Проза жизни или Плутониада редакция 2015г

                Жизнь полна неожиданностей

Электричка взвыла и ринулась дальше, постукивая во все ускоряющемся ритме на стыках рельсов. А я остался  среди многочисленных дачников, отягощенных сумками, коробками и шанцевым инструментом, без которого дача не дача. Вскоре толпа выстроилась в неровную цепочку по дороге, соединяющей железнодорожную платформу с дачным поселком, просматривающимся между редкими деревьями небольшого перелеска. Пора было двигаться и мне. Но дача, этот огрызок города, меня нисколько не прельщала, мне хотелось побыть одному среди леса, среди птичьих голосов, где нет людской суеты, где царит покой, который в городском муравейнике просто недостижим.
Спустя минуту, перебравшись через железнодорожные пути, я уже шагал по давно знакомой мне тропинке вглубь лесного массива, который, на удивление, хорошо сохранился в своей первозданной чистоте, в смысле, без пластиковых пакетов и бутылок, без прочих атрибутов человеческой безалаберности. Этот кусочек леса отделял современную цивилизацию от дня вчерашнего, от заброшенной деревни, которая когда-то располагалась на берегу небольшой речушки, быстрой и чистой в те далекие времена, и еле подающая признаки жизни сегодня. Ее русло, слегка очерченное редкими островершинными елями, скрывалось среди кустов ивняка и высокой, в рост человека травы, и через него можно было перешагнуть, даже не поняв, что это когда-то была река.
Через какое-то время я вышел на заброшенное поле, по которому кое-где уже виднелись небольшие пушистые сосенки. Дальше была та самая, давно оставленная жителями деревня, а еще дальше – темно-зеленой стеной вставал лес, простиравшийся на многие километры, в котором, как мне говорили, водились даже медведи. Правда, бывал я там неоднократно, но ни одного медведя так и не повстречал. Но это и хорошо, а так бы….
Слева от меня громыхнуло,  и я с тревогой повернул голову в ту сторону. То, что я увидел, заставило меня непроизвольно ускорить шаг. На горизонте, там, где небо смыкалось с зубчатой стеной леса, клубилась чернота грозовой тучи, свесившей вниз четко просматриваемые полосы дождя. Минут через десять-пятнадцать он обязательно накроет и меня, что, несмотря на жару, которая держалась последние две недели, ничуть меня не радовало. Намокнуть вначале пути, а затем шлепать полчаса  по грязи к лесу – удовольствие малоприятное. И я решил переждать дождь в одном из уцелевших домов заброшенной деревни.
Таких зданий было всего два. Ближайшее располагалось на небольшом взгорке и крыша на нем была цела, хотя ни окон, ни дверей, в привычном для нас виде, не наблюдалось. Все пространство перед этим покинутым людьми жилищем густо поросло бурьяном, среди которого виднелись высокие кусты борщевика.
Минут через десять быстрого хода я был совсем рядом с намеченной целью и редкие капли дождя меня уже не пугали, хотя чуть поодаль дождь уже лил как из ведра, что было заметно по  пригибающейся к земле траве. Ливень вот-вот должен был догнать меня, и я с чувством полного удовлетворения шагнул в проем бывшей двери в сени. Осторожно ступая по сохранившимся остатком пола, я вошел в комнату, большую и, разумеется, пустую, если не считать бренных останков русской печи, которые косо возвышались к самому потолку  справа, метрах в трех от входа. Напротив нее, почти у самого проема окна виднелись два чурбака, поставленных на «попа», явно служивших для кого-то своеобразными табуретами.
Дождь за окном набрал силу ливня, и я с опаской стал поглядывать на потолок – выдержит ли крыша такого напора воды. Но пока что надо мною не капало, и я, сбросив с плеч рюкзак, устроился на одном из этих табуретов, намериваясь в таких комфортных условиях переждать непогоду.  Вокруг все было безлюдно и покойно. Кроме шороха дождя по обветшалой крыше, ни один звук не отвлекал меня от мыслей обо всем и ни о чем конкретном.
Это ли не свобода? Думай о чем угодно, ведь твои мысли никаким образом не вступят в противоречие с  мыслями других людей, чего не скажешь о поступках. Ведь любое наше действие, а иной раз и бездействие, отражается на ком-то, и ограничивается их правом на свободу. В итоге – свобода нам только снится или мыслится.

Вот за это и люблю я пешие прогулки по местам малопосещаемым, когда не сталкиваешься ежеминутно с любопытным взглядом встречного, мол, куда и зачем? Но сегодня с погодой я что-то прогадал. Дождь. Впрочем, он мне не помеха, я ведь никуда не спешу. Все-таки, как хорошо устроена жизнь: жара сменяется дождем, мороз – оттепелью, ветер  – штилем, суета большого города вот таким уединением. И все это разнообразие…, – но следующая мысль так и не успела получить должного оформления. Какой-то звук, похожий на шорох шагов, нарушил моросящую тишину,  и я сразу понял, что мое уединение скоро закончится.
Сознание стало суетливо перебирать возможные варианты, но внешне я оставался спокойным, ничем не проявляя, возникающего где-то в глубинах моего я, волнения. Мне не хотелось лишаться вот этой спокойной созерцательности, заполняющей меня до кончиков ногтей, но вместе с тем и любопытство поднимало свою голову, подбрасывая различные варианты по поводу …
Впрочем, оно не успело предложить мне ничего конкретного, как в дверном проеме появился человек. Он вошел в старый, давно заброшенный дом, послуживший мне укрытием от дождя, и, как будто давно зная о моем присутствии в этом довольно укромном месте, ничуть не удивившись, поздоровался, назвав меня по имени.
– Здравствуйте, здравствуйте, – ответил я, с изумлением окидывая взглядом человека, который прямо на моих глазах вошел в дом совершенно сухим, хотя снаружи дождь по-прежнему не унимался. «Может он в сенях оставил плащ? Хотя нет, какой плащ, когда даже обувка у него абсолютно сухая. Что-то здесь не так».
– Тебя не удивляет, что я знаю, как тебя зовут, кто ты и что здесь делаешь? –  прервал мои размышления вопросом пришелец.
– Удивляет, еще как удивляет, – спохватился я. – Кто ты и чем обязан визиту? Хотя, впрочем, понятно – ближайшее от старой дороги  укрытие на случай дождя – этот дом.
– Логично, – улыбнулся пришелец, – но не совсем верно. Я от дождя не прячусь, знаешь, грешным делом, люблю такую погоду, приятно подышать свежим, омытым дождем, воздухом. А заглянул я к тебе совсем по другому делу.
– Да? – всем своим видом, думаю, я выразил неподдельное недоумение.
– Да-да, не удивляйся. Я знаю, что ты сегодня решительно настроен на философский лад, и мне хотелось бы с тобой побеседовать.
– Вот как? И откуда такая осведомленность?
– По рангу положено, – хохотнул незнакомец. – Как-никак, а я посланец оттуда, – и мой визави многозначительно указал пальцем в темный, от приставшей копоти и пыли, потолок комнаты.
– С чердака что ли? – в этот раз с нескрываемой иронией спросил я.
– Вот именно, с самого высокого чердака под звездным небом, – вполне серьезно заявил незнакомец.
Таким необычным образом у меня началась беседа о жизни с самим посланцем оттуда, откуда смотрят на жизнь человечества  если и не с пристальным вниманием, то уж с любопытством точно.
– Интересно, а почему именно моя скромная особа привлекла твое внимание?
– Именно по этой причине.
– Не понял?
– Мне не нужны крайности: ни гении, ни их противоположности. Мне интересен как раз средний человек, с его ощущениями мира, в котором он существует, с его взглядами на прошлое, настоящее и будущее.
– Но мое мнение обо всем этом, – и я рукою очертил круг над своею головой, что должно было стать символом окружающего мира, – это всего лишь мое личное мироощущение, и оно может сколь угодно отличаться от такового прочих людей.
– Вот по этой-то  причине я искал усредненного, так сказать, человека.
– То есть, серость? – поморщился я.
– Ну, зачем ты так? Между прочим, так называемая серость – это надежный якорь или даже питательная среда  для древа разумной жизни, сберегающий ее в экстремальных ситуациях.  А средний человек – это как зеркало,  отражающее всеобщую тенденцию ее развития.
– Ну,  спасибо, – расслабился я, – а то как-то неуютно мне стало чувствовать себя…
– Ладно, думаю, что теперь тебе понятна причина моего появления в этом симпатичном домике, – и как бы подыскивая  подтверждение своим словам, пришелец  стал внимательно осматривать комнату, почти квадратную, с довольно низким потолком, пустыми проемами окон, в которые, любопытствуя,  заглядывали мокрые листья борщевика.
Пока он осматривал помещение, я тоже время зря не терял, и рассмотрел пришельца довольно тщательно. Обыкновенный человек мужского пола, роста чуть выше среднего, с продолговатым лицом и серыми глазами, излучающими какую-то уверенность, как мне показалось, даже чрезмерную для взаимного расположения. Высокий, несколько выпуклый лоб, с хорошо заметными залысинами по краям, свидетельствовал об интеллектуальных возможностях этого человека. Темно-русые волосы, не сказать чтобы густые, увенчивали его голову прической далеко не современной. Раньше их называли а-ля под горшок. Но в целом он смотрелся недурственно для посланца свыше. Длинные и тонкие пальцы рук, на что я сразу обратил внимание,  постоянно были в движении, как будто он ощупывал ими пространство вокруг себя, улавливая невидимые токи жизни. Его одежда была обыкновенная – таких курток и брюк в городской сутолоке полно. Одним словом, он ни каким образом не походил на Мефистофеля, по крайней мере, каким его представлял себе я.
– Кстати, что меня зовут Адамом ты знаешь, а вот как тебя мне величать? – спросил я своего незваного гостя, заметив, что он перевел уже взгляд с потолка комнаты на меня.
– О да, прошу прощения, что не представился ранее, – спохватился пришелец. – Имя мое Плутон
– Плутон? – удивился я. – Тот самый, что командовал у греков подземным миром?
– Ну, не совсем так, но это не имеет никакого отношения к делу, которое нам предстоит.
– Дело? – я невольно повел плечами, как от дуновения холодного ветерка. С этим словом
 у меня всегда ассоциировалась  необходимость вставать ни свет, ни заря, куда-то бежать, заниматься целый день черт знает чем, поскольку надо. И это «надо» постепенно, в течение всей жизни, приобрело для меня образ некоего монстра, угрожающего мне бичом необходимости, повелевающего действовать вопреки своим желаниям. Самый простой способ испортить мне настроение – это произнести, притом произнести со всей возможной безапелляционностью: «Надо». Но сдерживая себя, подавляя закипающее раздражение, я спросил:
–  И с чего же мы начнем нашу беседу?
– Разумеется, с самого начала, с жизни как таковой.
– В смысле?
– Твое отношение или, точнее, твое понимание феномена появления жизни  на планете Земля.
– Да-а-а?– удивился я, – Вопросик так вопросик, можно сказать,  сногсшибательный.
– Ничего, Адам, мужайся, – рассмеялся Плутон. – Если будешь падать, я тебя поддержу.
– Ну, если только. 
На некоторое время я задумался: «С чего бы это действительно, начать? Ведь я не биолог, и не физик, и даже не философ. Как тут не ударить в грязь лицом, и не опозорить род людской перед  этаким важным гостем извне»?  Но потом, мысленно махнув рукой на всякие там престижные хотелки, я решил не слишком заморачиваться по этому поводу, и рубануть ему правду-матку со всей высоты своего средне-специального образования. Ведь нельзя сказать, что я совсем ничего не петрю в делах житейских. Да и про всякие там вселенные и кванты по телику тоже слышал и даже усилиями своего мыслительного аппарата разработал для себя теорию всего сущего. Я думаю, она у каждого человека имеется. Без нее-то как жить? Кому религия, кому наука, кому такая вот теория. Они как спасательный круг для человека в море житейском.
– Ну что же, о жизни так о жизни, – начал свое выступление перед представителем внеземного разума я. – Думаю, что взаимодействие определенных сил вселенной с ее материальной составляющей, привело к тому, что жизнь просто была обязана возникнуть на какой-то планете, разумеется, при наличии подходящих для того условий.
– То есть, появление человека разумного есть результат действия …?
– Не совсем так, – прервал я своего собеседника, – я говорил о жизни как таковой, а не о человеке.
– По-твоему получается, что человек в этом море жизни, царящем на вашей планете, стоит как бы особняком?
– Вот именно. Его желание возвысится над матушкой природой, покорить ее, свидетельствует именно об этом.
– Любопытно. Продолжай дальше.
– Дальше возникают варианты. Первый: появление разума, использующего законы природы в своих целях,  есть свидетельство некой тенденции в развитии материального мира с появлением в итоге качественно иного вида энергии.
– И что же собой представляет это иное?
Прежде чем ответить, я сделал эффектную паузу, поскольку то, что я собирался сказать, было для меня очень важным, и являлось тем фундаментом, на котором я и построил всю свою «теорию».
–  Так вот, этим особым видом энергии является мысль, порождаемая нашим разумом, – решительно заявил я, и с любопытством и даже некоторой тревогой посмотрел на Плутона, ожидая его реакции.
– Даже так? – вполне искренне, как мне показалось, удивился он. – Но, насколько мне известно, ваш довольно известный ученый, Вернадский, небезосновательно утверждал обратное.
– Вернадский всего лишь человек,  мог и ошибаться, – спокойно парировал я, – Как гласят законы термодинамики, надеюсь, их всеобщность ты подвергать сомнению не станешь, так вот энтропия предполагает конечность существования незамкнутой системы из-за перетока энергии от высокого потенциала в сторону более низкого. Перераспределение энергии есть движение. Но разве бывает, чтобы движение имело лишь одно направление? Во вселенной мы видим преобладание вращательного движения, которое не имеет ни начала, ни конца, по крайней мере, на обозримом для нас отрезке времени. Кажущаяся же прямолинейность движения некоторых объектов вселенной  является всего лишь обманом зрения,  из-за непостижимости пока что нашим разумом масштабов этой системы, а значит, и существующего центра вращения.
– А как же тогда быть с теорией большого взрыва и точкой сингулярности? Ведь сегодня даже церковь в лице папы Римского признала вероятность подобной картины сотворения мира, –  подверг сомнению мои слова Плутон. – А при взрывах, насколько мне известно, осколки разлетаются прямолинейно, если их движению не препятствует сопротивление среды или воздействие иной силы.
– Есть такая теория, – согласился я, – но лично меня этот большой взрыв среди непонятной пустоты, перемешанной с энергичной чернотой, абсолютно не устраивает. Думаю, что эта всего лишь очередная версия, позволяющая ученому люду работать дальше, и  рано или поздно, но она уступит место чему-то иному.  Что касается лично моего мироощущения, так я предпочитаю движение без начала и без конца. Так оно как-то спокойнее.
– Понятно. Прошу излагать дальше. Кстати, ты особо не реагируй на мои слова. Это я говорю просто ради уточнения кое-каких мелких деталей и только. И вот что еще, вести подобный разговор стоя, думаю, довольно утомительно. Так что давай присядем. Полагаю, вон те кресла нас должны устроить, – и Плутон указал рукою мне за спину.
– Какие еще кресла?  – удивился я, оборачиваясь.
Видит Бог, когда я входил в этот старенький, обреченный на скорое умирание дом, никаких кресел в нем не было и в помине. Да и кто бы оставил такие красивые и удобные вещи домашнего обихода, которые оказались в поле моего зрения, когда я обернулся?
Возле одного из оконных проемов, по обе стороны его, друг напротив друга стояли два новеньких, изящных кресла, которым место скорее в Эрмитаже или каком-то ином музее, но не в этой развалюхе, в которой находились мы. Мое удивление было настолько красноречивым, что Плутон счел необходимым заметить:
– Надеюсь, ты не забыл, что я оттуда? – и он снова указал пальцем на потолок.
– Надо предупреждать, – перевел дух я. – Так недолго и инфаркт заполучить.
– Хорошо, приму к сведению, – рассмеялся мой собеседник.
После того, как мы устроились с достаточным комфортом в новеньких креслах, Плутон кивнул мне головой:
– Продолжай, – и тут же поинтересовался: – ты, случайно,  не голоден?
– Пока нет. Но если ты предложишь мне райских яблочек – не откажусь.
Последние мои слова гость «оттуда» оставил без внимания. Наверно, с этим делом у них там строго, как у нас с лекарствами, выдающимися только по рецепту. И я продолжил:
– Так, на чем это я остановился? Ах, да, на вращательном движении. Так вот, думаю, что конец одного состояния тендема материя-энергия одновременно является началом другого. Не знаю, сколько и каких превращений происходит в этом движении по кругу, но рано или поздно все повторяется вновь и вновь. Между прочим, мое виденье мироздания легко снимает проблему однонаправленности времени. Ведь рано или поздно все возвращается в исходное положение,  таким образом появляется гипотетическая возможность путешествий в прошлое.
– Получается, что ты не признаешь временно-пространственный континуум? А ведь на нем сегодня базируется вся ваша космология, – спокойно заметил Плутон, пряча еле заметную улыбку в уголках рта.
– Почему не признаю? Признаю, – незамедлительно отозвался я. – Но этот континуум не имеет никакого отношения к делам земным.
– Ты так считаешь? А разве время восхода-захода солнца твои действия не координирует? И тебе должно быть известно, что в гравитационных полях разной интенсивности время течет по-разному?  Впрочем, ладно, продолжай дальше, только не забудь развернуть свою мысль об  особом виде энергии, каковой, как ты говоришь, является мысль.

Понимая, что с понятием времени у меня не все так гладко как бы хотелось, я решил при случае выведать у Плутона, что он думает или знает об этой проблеме, над которой лучшие умы человечества бьются уже не одну сотню лет, но так и не могут найти однозначного решения. Что есть время? Это какая-то субстанция или оно является производной от пространства и движения, от взаимодействия материальных объектов вселенной? Или оно главная составляющая всего мироздания, дающая ему энергию бытия. Но этот вопрос я оставил на потом. Теперь же, почувствовав, что со временем у меня получился некоторый конфуз, я стал излагать  дальше свою космологическую теорию уже с меньшим апломбом.
– На подобное гениальное открытие, не побоюсь такой самооценки, – с  подчеркнутой самоиронией заявил я, – меня натолкнуло следующее. Во-первых, энтропия предполагает всеобщую кончину, а мое виденье бесконечности мироздания это не приемлет; во-вторых, жизнь, как космическое явление, противостоит энтропии, собирая и консервируя рассеивающуюся энергию, образуя, как у нас на планете, дрова, уголь, нефть и прочие, возможно, нам еще неизвестные виды способов ее хранения; в-третьих, мысль человека, как и любая другая форма энергии, приводит в движение инертные материальные частицы, как, допустим, тот же камень, который я задумал, и бросил в воду, чтобы полюбоваться на круги, расходящиеся от места его падения. Как видим, прослеживается логическая цепочка: мысль – бросок камня – круги на воде. На мой взгляд, никаких других доказательств «энергоемкости» мысли не требуется. А все прочие разглагольствования на эту тему наводят лишь  тень на плетень, являясь обыкновенным словоблудием.
После столь продолжительного усилия по озвучиванию своей «теории» всеобщего бытия, мне требовалось перевести дух и посмотреть на реакцию человека, на которого я обрушил этот словесный поток, дарующий всему сущему вечность и покой одновременно. Но по лицу Плутона я не понял, понял ли он меня. Оно было невозмутимым, даже без легкой иронии, которая неизбежно появлялась на лицах моих знакомых и даже сыновей, которым я излагал все это прежде, не говоря уже о хамских выпадах в мой адрес околонаучной общественности. Необходимо было убедиться, что мой визави меня понял.
– Ты уловил мою мысль, что коль эта самая мысль заставляет двигаться материальные тела, то значит, она представляет собой особую форму энергии, и ее можно поставить в один ряд с электрической, химической и даже ядерной энергией.
– Да, я понял, Адам, – успокоил меня Плутон.  – Мне приходилось разбираться и в вещах неизмеримо более сложных. Продолжай. Кстати, один вопрос: мысль, в качестве формы энергии появляется? Если да, то в результате чего?
– Хороший вопрос, – подражая некоторым публичным лицам, заметил я. –  Думаю, что дело обстоит следующим образом. Вселенная, помимо вполне материальных объектов и энергии, заполнена еще и информационным хаосом.
– Это что-то наподобие эфира, недавнего прошлого вашей науки? – поинтересовался мой собеседник.
– Почему прошлого? – удивился я. – Эфир никуда у нас не исчезал. Он и сегодня котируется среди ученых, только причина его порождения стала другой, да и называется он сегодня уже по-иному. Теперь он не эфир, а черная материя. Как видишь, свято место пусто не бывает. Но я продолжу. Уже форматированная информация, обладающая непостижимым для нас объемом энергии,  проявляет себя в виде действующих законов мироздания, и может быть частично интерпретирована нами при помощи средств математики.
– Любопытно, и в каком же виде, по-твоему, она обитает в пространстве? – поинтересовался Плутон.
– Думаю, что она представлена во вселенной в виде квантов или буддийских дхарм информации, – нисколько не мешкая, ответил я. – Хотя, по совести сказать, я не представляю, каким образом и при помощи каких средств происходила ее формализация. Но, надеюсь, что со временем ученые докопаются и до этого и разложат все по полочкам.
– Понятно. Но если вся информация мироздания представлена, как ты говоришь, в виде дхарм, то получается, что…
 – Ничего подобного, – прервал я своего оппонента, – я такого не утверждал. На мой взгляд, основная масса информации пребывает в мироздании в хаотичном состоянии, и для ее формализации требуется  затратить определенное количество энергии. Так вот, мысль человеческая и состоит из дхарм уже упорядоченной информации. Попадая в  клетки головного мозга конкретного человека определенный объем хаотичной информации, формализуется, и уже в виде мысли, «нажимает спусковой крючок» биохимических процессов, подвигая организм к определенным действиям. Эту же роль могут исполнить и дхармы информации, попадающие в наш разум из мирового пространства. И не зря люди довольно часто говорят, что меня, мол, посетила мысль. Понимаешь? Его посетила мысль, то есть, пришла откуда-то извне.
– Хорошо, тогда возникает неопределенность: не всякая мысль служит источником движения чего-либо. Согласись, что пример Обломова и Манилова имеет довольно широкое распространение.
– Это верно. Думаю, что нереализованные мысли автоматически ретранслируются обратно в, так называемую, мировую пустоту. Возможно, наш мозг  подобен  генератору  двойного действия: в одних случаях он, получая энергию мысли, вызывает определенные изменения в материальном мире, в других случаях, он преобразует другие виды энергии, как, допустим, химическую энергию, в энергию мысли, то есть в кванты упорядоченной информации, транслируя ее в окружающее пространство.

