Витек, безвозрастной жилистый мужик, жил в крайнем доме по Вишневой улице, через забор от Валерыча. Дача у Витька была деревянная, дедовская еще, но крепкая. Там, равно как и в огороде, вечно суетилась неприметная Витькова супруга, тетя Женя – подметала, скоблила, полола, копала, даже прибивала и красила, балансируя на вершине скрипучей стремянки. Витек же обитал преимущественно во флигеле, где была оборудована дачная кухня. Здесь у него было всё необходимое: холодильник, радио, стопка старых журналов и диванчик. А на плиту периодически водружалась краса и гордость – самогонный аппарат фабричного производства, на который как-то скинулись Витьку на день рождения изобретательные сослуживцы. Это был один-единственный раз, когда с подарком они угадали. Витек возился с аппаратом любовно, как некоторые возятся с автомобилями: сам мыл и протирал, загружал сырье, к выбору которого подходил с неожиданной фантазией, внимательно следил за процессом и сам, в одиночестве, снимал первую пробу. После пробы что-то тяжелое просыпалось в Витьке, начинало ворочаться и требовало выхода, выносило его из флигеля, гоняло по участку: то к туалету, где опять не было бумаги, то к яблоням, отяжелевшие ветки которых опять забыли подпереть. И все дороги вели к тете Жене, которая вечно находила себе кучу бесполезных дел, а вот за нужные не бралась до последнего. Конечно, гораздо важнее рассортировать полиэтиленовые пакеты или сшить из тряпок новый, третий уже, коврик на веранду, чем проследить, чтобы было чем подтереться. Багровый, пыхтящий Витек медленно и напряженно бродил за ней, а она делала вид, что не замечает, металась между разными местами своей мелкой кипучей деятельности, но в итоге не выдерживала:
- Опять надрался!
И Витек вставал на дыбы. Всё мутное недовольство тощей, надоедливой женой, ее пресным запахом и вечным выражением бестолковой озабоченности на лице бросалось ему в голову. Наставив на нее указующий перст, он рычал:
- Ты-ы…
Тетя Женя норовила ускользнуть, но Витек ловил ее, тряс, хватал за руки и опять пытался высказать:
- Ты-ы-ы…
В конце концов над забором возникала голова Валерыча, который всё прекрасно слышал. Прогудев что-то укоризненно-примирительное, Валерыч исчезал и появлялся уже из калитки. Тетя Женя, прижимая к груди красные руки, мучительно извинялась и оправдывалась, а Валерыч приобнимал уже остывшего Витька и уводил во флигель. Там они снимали вторую пробу, третью, и вообще – сколько получится. Слушали радио, ели то, что успевала приготовить тетя Женя, потом отправлялись гулять по поселку, что-то многословно друг другу доказывали и, прикрыв глаза и страдальчески приподняв брови, пели песни.
В общем, дружили Витек с Валерычем хорошо и давно.
Когда выезд из Вьюрков исчез таинственным образом, Витек поначалу бодрился. Он, конечно, был изумлен не меньше других, но изумление это было скорее благодушным. Пока дачники блуждали по поселку растерянными группами, Витек бродил туда-сюда мимо водокачки, за которой раньше был поворот, присматривался, как будто искал шов в ткани самой действительности, хлопал себя по бедрам и говорил «во дают». Тетя Женя шепотом делилась с соседками, что супруг ее считает происходящее сверхъестественным явлением, настоящим чудом, и говорит, что когда всё вернется на свои места, то во Вьюрках будет не протолкнуться от ученых и журналистов. Ведь столько свидетелей, факт отсутствия и дороги, и ворот лично задокументирован им на фотоаппарат-«мыльницу», так что обычной своей болтологией они не отделаются. И вынуждены будут признать, что вот прямо здесь, среди дач советской постройки, имела место быть аномалия. На берегу реки Сушки, а не в каких-то там их кактусовых пустынях, которые люди только по телевизору видели.
И когда пропали Аксеновы, отправившиеся на машине в соседний поселок, Витек тоже не особо расстроился. Он доказывал Валерычу, что они люди бывалые, разберутся. Может, машина заглохла, а может, там, в поселке, тоже чудеса творятся, и пришлось ехать за помощью дальше. Связи-то нет, как они о своем местонахождении сообщат?
А потом, когда день исчезновения выезда, самый, наверное, долгий, но не самый странный день в истории «Вьюрков», подошел к концу, и поселок погрузился в сиреневые сумерки, тетя Женя услышала из кухонного флигеля шипение и сдержанные стоны. На тетю Женю вьюрковские чудеса действовали угнетающе, поэтому она встревожилась и в кухню заглянула с опаской, выставив на всякий случай перед собой попавшийся под руку веник.
Из открытой двери повеяло густым самогонным духом. Витек сидел за столом и ожесточенно крутил ручку радиоприемника. Вместо привычных песен о нелегкой мужской жизни и новостей из приемника лилось шипение, иногда прерывавшееся какими-то неживыми взвизгами.
Витек отхлебнул из стакана, с тоской посмотрел на тетю Женю и простонал:
- Не работает!
- Конечно, не работает, и телефон не ловит, и телевизор у Тамары Яковлевны…
Витек грохнул стаканом об стол и наставил на жену палец:
- Ты-ы-ы…
Тетя Женя ойкнула, поспешно захлопнула дверь и убежала от греха подальше в дачу. По опыту она знала, что если Витек начинает буйствовать, главное не попадаться ему на глаза – он и забудет, а сам ее искать не станет.
Ночевать в дом Витек так и не пришел, а тетя Женя спала беспокойно. Вздрагивала, садилась в постели, хлопала глазами в темноте, зажигала лампу. То ей чудились шаги, то незнакомые голоса, то снилось, что дверь в комнату тоже пропала вслед за выездной дорогой. А когда на рассвете кто-то бурно забарабанил пальцами по стеклу, ее так и подкинуло.
Под окном стоял Витек, опухший и закисший после вчерашнего. На нем были темная, плечистая не по размеру куртка, старые штаны, кепка – в общем, специальная «лесная» одежда. Даже гладкую рябиновую палку, самолично обструганную для походов в лес, он не забыл прихватить.
- Ты ку-ку-куда? – залепетала тетя Женя.
