Аршавир был еще полон сил и трудовой энергии, хотя и стукнуло уже шестьдесят пять. Но вот как-то новоназначенный директор, молодой, однако уже лоснящийся от жира и с солидным брюшком, вызвал его к себе в кабинет и без намеков предложил уйти на пенсию: мол, возраст давно поджимает, самому надо бы сообразить – засиделся, пора уступать место “перспективной молодежи, жаждущей перемен в застоявшемся хозяйстве”. Пожилой специалист прекрасно знал, кому прочат кресло начальника отдела – в учреждении пертурбации в соответствии с “новыми веяниями” шли вовсю и рано или поздно все должно было закончиться для него так, как он и предчувствовал. Борьба за место “под солнцем” и поиски справедливости “в верхах” были бы тщетны – именно оттуда и тянулись властные нити…
Аршавир подал, как и водилось, “по собственному желанию в связи с ухудшением здоровья” и пополнил ряды таких же, как и он, пенсионеров поневоле, каждый вечер рассаживающихся рядом на уцелевших каменных скамьях вокруг привычного и любимого “Лебединого озера”.
Беседы изо дня в день велись вокруг одних и тех же проблем – вспоминали былые времена: кто хвалил, кто ругал и матерился, но все единодушно сходились на том, что жить стало “ихнему брату” невмоготу…
Назревал хлебный кризис. Знойное лето, когда люди тысячами толпились в умопомрачительных очередях с записанными на ладони пятизначными цифрами, сменилось “талонной” осенью. Старики вспомнили военные годы, старушки всплакнули…
Аршавир, долгие часы проводивший до этого в безобразных и унизительных сборищах таких же, как и он горемык, в “битве за хлеб”, выдержавший не одну потасовку и сам предотвращающий, бывало, поножовщину горячих юнцов, лезших, как всегда, без очереди, теперь вроде должен был вздохнуть спокойно – его семье родное государство “гарантировало” заветный ломоть хлеба! Беда была лишь в том, что этой тюремной “пайки” не могло хватить не то что здоровому мужчине, но и малому ребенку, а тот аппетитный и пышный хлеб, что продавали торговки с вороватыми глазами в каждой подворотне, был просто недоступен большинству… Аршавир тяжело переживал неудачи сына и невестки, инженеров, оказавшихся без работы и вынужденных перебиваться случайными заработками: “рыночные отношения” предоставили им полную свободу… голодать.
Сын занимался ремонтом радио- и электроаппаратуры, когда подворачивался редкий клиент, невестка слепла под керосиновой лампой, подрабатывая шитьем и вязаньем. Дети-старшеклассники, видя бедственное положение семьи, учились нехотя и все норовили “стать за столик”. Но родители были неумолимы – требовали по старинке отличной учебы, проповедуя “высшие духовные ценности”; чудаки, увы, еще верили в силу знаний, когда все вокруг давно променяли их на доллары…
Аршавир, многое повидавший на своем веку, вроде смирился с новым укладом жизни и, чтобы не чувствовать себя иждивенцем, устроился ночным сторожем. Сын хотел было протестовать, но отец урезонил его – “лишние деньги для них важнее престижа”.
… Хлеб обычно приносил кто-нибудь из детей. Но вновь начались перебои – и талоны не помогли, народ гудел в тревожных и многолюдных очередях – и их, особенно вечерами, боялись посылать в толпу. В один из таких злосчастных дней, когда сын и невестка где-то задержались, Аршавир решил сам пойти за хлебом. Долго искал талоны, обычно лежавшие на видном месте, - на этот раз их там не оказалось. “Взяли с собой”, - успокоился старик и занялся хозяйством: не любил бездельничать.
Вечером, когда он собирался идти на дежурство, вернулась невестка – злая, раздраженная, чуть ли не в слезах.
- Что случилось, дочка, - встрепенулся свекр.
- Да вот, за хлебом простояла два часа, - кинула она измятые хлебные талоны на стол, - и безрезультатно! Не дождалась: привезут лишь к полуночи… Подонки! Как я накормлю вас… без хлеба!
- Что делать, как-нибудь перебьемся, - попытался успокоить ее Аршавир. – Главное, детям и мужу приготовь горяченькое… макароны или лапшу… Тоже ведь хлеб…
- Как вы легко рассуждаете! – не выдержала сноха, - мы с мужем колотимся целыми днями, с ног сбились, а вы… Могли бы днем сходить сами… Все бережете себя!
- Дочка, я хотел пойти, да талонов-то не было…, - попытался объяснить свекр, удивленный и уязвленный ее упреками.
- Вечно найдете чем оправдаться, - повысила голос женщина, - могли бы хоть раз купить и без талонов – все так делают, когда надо позарез…
Старик побледнел.
- Вы пожилой человек, вам бы, отец, скорее пошли навстречу, - вывернулась невестка, смекнув, что совершила оплошность.
- Э-э, виноват, вот до этого не додумался, не знал, что такое можно. В войну за это могли к стенке…
- В во-о-йну! Вы бы еще царя Соломона вспомнили… Сейчас все можно! – зло кинула невестка и торопливо ушла на кухню, гремя там посудой.
Аршавиру стало не по себе, кольнуло сердце, - он стал быстро одеваться… На улице было сыро, неуютно, ветер бил в лицо, горевшее от незаслуженных и впервые услышанных упреков когда-то покорной и приветливой невестки. “Всю жизнь пахал, как вол, не зная, что на старости лет в тунеядцы запишут...”, - думал он в своем закутке за массивной дверью солидного учреждения и никак не мог успокоиться. Ночь, темная и тоскливая, легла на окутанный смогом город, засыпающий ныне рано под шум осеннего дождя...
На следующий день, когда старик вернулся к обеду, все оказались за столом, к его радости, в сборе. Невестка, деловито разливая водянистый постный суп, как бы между прочим сказала, почему-то глядя в упор на свекра:
-Сегодня утром еле выклянчила, за двойную цену, конечно, у знакомой продавщицы единственную буханку хлеба из-под полы... Так что умерьте аппетит, не очень расходитесь...
Она резким движением, грубо поставила на стол тарелку с несколькими кусками плохо выпеченного хлеба и назидательно обратилась, нарочито громко, к детям:
- Вы любите горбушки, ешьте толком, не зевайте, а то... – и стрельнула глазами в сторону их деда.
Рука Аршавира, тянувшаяся к хлебу, дрогнула и нерешительно повисла в воздухе.
- Д-да, возьми вот эту горбушку, - нашелся он и, торопливо взяв самый румяный, пропеченный ломоть, отдал внучке, сидевшей напротив. Та жадно схватила его, боясь, как бы не отнял брат...
Сын поперхнулся, перевел дух, но промолчал; дети не поняли, невестка с довольным видом продолжала трапезу, словно ничего в этот миг не произошло.
Старик отец нерешительно, как-то бочком и робко, встал из-за стола и, сославшись на отсутствие аппетита и недомогание, ушел к себе, на холодную темную веранду.
За окном висела черная ночь, кое-где освещаемая, словно звездочками, тусклыми редкими огоньками в угрюмых силуэтах домов. Капли моросящего, нудного дождя струились по стеклу. Скупые беззвучные слезы текли и по щекам мужчины, чьей-то злой волей обреченного на семейное отчуждение из-за горбушки хлеба...
* * *