– Отлично,  с вселенной мы с тобой, Адам, разобрались. К отдельным вопросам мы вернемся несколько позже. А теперь давай перейдем к делам земным.
– Не возражаю, – с энтузиазмом согласился я, поскольку предыдущая тема была для меня довольно скользкой. Ведь я изобрел подобную конструкцию с одной единственной целью – привести в порядок свои мысли об окружающем нас мире. Как ни говори, но информация, которую мне подбрасывала жизнь, которую я почерпнул из литературы самого разного толка, в том числе и религиозной, настолько разноречива, что в ее дебрях легко заблудиться, если не иметь жизненного компаса. При этом главным стержнем в моих рассуждениях явилось понимание того, что разум, олицетворяемый мыслью, есть явление космическое, занимающее в мироздании одно из самых главных мест. А возможно, он и есть творящее начало вселенной. Но об этом, если получиться, мы поговорим с  внеземным гостем несколько позже.
– Давай вернемся к жизни как таковой, – предложил Плутон. – Откуда она взялась и правомерен ли вопрос – Зачем она?
– Думаю, что тебе известно о существовании среди человечества двух точек зрения на данную проблему, – начал я.
– Разумеется, – кивнул головой собеседник.
– Так вот, я склонен к некому компромиссу между этими двумя противоположностями, между сотворением всего и вся Богом  и другой точкой зрения, материалистической, отрицающей существование творца, его непричастности к появлению жизни на нашей планете. На мой взгляд, создание условий для возникновения жизни на Земле, явилось результатом взаимодействия вполне материальных сил. А вот появление жизни, даже самой простой, в виде одноклеточных организмов, или иначе, живых клеток, явилось результатом вмешательства в этот процесс вселенского разума, представитель  коего, надо полагать, в данный момент и разговаривает со мной.
Сделав подобный реверанс в адрес моего собеседника, я с любопытством посмотрел на него, ожидая реакции на мои слова. Но ее не последовало. Лицо Плутона по-прежнему оставалось безмятежным. Наверно, он давно привык к подобным изъявлениям ироничного почтения со стороны своих собеседников. Ведь с одной стороны, всем его собеседникам из числа землян могло льстить, что такой высокий гость обратил на них внимание. Но с другой стороны, все это могло оказаться чистейшей воды провокацией, розыгрышем со стороны близких знакомых. Отсюда и подобная реакция – легкая ирония по отношению к происходящему. Но, как я уже упоминал, Плутон ничем не выказал свое отношение к последним моим словам. Выждав еще некоторое время, я продолжил:
– Дело в том, что расшифровав геном живого существа и тем более человека, ученые мужи еще так и не поняли главного – как создалась подобная конструкция. Сама ее сложность уже вызывает определенные сомнения в возможности возникновения подобной штуки в результате игры господина случая, пусть и в течение достаточно длительного времени, миллиардов лет. Даже в отношении простейших, одноклеточных организмов, с их единственной  хромосомой, невозможно представить себе, что весь этот стройный внутриклеточный ансамбль, работающий под руководством всезнающего и все предвидящего дирижера, называемого геномом, возник сам по себе под влиянием естественных факторов. А что уж говорить о клетках человека с их  двадцатью тремя парами хромосом?
Произнеся последние слова, я вопросительно посмотрел на моего собеседника, всем своим видом как бы требуя от него или согласия со всем, только что мною изложенным, или неприятия моей, так сказать, гипотезы. Плутон понял меня правильно и кивнул мне:
– В логике тебе не откажешь. Но развивай дальше.
Его слова оказались нейтральными, и я вынужден был продолжить, надеясь, что в дальнейшем реакция моего собеседника окажется более конкретной.
– Это фантастическая сложность. Ведь даже сегодня, несмотря на получение учеными аминокислот в результате действия моделируемых естественных причин, они пока не в силах создать даже самую коротенькую хромосому, которая организовала бы инертное материальное в живое, а значит, активное. Насколько мне известно,  для создания работающей в нужном направлении рибосомы, что само по себе грандиозный успех науки, ученые вынуждены были использовать часть природной ДНК.  И еще прошу заметить, что в случае положительного результата с синтезом ДНК, это послужит еще одним подтверждением  вмешательства со стороны в процесс появления жизни как таковой, и уж тем более, разумной жизни. Просто в этом случае человек выступит в качестве своеобразного инструмента  «творящего начала» вселенной.
– Да-а-а, – покачал головой Плутон, – воистину неисповедимы пути господни. Как бы разум человеческий не петлял, а всегда приходит к одному. Впрочем, это не так уж и важно. Главное мне понятно: как говорят ваши материалисты, несколько веков назад непонятные явления мира были питательной средой всяческих верований, религий. Сегодня к тому же ведут сложности постижения вполне материальных вещей, таких как геном и все что с ним связано. Не кажется ли тебе, Адам, что ваш Бог – это защитная реакция человеческого интеллекта от перегрузок, своеобразный аварийный переключатель?
– Я уже думал на эту тему. Но в том, что высший разум существует, сегодня я убежден на все сто процентов. И это открывает для человечества перспективу.
– Даже так?
– Именно так.
– И в чем же она?
– В бессмертии нашего эго.
– В бессмертии? – улыбнулся Плутон. – Какие-то противоречивые у вас желания: то подавай вам вечный рай в качестве награды за земную жизнь, за страдания духа, то вы хотите продлить эти страдания земной жизни как можно дольше, претендуя на библейское долголетие. Не пора ли вам уже определиться: чего вы желаете больше – блаженства рая, или все-таки мытарства земного? И вообще, в чем вы, люди, видите смысл собственной жизни? Или такой вопрос вы пред собой не ставите?
– Ставим, еще как ставим.
– Ну и…?
– Ответов здесь множество, но все их можно свести в три группы. Первая – незачем на эту тему заморачиваться. Раз мы живем, значит нужны мы в этом мире и баста. Это первый ответ. Второй –  поскольку разум многих людей более дотошный, то, помыкавшись в дебрях неизвестности, он приводит человека к Богу и на том успокаивается. И третий – наш разум пока еще не в силах найти ответ на этот вопрос, но из опыта мы знаем, что ранее нам непонятное, неведомое, со временем становиться  ясным, а значит, нужно жить и шевелить мозгами. Рано или поздно, но ответ и  на этот злокозненный вопрос человек получит. Лично я отношу себя именно к последней категории, и полагаю, что наша земная жизнь всего лишь мостик к неведомому. Но в целом вопрос дискуссионный. Эх, если бы знать – что наша жизнь, наказание или награда. Кстати, ты не просветишь меня на эту тему?
– Ишь,  каков хитрец, –  рассмеялся Плутон. – Сам только что говорил –  наступит время, все узнаешь.

После непродолжительного молчания, когда мы с Плутоном на некоторое время задумались, как ведется, каждый о своем, он меня спросил:
– Адам, ты, наверно слышал такое выражение, бытующее среди некоторых ваших  мыслителей: «Если дорога не ведет к храму, то зачем она нужна?».
– Приходилось, – кивнул головою я.
– И как ты к этому относишься?
– Смотря что подразумевать под этим храмом. Каждый для себя его должен выстроить  сам. Так я понимаю. Кто-то  видит в этом храм в буквальном понимании этого слова, связанный с его верой, другой – в деле, которому он посвящает свою жизнь, а третий – ни о каком храме даже и не задумывается, прошел день – и слава Богу. Я уже об этом говорил.
– Помню, – подтвердил Плутон. – Но вот понятие «дела» настолько емко, что под него можно подвести все, что угодно, даже убийство ближнего. Разве такое может служить…?
– Разумеется, – перебил я своего исследователя, – каждый чих за дело не сочтешь. Я имел в виду дело творящее, а не разрушающее.
– Ну, если человек с увлечением собирает почтовые марки, это как?
–  Да никак. Это лишь видимость дела. Настоящее занятие для нормального человека – это когда он что-то познает, совершенствует, передвигает горы, создает моря, обустраивает, так сказать, планету под себя, под свои потребности, не забывая при этом и о братьях наших меньших.
– Понятно, – кивнул головой Плутон, – но благое ли это дело – безоглядно растрачивать природные ресурсы в угоду надуманным потребностям человека? Или без полета, допустим, в Таиланд, с целью искупаться в теплом море в январе месяце, когда у вас трещат морозы, человек просто дальше жить не сможет? И ради удовлетворения подобных потребностей сжигаете миллионы тон керосина, отравляя атмосферу?
– В отношении надуманных потребностей ты абсолютно прав, и с этим трудно не согласиться. Но такова уж природа человека. Еще в далекой древности знаменитый греческий мудрец Сократ, зайдя как-то на рынок, удивился, мол, сколько там всяких вещей, без которых человек вполне может обойтись.
– Во-во, – засмеялся Плутон. – Если бы он заглянул на ваш рынок сегодня, так, наверняка, сошел бы с ума. Ладно, оставим на время Сократов в покое. Разъясни мне еще раз свою позицию о происхождении человека разумного на земле. Что ты веруешь в творящее начало мироздания – это понятно. Так что, Бог или твой космический разум сотворил человека?
– Да-а, – покачал головою я, – тема так тема.  Но попробую изложить еще раз все с самого начала. Дело, наверно, было следующим образом.
После такого вступления я пустился в околонаучные рассуждения о разнообразии условий, создавшихся в мировом океане, в которых изобилие всяческих элементов случайным образом способствовало порождению аминокислот, и как те, дружно сцепив свои электронные ручки, образовали белки, и так далее и тому подобное. Не забыл я упомянуть и об информационно-регулятивном устройстве жизни клетки, которым является, как сегодня принято считать, ДНК. Его я в своих рассуждениях извлек из космоса. 
– То есть, фактически ты считаешь, что к появлению жизни на земле причастен Высший разум? – подытожил мой довольно путанный экскурс в дебри происхождения жизни Плутон.
– Скорее всего, что так, – не совсем уверенно подтвердил я. – Первый раз – три с лишним миллиарда лет тому назад, когда он  вбросил в тот самый коктейль из аминокислот  горсть хромосом, которые и дали начало организации одноклеточных организмов. И прошу заметить, почти целых три миллиарда лет, как установили наши знатоки-палеонтологи, эти одноклеточные организмы спокойно существовали на Земле, не делая попыток, образовать нечто более сложное, в смысле более сложного организма. Но пятьсот миллионов лет тому назад, то самое провидение вновь посетило нашу планету и подбросило в мировой океан еще «кое- что». И вот это «кое-что» вмешалось в одноклеточную жизнь, и запустило в действие механизм  бурного видообразования, в результате которого на земле появились млекопитающие животные и сам венец творения, человек.
– Насколько мне известно,– заметил Плутон, – среди людей сегодня существует вера во многих Богов. Так какая же их модификация ответственна за описанный тобою процесс?
– Послушай, уважаемый, – изобразил на лице возмущение я, – не нужно ерничать в отношении нашей веры. И потом, ведь я не говорил, что мое «проведение» и Бог тождественны. Я ведь только описал вероятную акцию мирового разума.  При очередном посещении земли, его представители, ощутив, наверно, потребность в создании разумного существа на нашей планете,  добавили в геном простейших одноклеточных организмов дополнительное число хромосом, или включило какой-то механизм, ранее блокировавший репликацию хромосом в определенном направлении. А вот где мое «провидение» взяло первоначальную хромосому, как и дополнительные ДНК, ответить я не берусь: то ли ее сотворило разумное начало вселенной прямо в земных условиях, то ли они, как и сама вселенная, существуют в мировом пространстве изначально, и были занесены на Землю космическим ветерком. Ну, а дальше все пошло-поехало естественным путем в полном соответствии  с  теорией Дарвина.
– То есть, человек произошел от обезьяны в результате естественного отбора?
– Думаю, что физиологически именно так и было. Ведь не зря же человеческий эмбрион в своем развитии проходит стадии  всяких там головастиков и прочих существ.
– Получается, что основатели некоторых ваших религий были гениальными людьми или имели доступ к информации, которую вы пытаетесь сегодня заполучить потугами своего разума. Ведь они утверждают, что все люди произошли от Адама и Евы, всего лишь от двух особей. А сегодня и ваши ученые толкуют о том же. Мол, им удалось проследить родословную человека до вашей праматери-Евы, которая жила двести или четыреста тысяч лет тому назад и имела восемь дочерей. Расхождение лишь во времени. Не получится ли, что рано или поздно все вернется на круги своя, и то, что вы ищите в будущем, запрятано в глубоком прошлом, о котором напоминают многие сказания, былины и даже книги?
– Я тоже задумывался об этом. Не зря в книге Екклесиаста сказано:  «Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но (это) было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».
Процитировав по памяти строки из древней книги, я с нескрываемым любопытством задержал свой взгляд на лице Плутона, желая определить его реакцию. «Если он действительно посланник свыше, то должен же этот посланник каким-то образом отреагировать на цитату из священной книги христиан», – подумал я. Но лицо моего собеседника по-прежнему оставалось непроницаемым.

– Хорошо, поговорим теперь о человеке разумном, – предложил мне Плутон. – Ведь именно разум ставит людей  в особое положение среди прочих обитателей планеты. Вот ты скажи мне, Адам, что есть человек? Только не говори мне, что это одна голова, две руки, две ноги и тому подобное. Ты мне изобрази суть человека, но не животного.
Вопрос для меня был немного неожиданным, и, тем не менее, я не стал долго раздумывать:
– Человека от животных отличает способность к абстрактному мышлению, способность к обобщению и перехода от частного к общему. А это в свою очередь позволило людям развить речь и уже манипулировать не только конкретными образами, но и понятиями об этих образах и явлениях, происходящих в окружающем его мире.
– И в результате чего произошла подобная трансформация? Как ты думаешь?
– Ну, ясное дело, первопричиной явилось совершенство мыслительного аппарата человека, то бишь, мозга, – без раздумий ответил я.
– Совершенства или размера? Уточни.
– Думаю, что совершенства и размера одновременно.
– Ты, должно быть, знаешь, что на земле наряду с человеком разумным, как вы себя величаете, жили и другие люди. Неандертальцы, кроманьонцы – это ведь люди? – и, не дожидаясь моего ответа, Плутон продолжил: – Размеры их мозговой коробки, назову ее так, практически нисколько не уступали размеру таковой у человека. Так почему же человек вышел из этой схватки конкурентов победителем?
– Ну, во-первых, кроманьонцев нужно сразу со счетов отбросить –  немного подумав, заявил я. – Они жили намного раньше человека, и сказать, какие тогда были условия существования  доподлинно нам не известно. А вот в отношении неандертальцев вопрос, действительно, сложный. Они были совсем как мы, чему свидетельствует наличие их генов в генофонде современного человека. Более того, объем их черепа был сравним с нашим и, по некоторым данным, даже на сотню кубиков превосходил наш.
– Так в чем же тогда дело?
– В чем дело, в чем дело, – засмеялся я. – Наверно, человек оказался хитрее, потому и победил. Ведь каждому известно, что хитрость есть  признак ума.
– Согласен, – кивнул головой Плутон. – Но как тогда быть с размерами мозга?
– А никак, – пожал плечами я. – Меньший мозг может быть потому и меньший, что устроен сложнее, чем большой. Вон смотри, что сегодня творится с компьютерами и всякими прочими гаджетами: если раньше они были громоздкими и, можно сказать,  спали на ходу, то теперь усохли в десяток раз, и гигабайты у них так и мелькают. И ведь эта тенденция продолжается.
– Хорошо. Твою точку зрения я понял, – Плутон некоторое время помолчал, снова изучая потолок нашего убежища, а затем, переведя взгляд снова на меня, заговорил: – Вот вы, люди, очень часто употребляете слово разумность, производное от разума. Так вот попытайся объяснить мне суть этой самой разумности, если, кончено, сможешь, – после этих слов Плутон вопросительно уставился на меня, желая, наверно, скорее увидеть чем услышать, каким образом я стану выкручиваться.
Мне не оставалось ничего иного, как изложить ему мою точку зрения, исходя из своего житейского опыта:
– Разумность человека, на мой взгляд, – это его способность не только к адекватному отражению действительности с учетом опыта прошлого, но и способность предвидеть в некоторой степени будущее, несмотря на то, что оно всегда многовариантно.
– А что означает твое «отражение действительности»? – прервал меня Плутон. – И пожалуйста, постарайся не употреблять наукообразных штампов типа: «Высшей формой отражения на уровне животного царства является восприятие, которое позволяет охватить все качества объекта в его целостности и полноте».
 – Заметь, уважаемый, что это не я сказал, это ты сказал. А мне теперь остается только добавить, что в результате такого отражения у человека в голове возникает виртуальный образ действительности. Это значит, что когда я смотрю на яблоко, то у меня, в моем сознании возникает образ этого яблока и я смогу его воспроизвести, даже после того, как это яблоко кто-то слопает.
– Ты считаешь, что животные не способны к такому же построению вкусной сосиски? – с улыбкой задал вопрос Плутон.
– Возможно, они на это и способны, – согласился я, – но животные руководствуются инстинктами и живут в реальном времени. Человек же может жить и в виртуальном будущем, оперируя в нем виртуальными же образами. Притом, животное может использовать для подобного виртуального построения только те качества объекта, которые доступны его ощущениям. Человек же зрит в корень, он видит и внутреннюю сущность объекта в его взаимосвязях с внешним миром.
– Любопытно, каким же образом человекообезьяна  приобрела такие качества? И почему сегодня ничего подобного мы не наблюдаем?
– В этом-то и вся загвоздка, – пожал плечами я. – Мало того, что никакие шимпанзе не желают превращаться в человека, так еще и переходное звено от обезьяны к человеку антропологи  никак отыскать не могут. Так что здесь начинаются сложности, преодолеть которые без очередного вмешательства проведения пока что ученым мужам не удается. К тому же помимо разума человек обладает еще одним органом, возведшим его на трон царя природы – руками. По-видимому, и они оказались причастными, наряду с провидением, к становлению человеческого разума.
– Хорошо, – согласился Плутон. – Получается, что в соответствии с твоим виденьем мироустройства,  отпадает необходимость в существовании традиционного Бога?
«Вот оно. Все-таки зацепил его я, – мелькнуло у меня в сознании. – Рано или поздно, но раскроется, голубчик».
– Традиционного понимания Бога, Бога древних кочевников и собирателей съедобных растений  – да, – я сделал продолжительную паузу, а затем эффектно добавил: – Но не Бога вообще. Мой мировой разум – это тот же Бог, но Бог не конкретного человека, с его мелкими страстишками, а Бог всего мироздания, задающий направление развития всего живого во всем его многообразии в полном соответствии с законами вселенной, в которой разумное начало действует с неумолимостью прочих законов вселенной, как, допустим,  той же гравитации.
– Сильно, – с улыбкой похвалил меня Плутон. – Но тогда получается, что свобода выбора человека есть фикция? Все его поступки предопределены законами развития живой материи.
– Свобода выбора у человека, на мой взгляд, существует всегда, начиная от выбора пути, по которому  он пойдет  по жизни, и  кончая выбором между жизнью и смертью. Весь вопрос в том, о каком выборе будет идти речь. Одно дело, если человек есть слуга своего тела, и совсем иное, если он слуга своего разума, своего духа. В последнем случае его возможности неограниченны ничем. Понимаешь? Ничем!
– Точно ничем? – усомнился Плутон. – А как же быть со свободой другого человека, если он захочет совершить нечто, прямо противоположное желанию первого?
– Ну, это азбучная истина, что свобода одного человека ограничивается свободой других людей. Плюс сюда еще ответственность за свои действия.
– А это как понимать?
– Все очень просто. Если, допустим, два человека подошли к глубокой реке, и им обоим нужно перебраться на другую сторону, но один из них умеет плавать, а второй не очень, то каждый из них волен выбирать – плыть или не плыть. За свой выбор каждый из них и будет нести ответственность своей жизнью. Ведь второй, который толком не умеет плавать, а хочет равняться на первого, вполне может и утонуть. Мало того, он может погубить и первого, если тот бросится его спасать.
– Хорошо, Адам, я понял тебя. Давай теперь спустимся с небес на землю, поговорим о человеке как таковом, о человеке моральном.
– Это вы там, на небесах, – теперь уже я подкрепил свои слова указующим перстом в потолок, – правильно заметили, – человек и мораль вещи, если можно так сказать, нерасторжимые. Аморальный человек – это уже не человек, а животное в образе человека.
– Так уж и животное? – усомнился Плутон.
– Именно животное, – загорячился я.– Ведь первобытное высокоорганизованное существо, пусть даже и разумное,  превратил в Человека именно коллектив. А коллектив без определенных правил, организующих совместное проживание на ограниченной площади или территории, просто невозможен – порвут друг другу глотки из-за любого пустяка. Поэтому правила общежития, возведенные постепенно в ранг божественных требований, и стали именоваться моралью. А чтобы они соблюдались неукоснительно, смотрящим за ними стало местное божество, именем которого коллектив и наказывал нарушителя, вплоть до изгнания из рода или племени, что было в те времена равносильно смертному приговору.
– Лихо ты разделался с моралью, – заметил Плутон. – Но тогда получается, что библейский Бог, с его заповедями, придуман человеком ради самосохранения?
– В отношении «придуман» я бы так категорично не утверждал, поскольку подобное явление Бога народу вполне возможно предусмотрено законами развития человека разумного. А эти законы, как я уже упоминал ранее, никем не придуманы, а являются объективной реальностью.
– Если подытожить, – заметил Плутон, –  человека человеком сделал коллектив, так?
– Если отвлечься от физиологии и тому подобных вещей, то да.
– Хорошо, тогда давай немножко поговорим о коллективе, – мой собеседник на мгновение задумался. – Коллектив – это явление природного характера или чисто человеческое образование?
– Думаю, что природное образование – это всего лишь стадо. Но и стаду присущи некоторые качества коллектива, обеспечивающие его членом большую безопасность за счет увеличения количества глаз и ушей, сигнализирующих об опасности или о появлении пищи, которую можно заполучить только путем объединения усилий многих членов стада или стаи, как будет угодно.
– Интересно, но какая, по-твоему, тогда разница между стадом и коллективом? – Ведь первобытный человек объединялся в коллектив, как говорят ваши ученые мужи, только чтобы более успешно противостоять более  сильным животным, таким  как медведи, или устраивать коллективные охоты на мамонтов и прочих крупных зверей.
– Думаю, что первоначально, действительно, никакой разницы и не было. Но вот потом разум человеческий стал…
Я чувствовал, что не могу сформулировать, что же стал делать этот самый разум, чтобы первобытное стадо стало коллективом. Умом-то я понимал, что главное здесь в общении первобытных людей между собой, общении не на кулаках или дубинках, а на вербальном уровне. Речь и абстрактное мышление, к которому были вынуждены прибегать люди, чтобы понять друг друга – вот тот фундамент, на котором базировался первобытный коллектив. Но вот каким образом все это развивалось, что было первично, а что являлось уже следствием, соорудить подобную конструкцию я не мог. И Плутон сразу заметил мое затруднение.
– Сложновато, да? – улыбнулся одними глазами он. – Может быть, все дело в том, что никто из живущих ныне людей никогда не видел жизни первобытного коллектива, и пытается восстановить ход событий по сохранившимся остаткам его быта, артефактам, так сказать, дополняя остальное своими предположениями? И, между прочим, предположения с течением времени, после многочисленных цитирований, имеют способность приобретать видимость этих самых артефактов.
Я промолчал, поскольку подобного действа в наш век всеобщего плагиата и жульничества исключить было нельзя.
– Ладно, Адам, давай мы с тобой остановимся на том, что первопричиной появления человека разумного на земле, является …
– Мировой разум – подхватил я.
– Пусть будет так, – согласился Плутон. – Для меня важно не это, а то, куда человек идет. Вот представь себе первобытный коллектив, созданный на базе разросшейся семьи и притом семьи вполне успешной. Что, по-твоему,  там происходило в плане социального конструирования сообщества. Почему так получилось, что люди в настоящее время столь разобщены, несмотря на их происхождение от одних и тех же гипотетических прародителей?
Я неуверенно пожал плечами:
– Сложно все это понять, а не то что объяснить. Ведь и сегодня дети одних и тех же родителей иной раз становятся злейшими врагами.
– Это верно, – согласился Плутон.