- По грибы, - хрипло ответил Витек. – К обеду вернусь.
Тетя Женя заполошно вылетела из дачи в ночной рубашке, погналась за Витьком с причитаниями: куда, какие грибы, какой лес, Аксеновы так и не вернулись, строители эти, которые в лес ушли – тоже, черт-те что творится, председательша сказала калитки в лес позакрывать и не выходить с территории, и правильно, надо пересидеть, подождать, пока всё это не закончится… Голос тети Жени постепенно обрел непривычную, отчаянную громкость, даже Витек как будто удивился и замедлил шаг. И объяснил, как умел, про спасение утопающих, которое известно чьих рук дело. Раз выход не вернулся сам, надо его искать, а ему, Витьку, в понедельник на работу, и козел этот, начальник который, не примет объяснение «не мог уехать с дачи». И вдруг действительно что-то серьезное случилось, а новости не послушаешь, и вообще – если бы все вот так пересиживали и никто не трепыхался сам, то войну бы не выиграли и в космос не полетели, сидели бы да ждали, пока кто-нибудь придет и все это вместо них сделает.
Тетя Женя растерянно посмотрела на Витька – была она женщина простая и не поняла, причем тут космос с войной, - после чего продолжила гнуть свою пораженческую линию:
- Куда сразу в город, суббота только. Посидел бы, подождал…
Витек рассердился:
- С кем тут сидеть, с тобой?
До калитки, за которой начинался лес, оставалось всего несколько шагов. Тетя Женя, исчерпав доводы, молча вцепилась Витьку в рукав. Витек плюнул с досады и все равно пошел к калитке, но тетя Женя ехала следом, упорно держась за него и шурша по садовой дорожке тапками. Куртка перекрутилась вокруг его торса, ткань трещала. Витек попытался оторвать от себя жену, но она вцепилась еще крепче, вдобавок больно ущипнув его сквозь куртку за плечо. Так они боролись с минуту, не говоря ни слова и даже не глядя друг другу в лицо. Наконец тетя Женя отступила, потирая измятые до малиновых пятен руки. Витек свирепым рывком одернул на себе одежду и открыл калитку.
Походы за грибами он любил почти так же страстно, как свой самогонный аппарат. И всегда чувствовал себя лучше, свежее, что ли, после того, как перешагивал границу между обжитыми территориями и лесом. Пусть лес был жидковат и безобиден, и повсюду валялся человечий мусор – всё равно здесь Витек был охотником, добытчиком, следопытом.
Из-под сапога прыгнул крошечный, размером с муху лягушонок. Витек расправил плечи, глубоко вдохнул травянисто-сосновый лесной воздух и неторопливо пошел к густеющему ельнику.
- Чтоб к обеду был, - раздался за спиной подрагивающий от обиды голос жены.
- Готовь иди, - не оборачиваясь, ответил Витек и ускорил шаг. Тетя Женя смотрела ему вслед, пока темная куртка не растворилась в пятнах лесной тени.
К обеду он не вернулся. Не вернулся и к вечеру, и на следующий день тоже. Всю первую неделю загадочной изоляции Вьюрков, пока дачники изумлялись, отрицали, негодовали, смирялись со своим теперешним положением и вновь загорались надеждой вырваться обратно в привычный мир, тетя Женя ждала мужа. Она отлучилась с участка только раз – когда после суточного блуждания по лесу в поселок вернулось испуганное и молчаливое семейство с Лесной улицы. Узнав, что Витька они по дороге не встретили, и вообще людей там не видели, тетя Женя вернулась на свой пост у закрытой калитки.
Этого ее тихого, собачьего подвига никто не заметил. Приготовленный по приказу Витька обед стоял в холодильнике, тетя Женя его не ела, только иногда пробовала щи – не прокисли ли. Даже Валерыч про всё это не знал – он исследовал территорию, держал совет с другими дачниками и вообще был слишком занят. А тетя Женя бродила тем временем вдоль забора, вглядываясь во враждебно, как ей казалось, притихший лес. С Валерычем она пересеклась только раз, когда оба выкроили минутку, чтобы покопаться в огороде: не пропадать же огурцам из-за творящихся вокруг странностей. Тетя Женя поздоровалась и буднично спросила совета – стоит ли заявлять о пропаже Витька в полицию. Валерыч посмотрел на нее с недоумением, и потом оба долго молчали.
На седьмой день, ближе к вечеру, свинцовая туча накрыла Вьюрки своим брюхом, и пошел обильный дождь. Все попрятались, закрыли окна, и только тетя Женя в плаще маячила у забора, похожая на коротконогий блестящий гриб. Садовую дорожку развезло, и ее резиновые сапоги оставляли в грязи аккуратные лужицы тридцать седьмого размера.
Стемнело, и тете Жене пришлось вернуться в дачу, но она всё равно то выходила на крыльцо, то посматривала в окно. И когда она в очередной раз высунулась за дверь и направила в мокрую шелестящую темноту луч фонарика, то заметила на дорожке новые следы, куда крупнее своих. По ним, смазанным и оскальзывающимся, она дошла сначала до калитки в лес, потом до сарая и, наконец, до кухонного флигеля.
Тетя Женя приоткрыла дверь. Во флигеле было темно, и из этой темноты явственно доносились какие-то странные, болотные звуки – хлюпанье, шуршание. Жмурясь от страха и с трудом пересиливая себя, чтобы не убежать поскорее в теплую безопасную дачу, тетя Женя проползла вдоль стены, нащупала выключатель и включила свет.
Посреди кухни темным конусом стоял необыкновенно грязный, залепленный мокрой хвоей Витек. Он смотрел прямо перед собой, неподвижно и напряженно, как будто обдумывал нечто малодоступное для своего ума. В руке Витек держал какой-то узелок. Всмотревшись в тетю Женю, точно на опознании, он неуверенно протянул узелок ей. Это был оторванный от куртки капюшон с завернутыми в него измятыми, склизкими грибами.
- Явился наконец, - тихо сказала тетя Женя.
