Инспектор весьма уважаемого государственного учреждения Гарник Барбаренц слыл степенным, добропорядочным и уважаемым человеком – как на службе, так и среди соседей. Жизнь текла мерно и беспроблемно. Изо дня в день законопослушный гражданин и пылкий патриот аккуратно ходил на работу, высиживал свои восемь рабочих часов “от и до”, возвращался, разбитый физически и душевно, домой в потемках, рискуя среди уличных колдобин и рытвин когда-нибудь нарваться на неприятности: в лучшем случае встретиться с дворовым псом или наступить на дохлую крысу, в худшем – расквасить нос или сломать ногу с выматывающей кошелек больничной перспективой… По натуре он был добрягой и романтиком: порою ему хотелось петь во весь голос любимые оперные арии, писать стихи или картины маслом в уединении, убегать на природу, бродить в золотисто-багровом лесу, любуясь красотой и вечностью окружающего мира и, увы, осознавая собственную недолговечность на этой грешной земле… Действительность была однообразной, как кисель, серой и невыносимой: ему приходилось с девяти до шести заниматься бумагами – составлять письма, инструкции, прочую белиберду, которую деловитые на вид клерки куда-то отправляли, переправляли, направляли… Колесо вертелось бодро и налаженно. Всем было очевидно, что эти бесчисленные бумаги, кочующие из одного отдела в другой, из одной “высокой” конторы в другую, ничего не меняют – ни в деятельности этих самых контор, ни в жизни их руководителей. Одно было ясно замордованному чиновнику – жить было скучно и неуютно. И просвета ждать было неоткуда!
Ежедневно глядя в один и тот же унылый, немытый годами квадрат казенного окна, Барбаренц с каждым разом все острее осознавал всю никчемность подобного существования. Коллеги, сидящие с ним в одной комнате, усердно делали вид – также изо дня в день – что заняты серьезным делом: нарочито шумно и озабоченно перекладывали папки, толстые и тонкие, перелистывали бумаги, что-то помечали в них, зачеркивали, вписывали, противно скребли бритвой бумагу, повидавшую все на свете, и вообще… действовали на нервы. Гарник поймал себя на мысли, что, не бойся он тюрьмы, с удовольствием придушил бы пару-другую этих придурков, с тупыми, самодовольными лицами деревенских конюхов, сплошь и рядом мнящих себя Сократами и Плутархами. Время от времени кто-нибудь из них шумно вздыхал, презрительно отталкивал кипу бумаг от себя подальше и вставал с места, чтобы “малость размяться”… “Разминка” обычно превращалась в долгий перекур с дюжиной сальных анекдотов не первой свежести и пошлыми слухами о том, кто где когда и с кем… Всем все было “до лампочки”, но никто не позволял себе расслабиться и признаться в этом другому – таковы были незыблемые каноны достопочтенного заведения! И так шли дни, недели, месяцы.
… Барбаренц отвел взгляд от тусклого стекла и стал созерцать висевшую на стене карту. Это “окно в мир” несколько отвлекало и успокаивало его: разноцветные лоскутки государств, мирно уживавшихся, пожалуй, лишь на бумаге, позволяли маловлиятельному чиновнику бесперспективного отдела грезить о далеких городах и странах, где ему не довелось бывать и не доведется впредь… Но он был, как уже говорилось, мечтателем и явно преображался, скользя глазами по манящему воображение Парижу, респектабельному Лондону, классическому Риму или яркому, шумному Мадриду. “Ах, судьба-злодейка, - думал он в такие минуты, - почему ты так ласкова к прохиндеям и так немилостива ко мне?” И ему каждый раз становилось до слез жалко самого себя. Полный обиды на весь свет, он отходил от бездушной холодной стены, снова садился за рабочий стол, обхватывал руками голову и утыкался носом в ненавистные гербовые бумаги…
“И личная жизнь не сложилась, как хотел, - продолжал заниматься самоедством бедняга. – Жена оказалась напоследок стервой, думающей не о семейном тепле, а только о деньгах, дети – все в мать, только тянут и тянут копейку при любом удобном случае… о ласке и добром слове в доме давно позабыли… все очерствели в погоне за барышом, наживой…”
От невеселых дум оторвала Барбаренца сослуживица – единственная женщина в отделе, - она томным и воркующим голосом кидала многозначительные реплики и фразы в трубку телефона, время от времени бросая беспокойный взгляд на Гарника. Чувствовалось, что он мешает ее явно не супружескому разговору, обычно прозаическому и банальному в устах этой поздно и неудачно вышедшей замуж старой девы. Барбаренц вздохнул, тяжело поднялся с места и вышел в коридор. “Точно, любовника завела или со старым сближается, - отметил он желчно про себя и… тут же его мысль почему-то перекинулась на собственную жену: а может и моя вот так шашни крутит, пока я тут штаны протираю до блеска…” Коварная мысль застряла в мозгу, как заноза, и заставила заколотиться сильнее сердце ревнивца. Он быстро юркнул в соседний отдел и, увидев, что там никого нет, рванулся к телефону. Служебный номер жены не отвечал, домашний – тоже. “Где же ее носит? Время перерыва давно кончилось, а до конца рабочего дня еще тоже дай бог…”, - засуетился еще больше бедолага и, не находя себе места, вернулся в свою комнату. Сослуживица, тикин Жермена, видно, успела наговориться и “договориться” – об этом свидетельствовал ее невозмутимый и невинный вид. “Довольна, как надоенная телка”, констатировал коллега, просверлив ее недовольным взглядом. Женщина заметила это и слегка порозовела, потупила глазки.