Некоторое время мы сидели молча. Не знаю о чем думал Плутон, но меня такой импровизированный допрос, с очевидным пристрастием, несколько утомил. Но, что поделаешь, коль взялся за гуж, не говори, что не дюж. Придется и дальше извлекать из неведомых кладовок своего сознания все, что там накапливалось  по данному вопросу в течение жизни. Правда, насколько все оно  соответствует действительности? Впрочем, пусть в этом разбирается Плутон, коль он оттуда, где  знают несравнимо больше, чем мы. И ведь ему нужно лишь мое мнение, а не сама истина. Успокоив свою совесть подобным образом, я снова пустился в рассуждения:
– Первобытные люди жили в постоянном контакте с природой. И они, естественно, заметили, что успешность звериной стаи во многом зависит от ее сплоченности. А та в свою очередь зависела от авторитета и силы вожака. Первобытные люди, должно быть, и сами исповедовали те же принципы ради той же успешности, то есть выживания в довольно агрессивной среде, совсем не похожей на библейский Эдем.  Кстати, ты не подскажешь, где этот Эдем располагался? – с простодушным, как мне казалось, выражением лица спросил я  Плутона. – А то у нас тут по этому поводу бесконечные споры.
– Нет, не подскажу, – рассмеялся тот, раскусив мой маневр.
– Ну, нет, так нет, – согласился я. – Так, на чем я остановился? Ах, да, на авторитете. Так вот авторитет главы семьи, когда она была совсем небольшой,  был таким же доминирующим, как и авторитет вожака в звериных стаях. Кто с первобытным папашей  не соглашался, тот получал по загривку. По мере роста численности членов семьи, объединенных первоначально одним отцом или матерью в один род, главенство в нем уже держалось не столько  на авторитете родителя, сколько на авторитете вождя. Ведь семья стала уподобляться кроне дерева и новые, вторичные ветви, уже не были столь близки к родительскому стволу, как это было вначале. Появлялись двоюродные, троюродные родственники и так далее, у которых отцами были уже не только  прямые потомки праотца.
– Обожди, – прервал меня Плутон, – насколько мне известно, ваша наука утверждает, что вначале существовал матриархат. Или ты это отрицаешь?
– Да ничего я не отрицаю. Какая разница, мать или отец возглавлял род? Суть-то одна и та же. Трон вождя или вождихи, если тебе будет угодно, передавался по линии кровного родства, как и у многих прочих стайных животных. В конечном же счете, таким вождем становился прямой потомок главы рода по отцовской линии, и этот факт неоспорим. И суть дела нисколько не менялась от того, кто возглавлял вначале первобытный коллектив, отец или мать.
– Хорошо, я понял, – кивнул головой Плутон.
– Как бы там ни было, – продолжил я, – но в любом случае индивидуальность была обречена на беспрекословное подчинение авторитетам, традициям и, в целом, коллективному опыту. Поскольку численность первобытного коллектива росла, и внутри него образовывались все новые и новые семьи,  он стал приобретать многослойную структуру. И вот здесь начинается самое интересное. Среди первобытного рода-племени стали появляться «верхние люди», авторитет которых поддерживался не столько личными данными, сколько степенью прямого родства с вождем. Когда вопрос касался выживания и изгнание из рода обрекало, как я уже ранее говорил, даже самого сильного из членов семьи на гибель, индивидуализм покорно склонял голову перед общественным мнением, какими бы нелепостями оно не руководствовалось, даже возводя своего вожака в сан всемогущего Бога или его наместника на земле.
– С индивидуальностью понятно, – одобрил мой экскурс в глубокую древность Плутон. – Личностей среди первобытных людей не наблюдалось. А если они там и были, то прятались под звериными шкурами.
– По-видимому, так, – согласился я. – Одним словом, условия жизни  были такими, что не до философствований было, то и гляди, что или зверь тебя какой-нибудь сожрет, или с голоду сам ноги протянешь. Для самокопания, в результате которого в человеке обнаруживается личность, нужно свободное время. А с ним-то как раз у древних людей была напряженка. Впрочем, когда заваливали мамонта, то о пище беспокоиться особо не приходилось, но тогда у них башка не работала, поскольку перегруженный мясом желудок забирал всю энергию жизни на себя. Оно и сегодня так.
– Это уж точно, – кивнул головой Плутон. – Два этих органа совместно работать как-то не любят.
– И у вас тоже? – удивился я.
– Не обо мне идет речь, – покачал головой мой собеседник. – Ты давай не забывайся. Продолжай.
Получив такую отповедь, я понял, что панибратских отношений с посланником неизвестно откуда, установить мне не удастся. Нужно быть осторожнее, чтобы не вляпаться в какую-нибудь неприятность.
– Прошу прощения за не совсем удачное выражение, – неуклюже срифмовал я свои извинения.
– Ладно, проехали.
Получив подобную отповедь, я решил в дальнейшем быть аккуратнее в своих словах, адресованных моему Высокому собеседнику, и уже с некоторой осторожностью стал излагать мое виденье  вопроса дальше:
– В таких, очень трудных условиях жизни, и появились зачатки морали первобытных людей, направленные не только  на их выживание, но и на сохранение самих устоев конкретного коллектива.  Ведь мораль одного человеческого сообщества может довольно сильно отличаться от морали другого сообщества. Я слышал, что даже сегодня на кое-каких островах Тихого океана местные жители не  прочь закусить сердцем своего храброго и сильного врага, чтобы заполучить  себе толику его, так сказать, энергетики. И подобный каннибализм у них не считается чем-то аморальным, хотя другие общечеловеческие ценности ими признаются, и они в жизни ими руководствуются. А вот современных европейцев от одного вида такого деликатеса хватила бы кондрашка.
– И что из этого следует?
– А то, что мораль имеет самые глубокие корни в психике людей, и, следовательно, она способствовала становлению человека человеком. Хорошо или плохо, но работающая не на конкретного человека, а на все сообщество людей – вот что создало перспективу для развития человечества. Ведь не секрет, что для отдельного человека и тем более сильного и энергичного, мораль является помехой в достижении задуманного. Если для слабого она защита, то для сильного – гиря на ногах.
– Из сказанного тобой получается, что аморальный человек имеет больше шансов на успех, чем высокоморальный?
– Получается так, но только в ближайшей перспективе. В конечном счете аморальные личности всегда проигрывали.
– Ты не задумывался, почему человеческое общество пошло по пути, на котором мораль и законы, во многом базирующие на этой самой морали, регламентируют всю жизнь человека, ограничивая его свободу выбора? Хотя именно свобода сегодня считается у вас наивысшей ценностью.
– Думаю, цель лежит на поверхности – чтобы защитить слабых от сильных, а сильных от группы слабых, это раз.  Чтобы сплачивать коллектив в нечто единое целое, в мощный кулак, и, тем самым,  более успешно противостоять всем превратностям жизни, это два. Чтобы оберегать коллектив от  шараханий по жизненному пути, на котором привлекательное новое зачастую является всего лишь ловушкой, ведущей к гибели.
– Хорошо, с коллективом и моралью мы, худо-бедно, разобрались. Но где здесь все-таки место для свободы выбора у человека? Каково ему в этой двойной клетке из моральных запретов и законодательных ограничений?  – Плутон задумчиво покачал головой. – А ведь о свободе, как мне кажется, сегодня у вас не говорит только новорожденный младенец?
– Он не говорит, потому что не умеет еще говорить, он орет, – засмеялся я. – Думаю, что первоначально, действительно, у человека выбор был совсем небольшой: или беспрекословно подчиняться архаике жизни, или попытаться в одиночку победить льва.
– Да, уж и перспективы, – улыбнулся Плутон. – Ну а что, по-твоему, было дальше?
– Жизнь – это движение, – озвучил медицинский лозунг я. – Она не стоит на месте. Шло время и человеческое общество развивалось, притом, чем дальше, тем быстрее. Усиливалась его кажущаяся  независимость от природы.
– Почему кажущаяся?
– Потому, что запас прочности у человека совсем небольшой. Ну, накопит он в своих кладовых зерна на год, на два, а засуха продлится целых пять лет, и что? Неизбежен кирдык от голода. Так что наша кажущаяся независимость от природы всего лишь плод нашей близорукости.
– Хорошо. Давай дальше.
– А дальше, думаю, было так. Некий человек из среднего класса, как это модно говорить  сегодня, личность которого прозябала среди достаточно успешного коллектива,  стал воспринимать свой социум, с господствующей в нем моралью, за нечто внешнее и даже, как будто, враждебное по отношению к себе любимому, ограничивающее те или иные его амбиции. В его лице, не задумываясь о последствиях, индивидуализм стал поднимать голову, требуя для себя все больше и больше свободы самовыражения, заменяя, где только можно,  выражение «мы» на «я». Ведь теперь даже угроза исключения из своего рода-племени его не пугала, поскольку он мог пристроиться каким-то образом к другому, иногда даже не совсем дружественному сообществу, принимая одобрение там своего поведения, в качестве признания значимости собственной личности.
– Зарождение феномена инакомыслия, – резюмировал Плутон.
– Вот именно, – подтвердил я. – Эгоизм имеет свойство ослеплять людей и толкать их на поступки неординарные, в результате которых в обществе происходят события, ломающие судьбы не только этой личности, но и целых народов.
– Ты имеешь в виду революции?
– И революции, и бунты, и смены династий, и гибель множества людей, попадающих в такую воронку событий. Кстати, ты знаешь какая разница между нашими революциями и бунтами?
– Догадываюсь, – рассмеялся Плутон. – Бунт – это неудачная революция.
Верно, – одобрил я и продолжил: – Так вот, ослепленный своей жаждой выбраться из закутков театра жизни на ее сцену, новоявленный диссидент начинает осторожную критику  действий родоплеменной знати, что вначале вызывает у тех лишь снисходительную улыбку. Пока подобное положение вещей в силу ряда причин сохраняется, такая бунтующая личность, особенно если она еще обладает талантом и упорством, становится в определенных слоях любого общества довольно популярной. Ведь бунтарь предвестник перемен. У него появляются сторонники явные и тайные, в большинстве своем абсолютно бесталанные особи, которые  надеются пролезть вслед за новоявленным предводителем в коридоры власти.
– Но ведь родоплеменная знать, как ты выразился, вполне способна вместо снисходительной улыбки отрубить такому гражданину голову, – заметил Плутон.
– Ну да, – согласился я. – В большинстве случаев именно так и происходило. Но книга истории об этом умалчивает, поскольку для подобного масштаба событий у нее просто не хватит страниц. Мало ли кому приходилось делать секирбашка.
– Хорошо. Излагай дальше.
– А дальше все происходило приблизительно следующим образом. Постепенно, зараженный вирусом инакомыслия социум, загнивал изнутри. И неважно, что это было – родоплеменное образование или государство, и то, и другое постепенно теряли свои скрепы, и готовы были разрушиться при  первом же испытании на прочность. Во все времена, как в далеком прошлом, так и сегодня, образовавшаяся внутри социума протестная колона, состоящая в основном из непризнанных гениев, как правило, личностей, не слишком перегруженных заботой о хлебе насущном,  делала свое черное дело. Но главную опасность для государственного образования представляли не они, а кроты.
– Кроты? Это что еще такое? – удивился Плутон.
– Кротами называют людей, которые находясь во власти, своими действиями целенаправленно подрывают эту самую власть.
– Им-то это зачем?
– Ну, мало ли что у них в жизни случилось. Может быть, верховный вождь не так на него посмотрел или чем-то невзначай обидел. Но может быть и скрытый шкурный интерес.
– Вообще-то да. Как я уже заметил, у вас почти каждый человек, особенно в эшелонах власти, считает себя чуть ли не центром мира, вокруг которого все должно вращаться.
– Согласен, – рассмеялся я. – Правда орбиты вращения у всех разные, большие и маленькие, вплоть до полного исчезновения.
– Так, и что, по-твоему, происходит дальше?
– А дальше все просто как дважды два. Лозунги, под которыми выступают инакомыслящие, могут быть самыми разными, начиная от восстановления справедливости в престолонаследии какого-нибудь избранника неба Фэн-Чая в древности, до борьбы за права личности, демократизации общества сегодня.
– Но ведь последнее совсем не плохо.
– Да нет, конечно, – пожал плечами я. – Только нужно внимательно присмотреться, кто такое движение возглавляет и что за этой самой демократизацией последует.  К сожалению, в большинстве случаев подобная публика всегда ратовала и ратует только за свою свободу, но никак не за свободу какого-то быдла, называемого народом. Для них народ – это всего лишь толпа, силу  и массу которой можно использовать в качестве тарана, для достижения своих личных целей. Думаю, что все, известные  истории государства, даже представленные одним народом, погибали лишь по двум причинам: или из-за агрессии со стороны более сильного противника, или из-за катастроф, разрушавших социум изнутри. И катастрофа, в результате дезинтеграции общества, была и будет основной причиной развала вполне благополучного на вид государства.
– А нужно ли сегодня это самое государство? – усомнился Плутон. – Не пора ли всем народам чувствовать себя просто одной нацией – землянами?
– В идеале так и должно быть, – согласился я. – Но тогда миллиарды людей должны просто исчезнуть с лика планеты. Ведь пространство матушки-земли достаточно большое и разнообразное. И кому захочется жить в условиях суровой Арктики или Сахары, если будет возможность перебраться в благодатные районы Франции или той же самой Америки? Начнутся такие миграционные процессы, что мало не покажется. Они уже и сегодня идут и это при наличии межгосударственных барьеров. И получиться, что где-то будет густо, а в других местах – пусто. Пришельцы из Африки, где уровень культурного развития общества еще во многих случаях бредет босыми ногами масаев вслед за стадами коров или коз, не впишется в цивилизацию, допустим, европейских стран. И что дальше? А дальше конфликт интересов, и гражданская война на определенной территории.  И потом самое главное. Сколь ни было бы огромным пространство земли, с приемлемыми для жизни условиями, тем не менее, оно ограничено, как ограничены и ресурсы, используемые человеком для жизнедеятельности.
– Как я понимаю, на Земле должно жить определенное количество людей? Так? – задал довольно провокационный вопрос Плутон.
– Абсолютно верно. Как заявил известный американский писатель: «Боливар двоих не вывезет». И потом, на мой взгляд, есть еще две вещи, которые помимо прочего, подают свой голос против смешения населения земли в одно большое сообщество.
– И-и..?
– Необходимость во внутривидовом разнообразии, это раз и иметь резервный генофонд человечества на случай планетарной катастрофы, это два.
– М-да, объясни, – как мне показалось с некоторым даже уважением в голосе произнес Плутон.
– В отношении внутривидового разнообразия тут, собственно говоря, и объяснять нечего. Для успешности вида, генетика требует расширения возможностей генетических комбинаций.
– Ну, а в отношении катастрофы что?
– Здесь все намного нагляднее. Вот если сегодня свалится нам на головы какой-нибудь маленький астероидик, и наша планета не разлетится на куски, и на ней сохранится кое-какая жизнь, то среди людей выживут только самые примитивные народы, живущие земледелием или скотоводством, поскольку они самодостаточны. Им до лампочки, что исчезнут железные дороги и банки, заводы и пароходы. Городской житель будет обречен на неминуемую гибель из-за своей узкой специализации, из-за отсутствия водопровода и канализации. Он не сможет выжить, утратив возможности и блага современной цивилизации. А масаи выживут, если только тот астероид  не свалится им прямо на голову. Вот они-то и окажутся тем резервом землян, который и даст начало новой эпохи развития человечества.
– Неплохо, неплохо, – покачал головой Плутон. – Глобально мыслишь. Почему же тогда сидишь в этом заброшенном домике, а не в столице среди депутатов или прочих верхних, как ты выразился, людей?
– Да ну, – скромно потупился я. – Рылом не вышел.
– Отчего же?
– С моралью у меня не все ладно.
– Это как?
– Да вот не научился переступать через себя, подличать ради успешности, воровать и предавать ради нее же.
– А это что, разве обязательно?
– Ну а как же, – засмеялся я столь наивному, на мой взгляд, вопросу. – Ты посмотри на биографию любого, более или менее крупного российского олигарха. Ну, а если этого тебе недостаточно, то покопайся в истории происхождения семейных капиталов Рокфеллеров в США или европейских Ротшильдов. Много чего любопытного там обнаружится. Как можно без подлости, разбоя и воровства забраться на шею обыкновенному работяге, с целью въехать на этой шее в земной рай? Не получится, уважаемый.
– Да, сложно у вас тут с моралью, – рассмеялся Плутон.
– Как уж есть. Человеку, достаточно легко относящемуся к моральным принципам, всегда легче пройти вверх, тем более, что там он будет чувствовать себя, в окружении себе подобных, как рыба в воде. Моралистам там не место.
– Не сгущаешь ли ты, Адам, краски, оправдывая подобным образом свою недостаточную гражданскую активность?
– Нисколько. Сегодня, когда о политике нам известно только то, что он сам говорит о себе или что говорят о нем его друзья или конкуренты, не так уж и сложно запудрить избирателю мозги, потратив на это дело определенную сумму. Есть у тебя деньги – и ты самый высокоморальный человек, готовый голову сложить в борьбе за права своих избирателей. А весь негатив в свой адрес,  легко объяснить происками недобросовестных конкурентов, которых он обязательно затаскает по судам, но потом, после выборов. А сегодня голосуйте за меня, иначе проиграете. Все. Если вложить достаточно денег в избирательную компанию – успех обеспечен. Ну а потом хоть трава не расти, ведь отозвать его с избранного поста практически невозможно
– Что же получается, ваша демократия – сплошная фикция?
– Как тебе сказать, пожалуй, что в большинстве случаев да. Демократия могла существовать в греческих городах-полисах, где каждый знал о каждом все, и прикрыться ложью было практически невозможно. В современном мире, как я уже говорил, мы знаем о человеке только то, что нам говорят о нем средства массовой информации, и абсолютно не знаем его истинного лица. А СМИ, думаю, ты и сам заметил, сегодня направляются или людьми, находящимися во власти, или «денежными мешками», скупающими их на корню. Следовательно, в информационном пространстве правит бал ложь,  слегка сдобренная толикой правды. В результате пипл хавает правоподобную ложь, и о какой тогда свободе выбора может идти речь? И это беда не только нашей страны,  но и всех прочих цивилизованных стран мира, включая Францию и Германию, США и Канаду. Открытая диктатура одной партии, как в Китае, намного честнее, чем наряженная в демократические одежды диктатура денежных мешков.
– Но ведь денежные мешки, как ты выразился, могут и конкурировать друг с другом. И тогда правда о каждом из них просочится наружу.
– Уповать на это, как мне кажется, особо не стоит. Порождаемый такой борьбой информационный хаос окончательно запутает избирателя, в результате которого тот просто махнет на все рукой и вообще не пойдет на выборы.
– Так что же, лучше сидеть в этой избушке и ничего не делать?  Не кажется ли тебе, что подобная позиция ни к чему хорошему не приведет? Пассивность – удел слабых духом.
– Наверно, ты прав. Но мой возраст несет в себе индульгенцию по поводу такого греха. И потом, понимаешь, какая штука получается, я не очень-то верю, что в этом деле можно что-то  изменить. Биология против.
– Причем здесь биология? – удивился Плутон.
– А притом, что против законов природы не попрешь. Демократия, как мне кажется,  есть вещь нежизнеспособная, поскольку предполагает многоголовость организма. Ты же не станешь отрицать, что социум является сложным организмом, управляемым всякими там президентами, думами и судами, символами этой самой многоголовости.  А кто где видел в природе треглавых змиев или иных чудищ?
– Так-то оно так. Но все-таки твое сравнение не совсем корректно. В биологическом организме голова моментально реагирует на малейшую угрозу любому органу, будь то нога или даже палец. А вот с властной головой социума картина совсем иная. Гибель отдельно взятого человека или даже группы людей для нее всего лишь неприятный факт и не более того.
– Не спорю, сравнение не совсем корректное, поскольку любой член биологического организма не обладает никакой свободой выбора, чего не скажешь об организме социальном. Но согласись, что это всего лишь вопрос коммуникабельности организма, связанный  с его размерами, функциональными особенностями, и решить эту проблему, на мой взгляд, намного проще, чем вырастить какую-нибудь овцу Долли о трех головах, которая все равно протянет ноги с голода.
– Почему именно с голода?
– Так ее головы не найдут консенсуса по вопросу питания: одной захочется свежей травки, другой попробовать на зубок кактус, а третья и вовсе пожелает севрюжины с хреном. Пока головы будут пререкаться, овца и ноги протянет.
– Любопытно, – рассмеялся Плутон. – Так что же, по-твоему, диктатура в социальных группах людей предопределена самой жизнью?
– Думаю, что да. Прямая или закамуфлированная в демократические одежды диктатура в любом, мало-мальски организованном коллективе, существовала всегда, будет существовать и впредь. В противном случае социум оказывается нежизнеспособным и бесследно исчезает. Таков уж закон природы. А мы, люди, всего лишь частица живого организма планеты, и уж никак не цари природы, которые способны диктовать ей свою волю.
– Да, Адам, у тебя сплошной пессимизм в отношении демократии, – огорченно, как мне показалось, констатировал Плутон. – Но, может быть, на процессы демократизации общества повлияет Интернет или еще какое-нибудь подобное изобретение, повышающее мобильность информации, ее доступность для всех?
– Возможно, – согласился я. – Тем более, что появились упорные слухи и даже разговоры, о повсеместном введении единых электронных карт, а значит и электронных баз, с информацией о вся и всех. А раз будет база, значит, будут иметь место  и несанкционированные доступы к ней. Так что информацию о Сидорове или Петрове утаить будет сложно. Но ведь известно и то, что благими намерениями выстлана дорога в ад, и те же самые электронные карты способны послужить олигархии еще прочнее уцепиться за власть. Наверно, ты слышал, что у нас в сети уже давно обсуждается тема поголовной чипизации людей.
– Что-что? – удивился Плутон.
– Ну, в смысле, предлагается пришпандорить каждому человеку некий чип, при помощи которого можно будет не только заиметь подробную информацию о хозяине, но и отследить его местоположение, чтобы послать туда, если потребуется, или наряд полиции, или беспилотник с маленькой ракетой.
– Даже так, – рассмеялся Плутон. – Между прочим, от чипа при необходимости, можно ведь  избавиться или заменить его на другой. Как известно, в условиях рынка спрос порождает предложение, и такая возможность обязательно появится.
– Но ведь можно так приладить чип, что избавиться от него можно будет только вместе с головой.
– Тоже верно.
– Одним словом, Интернет – это еще не гарантия демократизации общества. Кстати, есть и другая сторона в информационной вседозволенности.
– Какая же?
– Этическая. Право человека на тайну или неприкосновенность личной жизни.
– Не кажется ли тебе, что этот вопрос несколько надуманный, поскольку вступает в явное  противоречие с  фундаментальными основами морали?
– В принципе я согласен, но как-то делается не по себе, если светит перспектива – постоянно находится под наблюдением неизвестных тебе людей.
– Зато восторжествует демократия, – ухмыльнулся Плутон. – Противоречия между «быть и казаться» исчезнут раз и навсегда. И к тому же вспомни жителей вот этой самой деревни, в которой мы теперь с тобой находимся. Они-то жили на виду друг у друга. Обман здесь явно не проходил, и каждый знал о каждом все.
– Так-то оно так, но где сегодня эти жители? Перебрались в город. Растворились там, обезличились  в людской массе. И потом, как это ни парадоксально, но в непринципиальных вопросах ложь, по-моему, является своеобразной смазкой в отношениях между людьми. Одно дело сказать человеку, что он прохвост, и совсем иное дело заявить, что он ловкий малый. За первое высказывание вполне можно получить и в лоб, а во втором случае все обойдется без мордобоя.
– Ну, ты даешь,  – рассмеялся Плутон. – Не написать ли тебе на эту тему диссертацию? Вполне можно заполучить кандидата философских наук.
– А что? Можно, – согласился я с предложением  собеседника. – Ведь если задуматься, то легко придти к выводу, что человек цивилизованный вообще не слишком склонен к честности, и живет, можно сказать, в постоянной лжи. Ведь не зря некогда появилась и остается весьма расхожим выражение, которое ты только что упоминал: «Нужно быть, а не казаться». В действительности же все мы, как артисты на сцене, изображаем из себя нечто, в лучшем случае, не совсем  соответствующее нашей внутренней сущности. Сплошь и рядом бездарь лезет в науку, графоман в писатели, подлец в народные защитники. И само собой понятно, что коль ты забрался в «чужие сани», без обмана и очковтирательства далеко на них не уехать.
– Но, насколько мне известно, народная мудрость говорит и такое: «Сколько веревочке не виться, конец обязательно будет», – заметил Плутон.
– Согласен. Но пока до этого конца дело дойдет, круг лжи расширяясь, опутает вся и всех, кто повстречается  на его пути. И потенциально честный человек, попадая в такие тенета, невольно становиться «артистом», соблюдая общие правила. «С волками жить – по-волчьи выть», – это тоже вышло из народа. И главное, даже в малом мы врем постоянно.
– Вот как? – удивился Плутон. – И в чем же это выражается?
– А хотя бы в том, что вместо того чтобы физическими упражнениями совершенствовать свою фигуру, мы, обманывая окружающих и самих себя, скрываем ее недостатки специально подобранной для этих целей одеждой. Я уж не говорю про косметику и пластические операции, которые, по сути дела, являются наглым обманом и ближних, и матери-природы, мешающей ей совершенствовать человека путем естественного отбора.
– Вот здесь ты, пожалуй, не прав, – покачал головой Плутон. – В обществе человека совершенствует не матушка-природа, как ты выразился, а культура этого общества. Десяток лет тому назад академик Лихачев, надеюсь, ты о нем слышал, составил своеобразную декларацию прав культуры. Так вот, в этом документе он писал: «Под культурой понимается сотворенная человеком материальная и духовная среда обитания, а также процессы создания, сохранения, распространения и воспроизводства норм и ценностей, способствующих возвышению человека и гуманизации общества».  Понимаешь? Культура – это сотворенная человеком среда обитания, которая и воспитывает человека с пеленок и до гробовой доски.
– А разве я с этим спорю? – пожал плечами я. – Только я смотрю, что наша среда обитания направлена сегодня не на гуманизацию общества, а на его стратификацию. Олигархи, средний класс, нищеброды – разве это не касты, подобные индуистским? Разве могут у них быть какие-то общие интересы? Верхние презирают нижних, а нижние только и ждут момента, чтобы вцепиться в глотку остальным. А какой гуманизации общества может идти речь?
– Здесь уже я с тобой не спорю, –  согласился Плутон. – Но ведь никто и не утверждает, что этот процесс у вас уже завершен. Вы только стоите в самом начале длинного и трудного пути, и к тому же в ваших планах на будущее сплошь и рядом фигурируют только политика и экономика. Культура отдана на откуп людям, мягко говоря, далеким от совершенства. Это нужно в корне менять, и выводить культуру на первые позиции.
– И кто с этим согласится? Олигархи или политики?
– Ни те, ни другие, но работать в этом направлении нужно. Иначе ваша цивилизация не будет иметь будущего.
– Наша цивилизация, – с горечью повторил я. – Мы цивилизация болтунов и лжецов. Ведь даже в мелочах мы лжем постоянно, и себе, и людям. И самое интересное, что большинство из нас все это прекрасно понимает. Но, тем не менее, все мы суетимся по рынку жизни вроде бы в поисках истины, при этом стыдливо не желаем замечать очевидного: каждый из нас «обманываться рад». Вот такая наша проза жизни и по-другому жить сегодня мы просто не можем!
– Круто ты разделался с человечеством, – прокомментировал мои выводы Плутон. – Твоя позиция мне понятна. Сплошной пессимизм в отношении не только демократических институтов, но и в моральных устоях человечества в целом. Но все же, меня больше всего интересуют первое. Неужели на земле, по-твоему, не существуют страны, в которой торжествует демократия, типа той, что была когда-то в городах-полисах древней Греции?
– Возможно, и существуют, – пожал плечами я. – Но в любом случае, это маленькие государства, где лжи трудно проложить дорогу к вершинам власти. Между прочим, все это вместе взятое лишний раз свидетельствует против объединения людей всей планеты в нечто единое целое, наподобие громадного многонационального государства или как назвал подобное людское скопище Александр Зиновьев, человейник.
– Так что же, по-твоему, сообщество свободных индивидуумов всей планеты лучше?
– Нет, такого в принципе не может быть. Это уже будет больше похоже на растительный мир – у каждого своя собственность, своя территория, и не смей на нее ступать без разрешения хозяина. Да и потом, поскольку люди рождаются не равными по своим индивидуальным качествам, прямые родственные связи, сила и зависть начнут объединять свободных индивидуумов в группы. Одним словом, это мы уже проходили, и современные государства есть итог действия этих всемогущих объединительных сил.
– Куда не кинь, всюду клин, – грустно заметил Плутон. – Ладно, давай поговорим о конкретном человеке, поскольку, как я понял тебя, именно в индивидуальности и заложены основные характеристики всей вашей цивилизации, как единого, цельного образования.
– Можно, конечно, попробовать, но я ведь вижу людей только со своей колокольни и через свои очки. Так что объективная картина может  и отличаться от моего видения.
– Ну, это само собой, – согласился Плутон. – Я это учитываю. Попробуй перечислить основные качества индивидуума, которые делают погоду в межличностных общениях.
– Мудрено как-то, – почесал затылок я, – но попробую. Первым делом это ум человека, потом его сила и энергия, целеустремленность, лень и зависть, злобность, подлость и их противоположность – доброта, потом храбрость и трусость, жажда власти и жестокость, корыстность и альтруизм. Можно еще добавить коммуникабельность и замкнутость, самоотверженность и халявность. Последнее, пожалуй, является производным от лени, но уж больно широкое распространение это качество приобрело среди нас. Так что для него не жаль и отдельного пьедестала. Наверно, еще не все.
– Ну и так немало, – кивнул головой Плутон. – Если что-то упустил, потом дополним. Так с чего начнем?
– С самого главного, с разума человека, – предложил я.
– Хорошо, – согласился Плутон. – в таком случае тебе вот такой вопрос: как ты считаешь, что такое ум вообще и, потом,  он дается человеку от природы или же эта штука приобретаемая?
– Думаю, что ум, – начал я, – это способность человека  адекватно оценивать окружающий мир и свое место в нем, выстраивать логические цепочки – причина-следствие в прошлое и будущее, и тем самым корректировать свои хотелки и свое поведение с возможностями в настоящем и будущем. Потенциал разумности каждого человека, наверно, закладывается при его зачатии, наследуется, так сказать, от предков, но реализуется он самой жизнью. Это как сосуд, готовый вобрать в себя, заполниться  этой самой разумностью, но не исключено, что он может остаться пустым или вместить в себя нечто совсем не человеческое, а животное. Примеров тому предостаточно, как, допустим, воспитание ребенка волчьей стаей или тому подобное. По внешнему виду человек, а по сути – животное, и потом перевоспитать его уже практически невозможно – сосуд-то заполнен.
– Отсюда получается, что человек человеком становится в раннем детстве и делает с ним все это окружающая социальная среда, так?
– Так, но необходимо учитывать и наследственность. Ведь не зря в народе бытует такая пословица: «От плохого семени не жди хорошего племени» или «Яблоко от яблони недалеко падает». По-видимому, размеры сосуда и его форму, симметрию, так сказать, определяет все-таки, наследственность.
– Хорошо, пусть будет так. Насколько мне известно, разумность человека связана с его головным мозгом. Не вдаваясь в физиологию, как ты думаешь, потенциал человеческого мозга, используется полностью или частично?
– А шут ее знает. На этот счет существует много мнений. Кое-кто говорит, что подсознание забирает на себя львиную долю возможностей этого органа, для обеспечения функционирования организма. Но с другой стороны, организм каких-нибудь таракашек не менее сложен, а мозгов-то у них – всего ничего. Так что получается прелюбопытная штуковина:  или мозг человека используется в незначительной степени от своего потенциала, или он всего лишь ретранслятор, обеспечивающий связь индивидуума с полем вселенского разума. Лично я склоняюсь к тому, что потенциал нашего разума используется лишь в незначительной степени, и наши возможности в этом плане огромны.
– И смысл этой огромности?
– Да хотя бы в интуиции – способности человека постичь истину, минуя всякие логические построения. Это некое озарение – раз и эта самая истина пред тобою на блюдечке с голубой каемочкой.
– Но, может быть все проще, чем ты думаешь, – усомнился Плутон. – Ведь мозг человека, состоящий из сотни миллиардов нейронов, которые способны устанавливать до десятка тысяч связей с другими нейронами и глиальными клетками,  является для вас самих еще терра инкогнито. Сложность организации этого органа просто поражает ваших ученых. Ведь для его шифровки задействовано около половины генов, в то время как объем самого мозга не превышает пяти процентов от объема тела человека. Отсюда не сложно предположить, что мозг способен работать над определенной проблемой, волнующей его хозяина, без информирования о том сознания человека. И вот, когда он выдает на гора результат своей работы, вы говорите об интуиции. Как тебе такая конструкция?
– Может быть оно и так, – пожал плечами я.– Сегодня мы этого не знаем, но обязательно узнаем, для того и живем.
– Понятно. Кстати, ты еще не устал? – неожиданно проявил заботливость Плутон.
– Да есть немного.
– Предлагаю совершить легкую прогулку по местам не столь отдаленным. Развеемся, а заодно познакомимся там с местным народом, для разнообразия, так сказать.
– Это что, на Колыму что ли? Я против!
– Ну, зачем на Колыму, – рассмеялся мой следователь, вернее, исследователь. (Разница в построении слова всего лишь в две буквы, а смысл чуть ли не противоположный). – Давай махнем на Мальдивы или в Фургаду.
– Не-е, – снова возразил я. – У меня заграничного паспорта нет. Если меня там оставишь, как я буду добираться домой? Давай лучше здесь, в каком-нибудь хорошем, в смысле красивом месте посидим, только без дождя.
– Вот Фома-неверующий, – улыбнулся Плутон. – Но ладно, будь по-твоему. Закрой глаза. Откроешь, когда скажу.
Я послушно закрыл глаза и стал ждать, сам не знаю чего, то ли свиста ветра в ушах, то ли землетрясения. Но вокруг ничего такого не происходило, и меня стало  так и подмывать – глянуть хоть краешком глаза, что предпринимает  этот Плутон, для телепортации меня в неизвестное место. Не дай Бог, затащит меня все-таки на  Мальдивы. Но я сдержал свой порыв, поскольку не на шутку опасался за последствия несанкционированных действий. С таким могуществом, которым, наверно, обладает этот человек, коль ему переместить меня на обратную сторону планеты – пара пустяков, шутки шутить опасно.