С утра Витька, нетвердым шагом направлявшегося к туалету, увидел через забор Валерыч. Удивился до онемения, потом замахал руками, начал звать приятеля не сразу прорезавшимся голосом. Витек, не оборачиваясь, добрел до облупившейся деревянной будки и стал тыкаться в дверь. Он как будто не догадывался, что нужно просто дернуть за ручку, и ломился внутрь всем телом, упорно и неторопливо. Валерыч умолк и только озадаченно наблюдал за ним. Наконец Витек одолел дверь, случайно подцепив ее рукой, и скрылся в будке.
Вскоре все Вьюрки сбежались посмотреть на вернувшегося. До Витька из леса пришли обратно только собачники с Лесной улицы, которых вывела овчарка, но они ничего толком не рассказали. Еще был слух, что вернулся кто-то из строителей-гастарбайтеров, но, во-первых, для дачников они все были на одно лицо, и за вернувшегося, возможно, приняли того, кто никуда не уходил, а во-вторых, по-русски они всё равно почти не говорили. К тому же Витек провел в лесу целую неделю, что было удивительно даже для безоблачных прежних времен, когда из Вьюрков можно было и уйти, и уехать.
У дачников, постепенно осознававших весь аномальный ужас своего положения, была к Витьку уйма вопросов, включая главный – как оно там, снаружи? Но Витек не отвечал, сколько его ни теребили. Всё в той же своей «лесной» куртке он сидел за кухонным столом, сгорбившись и слегка покачиваясь из стороны в сторону. По словам раскрасневшейся и разговорившейся тети Жени, он отказывался переодеваться – более того, оттолкнул ее, когда она сама попыталась расстегнуть на куртке «молнию», - и не желал ни помыться, ни полежать на диване, хотя вид имел очень усталый. Единственное, что Витек делал охотно, постоянно и с жадностью – это ел. Вылизанные тарелки громоздились перед ним на столе, под столом валялись пустые консервные банки, а Витек всё ел, со всхлипыванием втягивая в себя всё подряд: щи, грибы, варенье, тушенку, овощи с огорода. Тетя Женя вертелась у маленькой плиты, готовя сразу на обеих конфорках, и уже несколько раз отбирала у мужа сырые картофелины.
Катя робко заглянула в набитый дачниками флигель, когда Витька безуспешно допрашивала председательша Клавдия Ильинична.
- Послушайте, Виталий… - то и дело говорила она, пытаясь привлечь внимание жующего Витька.
- Виктор он, - тихо поправляла тетя Женя, но председательша то ли не слышала, то ли привычно не обращала внимания на неприметную тетю Женю, и через некоторое время снова подавалась вперед:
- Послушайте, Виталий…
В такт движениям Витьковой челюсти на шее у него подпрыгивал раздувшийся клещ. Во флигеле пахло землей, прелым мхом, немытым телом. Но самым противным было не это, а то, как именно Витек ел – хлюпая и всхрюкивая, с угрюмым напряженным лицом. Катя вдруг вспомнила, как в девятом классе попыталась заесть безответную любовь целым ведерком мороженого. И, уже чувствуя, как всё что можно слипается от приторной сладости, случайно взглянула на себя в зеркало. Покрасневшая, в липких сливочных потеках рожа чавкала через силу, а изо рта торчал случайно зажеванный волос. Это было так неожиданно мерзко, что Катю чуть не вырвало в почти опустевшее ведерко, и долго еще при виде мороженого она вспоминала рвущийся из желудка плотный приторный ком…
- Нет, это невозможно, - пожаловалась Клавдия Ильинична, обернувшись к многочисленным зрителям.
- Ничего, отойдет – заговорит, - неуверенно сказал Валерыч.
В этот момент Витек проглотил последнюю ложку пшенной каши. Он посмотрел в пустую миску, потом обвел тяжелым взглядом стол и увидел лежавшую на нем округлую руку председательши. Витек схватил ее и потянул в рот. Клавдия Ильинична охнула и попыталась освободиться, но Витек не отпускал. Он нацелился на ее указательный палец, и впрямь напоминавший сосиску.
Бероев подскочил к столу и дал новообращенному людоеду в глаз, да так сильно, что Витек с размаху сел на пол. Женщины пронзительно завизжали. Витек сгруппировался, мотнул головой и бросился на четвереньках к двери. Среди дачников возникла кратковременная паника. Степанов-отец, оказавшийся у Витька на пути, получил головой под колено и упал, Катя поспешно отпрыгнула в сторону – в резво бегущем на четвереньках Витьке ей почудилось что-то вроде огромного клопа…
Вырвавшись из флигеля, Витек вскочил на ноги и бросился в сторону леса, к забору. Почти у самой калитки его догнал Валерыч. Витек оттолкнул его, сбил с ног и попытался вскарабкаться на старый, шаткий забор – о существовании калитки он как будто забыл. Валерыч поймал озверевшего приятеля за штанину, изношенная ткань разошлась, обнажилась бледная волосатая нога. Валерыч подпрыгнул, ухватил упорно, по-жучиному рвавшегося обратно в лес Витька за ремень и сдернул с забора. Витек отбивался и скалил зубы.
- Это что ж такое? – укоризненно сказал Валерыч, усевшись на него верхом и надежно прижав к земле. – Пожрал и обратно?
Подбежала охающая тетя Женя с мотком бельевой веревки. Валерыч долго возился, вязал какие-то хитрые узлы, потом наконец поднял стреноженного Витька, отряхнул и потащил во флигель.
Витька снова усадили на табурет, но расспрашивать его уже никому не хотелось. Любопытные дачники почуяли в нем что-то чуждое и пугающее, что было трудно описать словами так, чтобы не вышло глупо. Они стали потихоньку расходиться, стараясь не смотреть ни на Витька, ни на тетю Женю, которой по-хорошему, по-человечески надо было, конечно, помочь, только вот как?
Клавдия Ильинична тоже ушла, но пообещала вернуться, как только Витек придет в себя. Наконец остался один Валерыч.
- Ну, ты, в общем… - он похлопал Витька по плечу. Витек медленно повернулся и посмотрел на него исподлобья. Его самые обыкновенные, невнятного бурого цвета глаза не выражали ничего. Раньше Валерыч видел такой взгляд только у мертвой рыбы.
- Вот, гороховый, - тетя Женя поставила перед Валерычем на стол миску с супом. – Пока то да сё, уже и обедать пора.
