Учитель французского Арман Затикян был скромным, интеллигентным и тихим человеком. Насколько он был ценим и уважаем в своей школе, среди коллег и учеников – находясь “на первых ролях” благодаря широкой эрудиции и глубокому педагогическому чутью, - настолько же был “задвинут в угол” в собственной семье… Его кругленькая, пухленькая, светлолицая и голубоглазая “половинка” за долгие годы супружества почти полностью искоренила в нем былые признаки мужчины-лидера в семье и строптивого главы семейства, превратив в прирученного домашнего верного песика, безропотно сносившего все выходки жены – какими бы они несуразными и бестолковыми ни были…
Тикин Жасмeн, как звали ее соседи и сослуживцы, добилась “перевеса” не битьем посуды и жалобными слезами – приемом банальным и старым, как мир. Наоборот, претворения своих планов и исполнения желаний она всегда достигала своим кокетливым нравом и бойким, “сладким” язычком. Ее оружием годами были ласка, многозначительный и томный взгляд огромных красивых глаз, шаловливый язык, не устающий от беспрестанного обезоруживающего словечка “джан”, произносимого ею с таким неперeдаваемым шармом, что отказать ей в чем-либо было бы верхом неприличия… Именно обходительность и внешняя покорность позволяли ей всегда настоять на своем, чего другая женщина добилась бы с огромным трудом от такого мужчины, как ее “дорогуша Арман”, который когда-то, в дни бурной молодости, метал громы и молнии, был несносным “занудой” и “привeредливым, сварливым петушком” с трудным характером. Теперь же все обстояло иначе: “Арман-джан” был ниже травы тише воды, во многом соглашался с женщиной, а когда доводы тикин Жасмен убивали его своей беспробудной тупостью и глупостью, он немигающим взглядом смотрел на нее, как на инопланетянку, и беспомощно улыбался. “Боже, какая невообразимая дура!” – мысленно констатировал он, вновь углубляясь в чтение толстых газет…
Раздобревшая в последние годы, после замужества двух дочерей и наконец успокоившаяся от этой “головной боли”, женщина млела от безропотности мужа и взахлеб делилась с сослуживицами, какой у нее ласковый и “шелковый” муж, хвалилась своими достижениями в “укрощении строптивого” и щедро делилась накопленным опытом с молодухами, страдающими от тирании собственных мужей- “дикарей”.
“О, армянские мужчины! – закатывая свои лучистые глаза, восклицала Жасмен в кругу женщин своего отдела, - исчадия ада, тираны, загнавшие нас в болото мерзкого быта: и кухарка, и служанка, и воспитательница его детей, и дипломатка во взаимоотношениях с его неперевариваемой родней, и…” Тут стареющая женщина запиналась, заливалась краской и, опустив очи долу, замолкала, явно давая понять и об “интиме”. Коллеги в отделе обычно в этих случаях лукаво переглядывались, пряча усмешку, и предлагали кофе или сигарету. Тикин Жасмен была современной женщиной и охотно закуривала “Марльборо”, предложенным кем-нибудь из “девочек” бальзаковского возраста, не чураясь попыхтеть и дома вместе со своим благоверным.
“Арман-джан” почти не курил и не пил, вспоминая об этих человеческих слабостях лишь от праздника к празднику и под хорошее угощение, но умоляющий взгляд жены “подымить за компанию” обезоруживал его, как всегда, и он без особого желания располагался напротив своей “половинки”, удобно устраивавшейся обычно клубочком, поджав под себя толстые короткие ножки, в мягком кресле. Жасмин театрально надувала губки перед тем, как выпустить очередное колечко голубоватого дымка, отчего лицо ее, в общем-то милое, почему-то искажалось гримасой и становилось отталкивающим… “Определенно, ей сигарета не подходит”, - ловил себя на мысли муженек, скользя колючим взглядом по оплывшей фигуре самодовольной и тщеславной Жасмен.
Она любила и понимала литературу, искусство, часто и много говорила, полемизируя, о телевидении и прессе, благо работала в этой сфере, с мужем, также хорошо разбиравшимся во всех хитросплетениях “общественно-политической и культурной жизни”, однако чаще все “разглагольствования” на эти темы приводили супругов к ссоре или перепалке… “Арман-джан” обычно же слушал ее невнимательно, машинально кивал головой и затягивался сигаретой, воспаряясь вместе с ядовитым дымком куда-то под потолок и, словно пробивая его, поднимался все выше и выше, в бездонное небо, в поражающие воображение и сознания глубины таинственной Вселенной…
“Я жалкий обыватель…, - осознавал он в такие минуты свою полную беспомощность изменить что-то в этой однообразной, словно раз и навсегда запрограммированной на энное количество дней, недель, месяцев, годов жизни, - где мои порывы, мои способности, мое стремление изменить вокруг себя мир и людей?”
А жена все говорила, говорила, жестикулировала и, неумело стряхивая пепел в чешскую хрустальную пепельницу, подарок свекрови, выразительно смотрела в глаза своему “Арман-джану”, пытаясь в очередной раз найти в них подтверждение своим “аргументированным” доводам и мыслям. Но педагог французского и не слышал, о чем говорила жена, поэтому лишь с готовностью кивал головой, чем приводил в неописуемый восторг тикин Жасмен. “Я так и думала, Арман-джан, что ты со мной согласишься, - трепетала она от удовлетворенности реакцией мужа, - это далеко не шедевр киноискусства, и за что дали Оскара, ума не приложу…”
“Да-да, Жасмен-джан…”, - слышалось в ответ.