– Можешь смотреть, – раздался вскоре его голос. – Место подходящее?
Я открыл глаза и стал с любопытством осматриваться. Дождя действительно не было и в помине. Прямо перед нами тихо плескалась солнечными бликами вода. Песок, желтый там, где он просматривался между лежащими телами людей, свидетельствовал, что мы оказались на каком-то пляже. Народ, прикрытый минимумом пляжной одежды, расслаблено загорал под жаркими солнечными лучами. В воздухе стоял легкий шум многочисленных голосов, изредка прорезаемый пронзительными детскими криками. Легкий матерок, доносившийся со стороны трех полураздетых мужчин, далеко не презентабельного вида, свидетельствовал о том, что мы находимся среди самой, что ни есть российской публики. Притом, природа была явно нашинская: вода у берега перекатывала в своих зыбких объятиях пластиковые бутылки, обертки от каких-то продуктов и прочие вещи, являющимися обязательными атрибутами отдыха на природе нашего человека. Все это успокоило меня – для возвращения домой загранпаспорт мне явно не понадобится.
– Где мы? – спросил я на всякий случай.
– Липецкая область, одно из любимых мест отдыха горожан. Вода, небольшой сосновый бор, довольно сносная дорога – что еще нужно для человека, желающего расслабиться после трудового дня? – с улыбкой ответил Плутон. – Давай осматривайся, да и начнем знакомиться.
Осматриваться, собственно говоря, было нечего, поскольку весь народ был в одинаковом положении и не обращал на нас никакого внимания. Но все же, мне в глаза сразу бросился одинокий мужчина, с довольно кислым выражением лица, недовольный, по-видимому, что на пляже тесновато, а солнце чересчур яркое. И вообще по его виду можно было сделать заключение, что жизнь у него совсем не удалась. Привлекая внимание Плутона к данному персонажу, я  кивнул головой в его сторону:
– Как, по-твоему, кто это?
– Семенов Михаил, начальник производственного отдела одной из фирм в Липецке. Женат. Имеет двух детей. Материальное положение среднее – на олигарха никак не тянет, но и не бедствует.
– Чего же он такой кислый? Наверно, болен?
– Да нет, со здоровьем у него все в порядке. Впрочем, нет. Зависть его гложет, от того и белый свет ему не мил. Вот попробуй, Адам, объясни мне, как так получается, что у человека все вроде бы для счастья есть: и хорошая, довольно милая жена, и смышленые дети, и свой благоустроенный дом в прекрасном месте, и добротный  гараж с машиной и прочими причиндалами, а он все недоволен? Другим людям, большинству его друзей и знакомых, такой достаток только снится, а он ничему не рад. Видишь ли, должность в их фирме, на которую он в своем самомнении претендовал, отдали другому сотруднику. И место-то ни сказать, чтобы какое-то доходное или перспективное. А вот надо же.
– Да, уязвленное самолюбие – это вещь опасная. Сидит вот теперь и думает, что все люди здесь на пляже знают о его неудаче, и потихоньку подсмеиваются над ним. Такой эгоцентризм среди людей явление не такое уж и редкое. Если со мной что-то происходит, то обязательно все должны об этом знать – как будто им и делать больше нечего, только наблюдать за мной и обсуждать мою жизнь или жизнь какого-то Семенова.
– Самолюбие,  – произнес Плутон, задумчиво окидывая взглядом пляж, – от одного, довольно умного человека я как-то услышал, что это самое самолюбие у вас является своеобразным воздушным шаром, поднимающим человека ввысь над прозой жизни, но низвергающим на всех бури гнева, когда его прокалывают.
– Так оно и есть. Наверху быть  всегда престижно, хоть среди дворовой шпаны, хоть в политике. Самолюбие требует даже среди равных быть  хоть немножечко ровнее.
– Престиж, говоришь?
– Ну да, он самый. Вообще, все эти разговоры о престиже от Гегеля пошли, – я решил блеснуть перед Плутоном своими познаниями в философии.
– Почему от Гегеля? – удивился тот. – Разве до него о таком феномене никто не знал?
– Знать-то наверняка знали, но вот  именно Гегель придумал такую теорию, согласно которой, все, что бы ни сделал человек, объясняется его борьбой за свой престиж.
– Думаешь, вот этот самый Семенов читал твоего Гегеля? – усомнился Плутон.
– Ну, я не знаю про Семенова, а вот лично я о таком явлении, как престиж, где-то читал, по-моему, у какого-то японца.
– Ты, наверно имеешь в виду Фрэнсиса Фукуяму?
– Во-во, его. Он там сплошь и рядом на Гегеля ссылается, мол, тот эту штуковину придумал.
– Так что, ты с ним не согласен?
– Да почему же не согласен, – пожал плечами я. – Все жизнь на земле построена на этом самом престиже. Правда, дарвинизм подобные вещи выводит из действия  инстинктов, направленных на  выживания вида. Павлины знать ничего не знают об этой теории, а вон как хвосты перед самками распускают, чтоб привлечь их внимание. Это они подобным образом свой престиж перед ними поднимают. А ради чего? Ясное дело, чтобы свое потомство дальше  двигать в будущее. Человек в этом плане ничем от них не отличается. Только павлин все делает молчком, голос у него, говорят, оставляет желать лусшего, а человек молчать не может. У него способность говорить зачастую работает в качестве павлиньего хвоста. Так что различия в этом плане между людьми и животными нет.
– Как это нет? – рассмеялся Плутон. – Смотри, вон сидит наш Семенов, у которого вопрос продвижения его генов в будущее уже давно решен, а он сидит и переживает о каком-то престиже.
– Семенов, конечно, знает про свои гены, а вот его инстинкт этот момент, наверно, не зафиксировал. Оттого и настроение у него мрачное.
– Получается, чтобы избавиться от отрицательных эмоций в данном случае всего-то и надо – подсказать своему инстинкту, что в этом плане все в порядке, мой род продлен.
– Не-а, не получится, – не согласился я. – Влияние разума человека на инстинкты, на подсознание, ограничено, и слава Богу, что это так.
– Это почему же?
– Ну, представь себе, что разум должен руководить процессом дыхания: вздох-выдох, вздох-выдох, да еще ускорять этот процесс при увеличении нагрузок. А руководить деятельностью прочих органов? А если отвлечешься на что-то внешнее и забудешь про этот самый вздох-выдох? Что? Каюк? Нет, пускай лучше Семенов помучается из-за какого-то престижа, чем протянет ноги из-за  элементарной забывчивости, так, наверно, рассудило то самое провидение, которое подарило нам хромосомы.
– Ну, хорошо, Семенова жаба задавила из-за престижа. А чего же нужно вон той девице? Видишь? Вон парочка возле самой воды пристроилась.  Обе вполне здоровы и устроены в жизни. Так  нет же, та, что в сиреневом купальнике завидует своей подруге черной завистью.
– Да? – удивился я. – Она, вроде бы и красивее будет в сравнении с подругой, и оформлена получше. Странно.
– То-то и оно, что странно. А знаешь, чему завидует?
– Откуда же мнет знать.
– У подруги машина покруче будет. У обеих иномарки, но ее «Шкода» не идет  ни в какое сравнение с «Вольвой» подруги. Хотя, казалось бы, ездить им от дома на работу всего-то минут десять и обе машины надежные, в пути ни одна не отказывала. И тем не менее! Что, тоже престиж?
– А что женщины? Они в этом плане еще более завистливы, чем мужики. Им же самцов выбирать намного труднее – скромность мешает. Мужики, видишь, хвост распускают, а эти наоборот, недотрог из себя изображают. А цель-то одна и та же. Инстинкт продления рода.
– Дался тебе этот инстинкт, как будто только он и определяет сущность человека.
– Во-первых, не он, а они. Инстинктов у человека целых три.
– Всего-то? – рассмеялся Плутон.
– Ничего в том смешного не вижу. На самом деле существует всего лишь три базовых инстинкта, которые во взаимодействии с разумом человека определяют все его поведение.
– Ну- ну, развивай дальше про свои инстинкты.
– Значит так. Всего имеют место быть: инстинкт самосохранения, затем инстинкт продления рода и инстинкт любопытства или любознательности. Все остальные, фиксируемые у человека инстинкты, являются производными именно от оных. Страх от инстинкта самосохранения, престиж и зависть, как уже говорилось раньше, от необходимости продления рода, способность познавать мир от инстинкта любопытства.
– Сильно, – рассмеялся Плутон. – Инстинкт любопытства – нечто новое. И что же он собой представляет?
– Думаю, что в основе этого инстинкта лежат все те же инстинкты самосохранения и продления рода. Но он у человека развился до такой степени, что приходится его рассматривать в качестве базового. Думаю, что вот именно он, в виде любознательности, наряду со способностью производить изменения в окружающей среде руками и сделал человека человеком.
– Но, по-моему, любопытство есть и у многих животных, – заметил Плутон. – Вон посмотри на собаку или обезьяну – появится возле них что-то новое, обязательно, хоть и с опаской, но приблизятся, обследуют и оценят: опасно или полезно это.
– Согласен. Но ты упустил еще одну оценку: вещь или что там представляет собой это новое, может оказаться и не опасной, и не съедобной, и животные не обращают больше на нее внимание. Но не человек. Вот, допустим, лежит на земле палка. Для собаки она не представляет никакого интереса. А человек не таков. Он взял ее, повертел в руках, случайно одним концом воткнул в землю, и понял, что незачем портить макияж на руках, при добывании съедобных кореньев, когда ковырять землю можно палкой. Вот с этого все и началось. Разум человека и его руки стали своеобразным оценщиком всего, что окружает человека в этом мире. А мир-то громаден, и нового в нем превеликое множество. Вот мозг человека и стал усиленно развиваться под влиянием необходимости изучать и оценивать все, что встречается человеку на его жизненном пути. Так оно пошло и поехало. Думаю, что постепенно желание и возможность оценивать предметы и явления окружающей среды стало у человека самодовлеющим и переросло в инстинкт любознательности или познания. Вот такт-то.
– Здорово, – одобрительно рассмеялся Плутон. – Именно все так и было.
– Точно? – усомнился теперь уже я.
– Куда уж точнее. Зуб даю.
«Нет, все-таки явно этот Плутон до меня вплотную пообщался с кем-то из приблатненных моих соотечественников. Ну, зачем говорить – зуб даю, когда можно просто подтвердить правдивость изложенной мною гипотезы становления человека, посредством такого восклицания, как допустим, «Ты гений, Адам!». Это мне было бы куда приятнее. Как портит среда даже пришельцев оттуда».
 Эти мои размышления Плутон прервал самым бесцеремонным образом:
– Слушай, Адам, а что если мы с тобою исследуем человеческую сущность в плане престижа несколько иным способом.
– Каким еще способом? – удивился я.
– А вот каким. Возьмем конкретного человека, допустим, того же Семенова, и побеседуем с ним.
– Ну да, если этот Семенов захочет с нами разговаривать.
 – Куда он денется, – махнул рукою Плутон. – Все будет устроено в наилучше виде.
– Можно мне задать тебе один вопрос? – обратился я к Плутону, прежде он собрался отправиться на переговоры с Семеновым.
– Да, пожалуйста, – улыбнулся тот моей осторожности.
– Вот когда мы только очутились на этом пляже, ты сразу расшифровал ход мыслей Семенова. Каким образом это у тебя получается, если, конечно… – я немного замялся, не находя слов, чтобы ненароком не влезть туда, куда посторонним вход строго запрещен. – Короче говоря, если ты способен читать мысли других людей, то зачем тогда тебе вот такие беседы, какую ты ведешь со мной?
– Объясняю для особо одаренных, – рассмеялся Плутон. – Ты, наверно, знаешь, что при работе вашего мозга, от него в окружающее пространство распространяется очень слабое, но, тем не менее, улавливаемое даже приборами ваших ученых, электромагнитное излучение.
– Ну да, слышал что-то об этом.
– Так вот, расшифровав информационную составляющую такого излучения, мы тем самым получим доступ к самому процессу мышления. А теперь вспомни, каким образом ты мыслишь?
– Не понял, просто думаю, взвешиваю варианты и все.
– Хорошо. Обрати внимание, что все твои мысли имеют вербальное, то есть, словесное  оформление. Оперируя образами и символами, ты оперируешь в первую очередь словами.
– Вообще-то, вроде бы, так оно и есть, – растерянно потер рукою затылок я. – Никогда об этом не задумывался. Ну, тогда тем более, зачем вот такие беседы, если ты улавливаешь слова мыслей?
– Все просто, как дважды два, – снова засмеялся моей сообразительности Плутон. – Ты замечал, что даже ваши дикторы радио и телевиденья сплошь и рядом допускают в своей речи или слова-сорняки, или экают и мэкают, словно… – на лице Плутона появилась саркастическая  улыбка, но конкретизировать он не стал, по-видимому, не желая оскорблять тех самых дикторов.
– Ну, бывает, – пожал плечами я, – и что с того?
– Представляешь, какая какофония творится в голове человека, пока у него выкристаллизуется та или иная мысль? Чтобы не копаться в этом хаосе, проще поговорить с человеком напрямую, что я и делаю. Ладно, я пошел к Семенову.