Вторую миску она поставила перед собой. Зачерпнула, подула и поднесла ложку к жадно вытянувшимся губам Витька. Витек шумно отхлебнул, качнувшись всем телом в сторону стола.
- Тише ты, опрокинешь всё. У-у, голодный какой, по лесу бегал, шишки грыз, проголодался, да? – заворковала тетя Женя. – Не спеши, вот так. Кушай, кушай.
Валерычу это идиллическое кормление показалось отчего-то неприятным и даже страшным. Он похлебал из вежливости супа и бочком стал выбираться из-за стола.
Тетя Женя даже головы не повернула в его сторону. Валерыч потоптался немного на пороге флигеля, соображая, можно вот так, молча, уйти или это будет невежливо, потом плюнул – буквально, выплюнул застрявшую в зубах гороховую шкурку, - и направился к калитке.
Вид и поведение вернувшегося Витька очень впечатлили Никиту Павлова, самого молодого «настоящего дачника» в поселке. Никите, долговязому, с мальчишеским еще лицом, было где-то под тридцать. Его поколение, к тихому неудовольствию вьюрковских долгожителей, на дачах – настоящих семейных дачах с огородом и сиренью, - практически не появлялось. Закончились каникулярные побывки с обязательным поливом, сбором и окучиванием – и всё, вчерашняя молодежь вросла в городской асфальт. Отдыхать они теперь не ездят, а летают – далеко, с постоянным риском для жизни, в эти непонятные раскаленные страны, где то теракты, то акулы, то цунами. А дачи стоят пустые, заплетаются колючими лабиринтами необитаемые сады, заваливаются ограды, вяхири ухают в своих чердачных гнездах…
К Никите Павлову все эти претензии дачников с многолетним стажем отношения не имели. Он постоянно, и не только в сезон, наведывался на некогда роскошную резную деревянную дачу. Поддерживал какой-никакой порядок в своей единственной жилой комнате – остальные, набитые вечным дачным хламом, были заперты, - подновлял, подкрашивал, косил, копал и даже сажал всякую неприхотливую мелочь вроде лука и редиски. Всё получалось у него неловко, косо-криво и как-то смущенно, что ли, но вьюрковцы одобряли его верность дачным традициям. Тянется к земле, к наследству, к березам и реке Сушке, вот и молодец.
Всё дело в том, что Никита пил. И стыдился этого, и страдал от укоризненно-сочувствующих взглядов своего деликатного профессорского семейства. Семейство искренне считало его бедным больным мальчиком, жалело и позволяло сидеть у себя на шее, поскольку ни на одной работе Никита не задерживался. Сам Никита считал себя бесполезным мудаком, но отказаться от единственного доступного удовольствия – побыть пьяным и почти счастливым, - никак не мог. Пьяницей он был тихим, одиночным и скрытным. А на даче можно было жить и пить спокойно, с почти чистой совестью и уж точно на чистом воздухе. И своя закуска с огорода.
После того, как Вьюрки по неизвестной причине захлопнулись сами в себе, Никите стало требоваться больше выпивки для относительного спокойствия. Дачные запасы спиртного были велики, но у Никиты всё равно перехватывало дыхание, и хотелось срочно вырваться на волю, к людям и магазинам, когда он представлял себе, что запасы кончатся прежде, чем чары спадут и из Вьюрков снова можно будет уйти беспрепятственно.
А между тем всё только начиналось.
Кисло пахло перегаром. Так пахло много лет назад от вьюрковского пьяницы дяди Васи, который ходил по соседям и назойливо выпрашивал «что есть». Мама Никиты выносила ему одеколон или пузырек лекарственной настойки и морщилась, глядя, как он опрокидывает пузырек в себя. У дяди Васи было сизоватое вздутое лицо, и с тех пор запах перегара всегда казался Никите таким же воспаленно-глянцевым, посиневшим, омерзительным.
Теперь так пахло от самого Никиты. То, что успокоило его и уложило спать, перегорело внутри, болью выстрелило в голову, беспокойной дрожью разлилось по ногам, и Никита чувствовал, как кожа на них синеет, вздувается пузырями, превращаясь в дяди-Васины грязные тренировочные штаны с дыркой у паха. Счастливый дядя Вася, он давно умер и покинул Вьюрки. А Никита умирать боялся – в основном из-за тех мыслей, которые будут сверлить его мозг в последние бесконечные секунды. Он обязательно подумает: мне дали время, а я его упустил. Я не прожил хорошую жизнь, с симпатичной женой, детьми, домом, работой. Пролетел кубарем, и вот теперь эту жизнь у меня отнимают, и не будет второй попытки, а я только начал понимать, как нужно. Я стал дядей Васей. Только дядя Вася сам не понимал, кем он был, и умер спокойно, а я понимаю, я всё понимаю, только зачем… Понимать – это вообще лишнее, только царапает, тревожит и растекается под ребрами холодным ужасом полного осознания. Поэтому и надо усыплять себя, чтобы понимать как можно меньше, скользить по самой поверхности. Но кончатся дачные запасы водки и коньяка – и полное осознание наступит. И он поймет, что заперт навсегда среди этих домиков и яблонь, со старушками и хриплыми петухами, и жизни точно уже не будет, никогда, только отмеренное время бессмысленного отчаяния. И все они даже никогда не узнают, кто и зачем запер их здесь – никто, низачем, просто так, и они будут копошиться здесь, жрать друг друга…
Громкий стук вышвырнул Никиту из полусна, заставил вскрикнуть в ответ. Тоскливый ужас, заглушивший и головную боль, и холод – ворочаясь, он сбросил одеяло на пол, - всё еще стоял комом в горле. Говорили же тебе, что алкоголь на самом деле депрессант, безо всякого «анти», с привычным похмельным раскаянием подумал Никита и запоздало сообразил: кто-то стучит в окно. Сосчитав в темноте все углы, он навалился на подоконник и отдернул штору. Никита почему-то решил, что это еще кто-то спятил вслед за Витьком и теперь ломится к нему.
В предрассветных сумерках он увидел молодую дачницу с соседней улицы, Катю. Никита почти никого во Вьюрках не знал по имени, да и в лицо различал немногих, не ради общества он сюда ездил. Но вот эту Катю он быстро запомнил, то ли потому, что на вид ровесница, то ли потому, что в ней смутно чувствовалась родственная, тоже порченая душа. Хотя нет, какая она порченая, симпатичная баба, небольшая, стройная…
Тут Никита понял, что он без трусов, и поспешно согнул колени, чтобы нижнюю часть не было видно из-за подоконника.