Барбаренц сел и… заерзал на стуле – не сиделось! Рука вновь потянулась к телефону. Опять гудки, гудки, гудки… “Жены нигде нет!” – инспектор запаниковал вконец. Помучившись еще часик, он не выдержал и, сбивчиво что-то наплев начальнику, выскочил на улицу. Погода была отменная – солнечная и теплая, именно в такую Гарник любил побродить по аллеям парка один или с детьми, когда они были совсем малышами. Но сейчас Барбаренцу было не до этого: искорки непонятного гнева и будоражащего душу сомнения разлетелись по всему мозгу, сверлили его извилины, рождая в нем неописуемые картины разврата жены… Он бросился в первое попавшееся такси (что с ним случалось крайне редко!) и помчался домой.
Двери долго не открывали, он нетерпеливо стал стучать в нее руками и ногами и лишь под конец вспомнил, что в кармане – собственные ключи! Нервно открыл дверь и вихрем влетел в пустую квартиру. Никого нет – ни в спальне, ни в гостиной. На кухне – записка: “Гарник-джан, обед в холодильнике, меня не жди, с детьми поеду после работы на ярмарку, надо им кое-что купить, целую Назели”.
“Ц-целу-у-ю!” – насмешливо процедил “Гарник-джан” и задрожал всем телом, мысленно представив, во что обойдется ему эта трижды проклятая “ярмарка”. – “Опять на месяц посадит меня на макароны”… Он зло отшвырнул бумажку, но тут же спохватился: “… поеду после работы…” А где же она сейчас, если ее нет на этой самой “работе”?! Гарник снова стал названивать жене на службу, но телефон упорно не отвечал. “Что за напасть! Все вымерли что ли в этом бардаке!” – клокотал немолодой глава семьи, никогда не ревновавший свою половину даже в самые бурные годы супружеской жизни. – “Точно, начиталась Бальзака или,того хуже, нынешней порнолитературы, на старости лет – завела какого-нибудь молодого хлыща, более богатого, респектабельного, все шито-крыто, муж-ширма есть, вкалывает, как осел, с утра до вечера, все остальное – дело времени и умелого камуфляжа: портнихи, подруги, ярмарки…”, - заключил “рогоносец” Барбаренц и в отчаянии рухнул на тщательно убранную супружескую постель, сминая в ярости, бессильной и тупой, покрывала, подушки и простыни… “Стерва, истая стерва, вся в свою распутную бабку, - в гневе бормотал он, глотая беззвучные слезы обиды и ударяя кулаком в пуховые подушки. – Ну погоди, мать твою, вернешься домой, я тебе устрою вторую ярмарку, подороже первой покажется! Только б детей не было дома...”. Рука резко потянулась к тумбочке у кровати, нашарила в ней недопитую бутылку коньяка. Барбаренц залпом выпил, с удовольствием отметив, что хоть марочный “Ахтамар” и был фальшивым (явно три звездочки!), однако шел хорошо и вполне снимал одолевавшие его в последнее время стрессы. Он мгновенно ощутил разлившееся по телу тепло, через пару минут разомлел, размяк и, впадая в одолевающий его сон, добродушно прошептал, распластавшись поперек постели: “Н-назик, я твою мать, н-не м-может б-быть…”
… Усталая, но довольная покупками, раскрасневшаяся от долгого хождения по ярмарке Назик с детьми вернулась к обеду домой, открыла дверь в спальню и… обомлела. На смятой кровати плашмя, уткнувшись своим орлиным носом в взбитые подушки, лежал (в рабочее время!) ее недотепа, ее “Гарнук-неудачник” с крепко сжатой в руке опрокинувшейся пустой бутылкой. Вытекшие последние капли коньяка темнели бурыми пятнышками на белой смятой простыне, задравшейся в ногах довольного, удовлетворенно похрапывающего мужа! За годы своей совместной с ним жизни она ни разу не видела его в таком затрапезном виде! Фи! Девочки-подростки за спиной матери многозначительно переглянулись, хмыкнули и тихо испарились из комнаты. Тикин Назели брезгливо, на цыпочках подошла к постели и со всех сторон обследовала распутника-тихоню. Нет-нет! Вроде ничто не намекало на присутствие женщины. Устои “добропорядочного дома” были, кажется,сохранены… Но что же тогда делал он здесь – в то время, когда должен был, по всем писаным и неписаным законам, исправно сидеть на работе и копаться в своих бесчисленных и важных, как всегда говорил, бумажках. Что?!
У добродушной и стареющей Назик задрожали губы, затряслись и заалели щеки – бедняжка безвольно опустилась на кровать у ног безмятежно спящего с видом ангелочка мужа, кинула взгляд на внушительные сумки с купленным добром, оставленные в дверях, и они ей показались огромными уродливыми и прожорливыми жабами, принесшими лишь несчастье и унесшими покой их дома… Женщина подняла глаза на часы, стоявшие на комоде: они показывали четверть пятого. “Вот, в кое веки улизнула с работы, чтобы управиться пораньше, не топать потом с детьми впотьмах, и на тебе – устроила себе праздник с сюрпризом”, - шумно вздохнула она и резко встала.
Гарник проснулся. Назик насторожилась.
Муж и жена обменялись уничтожающими взглядами и накинулись друг на друга: “Ты что делаешь в этот час дома?!”
* * *
* Тикин - госпожа (по-арм.).