Разговор Плутона с Семеновым был недолгим, и вскоре в мою сторону был сделан приглашающий жест. Через некоторое время мы уже с достаточным комфортом, какой предоставляют пассажирам французские конструктора,  неслись на «Ситроене»  по трассе в направлении города. Я расположился на заднем сиденье, а Плутон, как это и практикуется у нас среди начальствующего состава средней руки, уселся на сиденье рядом с водителем. После формального знакомства, не мешкая, он обратился к Семенову:
– Михаил Николаевич, вам не кажется, что мы уже с вами встречались на одном из совещаний у вашего генерального?
Семенов растерянно глянул на Плутона, и на его лбу появились морщины, свидетельствующие о напряженности мыслительного процесса. Он явно пытался припомнить, где и когда видел этого господина, сидящего рядом с ним на переднем сидении его авто.
– Вы тогда еще с маленьким докладом выступали, излагая свое мнение по поводу рентабельности реконструкции одного из цехов вашего предприятия, – продолжил Плутон.
Наверно, он попал в самую точку, поскольку лицо Семенова, узкое и сухощавое, стало чуть шире, расплываясь в смущенной и одновременно довольной улыбке.
– Было такое, – кивнул головой он.
– Ну и как? Ваше замечание было учтено? – наседал Плутон. – Хотя, по совести сказать, мне ваш генеральный не то, чтобы не понравился, но какой-то он неопределенный. И теперь уже на лице Плутона появилась скептическая улыбка, явно свидетельствующая о его отношении к начальнику Семенова.
 Это был явный заброс наживки, на которую Семенов должен охотно клюнуть. И он, естественно, клюнул. Накопившееся раздражение против своего начальника требовало выхода.
– Звезд он, конечно, с неба не хватает, но в целом мужик ничего, – поосторожничал Семенов.
– Так уж и ничего, – засмеялся Плутон. – С кадрами, насколько мне известно, работает слабовато. У него люди на одном месте сидят по десятку лет. А что это значит? Это значит застой в мозгах и застой в деле. Разве не так?
– В чем-то вы, наверно, правы, – согласился Семенов. – Людям нужна перспектива, движение. Тогда они мозгами шустрее шевелить будут. А это для дела всегда полезно.
– Вот-вот, – кивнул головой Плутон. – Хотя с другой стороны, не всякий человек, даже хорошо соображающий, способен быть руководителем. Для этого нужен соответствующий характер. 
– Это точно, – подтвердил Семенов, и на его лице, которое мне хорошо было видно в зеркале заднего вида, его тонкие губы как бы затвердели в две почти прямые полоски, явно свидетельствуя о том, что у кого-кого, но у него характер имеется.
– Мужики, – встрял в разговор я, – не забывайте, что высокая должность имеет и свои издержки. И поэтому, помимо характера требуется и еще кое-что, в том числе и готовность переступить через человека . Стоит ли овчинка выделки? Из-за возможности командовать и разъезжать на престижной машине, взваливать на себя ответственность за вся и всех?
– Тогда правомерен вопрос – стоит ли рождаться, если предначертано все равно умереть? – мельком оборотился в мою сторону Семенов. – Человек рождается для дела. А престиж в жизни и есть та мера, которой измеряется все им совершенное.
– Так-то оно так, – проворчал я, – но только стоит попасть в эту командную колею, так из нее потом выбираться сложненько. Засасывает. Для личной жизни времени уже не будет. Вот как вы нынче на пляже, на песочке спокойно сидели, и по отношению к вам никому никакого дела не было. А были бы вы генеральным директором, так вокруг  вас бы и охранники, и прихлебаи, и всякая прочая шушера так и мельтешили бы. О какой в таком случае личной жизни может идти речь?
– Это все понятно, – Семенов опять слегка повернулся в мою сторону, окидывая меня оценивающим взглядом. – Вы что, были на руководящей должности?
– Да нет, не сподобился, – засмеялся я.
– Так о чем тогда разговор? –  безразлично, я бы даже сказал, с оттенком презрения, констатировал он, окончательно отворачиваясь от меня.
Плутон все это время, пока мы дискуссировали с Семеновым, сидел молча. Лишь лукавая улыбка, затаившаяся в уголках его рта,  свидетельствовала о том, что он внимательно слушает нас. После того, как мы проехали очередной перекресток, он как бы в раздумье  спросил:
– А почему, Адам, как ты выразился, командная колея так засасывает человека, что уже выбраться из нее нет никакой возможности?
И хотя вопрос был адресован мне, но я понимал, что Плутон ожидает реакции на свои слова со стороны Семенова. По этой причине я не стал в своем ответе распространяться и отделался кратким:
– Потому, что всякая грязь засасывает.
Естественно, что Семенов тут же отреагировал:
– Почему это власть грязная? Что касатся политики, так с этим еще можно в чем-то согласиться. Ну, а на производстве? Какая здесь может быть грязь?
– Личная, – спокойно ответил я. – Зависть по отношению к вышестоящим и к более талантливым, корысть, высокомерие, родственные связи и прочее. Много есть в каждом из нас чего-то такого, что мешает объективности в решении, допустим, тех же кадровых вопросов. И чем больший масштаб производства, тем проще невзначай вытереть ноги об какого-то клерка, чинушу или обыкновенного работягу. Все это плодит врагов, и в ответ, в порядке защиты себя любимого, придется нанимать всяких секьюрити, кого-то увольнять, а кого-то пристраивать  в каталажку или даже в места не столь отдаленные. После всего этого выйти на улицу да без охраны – как можно?  Остается два выхода: или держаться за должность до конца дней своих, или успеть наворовать столько, чтобы и без руководящей должности хватало средств на содержание телохранителей, которые, между прочим, тоже люди, и могут оказаться… – я не стал продолжать дальше, поскольку и так, наверно, наговорил лишнего.
– Ну, это ваши фантазии, – небрежно отозвался на мой монолог Семенов. – Можно занимать высокую должность, и оставаться честным человеком.
– Можно, – согласился я, – но если только за каждым вашим шагом будет следить  бдительное око прокурора. А потом, и прокурор ведь человек. Ему тоже много чего хочется.
– А совесть? Ее что, уже отменили? – загорячился Семенов, в то же время энергично работая рулем, объезжая остановившиеся по какой-то причине две легковые машины, лишь слегка принявшие вправо, хотя обочина дороги была достаточно широкой и свободной.
– Совесть? – с легким злорадством переспросил я. – В отношении совести давайте спросим вон у тех граждан, которых вы только что объезжали.
– Может у них поломка, – буркнул Семенов.
– Сразу у обоих? – засмеялся я. – Нет, дорогие мои господа, совесть вместо прокурора – это нечто невообразимое, скорее из области фантастики, чем из жизни. Между прочим, я уже давно заметил такой факт, что если встречаются в городе две женщины и желают посудачить, то они всегда становятся друг против друга и обязательно поперек тротуара, будь он даже шириной не больше метра. Им даже в голову не приходит занять подобную же позицию но вдоль тротуара. Вот как шли навстречу друг другу, так и остановились. Мелочь? Такая же, как и эти две машины. Мало того, что совесть у каждого отдельно взятого человека может по размерам значительно отличаться от  среднестатистического гражданина, так она еще любит и поспать в самый неподходящий момент.
– Адам, тебе не кажется, что ты слишком сгущаешь краски?– повернул голову в мою сторону Плутон.
– Да ваш товарищ вообще человеконенавистник, – проворчал Семенов.
– Реалист, – кратко ответил я.
Дальше ехали молча. Вскоре показался город, и мы попросили нашего водителя остановиться у ближайшей автобусной остановки. Поблагодарив его за оказанную нам услугу, мы некоторое время потолкались среди народа, ожидающего транспорт, а затем медленно пошли в сторону городского парка.
– Ну и что наш Семенов? – спросил я своего спутника.
– Семенов он и есть Семенов. Тебя прямо-таки возненавидел.
– За что? – удивился я.
– Как за что? – рассмеялся Плутон. – За твою попытку лишить его цели жизни. За подобные вещи ведь и убить могут. А вообще, зависть у него деструктивная.
– А что разве эта штука бывает иной?
– Конечно. Она многими людьми двигает, подталкивает их на поступки.
– Не лучший способ стимулирования к деятельности, – проворчал я. – Как мне помнится, кто-то из умных людей говорил, что целью жизни, не в глобальном, конечно, масштабе, а в  повседневно-житейском, должна быть некая идея или идеал. И должны они быть  практически  недостижимыми, но притягательными. Вот это и делает жизнь каждого конкретного человека осмысленной и даже приятной.
– Сложно совместить притягательность и недостижимость одновременно, – задумчиво произнес Плутон. – Да и зачем это? Не проще ли видеть перед собой более конкретную цель, которую в случае необходимости можно потрогать и руками?
– Вот по причине того, что идеал можно потрогать руками, он моментально потеряет в себе нечто сакральное, а с ним и притягательную силу.
– Ты так думаешь?
– Конечно. Вот, например, висит в музее шедевр какого-нибудь знаменитого итальянца или француза. Издали смотришь – великолепно, неподражаемо и так далее. Но стоит к картине приблизиться вплотную, как сразу же в глаза бросаются мазки кисти, и картина, прежде смотревшаяся, как нечто единое целое, распадется на какие-то фрагменты, интересующие, может быть, художников-профессионалов, но не простого обывателя. Поэтому-то идеал и должен быть недостижимым, чтобы на нем не появились пятна от грязных рук всяких практиков.
– Может быть ты и прав, – немного подумав, согласился Плутон. – Но, как говорится, даже и на солнце появляются пятна, хотя ничьи руки его и не касаются. Кстати, уже вечереет, и нам следует определиться, что мы будем делать дальше.
– Я предлагаю возвратиться обратно в наш дом, а то как-то в парке ночевать … – и я передернул плечами, показывая тем самым своему спутнику, что это не лучший вариант для отдыха.
– Можно и так, – кивнул головой Плутон, – но знаешь, давай мы с тобою часть пути проделаем в общественном транспорте, который у вас называют электричкой.
– Идет, – согласился я.
Через какое-то время мы уже сидели в электричке, вскочив в нее почти на ходу.  Один перегон мы проехали с большим комфортом, поскольку вагон был полупустым. Но очередная остановка все привела в норму, соответствующую пригородным электричкам в плане наполняемости вагонов. Едва электропоезд  тронулся, и колесные пары застучали, ускоряя свой ритм, как из соседнего вагона, наверно, переполненного, в наш, один за другим стали переходить люди, рассаживаясь по свободным места.
Мы с Плутоном сидели друг напротив друга. За моей спиной обе скамьи были свободными и там вольготно устроились два мужика: один –  тощий и довольно высокий, с большими залысинами, в очках и внушительным носом, второй – средней комплекции, круглолицый, с седой шевелюрой, хотя на первый взгляд ему больше пятидесяти  лет дать было невозможно. Это все я увидел, невольно оглянувшись, когда они стали только еще устраиваться на своих местах. Так уж получилось, что  мы с очкастым  сидели спиной  друг к другу. Его спутник, которого я назвал для себя Седым, уселся  на скамейку напротив товарища.
Случайные попутчики оказались людьми разговорчивыми и, естественно, что мы с Плутоном стали невольным слушателем их беседы. Вообще-то я не люблю, когда люди в общественных местах много и притом громко разговаривают.  Но в этот раз разговор у меня за спиной затронула такую тему, что прислушивался я к нему  более чем  внимательно. При этом по голосам собеседников различать было довольно  легко: тощий имел голос  высокий, я бы сказал –  пронзительный, и  не очень приятный. У Седого же наоборот, голос был мягким, как бы округлым, как и вся его фигура.
– Знаешь, Костя, – по-видимому, продолжая прежний разговор, обратился Седой к своему спутнику, – я с тобой абсолютно согласен в том, что мир катится в пропасть. Но в отличие от тебя, я считаю, что у нас еще есть время увернуться от падения.
– Твой оптимизм меня просто восхищает, – отозвался Высокий. – Точно так, наверно думают и микробы, пожирающие глюкозу,  получая в результате помимо необходимой им  энергии еще и уксус, отравляющий  среду их  обитания.
– Ну, насчет того, что думают микробы, я не знаю. А вот что думающие люди в этом плане проявляют беспокойство, это точно. Даже наш с тобой разговор тому свидетельство.
– Ну да! Скажи, что еще какие-то Зеленые или Гринписовцы остановят локомотив человечества, набросав перед ним на рельсы стволы погубленных деревьев,  свои лодки или еще что-нибудь из подобных аксессуаров .
– Ты зря иронизируешь, – спокойно парировал выпад Высокого Седой. – Зеленые – это всего лишь семафор, сигнализирующий об опасности, поджидающей нас впереди. Локомотив человечества, как ты говоришь, никто останавливать не собирается. Да и не нужно этого делать, когда требуется всего лишь стрелочник, чтобы перевести стрелки на другой путь.
– Уж не появление ли нового пророка ты ожидаешь? Или тебя вдохновила речь  Рокфеллера в Гарвардском университете?
– Нет пророков только в отечестве своем, – рассмеялся Седой. –  А вот в отношении Рокфеллера стоит задуматься, хотя и выступал он на эту тему давненько, по-моему, где-то в году 1962-ом.
– Ты что, на той лекции присутствовал? – с иронией спросил Высокий.
   – Не довелось, – спокойно парировал Седой. – Где-то читал о ней. Знаешь, почему я обратил внимание именно на речь именно Рокфеллера?
– Ну как же, миллиардер, фигура еще та, – отозвался Высокий.
– Вот именно. Надеюсь, тебе известно, что сегодня  миром правят деньги и только деньги. Так что пророку, если он и появится, трудненько будет тягаться с финансовыми воротилами, которые нынче правят миром. А носители официальной  власти, все эти президенты, депутаты и прочие избранники народов,  всего лишь ширма и не более того. Истинные правители мира – Рокфеллеры, Ротшильды и прочие денежные мешки.
– Это они и есть мировое правительство?
– Типа того. Хотя не думаю, что оно существует, как некий кабинет министров или что-то в этом роде.
– Насколько мне известно, все эти разговоры о Бильдербергском клубе, Трехсторонней комиссии, Совете по международным делам ведутся уже не один десяток лет.  Ну и какой же результат? Что в мире изменилось? Наоборот, из-за технического прогресса наш локомотив только набирает скорость. Чушь все это – тайные ордена, всякие иллюминаты и прочие.
– Ну, не скажи, – не согласился с Высоким Седой. – Разве нынешние события в северной Африке тебе ни о чем не говорят?
– Говорят, но как раз об обратном. Силу снова набирает религиозный фактор. Мусульманский мир сплачивается на фундаменте Ислама. Там, наверно, не без основания считают, что только религия способна остановить атомизацию людей, превращение их в чересчур свободных индивидуумов, способных разнести нашу Землю в клочья.
– А я думаю, что все как раз наоборот, – спокойно возразил Седой своему оппоненту. – Мировое правительство уже давно использует в своих действиях управляемый хаос для достижения намеченных целей. Понимаешь? Когда двое дерутся, то выждав определенное время, пока они хорошенько не измотают друг друга, приходит третий, миротворец, так сказать. Он-то и устанавливает мир между драчунами, но мир с выгодой для себя.
– Так ты думаешь, что всю эту бузу в Африке устроила мировая закулиса? – немного помолчав, спросил Высокий.
– Абсолютно, и притом такая, как ты говоришь,  буза будет продолжаться по всему земному шару, пока все государства или не исчезнут как таковые, или не лягут под транснациональные корпорации. Им-то нужно развиваться, захватывать все новые и новые рынки сбыта, подгребать под себя источники сырья и дешевой рабочей силы. Без этого капитализм, как экономическая система, не то, что не может развиваться, но даже вообще выжить не способен. А национальные государства могут оказаться серьезным препятствием в деле глобализации рынка во всемирном масштабе.
– Но ведь при капитализме движущей силой развития является конкуренция, так, кажется, твердят сегодня везде и всюду. Значит, война между ТНК неизбежна. А это ставит крест на всей твоей конструкции, – с победными нотками в голосе возразил Высокий, как бы припирая Седого к стенке.
– Так да не так, Константин, – спокойно отреагировал на слова собеседника  Седой. – Движущей силой в развитии капиталистической системы всегда являлась прибыль, и только прибыль. Все остальное является производным от нее.  В отношении же конкуренции вопрос действительно сложный, но не он главный в этом деле. И к тому же конкуренты не только воюют между собой, попутно уничтожая слабаков,  но способны и договариваться о разделе сфер влияния. Это раз. А во-вторых, ты уверен, что различные ТНК имеют разных хозяев? Насколько известно из прессы, в мире экономики бал  правят около двух сотен транснациональный корпораций. А кто в них задает тон, практически неведомо никому. Не исключаю, что те же Рокфеллеры имеют свой интерес во всех этих компаниях или корпорациях, как тебе будет угодно. А потом клановая солидарность, родственные связи и тому подобное. Так что надеяться на борьбу между ТНК в результате конкуренции, пожалуй, не совсем разумно, тем более, строить на этом шатком основании какие-то глобальные планы. Ведь экспансия так называемых международных корпораций, что по сути дела и является движущей силой глобализации,  – это не прихоть их владельцев, а жизненная необходимость.
– Так уж и необходимость, – неодобрительно отреагировал на слова Седого Высокий. – Прибыль ложи себе в карман, да и спи спокойно, пока работяги вкалывают. Или им все мало? На новые яхты недостает?
– Дело здесь не в новых яхтах, а в сокращении  прибыли как таковой, если не будет расширения рынка сбыта готовой продукции. Ведь, машину нужно не только сделать, но и продать. Иначе работа на склад принесет одни убытки. Так и разориться недолго.
– Ну, хорошо, и что из всего этого следует? – немного обмяк голосом Высокий.
– А из этого следует две вещи. Во-первых, вложение все больших и больших денег в рекламу. Создание спроса на основании всенародной глупости, что вот это модно, престижно, а вот то – только для лохов.  В то время как основной движущей силой продвижения товара на рынке должно быть их функциональное превосходство в сравнении с другими товарами аналогичного назначения. Все остальное от лукавого. А во-вторых,  – неизбежность глобализации. Мир будет развиваться и преобразовываться так, как это наметили люди, имеющие реальную власть в масштабах всей Земли. Если потребуется, они спокойно переступят через кровь, разумеется, чужую.  И не сложно догадаться, что будущий мир будет устроен к выгоде именно их, а не всех землян, большинство которых окажутся лишними на будущем празднике жизни.
– Ну вот, хрен редьки не слаще!  Для нас с тобой,  что всемирная экологическая катастрофа, что рабство у каких-то ТНК или Рокфеллеров все едино. Я в таком мире жить не хотел бы.
– А ты в таком мире жить и не будешь, – засмеялся Седой.  – Такая перспектива ожидает землян лет через сто или чуть раньше. Так что можно спать спокойно.
– Ага, спокойно! А мои внуки или правнуки? Их какая судьба ждет?
Электричка сбавила ход, и все пассажиры оживились,  готовясь  покинуть вагон. Наши соседи также прервали беседу  и, собрав свои сумки и пакеты, стали продвигаться вместе с наиболее спешащими попутчиками к выходу. Вскоре они исчезли в человеческой сутолоке перрона. Они исчезли, но их слова, их мысли еще долго оставались со мной. «Действительно, что ждет землян впереди? Эх, заглянуть бы хоть одним глазком в это будущее. Или, может быть, его  совсем и нет?» – с таким мыслями я поднялся со своего места и последовал за Плутоном, который уже поджидал меня в дверном проеме.

 За время нашего отсутствия в заброшенном доме ничего не изменилось. Кресла стояли на своих местах, комната была по-прежнему пустой. За окном все также сыпал мелкий теплый дождь. На душе у меня стало спокойнее и все наши разговоры с Плутоном, диспут между Высоким и Седым, в этом месте как-то теряли свою остроту. «Не зря говорят, что дома свои стены помогают,» – подумал я. И хотя стены этого заброшенного дома никак не могли быть моими, тем не менее, я почувствовал себя, как будто действительно вернулся домой.
– Ну и как ты относишься к содержанию диспута этих двух товарищей в электричке? – спросил меня Плутон, как только мы снова расположились в своих шикарных креслах.
– А шут его знает, – мотнул головой я, – эта глобализация, действительно,  чья-то задумка или она просто выдумки всяких политологов. Развелось их как нерезаных собак, вот т строчат всякую ерунду, поскольку кушать хотят.
– Ладно, допустим, что ты прав, – улыбнулся Плутон. – Но ты же не станешь оспаривать тот факт, что сегодня на Земле среди людей всем и вся правят деньги? На них можно купить не только хорошую жизнь для себя, но и жизнь другого человека, наняв киллера. А деньги есть результат чего?
– Соглашения между людьми, – славировал я.
– Ответ правильный, но не по существу вопроса, – посерьезнел лицом Плутон. – Прибыль – вот тот идол, которому поклоняются сегодня все земляне. А прибыль является результатом…
– Производственных отношений, – поспешил вставить свои два гроша в разговор я, чтобы не выглядеть совсем некомпетентным в вопросах экономики. 
– Так-то оно так, но помимо цепочки – деньги - товар – деньги, которую имели в виду наши попутчики в электричке, сегодня у вас набирает силу и другой способ извлечения прибыли.
– Ты, наверно, имеешь в виду хапуг-банкиров? – проявил догадливость я.
– Вот именно, – подтвердил Плутон, – хотя они и маскируется под вполне приличным, и более того, совершенно необходимым делом кредитования всех процессов, связанных как с производственной деятельностью человечества, так и с личной жизнью каждого, отдельно взятого индивидуума, но по сути своей, они являются обыкновенными ростовщиками. Ведь главное для них, как и для ростовщиков средневековья, извлечение прибыли из своих кредитных вложений, то есть, они по сути дела, как и их предшественники, отдают деньги в рост.
– Но ведь без банков сегодня никак нельзя. Без них  вся мировая экономика, все виды производства, моментально встанут, – с сожалением заметил я.
– Вот на этом пауки-банкиры и играют, извлекая громадную прибыль путем переписывания цифирок из одной графы во вторую, облагая всех за подобные операции данью в свою пользу.
– Это я все понимаю, но как обойтись без этих самых банкиров?
– Обойтись без них, действительно нельзя, но поумерить их аппетиты можно, – заявил Плутон. – Просто государству нужно установить для них норму прибыли, допустим, в два процента.
– Это значит, если банк выдал кому-то кредит в сто долларов, то возвратить ему следует сто два доллара?
– Вот именно. Но для этого вся банковская система должна быть национализирована государствами, и банкиры должны стать людьми государевыми, но с содержанием их за счет прибыли, полученной банками. И еще одна немаловажная вещь: деньги не должны становиться товаром, каковым они являются сегодня. Отсюда что следует? – и Плутон умолк, слегка прикрыв глаза, давая возможность мне собраться с мыслями для ответа на заданный вопрос.
Некоторое время мы сидели молча: Плутон выжидал, а я усиленно соображал, перебирая варианты ответа. Наконец меня осенило:
– Нужно сделать так, чтобы во всем мире были только одни и те же деньги, такие как тот же евро.  Сегодня мы продаем рубли за доллары или наоборот, и тут есть где разгуляться спекулянтам. А так будет лишь один мировой, допустим, динар, и никаких тебе валютных спекуляций.
– Можно и так, – согласился Плутон. – Но ведь есть и другой вариант решения проблемы денег. Ты что-нибудь слышал о деньгах Сильвио Гезелля?
– Нет, – пожал плечами я. – А это кто такой?
– Был такой в Германии экономист в тридцатые годы прошлого века. Так вот он предложил оставить деньгам только функции оценщика меры труда и способа обращения товаров, одновременно лишив их возможности накопления капитала, с вытекающими из этого последствиями.
– Как это?
– Все очень просто. Деньги со временем должны неуклонно обесцениваться. Мало того, за пользование подобными деньгами нужно платить. И получается, что копить такие деньги в банковских сейфах не имеет смысла, и в рост их отдать не получится. Он даже внедрил такие деньги в одном из городков Германии, и эксперимент был вполне успешным.
– Вот, наверно, банкиры взвыли? – засмеялся я.
– Еще бы. Правительство страны через небольшой промежуток времени эту самодеятельность прикрыло. Но хорошо, вернемся к твоей идее введения мирового динара, как единственной валюты в масштабах всей планеты. Что в таком случае в первую очередь потребуется?
– Чтобы во всем мире был один государственный эмиссионный центр, – уже с меньшим энтузиазмом заявил я, понимая, что и государство во всем мире должно быть только одно.
– Что и требовалось доказать, – подхватил Плутон, в очередной раз расшифровывая мои мысли. – Вот теперь и думай, глобализм, который проповедуют сегодня многие, – это зло или благо?
– С одной стороны, разумеется, благо, – неуверенно  заявил я. – Но с другой стороны… ну, вот как разрушить государственные границы, если даже сегодня беженцы из Африки и Ближнего Востока толпою стоят у границ Европы и даже гибнут, пытаясь нелегально перебраться в эту благословенную землю. Да мы с тобой это уже обсуждали.
– Помню, помню,– кивнул головой Плутон, – но согласись, что любые границы являются препятствием не только для перемещения людей, но и для распространения новых идей и технологий. А это значит, что они сдерживают человечество на пути в…
– В неизвестность, – прервал я своего оппонента, – в котором будет жить строго определенное количество людей, со строго распределенными обязанностями для каждого. И потом, как можно объединить мирным путем тех же китайцев с европейцами или, допустим, с индейцами Канады? А китайская цивилизация будет постарше европейской, так может быть, нужно ее взять за основу будущего мироустройства?
– Все сегодня считают, что проводимая англосаксами идея глобализации и есть та окончательная модель будущего. Но ведь это всего лишь первый шаг, который вполне может быть дополнен и последующими шагами на этом пути, которые привнесут в англосаксонскую модель фрагменты других цивилизаций.
– Я мог бы с тобою, мой уважаемый небожитель, согласиться, если бы не одно но, – заявил я, почувствовав в нашем споре твердую почву под ногами.
– И в чем же суть твоего но? – поинтересовался Плутон.
– В том, что западная цивилизация навязывает свое виденье будущего человечества силой. Силой не убеждения, а принуждения, потрясая везде, где только можно, своими ракетами и авианосцами. Это впечатляет, но вызывает ответную реакцию отторжения.
– Здесь ты прав, – согласился Плутон.
– Более того, – стал развивать успех я, – практикующееся сегодня на Западе разрушение семьи, падение нравов, видимое сокращение коренного населения, дает определенную надежду представителям других цивилизаций, у которых на первом месте не купи-продай, а ценности более высокого порядка, связанные с поисками  смысла бытия. По этой причине не исключено, что будущее может оказаться за ними.