Катя, впрочем, тоже стояла перед ним в какой-то куцей комбинации, но ее это явно не беспокоило. Дрожа и вглядываясь темными провалами глаз в Никитино лицо, она спросила:
- Ты слышишь?
- Не глухой, - кивнул Никита и зажмурился от ненависти к себе: к нему ночью пришла взволнованная и практически голая женщина – сама пришла, - а он ей сразу нахамил. Никогда, никогда не будет жизни, только сожаление, что всё впустую. Дали зачем-то этот крохотный кусочек времени – так, просто подразнить возможностями…
И он наконец услышал. Точнее, осознал, что слышит – ну да, конечно, он ведь всё понимает, всё осознает и мучается от этого, надумал себе страданий, дебил… С трудом остановив поток назойливых мыслей, полных необыкновенно сильного отвращения к самому себе, Никита прислушался.
Откуда-то доносился странный звук, описать который было затруднительно. На ум приходило одно-единственное слово - «тоскливый». Звук не был особенно громким, но как будто заполнял собой всё, и в нем тонули птичьи голоса, сухое стрекотание кузнечиков и даже мощный хор лягушек. Он заливал Вьюрки, точно холодная слизь, заползал в каждую щель, проникал в мозг, обволакивал сердце, и это от него становилось так невыносимо… Никита удивленно заморгал, но уверенность крепла – именно этот звук ворочался сейчас в его голове тяжелыми мыслями и горьким комом подступал к горлу.
- Слышишь? – повторила Катя и всхлипнула.
Больше всего им сейчас хотелось либо проткнуть себе барабанные перепонки, либо найти источник звука и заглушить его навсегда. Бредя по темному поселку, Катя с Никитой – который штаны все-таки надел, а вот про обувь забыл, - обнаружили, что хочется этого, похоже, не только им одним. Хлопали двери, шуршала трава, под фонарями на улице иногда мелькали фигуры разбуженных дачников.
- Это волки? – тревожно спросила, ткнувшись в Никиту грудью, какая-то дама в шали. – Слышите? Они могут сюда прийти? Волки? Могут волки к жилью человека летом приходить?
Никита растерянно молчал. Дама махнула рукой и пошла дальше, продолжая настойчиво задавать вопросы в пространство.
Они свернули на Лесную улицу, когда звук внезапно изменился. Теперь это было отчетливое, густое шипение, и оно не заливало всё вокруг, а определенно доносилось из какой-то одной точки. От шипения уже не было так тоскливо и холодно, словно попал под вселенский сквозняк, и Никита взбодрился. Он ускорил шаг, уверенный, что приближается к источнику шипения, и вскоре оказался возле забора, за которым начинались владения Витька.
- Да подожди ты! – испуганно зашептала сзади Катя, но Никита уже дернул калитку на себя.
Окна кухонного флигеля ярко светились в серой мгле. Заглянув в одно из них, Никита увидел Витька, тетю Женю и Валерыча. Валерыч сидел за столом и что-то говорил, Витек по-прежнему покачивался на своем табурете, связанный, а тетя Женя стояла рядом с окном, у плиты. То ли Никита спросонья и с похмелья подозревал всех сразу, то ли они действительно были сейчас похожи на заговорщиков на конспиративной квартире. Никита приник к стеклу, чтобы рассмотреть всё как следует, и тетя Женя, бросив рассеянный взгляд на окно, взвизгнула, увидев с другой стороны призрачное пятно его лица. Никита виновато заулыбался и помахал ей рукой, всячески демонстрируя, что бояться здесь нужно не его.
Тетя Женя распахнула дверь кухни, выпустив навстречу Никите и подоспевшей Кате новую порцию шипения, и затараторила:
- Что ж вы так пугаете, вы б постучали, или уж зашли сразу, зачем в окно-то, меня ж чуть инфаркт не хватил, вы заходите, заходите, открыто же, завтракаем мы...
В кухне на стене висели часы, на которые Никита машинально посмотрел – завтракали хозяева дачи в четыре утра. А потом он догадался, откуда идет это скребущее по ушам, шершавое шипение. На столе стоял включенный радиоприемник. Витек внимательно смотрел на него и, как видно, слушал.
- А это чтоб он не скучал, - торопливо объяснила тетя Женя. – А то как я уйду, он скучать начинает. Колобродишь тут, да, не отпускаешь меня? Ну вот, смотри сколько гостей теперь. Все соседи к тебе пришли, вот как весело, да? А ты сейчас кашку покушаешь. Будешь кашку?
Она говорила с Витьком тоненьким игривым голосом, будто с младенцем. Витек сосредоточенно слушал радиошипение, и вид у него был такой угрюмо серьезный, точно из маленького динамика доносились сводки с фронта. У Никиты почему-то подернулась гусиной кожей левая рука.
- А звук? Такой… такой жуткий звук, вы слышали? – беспомощно спросила Катя.
- Услышишь тут, когда у него радио играет. А то крушил тут всё со скуки. Головой вон бился, видали шишку? Кто головой бился, Витенька? Кто мне спать не дает? Только задремала…
- Такой звук, - повторил Никита, которому больше сказать было нечего, но очень хотелось.
- Это радио у него играет. А вы, может, тоже позавтракаете? – развернулась к нему тетя Женя.
Валерыч, так ни слова гостям и не сказавший, посматривал на нее из угла удивленно и как-то неодобрительно.
На следующий день странный ночной звук во Вьюрках особо не обсуждали. Так, несколько соседок пожаловались друг другу, что гудело что-то ночью, мешало спать. Дачники копались в огородах, одалживали незапасливой молодежи соль и спички – у кого-то уже закончились. Светка Бероева чинно выгуливала детей по обычному маршруту, и все трое вели себя так, будто и не было никогда пропавшей няни Наргиз.
Валерыч то и дело подходил к забору между участками, пытаясь высмотреть, чем заняты Витек с супругой, но соседи почти не показывались. Только пару раз тетя Женя водила смирного, по-арестантски закинувшего связанные руки за спину Витька в туалет. Валерыч не окликал их, наоборот – приседал, прячась за кустами.