Каждый раз, во время подобных “сеансов духовного общения” с женой, Затикян ловил себя на мысли, что в общем-то неплохая и нравящаяся окружению и родне женщина не сделала его счастливым в полном смысле слова, хотя вроде семья как семья, не хуже, чем у других его знакомых, вырастили и поставили на ноги детей, здоровых и красивых… Но…
Жасмен постепенно свела на нет его простые человеческие желания и привязанности, привычки и слабости. Когда молодая жена вошла в его дом, большая светлая квартира Затикянов утопала в зелени комнатных растений, которые очень любила бабушка Армана. Несколько кустов роз цвели в ящиках на балконе. Все это радовало глаз, светлело на душе… Спустя год-два, уже после смерти “старших в доме”, Жасмен заявила, что цветы создают только грязь в доме после полива и она “намучилась с паркетом”. Молодой муж отступил и промолчал, дабы не перечить женушке на сносях. Вскоре бедняжки-пальмы и прочая “тропическая дребедень”, по выражению Жасмен, стали подозрительно быстро чахнуть, желтеть и опадать… Когда первенец семьи затопала ножками по квартире, выяснилось, что и кошке, красивой белоснежной Милке, жившей в доме не один десяток, нечего делать там, где есть ребенок. “Арман-джан” внял “разумным” доводам, хотя любил когда-то брать на колени ласковое животное и гладить его, чувствуя под пальцами трепетное, мурлыкающее тельце – это успокаивало мужчину… Так, с годами, в квартире перестало пахнуть и “фауной”, и “флорой”!
Единственным настоящим хобби Затикяна с юных лет было фотодело. Он получал истинное, непередаваемое удовольствие от фотографирования – всюду и везде, всех и вся, - в дюжине толстых альбомов была своеобразная хроника его семьи, родственников, друзей, многочисленных поездок… Арман отдыхал душой и телом даже тогда, когда занимался “нудной” для непосвященных процедурой проявки и печати снимков. Его лабораторией, как и для многих в те годы, служила ванная. Он мог часами, с вечера до поздней ночи, запершись под красным фонарем, печатать по несколько роликов пленки. Снимки он тщательно экспонировал, проявлял творческую инициативу, удаляя все “лишнее” из кадра, делая буквально профессиональную “картинку”. Получал не меньше удовольствия, когда раздавал фотографии – родным, друзьям и слыл среди них “мастером” своего дела… Собиравшиеся у них дома родственники непременно приходили особенно принарядившимися, зная, что Арман обязательно сделает “фотки” на память!
Примерный семьянин, не имеющий практически никаких “дурных пристрастий”, шаг за шагом лишался всех тех маленьких радостей, которые скрашивали его не слишком разнообразное бытие. Хозяюшка Жасмен, прочно утвердившаяся в своих правах с рождением второй дочери, решила, что с мальчишескими замашками взрослому мужчине пора кончать: фотоувлечение было признано вредным и бесполезным делом – “всякую отраву в ванной разводишь своими вонючими химикатами, еще детей угробишь!”
Пришлось “идти на мировую” с женой, которая милостиво разрешила ему щелкать камерой, но проявлять и печатать снимки “где угодно, но только не дома”… Арман по-прежнему все еще “щелкал камерой”, но выдаваемые ему в фотоателье проявленные пленки и отпечатки с них были ужасного, на его взгляд, качества. Он потерял интерес к “плохой фотографии” и закинул все свое фотохозяйство на дальнюю полку чулана… Месяц-два Затикян, оторванный “с корнями” от любимого дела, ходил как в воду опущенный… В школе стали шептаться, что, видно, у Затикяна нелады в семье… “Варжапет французского”, однако, проглотил и эту горькую пилюлю, и, кажется, успокоился в водовороте служебных, общественных и семейных дел – надо было “как положено” выдать дочерей замуж, довести до ума выпускные классы в школе, масса прочей суеты…
Тикин Жасмен, пожалуй, не чувствовала, что медленно, но верно совсем терроризировала с годами своего “Арман-джана” и не реагировала на советы бывалых и тертых своих подружек не переусердствовать в своем верховодстве мужем. “Смотри, не перебарщивай, дурочка, - шептали ей со стороны, - Арман у тебя как собачонка на поводке, а он порою обрывается”. Жена самоуверенно махала рукой: “Куда он денется в таком возрасте!?”
…Однажды “Арман-джану”, рывшемуся в своей библиотеке в поисках какого-то справочника по специальности, попался невзрачный, пожелтевший сборник Пришвина, купленный им еще в школьные годы. Уставший, Затикян присел и стал листать книгу – “по-новому”. На одной странице взгляд его упал на запавшие в душу строки: “У каждого в жизни есть свой хомут, но важно, чтобы он был по плечу и не натирал шеи”…
Мужчина всерьез призадумался и … через пару дней ушел от жены – “хомут”, видно, натер шею до крови…
Все вокруг удивились: как можно было бросить такую “сладкую душечку”, несравненную тикин Жасмен…
“Ах, эти неблагодарные мужчины! И чего им не хватает?...”
* * *
Тикин (по-арм.) - госпожа.
Варжапет (по-арм.) - учитель.