В нашем разговоре снова возникла пауза. О чем думал Плутон мне неизвестно, а вот на меня перспективы неизвестного будущего навевали какую-то смутную тревогу. Хотя с другой стороны, казалось бы, чего мне беспокоиться о далеком, когда ограниченный  срок моей жизни предполагал, что ничего нового в укладе нашего бытия мне увидеть не суждено.
– Пока ты не уснул, предлагаю посмотреть небольшое кино, – неожиданно предложил мне Плутон.
– Какое еще кино? – удивился я. – Здесь же никакого телевизора нет.
– Обижаешь, – рассмеялся мой визави.
В то же мгновение на противоположной стене от нас, сквозь серость надвигающихся сумерек, засветился громадный, почти на всю стену экран. Я невольно встал со своего кресла и шагнул в его сторону. Шагнул, и как будто вошел внутрь этого сверкающего пространства, и это уже был не я, а некто другой, чьими глазами и мыслями я видел, осознавал открывшийся мне мир. И это было совсем не кино, а сама жизнь. Жизнь иная, в которой я был не зрителем, а лицом действующим, проживающим ее мгновения за мгновениями. Я видел и я чувствовал.
Солнце вставало над зубчатой стеной лесопарка, окрашивая все вокруг в светло-розовые тона. Воздух, пропитанный пьянящими запахами весны, вбирал в себя и эту солнечную розовость, и птичьи голоса, доносящиеся от кромки лесных зарослей, и звенящие звуки спешащих по своим делам пчел, и прохладное дыхание Байкала, исходящее из его прозрачных глубин. Утро всегда ассоциировалось  у меня, Атона Альпийского, с началом самой жизни. «Так, наверно, было всегда: и сто, и тысячу лет тому назад. Вот так же всходило солнце, и кто-то из моих предков точно так же стоял на террасе своего дома и смотрел на феерическую картину зарождения очередного дня,  и мечтал о будущем. Хотя нет, пожалуй, тысячу лет тому назад по берегам Байкала жили кочевники, всякие там Чингис-ханы и Хабулаи. Мои же  предки жили совсем в другом месте.   Да что там тысячи лет, когда даже две сотни лет тому назад здесь жили совсем иные люди, и над этим прекрасным курортом на берегу Байкала сгущались тучи в виде промышленных выбросов предприятий. Это же надо было додуматься – построить на берегу этого чистейшего озера какие-то заводы. Хотя в то далекое время вряд ли кто мог даже помыслить, что самым главным ресурсом на нашей планете станет чистая вода.
Эх, люди-люди. Умудриться, так изгадить Землю за какие-то три сотни лет, что даже вода в реках, протекающих через былые промышленные районы,  до сих пор натягивает в себя из земли  такой отравы, что к водоемам   подходить даже опасно, а не то, что пить  ту воду.  Хорошо, что хоть  кое у кого хватило ума в начале третьего тысячелетия коренным образом пересмотреть,  изменить свое отношение к жизни как таковой. Человек – это не животное, которое способно плодиться, пока позволяет кормовая база, а потом вымирать почти поголовно. Человек ведь не зря присвоил себе звание существа разумного. Хотя, с другой стороны, не всех людей можно отнести именно к виду человека разумного. Сколько копий было сломано по этому поводу, пока за дело не взялись люди ответственные, лишенные сантиментов по поводу всеобщего равенства, братства и счастья.
Смешно подумать, ведь в те времена, имея на глазах пример перенаселенности Китая, никто не осмеливался громко заявить  о грядущей, и довольно близкой катастрофе  из-за перенаселенности всей планеты. По логике, на земле должно жить такое количество людей, которое не способно нанести планете невосполнимого ущерба. Ведь в одной квартире нельзя разместить сто или тысячу человек, чтобы не разрушить ее стены и не передавить друг друга. Аналогичное положение и с  самой планетой.  А дело шло именно к тому. Успехи медицины снижали смертность, а люди размножались, как и прежде. Не все, правда, но это суть дела нисколько не меняло. Просто, взамен белой расы, пришли бы другие, желтые или черные, но через небольшой промежуток времени и они бы встали все перед все той же проблемой.  И потом, все более опасным становился фактор ухудшения генофонда человека. Люди с наследственными болезнями, которые раньше  были обречены на скорую смерть, получали возможность не только выживать, но и оставлять после себя нездоровое потомство. Это лишало будущего человечества в целом. Рано или поздно, но притом положении вещей, населению Земли была обеспечена неминуемая деградация, скатывание к уровню развития каких-нибудь питекантропов  или, в лучшем случае,  кроманьонцев, с соответствующей им продолжительностью жизни.  Действительно, пришлось бы каким-нибудь троглодитам садиться на руины лондонского Тауэра и соображать, как начинать жизнь сначала. 
Но, слава Богу, все обошлось.  Рыцари «Круглого стола» под руководством достопочтенного сэра Сосила Родса заложили краеугольный камень будущего Мирового правительства. Все последующие Трехсторонние комиссии, Бильдербергские клубы, Восьмерки и Двадцатки многолетними трудами воплотили в жизнь идеи Родса, развили их и довели до логического завершения. Мировое правительство было создано как раз вовремя. Хорошую службу в этом плане оказала Европа, создав ЕЭС. Именно в этой организации прошли практическую обкатку все будущие структуры мирового правительства.  Не обошлось, естественно без издержек, но главное – цель достигнута, и сегодня человечество, сокращенное до  разумных пределов в один миллиард особей, процветает как никогда ранее. И это несмотря на ужасную катастрофу,  постигшую землю 2036 году, когда небольшой астероид, обнаруженный астрономами слишком поздно, столкнулся с Землей. Удар пришелся на Северную Америку, вызвав катастрофу планетарного масштаба. Даже ось вращения Земли сместилась на несколько градусов, что повлекло за собой грандиозные  изменения в климатических поясах Земли. Помимо того,  громадный спящий вулкан на территории Йеллоустонского парка проснулся, и началось  извержение таких масштабов, что жизнь на континенте прекратилась почти на две сотни лет.  И,  тем не менее, человечество выжило, установило новый мировой порядок, преодолело все невзгоды».
Я встряхнул головой, отгоняя мысли о далеком прошлом, возвращаясь в настоящее, которое требовало от меня сегодня подать свой голос за принятие тяжелого решения. Это всегда трудно – распоряжаться чужими жизнями, пусть даже еще не появившимися в этом мире. А сегодня Совет иллюминатов должен высказаться по поводу снижения численности народа Ванди, обеспечивающего содержание всех гравиопортов Земли в надлежащем техническом состоянии. Согласно  Постановлению  Мирового  Правительства, и в связи с технической модернизацией большинства объектов, численность обслуживающего персонала должна быть сокращена на двенадцать процентов. Следовательно, и рождаемость  у этого народа должна быть уменьшена на все  те же двенадцать процентов.  Это не так уж и много, но в ближайшие 20 лет, по  заявлениям президента Ванди,  эта мера Правительства приведет к катастрофической нехватке кадров. Он настоятельно просит  данное Постановление срочно отменить.
«Так ли это, вот в чем  вопрос? – мысленно я снова и снова пытался проникнуть к свету истины сквозь нагромождение  больших и маленьких проблем, связанных с устройством современного общества. – Я прекрасно понимаю всех этих временных президентов служебных народов, отвечающих за бесперебойное функционирование всех систем жизнеобеспеченья  Золотого миллиарда жителей Земли. –  Они мечтают встать вровень с нами, обретя могущество в численности, того не понимая, что возможности планеты не безграничны. Да, решение будет трудное, но единственно верное: численность жителей планеты не должна превышать установленного предела. Лицензию на рождение детей получают только абсолютно здоровые индивидуумы, в количествах соответствующих функциональному предназначению каждого народа. И если научный прогресс расширяет возможности человечества, это не означает, что численность населения Земли должна расти. Это мы уже проходили».
Приняв для себя окончательное решение, я еще раз окинул взглядом бескрайнюю синь Байкала, с еле заметной на горизонте полоской противоположного берега, и направился к выходу с террасы.

 Голос Плутона возвратил меня с берегов Байкала обратно в полумрак заброшенной деревенской избы:
– Все. Сеанс окончен.
С  облегчением я вернулся в свое кресло, которое показалось мне верхом домашнего уюта. Понимая, что стал жертвой всего лишь иллюзиона, тем не менее, в моей душе оставалось какое-то смутное чувство вины, как будто я стал участником какого-то неблаговидного действа.
– Ну, давай, рассказывай. Понравилось? – спросил Плутон, окончательно возвращая меня к действительности.
– Как тебе сказать, – пожал плечами я. – Чувствовать себя неизвестно где в качестве действующего лица – это здорово. Это будет, наверно, покруче, чем входить в образ по системе Станиславского. Лишь бы только не застрять в таком образе навсегда.
– А как насчет предполагаемого будущего?
– А что, разве такое может быть? – вопросом на вопрос ответил я.
– Все, что видел, это всего лишь чьи-то фантазии, почерпнутые мною из Интернета. Но ты должен знать, что человеческие фантазии всегда располагаются в поле возможного, одновременно расширяя его, и тем самым подстегивая человеческую мысль, нацеливая ее на все новые и новые свершения. Давно ли полет на луну казался для вас чистейшей воды фантазией? И прошло всего лишь две сотни лет, как фантазия воплотилась в реальность. Так и в данном случае. Я не говорю, что такая модель мироустройства неизбежна. Она всего лишь вероятна.
– Довести численность людей до одного миллиарда? – я вжал голову в плечи, – это же надо такое придумать. Ужас. Лишить жизни шесть миллиардов человек? Нет. До такого не могли додуматься даже нацисты.
– А кто тебе сказал, что кто-то кого-то собирается лишать жизни? – спокойно отреагировал на мои слова Плутон. – Путь сокращения численности людей на земле мы с тобой уже обсуждали. Разве ты забыл? Снижение рождаемости всего и только. А вот нехватка ресурсов для жизни, неизбежно приведет к кровопролитию и в масштабах, которые даже не снились всяким там Чингисханам и Гитлерам. Правда, существует и иной путь – сокращение потребления ресурсов планеты путем отказа от избыточного потребления. Но на его пути непреодолимой преградой встает человеческий эгоизм. Попытайся убедить людей, что новые потребительские игрушки, о которых в свое время говорил еще Сократ, неизбежно приведут человечество к катастрофе.
– Да, – почесал затылок я, – что в лоб, что по лбу.
– Ну, не совсем так,– не согласился со мною Плутон. – Сегодня у вас практикуется куда более жестокая вещь – прерывание беременности. Вот это действительно самое настоящее убийство. И ничего. Привыкли. Так что к лицензии  на рождение ребенка привыкнуть куда проще.
Я промолчал. Действительно, спорить с этим трудно. Какие-то люди  собрались, пообсуждали и постановили, что аборт не есть убийство и точка. Все спокойны, всем хорошо. Вот и разберись теперь, что есть зло и что добро?
    – Кстати, в отношении добра и зла, – по-видимому, расшифровал мои мысли Плутон, – как ты относишься к пословице: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал»?
– Пословица как пословица, – пожал плечами я. – Разве только что караси и щуки в море не водятся. Они пресноводная живность.
– Я не о том, я про добро и зло, ведь ты о них только что подумал. Щука, на твой взгляд, – это воплощение зла или добра?
– Вот на эту тему я как-то не думал, – снова пожал плечами я. – С одной стороны она, безусловно, для карася зло. Но с другой стороны, она спасает популяцию карасей от больных особей, и тем самым, от распространения всяческих заболеваний среди карасиного сообщества.
– Вот видишь как все здесь непросто, – заметил Плутон. – А у вас среди людей распространено мнение, что зло и добро антагонисты. А ведь может оказаться, что это далеко не так.
– Мы ведь измеряем добро и зло относительно каждого отдельного индивидуума. Если кто-то убил человека, значит он и есть зло во плоти. И других мнений здесь быть не может.
– А если убил многих людей, развязав войну?
– Тем более, – мотнул головой я.
– Ну, а как ты относишься к утверждению, что войны являются двигателями технического прогресса, поскольку требуют совершенствования оружия, тем самым способствуют появлению новых технологий?
– Слишком дорогая цена такого совершенствования и оружия, и производства, – буркнул я, понимая, что Плутон готовит мне какую-то ловушку, в которую я должен непременно угодить.
– Согласен. Но это только одна сторона медали. Есть и вторая.
– И что на ней?
– Я ведь не зря спросил о твоем отношении к щуке в море. Тебе не кажется, что война – это та же щука в море людском. Она заставляет человечество напрягаться, переходить на бег, тем самым, тренируя его сердце и мышцы, не давая им одрябнуть и оказаться беспомощными перед возможными испытаниями на выживаемость.
– Эко, куда ты загнул, – вскинулся я. – Разве можно сравнивать Человека разумного с каким-то карасем?!
– Разобиделся? – засмеялся Плутон. – А зря. Ваш разум базируется на живом организме, который, как и все прочее живое на земле, подвержен действию одних и тех же законов возникновения, развития и окончания жизни. Разве вы усилием своего разума можете увеличить продолжительность своего жития-бытия хотя бы вдвое? Нет.
– Это сегодня нет, – возразил я. – А завтра вполне может быть и да.
– Не спорю, – согласился Плутон. – Но до этого завтра надо еще дожить, и, вполне возможно, что его у вас может и не оказаться.
– Это почему же? – смутился я.
– Так ты же сам недавно говорил про астероидик, – рассмеялся Плутон.
– Было дело, но думаю, что скоро человек научится и получит возможность менять траектории движения подобным космическим телам, угрожающим Земле.
– Согласен, но это угроза гипотетическая. А между тем, перед вами совсем рядом находится угроза куда более реальная, чем какой-то астероид.
– Даже так, – удивился я, и волна какого-то озноба прокатилась у меня по спине, задела сердце, отчего оно вначале как бы замерло, а потом зачастило, словно я только что пробежал стометровку. – И в чем же заключается эта угроза?
– В снижении рождаемости в наиболее развитых  странах.
– Так мы же с тобой эту тему уже обговорили, – расслабился я.
– Обговорить-то мы обговорили, но только с одной стороны, – заметил Плутон и с каким-то сожалением посмотрел на меня. – Дело в том, что сокращение рождаемости это всего лишь признак ужасной болезни, которая ни сегодня, так завтра обрушится на человечество. Ты что-нибудь слышал о таком ученом как Джон Кэлхун?
– Нет, – немного подумав, ответил я.
– Так вот, этот парень в 1972 году поставил уникальный опыт на мышах. Он создал для них абсолютно идеальные условия для жизни, ограничив их только небольшим пространством. У них, то есть, у мышей, там было всего вдоволь: и еды, и питья, и температура там была для них оптимальная, и санитария соблюдалась. Одним словом, живите, дорогие грызуны, и радуйтесь. Единственно, что размеры вольера были всего лишь два на два метра, и выбраться мышкам оттуда было невозможно.
– Одним словом, комфортабельная тюрьма, – заключил я.
– Не в большей степени, чем Земля для людей, – усмехнулся Плутон. – Так вот, Джон поселил туда четыре пары мышей, и стал наблюдать за ними. Мышкам такая жизнь понравилась, и они стали усиленно размножаться. Через каждые пятьдесят пять дней их численность стала удваиваться, но вскоре этот процесс несколько затормозился. Произошло социальное, так сказать, расслоение мышиного коллектива и стали возникать внутривидовые конфликты. А вскоре отдельные мышки, а затем во все большем и большем количестве стали отлынивать от процесса воспроизводства. Сказать, что им было тесновато? так нет. Вольера была рассчитана на вполне комфортное проживание около четырех тысяч особей. А род мышиный через одну тысячу семьсот восемьдесят дней прекратился. И было тогда мышек в вольере всего две тысячи с небольшим.
– И что ты этим хочешь сказать? – невольно спросил я, хотя уже понимал всю подоплеку этого примера.
– А то, дорогой мой землянин, что вы сегодня всеми фибрами ваших душ жаждете комфортных условий для жизни на планете, тем самым готовите себе и будущее, аналогичное тому, которое было  у тех мышек. Безоблачное благо опасно для вас, как и для любого живого организма.
– Да-а-а, ты это самое, в общем… – я растерянно умолк, не зная что возразить Плутону.
А он продолжил наседать:
– Вижу, что возражений с твоей стороны пока что не предвидится. А посему давай-ка вернемся мы с тобою к предыдущему обсуждению влекущей цели для человечества.
Я кивнул головой, поскольку приведенный Плутоном пример с мышами меня просто обескуражил, и мой собеседник это видел. А посему он продолжил развивать свою мысль, уже мало обращая внимание на мою реакцию:
– Если человечество  поставит перед собой некую сверхзадачу по обустройству планеты только для комфортного проживания на ней, это может оказаться для вас губительным. Требуется нечто большее, которое находится за пределами вашей вольеры. Только в таком случае тандем добро-зло даст вам возможность жить и развиваться, достичь иных миров не только своим разумом, но   и потрогать их руками. Об этом нужно помнить всегда и везде. Преодоление в большей степени, чем влечение, способствует развитию всего живого.
– Слушай, Плутон, – взмолился я, – ты сегодня меня так загрузил  всякой всячиной, что скоро у меня в башке закоротит. Дай мне возможность хоть немного отдохнуть от всего этого. Ты, наверно, слышал, что утро вечера мудренее, так что…
– Ладно, – рассмеялся Плутон, – будь по-твоему. Время у нас еще есть, так что отдыхай. Продолжим разговор завтра.
«Время..? Что значит – время у нас еще есть?» – с такими мыслями, устраиваясь поудобнее в кресле, я провалился в сон.   
               
                * * *


Ночь прошла, словно одно мгновение. Кресла, какими бы они удобными ни казались, все же с кроватью или диваном для длительного отдыха сравняться не могут. Тем не менее, выспался я отлично, хотя последнее время это для меня стало целой проблемой: то уснуть никак не могу, то от кошмарных сновидений просыпаюсь, хватаясь за сердце. А в этот раз только глаза закрыл, как тут же меня окутала мягкая тьма, и проснулся только от того, что солнечный луч, розовый и щекотный, прикоснулся к моим векам. Не знаю, может быть здесь без Плутона и не обошлось, но вскочил я на ноги бодрый, как в далекой молодости, готовый к трудовым свершениям на благо нашей Родины и, разумеется, себя любимого.
Плутона в помещении не было, и я уже подумал, что все, что вчера происходило, был просто сон. Но вот эти кресла, которые так и стояли по обеим сторонам оконного проема, свидетельствовали об обратном. А вскоре появился и сам Плутон, широко улыбающийся, излучающий оптимизм.
– Ну как дела? – спросил он, усаживаясь на свое место, которое, надо полагать, покинул сразу, как только я уснул.
– Прекрасно, сэр, – ответил я, – как и погода за окном.
– Вот и отлично. Сегодня мы с тобою… кстати, тебя дома не хватятся?
– Да не должны. Мои домашние уже привыкли, что я могу исчезнуть на два-три дня. Так что с этим никаких проблем.
– Это хорошо. Близких нужно беречь, – резюмировал Плутон. – Слушай, мы с тобою вчера оставили без внимания одну интересную тему – любовь. Ты не находишь, что следует исправить такое упущение?
– Отчего же, можно, – согласился я.
– Ну, так давай, – и Плутон откинулся на спинку своего кресла, готовясь слушать мои рассуждения по такому важному для нас, людей, вопросу.
– Все чрезвычайно просто, – начал я. – Любовь – это всего лишь неосознанное нами  стремление к совершенству будущего потомства.
– Всего и только? – удивился Плутон. В его голосе проступало явное разочарование. – Какое может быть стремление к совершенству у слепого? – неожиданно спросил он.
– Почему это у слепого?
– Но ведь это у вас говорят: «Любовь слепа, полюбишь и козла».
– Говорят немножко не так: « Любовь слепа» – это отдельно, а «Любовь зла, полюбишь и козла» – это отдельно».
– Хорошо, пусть будет так, – согласился Плутон. – Объясни, откуда и почему эти утверждения появились.
– Все просто. В этих фразеологизмах народная мудрость зафиксировала два, совершенно различных явления, хотя корень у них один и тот же. В первом утверждении как раз и зафиксировано подсознательное стремление каждого человека оставить совершенное потомство.
– То есть, разум человека в данном случае никакого участия в выборе полового партнера не принимает? – задал уточняющий вопрос Плутон.
– Совершенно верно, – подтвердил я. – Думаю, что наше подсознание подыскивает на генном уровне себе такого полового партнера, который имеет в хромосомном наборе то, чего нам недостает в своем. Хлопочет, так сказать, о полной комплектации генома будущего потомства. Отсюда и получаются неожиданные вещи: мужчина или женщина отдают предпочтение человеку далеко не идеальному, оставляя за бортом своего внимания прочих писаных красавцев.
– Каким же образом подсознание определяет, кто тебе подходит в качестве будущего полового партнера, а кто не очень?
– А шут его знает, как это происходит, – пожал плечами я. – Может, считывает с ауры, которой, на мой взгляд, обладают все живые организмы. Хотя вполне может быть, что определяющую роль в данном случае играют внешние данные, такие как, цвет глаз, длина мочек ушей и тому подобные  детали нашего организма. Сложно в данном случае  что-то утверждать, но наше подсознание каким-то способом такую операцию проводит. Ее итог  – любовь. И думаю, что в результате браков, заключенных  по взаимной любви, рождаются наиболее совершенные,  одаренные дети.
– Любопытно. По-твоему получается, в таком случае, что разум человека в подборе полового партнера никакого участия не принимает?
– Я такого не утверждал. Все, что я говорил, относится к случаям, и к тому же довольно редким, когда любовь обязательно взаимна. А обычно все происходит по-иному. Увидит мужчина женскую особь, по всем внешним данным соответствующую общепризнанным канонам женской красоты, и начинает ее обхаживать, добиваться внимания. Правда, сегодня во многих случаях все бывает проще: женщину приманивают деньгами, покупают, так сказать. Но результат один и тот же – бракованный брак, прошу прощения за тавтологию.
– Это тот случай, когда любовь зла, полюбишь и козла? – поинтересовался Плутон.
– Думаю, что нет. Скорее, это всего лишь проявление частнособственнических амбиций. Мол, смотрите, какая у меня красавица жена или какой крутой у меня муж. В отношении же злой любви, на мой взгляд, слово любовь здесь притянуто за уши. Инстинкт продления рода кое у кого настолько силен, что  требует немедленных действий, и о подборе соответствующего партнера речь уже не идет: гож любой, лишь бы был противоположного пола. Отсюда козлы и появляются. Такая любовь сродни любви животных, когда наступает время гона. Единственная разница лишь в том, что гон у человеческих особей продолжается круглый год, исключая периоды беременности. От таких браков рождаются и соответствующие дети, у которых животная сущность зачастую превалирует над разумом.
– С твоих слов получается, что стремление человека к совершенству в деле продления своего рода в большинстве случаев терпит фиаско, не так ли? – подытожил Плутон.
– Получается, что так, – согласился я.
– Не следует ли из этого, что если бы все браки среди людей заключались только по взаимной и истинной любви, то мир людей был бы совершенно иным?
– А вот на такой вопрос я ответить не могу, – честно признался я. – Мне бы увидеть хоть одного совершенного человека, посмотреть, что он собой представляет, о чем думает и о чем мечтает? Да и как его отличить от прочих людей?
– Резонно, – согласился Плутон. –  Хотя вполне возможно, что мимо тебя по жизни их прошло многие тысячи, но ты их так и не заметил.
Я промолчал, поскольку сказать мне было нечего. «Действительно, на лбу каждого встречного не написано кто он. Все носят какие-то маски, которые сбрасывают только в исключительных случаях, лишь на мгновение приоткрывая свое истинное лицо. И чем умнее человек, тем изощреннее его маска. И, ведь, без нее никак нельзя. Попробуй, раскройся: или засмеют, или станут использовать тебя в качестве средства для достижения своих задумок. Умные люди все это хорошо понимают, а потому не слишком доверяют друг другу. Особенно хорошо это заметно среди работников умственного труда, где склоки, подсидки и прочие  приемчики имеют самое широкое распространение. Человек человеку бывает братом только в минуты смертельной опасности, когда все подчинено одному инстинкту, инстинкту выживания, когда без поддержки со стороны ближнего не обойтись. Но пройдет беда, и «крестьянин батрака ругает…».
– Кстати, – прервал мои размышления Плутон, – ты не находишь, что подобные твои экскурсы в суть человеческих взаимоотношений заслуживают серьезного порицания, поскольку они основательно подрывают фундамент значительного пласта  человеческой культуры?
– Не понял, – удивился я, – чего это я подрываю?
– Ну как же, вся ваша литература, поэзия, драматургия и прочие,  и прочие, имеют своим основанием любовную тематику. Твоя проза любви разрушает этот фундамент. Кому захочется писать стихи о козлах, слепцах и прочих субъектах любовных отношений?
– Но пишут же, – возразил я, – и будут писать, потому что человек, как уже говорилось ранее, обманываться рад.
– Наверно, ты прав, – после непродолжительного раздумья согласился Плутон. – Получается, что у вас реализм и цинизм близнецы-братья.
– С той только разницей, – уточнил я, – что реализм у нас приветствуется, а цинизм обществом отвергается, поскольку по отношению к этому самому обществу он деструктивен.
– Сплошные условности: вот это мы видим и принимаем, а вот этого замечать не рекомендуется, как будто ничего подобного просто не существует.