А ночью уже председательша Клавдия Ильинична проснулась от тоски и незнакомого ей прежде томления. И подумалось ей о том, что она уже старуха и скоро умрет по естественным, но не становящимся от этого более справедливыми причинам. Сама потихоньку удивляясь своим тяжким мыслям, Клавдия Ильинична положила ладонь на дряблую грудь. А ведь какой был у нее в молодости бюст, яблочки наливные, и первый ее, не Петухов, ошалел от восторга, когда выпустил их – тоже впервые, - на волю из глухого лифчика. И не вернешь молодость и красоту, и сладкую женскую уверенность, когда идешь по улице и знаешь – смотрят на тебя, еще как смотрят. Дали ей всё это зачем-то, подразнили, а потом отняли, и не потребуешь назад…
А Юлька с семнадцатого участка, называвшая себя Юки, проснулась оттого, что горько плакала по родителям, оставившим ее на даче в ночь исчезновения выезда. И неизвестно до сих пор, где они, и когда она их снова увидит, и кто теперь будет решать за нее неположенные по возрасту проблемы, кто обнимет тепло и крепко, как мама, и защитит от непонятного мира.
Никита, вновь выброшенный из сна мыслью о собственной бесприютной пьяной никчемности, уже открыл дверь на улицу. Только в одном он был уверен: нужно наконец выяснить, что это такое, избавиться от этого чудовищно тоскливого звука навсегда, чего бы это ни стоило…
И тут звук оборвался. Затрещали кузнечики, шлепнула по поверхности реки невидимая рыбина, навалился вернувшийся сон. С трудом разлепляя опухшие от употребленного накануне веки, Никита побрел досыпать.
Наутро дачники начали роптать, стараясь, впрочем, не рассказывать о том, какие именно неприятные мысли посетили их ночью. Впадать в тоску заново никому не хотелось. Выяснилось, что многие вообще не смогли уснуть после того, как их разбудило «это нытье». Бледная и помятая Клавдия Ильинична говорила у закрытого магазинчика группе дачниц, что непременно найдет управу на этот беспредел. Дачницы охали, кивали и выдвигали разные предположения относительно природы звука. Одна, например, считала, что над вьюрковцами ставят какой-то эксперимент, и всё может быть связано: и исчезновение ворот, и преображение леса и реки, прежде совершенно обычных, в некие аномальные зоны, таящие смутную угрозу, и вот теперь этот звук, определенно действующий на психику.
Проходивший мимо Валерыч остановился, послушал немного и вдруг встрял в разговор:
- А может, это они нас испытывают так. Смотрят, перевелись умные и решительные или нет еще.
- И чего они от нас ждут-то? – заинтересовались дачницы, уже не сомневавшиеся в том, что «они» существуют и сейчас сидят где-то в секретной лаборатории, записывая непонятные формулы и злодейски ухмыляясь.
- Так мы сами догадаться должны. Вот когда догадаемся, тогда и эксперимент закончится, - убежденно сказал Валерыч.
На закате Вьюрки огласились ревом: дети не хотели ложиться спать. Им казалось, что звук – это часть повторяющегося снова и снова страшного сна. Никита Павлов сидел на веранде и пил из горла хороший, с шоколадным привкусом коньяк. Это было едва ли не лучшее из его запасов, и, конечно, Никита совсем не так планировал его выпить – хотя, в сущности, какая разница, если выпить это главное. Но он надеялся, что опьянение окажется более качественным и приятным, а сон, соответственно – более крепким. Коньяк он задумчиво закусывал редисом. В животе бурчало.
Эффект вышел прямо противоположным ожиданиям. Никита проснулся где-то через час после того, как лег, причем проснулся уже сидя и с мыслью о единственном ноже, имевшемся на даче. Нож был длинный, тонкий, с зубчиками – для хлеба, наверное, но по факту для всего. Сидя в скомканной постели и таращась в темноту, мысленно Никита был уже на веранде, и нож был уже вынут из ящичка. Лезвие поблескивало в идущем неизвестно откуда холодном свете, очень соответствующем ночному звуку и даже, наверное, имеющем с ним одну враждебную природу. Никита водил по зубчикам пальцами, и кожа взрезалась с готовностью, почти лопалась под ножом, как спелый арбуз, расходясь в стороны и обнажая красную мякоть.
Звук пропал, а Никита обнаружил себя стоящим посреди комнаты. От страха у него похолодело в груди. Он понимал, что в любой момент может на самом деле пойти на веранду, взять нож и перейти от пальцев к более существенным частям, а остановить себя он при этом будет не в силах. Ведь это такая возможность, и всё можно сделать легко, без усилий. Такая возможность радикально сократить отмеренный на бессмысленное отчаяние отрезок времени…
Чтобы не выходить не веранду и не искушать себя еще сильнее, Никита вылез в окно. И побрел куда-то в темноте – подальше от ящичка, подальше от ножа.
Дача Бероевых была самой большой во Вьюрках. Это была даже уже не дача, а целый особняк – кирпичный, двухэтажный, многокомнатный, с необыкновенно высоким забором. У Бероева всё было по последнему слову техники, и даже в фонарях имелись датчики движения. Если ночью мимо кто-то проходил, особняк вспыхивал внезапной новогодней елкой и быстро растворялся в темноте за спиной у гуляющего.
Когда фонари зажглись на этот раз, на ажурном балконе стоял сам Бероев. Он неторопливо прилаживал к кронштейну для спутниковой тарелки добротную веревочную петлю. Лицо у него было серьезное и сосредоточенное, как на деловых переговорах.
Никита Павлов, на которого и среагировали датчики в фонарях, остановился. Бероев бросил на него быстрый взгляд и продолжил свою работу. Никита подумал, что он, может быть, просто решил среди ночи приладить веревку для белья – коньяк никак не выветривался из организма.
Никита, как и большинство вьюрковцев, толком не знал Бероева, и относился к нему с некоторой классовой подозрительностью – нувориш, «солидный господин», почти наверняка бандит, дай бог если бывший. Но он внезапно и так же сильно, как проклятого ножа, испугался того, что Бероев сейчас повесится прямо у него на глазах. И превратится из малоприятного, угрюмого, но все-таки человека в неодушевленный предмет. Даже в качестве бандита Бероев вдруг стал Никиту устраивать – лишь бы не становиться свидетелем того, как это качество непоправимо изменится.
