путешествия на все деньги хорошую кобылу купил. Для его жизни лошади всего нужней.
Как-то тороку у седла разбирал. Освободил суму – в руках тугой свёрток оказался. Из Булхерской земли, из Скрыны. Так скрутило – еле перемогся. Отдышался, отдал матери:
- Спрячь, - говорит, - мать. И никогда мне не показывай, – потом тихо добавил, - пусть вечно лежит.
Такая вот жизнь шла у него.
Так прошло три года. И вышел срок. Отслужили на могилке Мелании литию, и Ликельян простился с ней.
Что ж? Худо ли, бедно ли, да с грехом пополам, а выдержал он обет – перед людьми, во всяком случае. И с чем остался? У сверстников сыновья-молодцы, дочки-невесты, а он – сам сед, под сорок лет, один, как пест, бобыль бобылём.
И вот стали кумушки на завалинках одна другую при виде него локтями подталкивать да шептаться. И вот подсела к нему раз родная матушка и разговор завела:
- Что ж ты, мил-сокол, всё один да один? Пора б уж и о детках подумать. Вот у Хартики дочка ничего. У Таржики – ну, может, неказиста, а добрая, работящая, послушная – и приданное славное… А вот у Патики младшая – уж куда как в поре! Как будто тебя только и ждёт!
Ликельян усмехнулся:
- Это Зинда, что ль?
«Что ж? – подумал, - Зинда – так Зинда…. Какая разница? Девка крепкая. Грубовата чуток, но яркая… А что зубаста слегка – так ведь и Дара зубаста, а ничего – который год с ней ладим…
- Да мне девку, - пошутил, - как-то ни к лицу. Я ж не парень. Мне бы вдовушку приличней.
- Так вдовушки, - запела мать, - все с детками. Что ж тебе чужих-то растить? Тебе своих надо! А которые без деток – те ещё боязней. Как бы опять бездетным не остаться…
И стали такие беседы повторяться всё чаще. И сам Аликела стал прикидывать, глядя на вдов и девок – подумывать о невесте.
Невесты закружились вокруг весенним хороводом. Он ничего жених-то был: пусть в возрасте – а самостоятельный, добычливый, собой неплох - и с достатком.
С достатку этого, понятно, перепадало девицам крошева. Как птички-синички на посыпанное зерно, слетались они пёстрой стайкой. Попрыгивали-поклёвывали – перебирали серьги-бусы. Посвистывали-пересмеивались – шутили-дразнили.
Алика всегда любил девичий круг. Молодым всё вокруг да около околачивался. Вечно забота была: денег раздобыть, приманки купить. В то время особой дерзости в нём не было. Тютелька в тютельку хватало, что бы девки подходили. Они и подходили, какие не робкие. Болтали-хохотали, подарки хватали, кокетством отдаривали – светленькие, тёмненькие, худенькие, полненькие, весёлые, туманные, озорные, скромные. Всякие. Всем был рад! Все нравились!
Однажды подошла Меланья. Самая последняя. А у него за пазухой одни только бусы остались. Гранёного стекла. Дешёвые. Голубые. И голубые эти бусы он ей не в ладони положил – сам прямо на шею надел. В счёт отдарка. Нежная, белая, высокая шея была. Как у лебеди. Вспыхнули бусы на ней всеми гранями – и так же вспыхнули голубые её глаза. Лучистой улыбкой, как у Ангела. Глянул молодец – дар речи потерял. Как дурак стоит – глаз отвести не может. А над ними купол неба сияет голубой. И только крыльев не хватает… И сломалась его жизнь, как сухая ветка о высокое колено о девичье…
Девичий хоровод-то – вот он - опять вокруг. Хохоты-смехи, забавы молодые – а сам не молод, сердце не весело, не легко на душе, не согревают шутки да улыбки. Ребята желторотые тут к месту… А ему, Ликельяну Гназду, не к лицу хороводить… Две смерти за спиной.
И в сознании своём наложил он тягчайший запрет – оковы железные, засовы кованые – на обе смерти.
Не велено думать. Прочь гнать надобно. А особливо – ту, вторую смерть, тот ржавый от крови засов, которого и касаться нельзя.
Нельзя касаться, Аликеле, дабы не возникало искушение смазать его маслом и ненароком отомкнуть… И тогда…
Тогда задохнёшься, и лопнет в груди глупое твоё сердце, а без сердца… куда ж? Не живут без сердца люди – уж так Богом устроены. Бреди по жизни дальше. Можно жить и дышать – и не позволять себе думать об участи, что постигла твою Лаку.
Северьян смирился с потерей сестры, никогда сам о ней не заговаривал и поспешно уходил, если кто ненароком вспомнит. При нём старались не поминать. А вот с дружком не чинились… Давай, Аликеле! Води хороводы!
Прежней, закадычной, доверительной дружбы у них с Северьяном, конечно, не было, но близкими людьми остались: слишком многое связывало. Продолжали помогать и выручать друг друга – и друг в друге нуждались. Опять Аликела стал к Северике нет-нет, да ходить, и, как в былые времена, возобновилась тропа в угол обоих дворов, - дорога дружбы, как кто-то, шутя, назвал её.
Однажды Ликельян сказал Северике, что намерен жениться. Тот одобрил. Решение разумное, правильное, и не было причин медлить. В самом деле, что делать немолодому бобылю, как ни жениться. До самой смерти одному мыкаться? И всё ж Аликела тянул и всячески откладывал эту самую женитьбу. Мать с сёстрами тормошили его, и друг пожимал плечами. А он всё не мог определить невесту.
Он обхаживал девиц, и его не покидало чувство, что выбирает лучшую кобылу в табуне.
И так дотянул до Пасхи. Дороги просохли, потеплело, и Гназд оседлал коня.
Мать только руками всплеснула:
- А женитьба-то?
- Не печалься, матушка, - сказал сын, - закончу я дела, улажу всё напоследок, и к Покрову – вот точно! – женюсь. Обещаю!
Уговорился с Северикой обо всём, и погожим утром пустился в путь.
И опять верхом Ликельян. Опять впереди дорога, опять бубновые хлопоты, и незачем рваться домой. А нужно в Гражу, а потом в Юдру, а потом… Куда потом – видно будет. Что ж, стелись прямей и глаже, стезя, под копыта лошади. Будь благополучен дальний путь!