Некоторое время мы сидели молча. Я бездумно смотрел, как медленно, но неуклонно по замусоренному полу перемещается солнечное пятно все ближе и ближе к стене, чтобы вскоре исчезнуть, оставив после себя только надежду, что завтра, в это же время, оно появится снова, если, конечно, не помешают тому облака. Даже в таком малозначительном факте, основанном на незыблемости законов мироздания, сколько неопределенности... А в человеческой жизни?
– О чем задумался, Адам? – прервал мои размышления Плутон.
– Да все о том же, о человеках, – с грустью ответил я.
– Как вижу, мысли твои на этот счет далеки от оптимизма. Давай-ка мы поговорим с тобою о вещах более веселых, открывающих человеку дорогу в дальние дали будущего.
– Это о чем же? – удивился я.
– Как-то в разговоре ты упомянул о поголовной чипизации людей. Так вот я предлагаю вернуться к этой теме, но на более высоком уровне.
– Не понял, – удивился я.
 – Давай попробуем разобраться вот в каком вопросе: содружество человека с его электронными помощниками – это благо для человека или не очень?
– Да-а, тема так тема, – покачал головой я. – Это, пожалуй, какой-то винегрет из философии, физики и психологии.
– Ну, в такие дебри мы с тобой не полезем. Давай использовать в разговоре лишь голый практицизм,– улыбнулся Плутон.
– Что же, давай попробуем, – согласился я. – По этому вопросу сегодня существует множество точек зрения, вплоть до противоположных. О том, что электронные мозги сегодня уже стали неотъемлемой частью жизни современного человека и открывают перед ним такие возможности, о которых раньше люди даже и не мечтали – это уже стало неоспоримой истиной. Но вот некоторые высоколобые интеллектуалы  утверждают, что именно по причине легкого доступа к любой информации посредством этого самого Интернета, сегодня происходит деградация человека – молодежь перестала копить знания в своей голове. Они все передоверили всяким там смартфонам и прочей электронике. При этом они рассуждают приблизительно так, мол, зачем нам помнить, когда и что там открыл какой-то Менделеев. Ведь стоит пару раз кликнуть какой-то значок на смартфоне, и вся биография этого товарища вот она, прямо перед тобой.
– Но разве это плохо? – изобразил на лице недоумение Плутон. – Общедоступность знаний всегда было девизом передовых людей планеты Земля.
– Девиз – это хорошо, – согласился я. – Но ведь знаниями нужно еще уметь пользоваться. Если бы у Менделеева не хранились в памяти все данные того времени по всем известным тогда элементам, разве он совершил бы свое гениальное открытие? Говорят, что это произошло у него во время сна. Можно предположить, что наш мозг оперирует всем богатством накопленных знаний даже и во сне. Так чем же он будет оперировать, если весь багаж знаний современного молодого человека находятся не в его в голове, а в Интернете?
– Отсюда что следует? – засмеялся Плутон, и, не дожидаясь моего ответа, тут же продолжил: – Отсюда следует, что нужно присоединить все эти смартфоны к человеку намертво, чтобы они образовывали с ним одно целое.
– Да, про это уже говорят, – согласился я. – Более того, уже лет сорок некоторые ученые занимаются  сканирования нейронных связей мозга, чтобы создать некий коннектом – точную копию этого органа сначала каких-то мух-дрозофил, а затем уже попытаться сотворить нечто подобное и с человеком.
– То есть, создать точную электронную копию человека на каком-то носители? Так?
– Ну, наверно, – согласился я. – Это как бы сотворить электронное «я» каждого человека, и тем самым ввергнуть его в псевдобессмертие.
– А почему в псевдо? – явно, намеренно удивился Плутон.
– Ну, смотри, если каким-то образом получиться сотворить, допустим, точную копию моего мозга, то никто не помешает этим людям сделать и две, и три такие копии. И что же, все эти копии будут представлять меня, мое я? А ведь «я» каждого человека реализуется через отождествление окружающего его мира  с чем-то внешним по отношению к нему самому. Так что мое «я» будет считать эти копии чем-то внешним по отношению к себе. Точно так же должны воспринимать своих собратьев и все остальные копии. И если все они мое «я», так это уже какое-то раздвоение и даже утроение личности, и сей факт в медицине констатируется как шизофрения. 
– Здорово ты разделал этот коннектом, – шутливо поаплодировал мне Плутон. – Получается, что ваши ученые занимаются каким-то шарлатанством?
– Ну, я бы так не сказал, – возразил я. – Изучение мозга человека является благом для самого человека, хотя бы уже потому, что, возможно, позволит излечивать людей от многих заболеваний, связанных именно с этим его органом.
– Хорошо, – согласился со мной Плутон. – Будем считать электронную копию мозга всего лишь домом, в котором может пребывать человеческое «я», но никоим образом не отождествляя его с этим конкретным человеком. К тому же ты еще не упомянул о возможной точности копии оригиналу, что вносит еже большие сомнения в соответствии будущего коннектома человеческому «я». Поговорим теперь о возможном сращивании человека с его электронными помощниками.
– Ты имеешь в виду смартфоны?
– Не только. Ты должно быть знаешь, что у вас сегодня человек без подобной электронной штучки уже как бы и не может считаться полноценными человеком. Что вас ждет впереди, когда все, поголовно, станут общаться друг с другом в виртуальном мире вне зависимости от своего местонахождения? Как разум человека справиться с все возрастающей лавиной информации, которая тем или иным образом уже сегодня воздействует на жизнь очень многих людей?
– Шут ее знает, как оно будет, – почесал затылок я. – К этой теме даже не знаешь с какой стороны и подступиться. Эта электроника одновременно и благо, и зло невероятных масштабов.
– Даже так? – удивился Плутон. – А ведь все люди, как мне кажется, просто жаждут приобщиться к этому злу. Это что, от стремления к просвещению или от глупости?
– Скорее от эпидемии потребительства, – рассмеялся я. – Думаешь, человек, приобретающий навороченный ноутбук или смартфон, думает о высоких материях? Черта с два. Для него главное не отстать в этом плане от других, даже если у него особой нужды в этой электронике  и не имеется.
– Ладно, давай мы оставим этих людей и обратимся к тем, кто действительно имеет нужду в этих электронных штучках по роду своих занятий. Они-то, думаю, должны задумываться, к чему приведет эта зависимость от подобной техники.
– Хорошо, – согласился я, – давай попробуем. В первую очередь, наверно, следует поговорить об информационном потоке, объем которого возрастает с каждым годом, уподобляясь снежной лавине, несущейся вниз с крутого склона. Когда ты работаешь над какой-то темой, то пользуешься в своей работе довольно ограниченным количеством источников, подобранных тобою в определенном порядке, соответствующем твоей задумке. Если этих источников слишком много, то они вполне могут сотворить в твоей голове хаос, из которого сложно будет выбраться к свету предполагаемой тобою истины. А теперь давай посмотрим на Интернет. В любой поисковой системе на поставленный тобою запрос, тебе выложат тысячи сайтов, среди которых прячутся именно те, которые ты бы считал полезными для своей работы. Весь вопрос заключается в том, каким образом отделить зерна от плевел.
– Ну, это, Адам, не проблема, – прервал меня Плутон. – Поисковые системы все время совершенствуются, и можно, помимо использования всяческих фильтров, составить свой запрос таким образом, что результаты поиска окажутся достаточно конкретными. Помимо того, вполне вероятно, что уже создаются специализированные так называемые электронные облака по любому вопросу, с предварительной сортировкой их содержимого на соответствие научным данным, на новизну изложения вопроса и так далее.
– Думаю, чтобы заполучить необходимую конкретику по какому-то вопросу даже в твоих электронных облаках, скоро придется вместо запроса в одну строку, писать целое произведение по интересующей тебя теме. Но как бы там ни было, проблема информационного хаоса существует, представляя собой нечто наподобие болота, выбраться из  которого можно будет лишь через узкую специализацию каждого человека в определенной области.
– Новое разделение труда?
– Не так уж и новое, – заметил я, – просто этот процесс будет продолжаться и дальше, поскольку он никогда не прекращался.
– Согласен, – одобрительно кивнул головой Плутон. – А вот как ты смотришь на такой вот кульбит: ученые найдут способ такой коммуникации человеческого мозга с электронным устройством, что они окажутся единым целым, образуя в своем единстве нечто наподобие  человека электронного? Ему даже имя уже придумали – eHOMO.
– Плохо смотрю, потому что это будет уже не человек, а нечто иное.
– Но ведь люди уже давно привыкли, допустим, к обуви, и вид босого человека на городских улицах вызовет у всех встречных удивление в лучшем случае, а некоторые подумают даже и о вызове врача. Получается, что обувь и человек уже давно срослись и, как видишь, от этого человек не стал кем-то другим. Так в перспективе должно произойти и с электронным другом человека, который превратится в его, так сказать, Альтер эго.
– Вероятно, так оно и будет, – немного подумав, согласился я. – Но представляешь, что это будет за жизнь, если ты будешь постоянно подключенным к всемирной паутине, и когда твои мысли, не говоря уже о поступках, будут известны всем или хотя бы Большому брату.
– Это так. Но ведь какие возможности открываются перед человечеством. Каждый встречный будет являть собою гения, которые сегодня в вашем обществе представляют собою лишь редкое исключение, но именно они и служат сегодня движителями прогресса.
– И которые приведут нас к вымиранию, – подхватил я, – как тех благополучных мышей, или устроят нам апокалипсис на земле.
– Почему апокалипсис? – удивился Плутон.
– А потому, что именно яйцеголовые изобрели для вящего блага человечества ядерную бомбу и еще много чего. Теперь вот возятся с микророботами и, что хуже всего, с генами  мелких тварей. Уверен, что в итоге они сотворят некую пакость,  против которой человеческий иммунитет окажется бессильным.
 – Это, действительно, проблема, – согласился Плутон. – Но с появлением электронного человека она может быть достаточно легко разрешена.
– Это каким-таким образом?
– Все очень просто. Среди людей невозможно будет затаиться негодяю, который способен совершить подобное преступление – Большой брат его моментально обнаружит еще на стадии лишь намерений.
– Ну вот, – раздраженно махнул рукой я, – откуда ушли, туда же и пришли.
– Тем не менее, все это предопределено самим ходом развития человеческой популяции на планете Земля.
– Поясни!
– Вот сегодня вы боритесь с терроризмом, и, надо полагать, что борьба эта будет длиться бесконечно. Терроризм непобедим, как непобедимы и психические отклонения в развитии людей. Они есть и будут. И чем дальше вы будите двигаться в своем постижении мироздания, тем больше возможностей будет появляться у таких, ущербных людей, нанести непоправимое зло вашей цивилизации. Так что появление Большого брата неизбежно, если вы не захотите вернуться в каменный век, и это в лучшем случае.
– Перспектива! – покачал головой я.
– Перспектива не так уж и плохая, – улыбнулся Плутон. – Ты ведь не станешь оспаривать моего утверждения, что задача, непосильная для разума сегодняшнего человека разумного, легко может быть разрешена более сильным разумом того самого eHOMO, для которого, кстати, нет предела совершенствования. Ведь базой такого прогресса будет являться он сам.
– Не понял, кто это он сам?
– Все просто. Когда вы сегодня совершенствуете, допустим, летательный аппарат, то вы исходите из накопленных вами знаний в этой области. Разум же eHOMO будет действовать  в аналогичном процессе совершенствования самого себя точно так же.
– Да-а, зело все это мудрено, – покачал головой я. – И чем все это может закончиться?
– Вот в этом и вся загвоздка. Предугадать дальнейший ход событий невозможно. Слишком слаб разум человека, чтобы предвидеть те возможности, которые откроются перед вами в том электронном будущем.
– Ну вот, что называется приехали сами не зная куда, – пожал плечами я. – А если приплюсовать сюда еще неизбежное рабство большинства населения земли, так вообще не захочется даже разговаривать о том будущем, а не то, что жить в нем.
– О каком ты рабстве? – удивился Плутон.
– Обыкновенном. Если появление Большого брата неизбежно, то точно так же неизбежно и появление людей, по тем или иным причинам к нему приближенных. Они и станут будущими господами. А рабами будут новые варвары, то есть люди, которые окажутся не способными осмысливать всю ту информацию, которую им представит электронный мозг. У них будет узкая специализация, в которой они и будут проявлять свои творческие способности: ремонтировать ту же электронику, заниматься добычей полезных ископаемых и прочих ресурсов, выращивать на деревьях баранки и прочие хлебобулочные изделия, а заодно творить, если им разрешат, новых рабов.
– Что-то, Адам, я тебя не понял – почему рабство, почему новые рабы?
– А что тут непонятного. Если твоя специализация растениеводство, то ты к ней и будешь прикован цепями необходимости. А это и есть рабство.
– Вон ты о чем, – улыбнулся Плутон. – А разве у вас сегодня не так? Шахтер роет уголь под землей, и я не думаю, что этот процесс доставляет ему удовольствие. Его под землю загнала та самая необходимость, о которой ты говоришь.
– Та, да не та, – не согласился я. – Сегодня любой шахтер имеет возможность вылезти на свет божий и заняться другим делом, допустим, строительством. Сегодня нет не преодолимой грани между многими специальностями. Завтра эта непреодолимость  обязательно появятся. Переход от одной профессии ко второй будет сопряжен с таким трудностями в освоении всех необходимых знаний, что станет практически невозможным.
– Не могу с тобой согласиться, поскольку ты упускаешь из вида возможности электронного друга человека, – заметил Плутон. – Но хорошо, рабство это не принципиально, поскольку свобода человека понятие весьма и весьма относительное. В любом случае появление Большого брата неизбежно. Каким образом это будет осуществляться – через введение электронных паспортов, поголовной чипизации населения или сращивания человека с его электронным помощником, выбор будет за вами и вам его станет диктовать время.
– Диктовать? – удивился я.
– Да-да, именно диктовать, – с некоторой грустью в голосе подтвердил Плутон. – Весь вопрос в том, как быстро вы станете продвигаться по пути освоения новшеств, привносимых в вашу жизнь наукой, новшеств, которые, как ты правильно заметил, могут использоваться человеком как в свое благо, так и для дел черных, недостойных человека разумного. К сожалению, сегодня у вас нет влекущих, целеполагающих идей, направленных в будущее. Вы замкнулись на создании все более комфортных условий для жизни отдельно взятого человека, человека потребителя, и совершенно позабыли о будущем всего человечества.
– Ничего подобного, – с нескрываемой иронией, заметил я. – Мы уже давно определили свое будущее, и приближаемся к нему семимильными шагами.
– Вот как? – вскинул брови Плутон, и на его лице появилось выражение какого-то детского любопытства. – И какое же оно в твоем виденье?
– Точно такое же, как у тех мышей, которые получая все мыслимые блага на тарелочке с голубой каемочкой, приказали долго жить.
– Ну, это не серьезно, – рассмеялся Плутон. – Люди все-таки не мыши и такая перспектива человечеству не грозит. В вашем обществе всегда было и будет кипение страстей, борьба мнений по любому, даже самому пустяковому поводу. Рано или поздно вы подойдете к точке сингулярности, когда вам придется резко переложить курс корабля человечества и направить свои усилия на нечто иное, достойное человека действительно разумного.
– В отношении твоего замечания по поводу «кипения страстей в обществе людей» у меня есть некоторые сомнения.
– Излагай.
– Сегодня это действительно еще имеет место. Но с неизбежным, как ты утверждаешь,  появлением Большого брата, это кипение быстро затухнет. Если даже  во времена Оруэлла уже шел разговор о введения единомыслия в неком государстве, и это при тех технических  возможностях, то что же говорить о временах грядущих? Какое уж там может быть кипение страстей и мнений при тотальном контроле со стороны этого Большущего брата, олицетворяемого, естественно, людьми власти. Для каждого гражданина допустимым мнением по любому вопросу станет лишь то, которое не пойдет в разрез с мнением людей правящей элиты. А настроить любого человека на соответствие такому требованию, думаю, будет проще простого – достаточно небольшого внешнего воздействия на его мозг.
– Согласен, что это серьезная проблема, – тряхнул головой Плутон. – Но назвать ее неразрешимой я не могу. Ведь коль об этом уже сегодня говоришь ты, то тем более обо все этом позаботятся интеллектуалы будущего.
– Хорошо, будем считать, что я просто пошутил, – включил задний ход я.
– Принимается, – кивнул головой Плутон. – Так все-таки,  что думаешь лично ты по поводу смены парадигмы развития человечества в недалеком будущем?

По совести сказать, над такой проблемой я прежде как-то не думал. Поэтому в нашем разговоре непроизвольно возникла пауза. Я на некоторое время задумался, пытаясь представить для себя того нового человека, который будет жить на земле через этих сто лет. И мне все представлялось, что он должен будет походить на некого киборга, оснащенного железными ногами и руками, и, тем не менее, способного летать по воздуху и плавать под водой. Наконец в голове  у меня несколько прояснилось, мысли потекли в определенном направлении и я заговорил:
– Понимаешь, еще древние греки видели главной задачей и серьезной проблемой познать самого себя. Она так и остается неразрешимой, несмотря на все усилия современной науки, всяких там психологов и экстрасенсов. Изучение до малейших подробностей человека по его составным частям, это еще не ведет к пониманию человеческой личности, иногда совершенно непредсказуемой в простых, можно сказать, штатных ситуациях. Думаю, когда эта проблема будет разрешена, тогда и только тогда мы вплотную подберемся к этой самой точке сингулярности, хотя я не совсем понимаю ее смысл. Одни говорят, что это…
– Адам, не стоить ломать над этим голову.  Все это условно и понимается под таким мудреным названием разное: в мире науки – это начало всех начал, а в нашем случае – всего лишь открытие нового смысла, таившегося в старом, давно известном.
– Ну, хорошо. Думаю, что новый путь для человечества откроется довольно скоро. Как только человек перестанет быть для самого себя центром вселенной, когда все проблемы, связанные с его плотью, будут разрешены, тогда он просто вынужден будет посмотреть вдаль, посмотреть не только на свое личное будущее, но и будущее всех землян, поскольку эти две вещи нерасторжимы.
– А что ты понимаешь под проблемами плоти? – поинтересовался Плутон.
– Вот, допустим, если у человека болит нога или печень, чем он озабочен? Естественно, этими болячками. А ведь из таких, на первый взгляд мелких проблем и состоит вся жизнь человека. Вот и приходится ему постоянно решать вопросы своего здоровья, своего быта и так далее. Для полета мысли в масштабах вселенной у него остается не так уж и много времени. Но все эти хлопоты могут исчезнуть, если наука окажется способной найти способ замены больных органов на искусственные, износостойкие.   Заболела у тебя нога? Так зачем ее лечить, когда можно  заменить на новую? Вот таким образом.
– А тебе не кажется, Адам, что если пойти таким путем, то следующим шагом станет возможность замены и головы вместе с ее содержимым.
– Искусственный интеллект?
– Он самый. А там и киборги рядом.
– Слушай, давай сменим тему, – взмолился я, чувствуя, что в голове у меня уже началось легкое кружение, с гонками киборгов за мною.
– Хорошо, – с сочувствующей улыбкой на лице согласился Плутон.– Не желаешь ли отвлечься? Допустим, продолжить знакомство со вчерашними пляжными дамами?
– Годков двадцать-тридцать сбросить, я бы не против, а так,  овчинка не стоит выделки.
– Так что, молодильные яблочки требуются? Могу устроить, – засмеялся Плутон.
– Да нет, не нужно. Мозги не перевернешь, и хотя древние греки утверждали, что в одну и ту же реку дважды не войдешь, но это не тот случай.
– Совсем что-то ты закис. Может снова кино?
– В принципе можно, но только не такое грустное.
– Не волнуйся, – успокоил меня Плутон. –  Фирма гарантирует. Что хотел бы посмотреть? И учти, мое кино бесплатное. Твою бессмертную душу в залог я не потребую.
Увидев мой удивленно-вопросительный взгляд, Плутон рассмеялся:
– Это я так, к слову. У вас некий Гетте как-то нафантазировал насчет Мефистофеля, так,  думаю, теперь все жители земли опасаются иметь дело с непонятными для них явлениями и тем более, личностями – а вдруг взамен потребуют эту самую душу.
– Между прочим, Гетте совсем не некий, а гениальный поэт, – обиделся я за землян. – А во-вторых, в этом что-то есть, потому что после твоего кино и у меня душа не на месте.
– Вот те и раз, – развел руками  Плутон. – Ну, а если серьезно, чего изволите, сударь?
– Посмотреть бы такое кино с участием президентов, допустим, России и США. Вот это было бы здорово.
– Не получится, – сразу посерьезнел Плутон.
– А почему?
– А потому, что президенты не люди, а именно президенты. Они говорят совсем не то, что им бы хотелось, и, тем более, что они думают по определенному вопросу. Вынужденное раздвоение личности, можно сказать. А это чревато для здоровья, для психики. Так что тебя в личину президента я внедрить никак не могу. Приходится блюсти заповедь: «Не навреди».
– Жаль! А так бы хотелось побыть хоть в кино  каким-нибудь президентом, посмотреть на мир его глазами.
– Уверяю, ничего особо интересного ты бы не ощутил, – пожал плечами Плутон. – У каждого свои амбиции и свои фобии.
– Что-что? – не понял я.
– Ну, страхи, что тут непонятного? И, кстати, у президентов этих фобий намного больше, чем у простого гражданина. Это как с богатством. Нищий оставляет свой дом, ничуть не опасаясь, что его обворуют, а вот человек богатый не доверяет даже железным запорам и сторожевым собакам.
– Наверно, ты прав, – согласился я. – Нафик мне это президентство.  Здоровье, молодость вернуть – вот это было бы здорово.
– Ловлю на слове, – сказал Плутон, и его лицо стало серьезным, почти мрачным.
– В смысле? – не понял я.
– В смысле возвращения молодости, а с ней и здоровья. Ведь так ты только что выразился.
– Ну и что? – пожал плечами я. – Хочешь снова предложить мне молодильных яблочек? Так я могу и не отказаться. Скажу – давай и что потом?
– Потом? Увидишь сам. Но только не забывай, что с молодостью к тебе вернется и твоя  глупость, – все с тем же серьезным выражением лица предупредил меня Плутон.
– Да-а? Но почему глупость? Разве в молодости я совсем дураком был?
– Ну, хорошо. Пусть я немного не совсем правильно выразился. Заменяю слово глупость на необразованность, то есть, твое образование будет соответствовать твоему возрасту. Ну как, годится?
– Так оно, конечно, лучше, но нужно подумать. Ведь в таком случае придется снова ходить в школу? Учиться  какой-то профессии, а потом искать…
– А ты как думал?
– Пожалуй, что нет, не согласный я.
– А ты хотел бы вернуться в молодость с теми знаниями, которые складывал в свою копилку всю жизнь?
– Ага, – рассмеялся я, считая, что наш разговор на эту тему закончен.
– Ты хорошо подумал? – снова вернул меня в тему Плутон.
– А что тут думать? – наигранно удивился я, хотя в глубине души шевельнулись сомнения:  «То ли я говорю?».
– Ну, что же, пусть будет по-твоему, – немного подумав, с мрачноватой улыбкой заявил Плутон.
– Что? Ты это по-серьезному? – окончательно сдрейфил я, представляя, что будет у меня дома, когда я заявлюсь туда молодым и…
– Серьезнее уж некуда.
– Нет, дорогой господин небожитель. Так нельзя. Что я тебе подопытный кролик, что ли?
– Ладно, Адам. Открою тебе нечто такое, отчего ты, думаю, в восторг не придешь.
– Так, может, лучше не нужно? – совсем скис я, в уме уже проклиная те обстоятельства, что вынудили меня зайти в эту заброшенную избу. «Совсем как у Булгакова с его нехорошей квартирой» – подумал я, неуверенно поглядывая в сторону двери.
– Это ты зря, – предупредил мое желание сбежать на свежий воздух Плутон. – Останавливать тебя, разумеется, я не собираюсь. Но там, и он кивнул головой в сторону окна, – тебе избежать предопределенного не удастся. Здесь же у тебя имеется выбор, правда не слишком большой, но все же …
Я совсем обмяк, и если бы даже мне сейчас кто-то сказал, мол, уходи отсюда, то вряд ли я  сделал бы хоть один шаг. Какая-то тяжесть навалилась на плечи, и вдавила меня в кресло с такой силой, что, казалось, вот-вот оно рассыплется подо мною, и я окажусь на полу. Плутон, естественно, видел и понимал, что происходит со мною и, немного помедлив, заговорил:
– Не скрою,  ты понравился мне, Адам трезвостью своего мышления. По этой причине я не хочу оставлять тебя без выбора. Он, правда, совсем небольшой. Сейчас ты можешь встать и спокойно уйти отсюда. Никто тебя останавливать не будет. Все, что происходило сегодня здесь, так же как и  вчера, сотрется из твоей памяти навсегда.
– Хорошо, – стал немного приходить в себя я, – а какой же второй вариант?
– Твоя сущность должна будет вселиться в другого человека, который в настоящее время уже находится в состоянии клинической смерти, и спасти его врачам, как бы они ни того хотели, не удастся, слишком серьезное поражение печени.
– Так что ты мне предлагаешь, – возмутился я, – вселиться в чужое тело и тут же помереть? Ничего себе!
–  Не кипятись, – одними глазами улыбнулся Плутон. – Что не под силу вашим врачам, с тем легко справлюсь я.
– Ну, так и помоги тому человеку! – воскликнул я.
– Я не могу помочь всем, кто в данный момент находится, как вы выражаетесь, на смертном одре. Не могу и не имею права вмешиваться в процесс обновления жизни, в ее развитие. Но я могу помочь тебе.
– А зачем мне помогать? – удивился я. – Здоровье у меня по возрасту. На вечную жизнь я не претендую нисколечко.
– Хорошо,  буду говорить с тобой начистоту, – Плутон несколько натянуто улыбнулся и глаза его стали немного грустными. – Понимаешь, Адам, ты волен уйти отсюда, прервать наш разговор в любой момент, это значит лишь одно – что в ближайшее время ты должен погибнуть в результате авиационной катастрофы.
От услышанного я на некоторое время оторопел. Мысли торопливо забегали в поисках спасительной лазейки и, наконец, меня осенило: «Да я же уже забыл, когда последний раз летал самолетом. Какая тут может быть катастрофа! Что-то путает этот Плутон». И я тут же его известил о своем несогласии с подобным виденьем моего будущего.
– Ты мне не веришь? – удивился он. – Зря. А то, что тебе на голову может упасть какой-нибудь «Боинг», это ты учитывал?
– Ну, да такого я не додумался, – признался я, впадая снова в уныние.
 Смерти, собственно говоря, я нисколечко не боялся, а даже немного любопытствовал, мол, а что будет потом? Но одно дело – рассуждать об этом, находясь в полном здравии и безопасности, и совсем иное, если тебя кто-то предупредил о близком неизбежном. На сознание вместе с этой ужасной предопределенностью надвигалась тьма, сковывая тело и разум, сбивая дыхание и заполняя  голову какой-то звенящей пустотой.
– Ну что приуныл? – с сочувствием, как мне показалась, спросил меня Плутон.
– Ничего я не приуныл. Сейчас в пляс пущусь, – мрачно ответил я.
– Плясать не обязательно, а вот с выбором следует поторопиться.
– Как я понимаю, тот мужик, в кого ты меня хочешь переселить уже не жилец?
– Да! Да! Не жилец. Решайся. Время уходит, – снова поторопил меня мой ангел-спаситель.
– А как же моя семья? Я ведь для них окажусь без вести пропавшим. Не хорошо это.
– Успокойся. Об этом я позабочусь.
– Если можно, объясни – каким образом ты все это проделаешь.
– Все не так сложно, как ты думаешь. Организм человека сильно смахивает на обыкновенный компьютер: тело – это железо, подсознание – материнская плата, душа человека – это та же программа, которая и приводит всю конструкцию в деятельное состояние. Так что…
– Довольно, – прервал я Плутона. – А то мне от этих подробностей как-то не по себе становится. Одно скажи – как мне там вести себя? Я же ничего не знаю о том человеке, в тело которого ты хочешь меня вселить.
– А тебе и знать ничего не нужно. После столь продолжительной комы потеря памяти обычное дело. Правда, иногда она восстанавливается, но это не твой случай. Так что проявляй там свой жизненный опыт и выкручивайся из всех обстоятельств как сумеешь. И если тебе скажут, что ты стал совсем другим человеком, у тебя есть безотказная палочка-выручалочка – кома.
– Да, – поморщился я, – но деваться некуда. Коль сказал «а», нужно говорить и «б».
– Ну, тогда закрой глаза и постарайся уснуть.
– Как же, уснешь тут, – подумал я, и, понимая, что вступив на тропу, ведущую в неизвестное, мне только и остается, что выполнять указания моего толи ангела-хранителя, толи самого дьявола. Я покорно закрыл глаза, и почти мгновенно провалился в темноту сна, сна без сновидений, без звуков, без самой, наверно, жизни.