- Эй! – крикнул Никита. Он крепко зажимал себе уши пальцами, поэтому не мог понять, достаточно ли громко зовет. – Слушайте! Эй! – как его назвать, если имени не знаешь, эта вечная проблема не умеющих окликать друг друга на улице бывших господ-товарищей… - Бер… Уважаемый! Вы это… вы… не надо!
Бероев вздрогнул, и его твердое лицо вдруг некрасиво скомкалось. Никита с изумлением подумал, что гипотетический бандит, кажется, собрался рыдать. Но Бероев только беззвучно шевельнул трясущимися губами – наверное, сказал что-то, - сдернул веревку с кронштейна, бросил ее вниз и ушел в дом. Так быстро, как будто исчез, телепортировался. Только дверь хлопнула.
Калитку Никита открыл ногой, а вот вломиться без стука в чужой дом не получилось – дверь не поддавалась на пинки. Руки были заняты, и вынимать пальцы из ушей он не собирался, хотя и то, и другое, и третье – в общем, всё уже болело. На грохот и дребезжание стекла, которые Никита скорее чувствовал, чем слышал, долго никто не реагировал. Наконец из глубин дачи выплыло белое пятно. Катя открыла дверь, скорбно поглядела на Никиту и протянула ему маленькую пластиковую коробочку. В коробочке были беруши.
- Не помогает, ничего не помогает, - услышал Никита приглушенный Катин голос, когда ввинчивал в уши мягкие трубочки. – Только тише становится. Он внутрь так… просачивается, прямо в мозг, и всё думаешь, думаешь…
Никита посмотрел, как она царапает коротко, как у ребенка, подстриженными ногтями кожу на груди и понял, что Катю надо спасать. Вообще-то он сам пришел к ней спасаться, бродил-бродил по онемевшему от неслыханной тоски поселку и вдруг оказался здесь, и вспомнил, каким уверенным чувствовал себя рядом с этой неожиданной боевой подругой.
- Он ведь знает, на что давить, самое мерзкое вытаскивает… - напряженно глядя куда-то ему за плечо, продолжала бормотать Катя. – Я вот бесплодная. Лечилась, мужиков меняла, всё равно никак… И третью ночь уже лежу и думаю… как же так вышло. Ничего, что я тебе рассказываю? Это же сколько людей, сколько поколений выжило, нашло друг друга… это же с ума сойти, они все скрещивались, скрещивались, чтобы всё вот так на мне оборвалось, безо всякого смысла, понимаешь? Если так бывает, значит, смысла нет, Бога нет, ничего нет…
Никита молча взял ее за локоть и повел за собой.
В общем-то, они знали, куда нужно идти. Звук то появлялся, то пропадал, и шел как будто отовсюду одновременно, и поиски его источника казались на первый взгляд совершенно безнадежным делом.
Но только в одной даче сейчас определенно творилось нечто странное.
Витек сидел на своем табурете посреди ярко освещенной кухни. Все было так знакомо и буднично – клеенка в цветочек на столе, старый электрический чайник, немного загораживавший обзор, ваза с сухими оранжевыми фонариками физалиса в углу. Вот только у Витька, ерзавшего на табурете и жутковато пучившего покрасневшие глаза, рот был заклеен прозрачной полосой скотча. И он беспрерывно шевелил губами, жившими на его лице какой-то отдельной жизнью. Под скотчем пузырилась слюна.
- Господи… - беззвучно прошептала Катя.
Скотч благодаря стараниям Витька постепенно отклеивался. Зрелище было омерзительное и в то же время притягивающее взгляд. Окно похоже на экран, подумал Никита, мы как будто какую-то передачу смотрим, про человеческие уродства или про то, как подростки над бомжами издеваются. Так было проще – представлять, что всё это происходит не на самом деле.
Наконец Витек освободил нижнюю губу, и полоска повисла на верхней прозрачными усами. Он судорожно задвигал чем-то в горле, как кошка, собирающаяся отрыгнуть шерсть, и из его рта полезло черное. У Кати похолодели лицо и вцепившиеся в карниз пальцы. Она уже была готова к тому, что сейчас одержимый Витек изблюет из себя демона, и к потолку поднимется, обретая постепенно человекоподобную форму, густой сатанинский дым.
Напрягшись и побагровев, Витек выплюнул на пол черный комок, в котором Катя, присмотревшись, опознала обыкновенные капроновые колготки. Витек запрокинул голову, распахнул рот, и тот самый звук полился из него потоком чистой ледяной тоски.
Только сейчас они поняли, что этот звук был воем.
Почувствовав, как темнеет в глазах, Никита сполз по стене вниз. Он раньше и представить себе не мог, что человеку, то есть ему, может вот так моментально и бесповоротно расхотеться жить. Весь ужас равнодушного мирового хаоса, вся тоскливая бессмысленность житейских трепыханий розово-мохнатого обрывка плоти, зовущего себя человеком, вырывались сейчас из Витька. Он повернул голову и увидел в стене ржавый гвоздь, вколоченный по самую шляпку. Никите страшно захотелось вдруг выдрать этот гвоздь зубами, хотя бы наполовину, чтобы было на что надеться с размаху лбом. Когда-то, еще в школе, он читал про обезумевшего постреволюционного эмигранта, который от звериной ностальгии не то в Париже, не то в Берлине необыкновенно жестоко покончил с собой, вколотив в голову гвоздь…
Мелькнула тень, и в освещенном окне появилась тетя Женя. Дверь флигеля не открывалась – значит, всё это время она была там. Тетя Женя свирепо высказала что-то Витьку, а потом подняла с пола колготки, скрутила их в комок потуже и снова засунула в его распахнутый рот. Звук оборвался.
Когда в кухню вломился уже пришедший в себя и немного смущенный Никита, тетя Женя старательно заматывала своему мужу рот скотчем – прямо через всю голову, ламинируя заодно редкие волосы на затылке.
- А что делать-то? – бодро подмигнула она Никите, как будто в его появлении ничего неожиданного не было. – Скучает, вот и воет. Всё в лес свой рвется, по грибы, что ли. Как отойдешь от него – сразу выть начинает. А тете Жене ведь тоже спать надо. Надо тете Жене поспать или нет, а, Витенька?
Никита шагнул вперед и ушиб ногу о старую, солдатско-сиротского вида раскладушку. Тетя Женя была на кухне всё это время – она здесь спала.
Похлопав супруга по пережатым прозрачной лентой щекам, тетя Женя обрезала скотч.
- Отпустите его, - подала голос Катя, прятавшаяся у Никиты за спиной.
- Куда это?
- В лес. Он же туда хочет…
Приветливая хозяйская улыбка сбежала с лица тети Жени, ниточки бровей сдвинулись.
- Ты что говоришь, деточка? А ну как он потом не вернется? Тебе-то, может, и непонятно, а он мне муж, деточка. Уж сколько лет, дай бог. Куда я, по-твоему, без мужика?
- Но он же… он…
- Ничего, вылечим! И хуже бывало. Или он вам спать мешает? Может, вы к условиям привыкли? Мы-то простые, по коммуналкам полжизни. И ничего!
Тетя Женя даже как будто увеличилась в размерах, рыжеватые кудряшки у нее на голове взъерошились, и она, сияя лицом от своей гневной, выстраданной правоты, наступала на Никиту и Катю.
- Теть Жень, люди от него с ума сходят! Бероев вон чуть не повесился.
- Бероев? Этот повесится! Где ж оно видано, чтоб от одного больного человека другие с ума сходили? Ты это где вычитал, а?!
Она подошла к ним вплотную, Никита отчетливо видел, как дрожит в ее прозрачных глазах придверная лампочка.
- У вас совесть есть? – шипела тетя Женя. – Совесть есть, а? В чужую семью пришли лезть?!
Никита вдруг почувствовал боль в руке и запоздало понял, что это тетя Женя ударила его по локтю поварешкой, которую молниеносно успела выхватить из раковины.
- Блин! – взвизгнула Катя, и Никита еле успел увернуться от летевшей в него чугунной сковороды.
Спасаясь от разъяренной тети Жени, они вылетели из флигеля и тут же в кого-то врезались. Катя не удержалась на ногах и с отчаянным воплем упала в траву.
Мрачный, заросший седой щетиной Валерыч отодвинул судорожно хватающего ртом воздух Никиту в сторону. И сказал только одно слово:
- Жень.
Сказал со значением, так, что больше ничего и не требовалось, и даже испуганный молодняк это если не понял, то нутром почуял.
И тетя Женя вдруг растерялась, а лицо у нее стало неимоверно несчастное, и у Кати от взгляда на это лицо защемило в груди почти так же, как до этого от Витькова воя. Но через секунда лампочка снова задрожала у тети Жени в глазах.
- А ты чего? Самый умный, да? Всё, думаешь, видел? А знаешь, как он меня извел? За столько-то лет… знаешь, как извел?!
- Знаю.
Тетя Женя замотала головой, визгливо заматерилась, ткнула себя пальцем в щеку:
- Вот, вот, это после него зашивали! Мало я натерпелась, по-вашему? Пришли чужую семью судить, праведники святые! Я, значит, не заслужила, чтоб муж мой при мне был? Чтоб спокойный, трезвый, чтоб котлетки кушал? Не заслужила я, по-вашему?!
- Жень.
Валерыч вошел во флигель и захлопнул дверь перед самым носом у сунувшегося было следом Никиты. Катя шумно и с облегчением выдохнула.
Старшие вышли из кухни уже втроем. Витек, по-прежнему замотанный скотчем, шел между ними, как под конвоем. Тетя Женя молча и ожесточенно отирала со щек слезы.
Когда они приблизились к калитке, за которой начинался лес, Витек беспокойно завертелся, посматривая то на жену, то на Валерыча. Валерыч потрепал его по плечу и стал отдирать прозрачную полоску. Тетя Женя смотрела-смотрела, как он неловко пытается подцепить ее темными пальцами, потом не выдержала, молча отпихнула руку Валерыча и сама освободила Витька и от колготок во рту, и от веревок на запястьях. Зазвенела ключами, уронила их, ругнулась навзрыд и наконец сняла с калитки замок. Это Клавдия Ильинична заставила всех запереться, даже ходила по участкам и проверяла – чтобы не приходили больше из леса подобные Витьку.
Витек вылетел на волю стремительно, как давно не гуляный щенок. Он втянул ноздрями воздух, издал какой-то странный звук, похожий на хихиканье, и уже собрался бежать в свою неведомую чащу, но вдруг, точно опомнившись, начал торопливо раздеваться.
Катя тут же отвернулась, и Никиту, который смотрел, как завороженный, тоже дернула за руку – неприлично.
- Как по-твоему, что с ним все-таки? – не выдержал Никита.
Катя, давно отчаявшаяся найти хоть какое-то объяснение, взглянула на него так выразительно, что Никита удивился богатству человеческой мимики вообще и Катиной – в частности. И тут сзади раздался сдавленный голос Валерыча:
- Жень?..
Теперь они стояли в серых сумерках рядом – Витек и тетя Женя, голые, тонконогие и нелепые. И было в этом непристойном и жалком зрелище что-то в то же время неуловимо торжественное, даже героическое, отчего и у молодежи, и даже у Валерыча пропал дар речи. Точно у них на глазах обыкновенные, давно знакомые люди совершали какой-то непонятный подвиг.
Тетя Женя криво улыбнулась и махнула им рукой, как из окна поезда. И пара голых дачников беззвучно исчезла в лесной тьме, которая сейчас, на рассвете, начиналась в шаге от калитки.
Валерыч глянул на вторую пару, помоложе и одетую, и неожиданно рассердился:
- Чего уставились, в цирке что ли? Валите уже отсюда.
Больше ни Витька, ни тетю Женю во Вьюрках никто не видел. Ночной звук, нагонявший невыносимую тоску, тоже больше не повторялся. Дачники с облегчением забыли и о нем, и о своих глупых страданиях из-за непоправимой бессмысленности жизни, недостойных взрослого состоявшегося человека.
Бероев ни единым словом или взглядом не дал Никите понять, что помнит о той петле на балконе своего добротного особняка. А самогонный аппарат Витька забрал Валерыч.