                Новая жизнь

Доктор, доктор! Он открывал глаза! – донесся ко мне из неведомого далека женский голос. – Доктор! Идите быстрее сюда!
Вслед за тем послышались быстрые шаркающие шаги, и в смутном свете надо мною склонилось лицо пожилого человека, обрамленное белым. Белым было все вокруг: и свет, льющийся на меня со всех сторон, и голоса людей, и запахи медицинских препаратов, и сама жизнь, что возвращалась в мое тело. Черной была только боль, которая тупо пульсировала в правом подреберье.   
– А-а-а, – простонал я, пытаясь что-то сказать, но ничего путного из этого у меня не получилось. Я сделал еще одну попытку сообщить окружающим, что мне ужасно хочется пить:
– И-и-ть, – получилось на этот раз у меня, но этого оказалось достаточным.
– Доктор, он хочет пить! – громко произнес женский голос и снова повторил: – Он сказал, что хочет пить!
Чья-то рука приподняла мою голову и губы ощутили кисловатый привкус какой-то посудины, из которой мне в рот стала поступать жидкость. Я глотал ее, и в глазах становилось все светлее, а белый свет наоборот стал распадаться на тени и другие цвета. Я оживал. Мне нужно было привыкать ко всему, что ожидало меня в новой жизни. И чтобы осмыслить свое будущее, я снова закрыл глаза, притворяясь спящим.
– Ну, матушка, это уникальный случай, – доносился мужской голос, наверно, врача. – Пролежать столько дней в коме и вернуться к жизни, это я вам скажу нечто.
– Доктор, я всегда знала, что мой сын…– женский голос прервался всхлипываниями…
– Пойдемте, дорогая, пойдемте отсюда, теперь мы его обязательно поставим на ноги, пойдемте, а то на вас лица нет.
Послышались все те же шоркающие шаги, и доктор с женщиной удалились. «Так, значит, это была мать того парня, и теперь она считается моей матерью, – подумал я, открывая глаза, и тут же закрывая их снова – рядом со мною стояла девушка в белом халате, манипулируя какими-то склянками. «Наверно медсестра, сообразил я – ладно, полежим, подумаем, как вести себя дальше. Ты смотри, а я уже почти в полном порядке. И печень уже не так болит. Только слабость во всем теле. Есть охота. Сколько же мне здесь, в больнице валяться? Не люблю я больниц. А тут на тебе, с больницы начинать новую жизнь. Хотя все с этого начинают, роддом – это тоже больница». И снова я провалился в сон, но уже не в тот, где царила плотная темнота, а в другой сон, со светлыми солнечными бликами, с легким дыханием ветерка, с голосами людей и птиц. Нет, это не были сновидения, но я знал, что все это вокруг меня есть, поскольку это и есть сама жизнь. Передо мною проступило лицо Плутона, он улыбался.
– Ну, Адам, хотя обожди, теперь тебя зовут Дмитрий, все прошло наилучшим образом. Через недельку ты встанешь с больничной койки и отправишься в путь. Если станет невмоготу, обращайся, я услышу. С этими словами его лицо как бы растворилось среди мерцающего света. Я остался один на один с будущей новой жизнью.
Прошла ровно неделя, и я самостоятельно встал с больничной койки. Все эти дни возле меня почти безотлучно находилась моя новая мать. Внутренне я здорово смущался ее неусыпного внимания и той счастливой улыбки, что блуждала по ее лицу, когда она наклонялась ко мне, к своему сыну, вернувшемуся с того света. Только иногда по нему проскальзывала печаль, вызванная полной амнезией памяти у меня. Естественно, что я не помнил якобы своего прошлого, не помнил абсолютно ничего, кроме имени матери, которое я впервые услышал от лечащего врача. Глядя на лицо этой милой сорокалетней женщины, одухотворенное счастьем, мне становилось мучительно стыдно, хотя с другой стороны, ведь только благодаря мне ее сын физически жив.
Звали мою мать Ирина Михайловна. Была она среднего для женщин роста, еще достаточно стройная, хотя талия уже стала немного расплываться. Русые волосы, уложенные в какое-то подобие прически, не до того ей было, еще не имели признаков седины. Горе наложило на ее лицо свой отпечаток – скорбные морщинки в уголках рта и немного притухший взгляд серых глаз свидетельствовали о непростых днях, проведенных ею у больничной койки сына.
С отцом, Сергеем Александровичем Рагозиным, мне познакомиться пока что не удалось – родители были в разводе. Но я, собственно говоря, по этому поводу нисколько не огорчался. Еще через неделю я уже знал о себе все или почти все. Да, вот еще что, когда я впервые услыхал голос матери, внутри меня, в области сердца, что-то екнуло, из чего я сделал вывод, что связь матери со своими детьми запечатлена где-то на подсознательном уровне. И где бы не находился человек, разлученный с матерью, они все равно узнают друг друга, встретившись глазами. Большего им и не нужно, но сознание этот важный момент никак не зафиксирует, и они пройдут дальше каждый своим путем. Но это я так, к слову.
И так, пора отрекомендоваться. Я, Дмитрий Сергеевич Рогозин, студент первого курса (его я закончил довольно успешно, а в настоящее время каникулы)  факультета филологии и журналистики местного госуниверситета, роста выше среднего, а именно – 192 сантиметра, сложения достаточно крепкого, но еще окончательно не оформившегося, поскольку мне всего лишь 19 лет. Глаза голубые, шевелюра довольно приличная, русая, характер раздолбайский – любитель с друзьями погужевать и даже, как я впоследствии понял со слов моего закадычного дружка Антона, не брезгующий сильными таблетками, по причине коих, скорее всего, и оказался в больнице. С отцом встречался только в далеком детстве, поскольку особой необходимости в том не чувствовал – финансовое положение семьи довольно крепкое. Помимо того, что мать занимала приличную должность на госслужбе, при разводе ей достался неплохой куш, в виде акций какого-то «ООО», периодически выплачивающего по ним дивиденды, что несколько даже удивительно для современной России.
И вот теперь мне, Димону, нужно будет вступать в новую-старую жизнь. Ирина Михайловна, то есть моя мать, насколько смогла, освежила мою память в отношении нашего прошлого. Естественно, что пробелов в моем личном загашнике было более чем достаточно. И вот теперь мне придется справляться с этим самостоятельно. Учитывая свой прежний жизненный опыт, я не думаю, что это окажется для меня слишком сложным. И так в путь.
В среду, двадцать четвертого июля в сопровождении матери я покинул здание больницы. Неспешно, ноги еще плохо меня слушались, мы добрались до стоянки автотранспорта, где нас поджидало такси. Через каких-то тридцать минут отчаянно полавировав среди потока машин, мы подъехали к нашему дому – обыкновенной панельной девятиэтажке, образующей совместно еще с тремя такими же зданиями довольно просторный двор, внутри которого был разбит небольшой скверик, густо утыканный вязами и кленами. Как мне показалось, там даже порхали птицы, если считать за таковых воробьев и вездесущих ворон. После больничной палаты воздух внутри двора мне показался каким-то необыкновенно ароматным. Даже бензиновая гарь, что проникала сюда с улицы, казалась мне вполне освежающей по сравнению с всякими там хлороформами и прочими медицинскими  препаратами.
– Как здесь хорошо, мама, – прошептал я.
– Немножко душно сегодня, а так действительно, сынок, хорошо, – согласилась со мной Ирина Михайловна.
Пока лифт отозвался на наш вызов, пока подползал к площадке первого этажа, я усиленно мыслил на тему своего дальнейшего поведения. Сложность заключалась в том, что у меня уже давно сложились поведенческие стереотипы  при различных жизненных обстоятельствах, соответствующих моему возрасту. И они вряд ли подходили для молодого человека, которого жизни еще предстояло учить да учить, награждая то конфеткой, то хорошим подзатыльником. Даже элементарное снятии обуви в прихожке, могло выдать во мне человека достаточно пожилого, привычного к порядку даже в таких мелочах. По этой причине я решил пока быть в меру безалаберным и снять обувь, не расшнуровывая ее, а просто прижав носками задники своей обувки, и выдернув поочередно из них ноги. На что мать сразу же заметила:
– Дима, ты так и не научился расшнуровывать туфли.
– Да ладно, мама. С завтрашнего дня начну, – весело отозвался я, радуясь тому, что попал в десятку.
– Сколько уже было этих завтра, – засмеялась Ирина Михайловна.
Первый мой день в нашей квартире был для меня днем открытий, на которые то и дело наталкивали вещи их прежнего-настоящего владельца. Особо ценную помощь оказал мне в деле вхождения в образ Дмитрия его компьютер. Из содержимого этого чудо-агрегата, правда, прежде мне довольно долго пришлось повозиться с паролем, я многое узнал о своих прежних привычках и увлечениях. Кое-какие сведения я извлек оттуда и о своих  друзьях-товарищах. Одним словом, ложился я спать с распухшей головой от обилия информации о своей прежней жизни. Разумеется, я не собирался во всем подражать прежнему Димону, но игнорировать все начисто было бы неразумно, поскольку многое внутри нас определяется нашим подсознанием, и конфликта в данном случае избежать все равно не удастся.
Первым кого я захотел увидеть был, разумеется, Антоха. Его я должен буду легко узнать, поскольку в моей комнате на столе имелась фотография, где мы с ним, сидя в читальном зале библиотеки, делали вид, что интересуемся какими-то учебниками, в то время как неподалеку сидела пара девиц весьма привлекательного вида. Что рядом со мной Антон, мне объяснила мать. Она же проинформировала меня о нем, притом далеко не с лучшей стороны:
– Балбес, у которого на уме одни только дискотеки, – категорически заявила она. – Лучше бы ты с ним не дружил…
– Мама, тебе не кажется, что сегодня подбирая мне дружков, завтра ты и невесту для меня выберешь по своему вкусу? – энергично возразил я, отстаивая свою свободу.
– Ну, ладно сынок, я же хочу как лучше. Ты же у меня единственный, моя кровиночка.
Последние слова матери заставили меня расчувствоваться, что я даже приобнял ее, покорно склонив голову к ее плечу.
Взаимоотношения с матерью для меня явно не являлись проблемой, поскольку все матери в своей любви к «родной кровиночке» одинаковы, и Ирина Михайловна во всем походила на ту женщину, оставшуюся в моей памяти навсегда, которая когда-то прижимала меня к своей груди, а иногда и награждала хорошим шлепком по определенному месту. Но это было так давно. А сегодня моей мамой являлась женщина, которая была моложе меня лет на двадцать. Как все это сложно. Спасением для меня оставалась только полная амнезия, которая способна объяснить даже необъяснимое, в том числе и кардинальное изменение моего характера. По этому поводу для всех моих знакомых я найду тысячу самых разных объяснений, а вот для матери?
Утром мать ушла на работу, предварительно накормив меня роскошным завтраком и несколько раз настоятельно потребовав, чтобы я не спешил  выходить из дому. Разумеется, я пообещал следовать ее советам, поскольку мой организм все еще был в довольно плачевном состоянии, истощенный вынужденной длительной голодовкой. К тому же мне было необходимо в первую очередь разузнать как можно больше разных подробностей о той части города, иначе – микрорайона, в котором по воле случая, именуемого Плутоном, я оказался. По этой причине почти целый день я снова просидел за компьютером, вытаскивая из недр Интернета всякую полезную информацию обо всем, что могло пригодиться мне в новой жизни. Ведь в любом разговоре, как допустим, о центральном городском почтамте или, допустим, о дворце спорта, я мог сболтнуть, что видел начало их строительства, поскольку это было действительно так. Но ничего такого не мог видеть Дима, который родился на полтора десятка лет позже окончания строительства этих зданий.  И таких казусов могло быть сколько угодно.

Так прошло два дня. На третий я уже был готов отправиться в свое первое путешествие по городу. И в первую очередь решил посетить наш университет, студентом коего и являлся. Конечно, был риск повстречать своих знакомых и не узнать их, но ведь в люди выходить рано или поздно все равно придется. Да и, наверно, информация о том, что я загремел в больницу, уже давно стала достоянием если и не широкой общественности, то для моих дружбанов это определенно не являлось секретом. 
Наш город по численности населения не слишком большой, даже не дотягивает до миллиона, явно не Москва. Но площадь он занимает весьма и весьма приличную. Причиной тому являются особенности рельефа местности. Ведь строить многоэтажные дома по горам и долам дело не простое.  По этой причине самый длинный трамвайный маршрут протянулся аж на двадцать километров или что-то возле того. Так что потеряться в таком городе проще простого. Но я, наверно, везунчик, потому что уже на второй трамвайной остановке заметил знакомое по фотографиям лицо, обладатель которого вскочил в громыхающий вагон  почти на ходу. Отвернувшись к окну, я стал мучительно соображать, кто бы это мог быть. Мысленно перебирая фотки, которых в компьютере Димы было превеликое множество, я, наконец, догадался: «Да это же Рыжий. Наверно, только у него  во всем городе нос на троих рос, а одному достался». Такую шутку в отношении Володьки Рыжкова я обнаружил в «Контакте» Димы. И поскольку у меня с этим парнем особо близких отношений, как мне казалось, никогда не было, я решил его не замечать. После двух или трех трамвайных остановок, когда я оглянулся, Рыжего в салоне уже не было. «Наверно, проехал зайцем и соскочил», – подумал я, чувствуя какую-то внутреннюю неприязнь к этому парню.
Почти до обеда бродил я по Новому микрорайону города, знакомясь с его достопримечательностями, рассматривая все уже глазами девятнадцатилетнего парня . Кстати, когда я вышагивал по корпусам университета, заполненных абитуриентами, алчущих знаний, я встретил какого-то мужчину, по-моему, преподавателя, весьма импозантного вида, который требовательно смотрел на меня, ожидая, по-видимому, чтобы я с ним поздоровался, что я и сделал, хотя и с некоторым опозданием. После того как мы с ним разошлись, я оглянулся ему вслед, а он, как в той песне, оглянулся на меня. «Наверно, наш декан или что-то в этом роде», – подумал я и решил, что лучше всего мне удалиться из этого бойкого места, пока невзначай не оскорбил своим невниманиям какого-нибудь проректора или даже самого ректора.
«Не с того, наверно, я начал свою новую жизнь, – мелькнуло у меня в голове. – Надо вызывать моего дружка Антона, чтобы с его помощью войти в мир взаимоотношений моего Дмитрия. Компьютер, конечно, хорошо, но голая информация без эмоциональной окраски – это не то, что мне нужно. Отыскав имя Антохи в мобильнике, я позвонил ему.
– Димон! Это никак ты? – обрадовано закричал мобильник.
– Я-я, Антоха. Приезжай ко мне, поговорить надо.
– Ты когда из больницы съехал? – не унимался Антон.
– Приедешь, обо всем расскажу. Только ты не тяни.
– Какое там тянуть! Уже лечу!
Я отключил мобильник, поскольку чувствовалось, что у Антона еще не менее сотни вопросов, которые он выкатит мне прямо сейчас. Не прошло и получаса, как в дверь позвонили. Еще через секунду в дверном проеме возникла фигура парня, моего сверстника, то есть, сверстника Димы, рослого, но немного тощего, смахивающего фигурой на Донкихота. Его немного удлиненную голову увенчивала густая шевелюра темных волос. Аккуратный, немного вздернутый нос,  впалые, без следов юношеского румянца щеки, еще слабо знакомые с бритвой, и темно-карие  глаза, прямо-таки искрящиеся радостью  – вот и весь портрет моего друга Антона. Этот человек действительно был моим другом. Это я осознал сразу, как только он переступил порог.
– Здорово, Димон! Как я рад тебя видеть! – зачастил Антон, протягивая мне руку.
– Здравствуй, Антоха, – я крепко, насколько смог, пожал его руку и сделал приглашающий жест в направлении двери в свою комнату:
– Проходи.
– А мать твоя как? Не появится сейчас? А то она меня что-то не очень жалует.
– На работе она. Будет только после шести, – ответил я. – Снимай обувку и вперед.
Усадив Антона на диван, я уселся в вертящееся кресло напротив его и сказал:
– Слушай, Антон, ты знаешь, что такое амнезия памяти?
– Слышал, конечно.
– Так вот, говорят, что после того, как я попал в больницу, почти четверо суток я пребывал в коме. Понимаешь о чем речь?
– В общих чертах, типа был без сознания, – ответил Антон, и веселые искорки в его глазах притухли.
– Это я к тому тебе говорю, что на многое у меня отшибло память. Врачи говорят, что она восстановится, но когда это будет,  я не знаю. И они тоже не знают. Так вот, чтобы быстрее мне восстановиться, требуется твоя помощь.
– Какой разговор, Димон, – заспешил словами Антон. – Говори, что от меня требуется.
– Во-первых, как ты думаешь, почему я загремел в больницу с отказом печени? Что-то не то слопал или как?
– Знаешь, Дима, здесь все просто. Наверно это от тех колес, что мы прикупили у Рыжего.
– Каких колес? – не понял я.
– Да наркота. Тогда, помнишь?.. да ты же не помнишь. Мы втроем на дискотеке подтоварились у Рыжего, для веселухи.
– Обожди, втроем это кто?  Ты, я, а еще кто?
– Тюха, он из соседней группы. Его фамилия Кравчук. Николай Кравчук. Так вот Тюха к твоему сведению умер. Уже похоронили. Тоже печень не выдержала.
– Вот так дела, – передернул плечами я. – Ну, а ты что?
– Вы колеса тогда прямо на дискотеке заглотнули, а мне нельзя было, дома ожидались разборки с отцом, так свою долю я припрятал. Отец, правда, все равно ее нашел и в унитаз спустил. А назавтра я узнал про тебя и Тюху. Сразу сообразил что и как. Можно считать, что меня отец второй раз к жизни воззвал. Я теперь эту заразу ни-ни!
– То-то мне сегодня этот Рыжий так сильно не понравился, хотя ничего этого я и не знал. Вот гад! Башку ему оторвать надо.
– Это само собой. Инвалидом сделаем, – согласился мой товарищ.
– Ну, ладно. Давай дальше.
– Что дальше? – не понял Антон.
– Что-что, восстанавливай историю моей жизни вне дома. Я ведь ничегошеньки не помню. Сегодня в университете, по-моему, обидел кого-то своим невниманием. Не кричать же мне на каждом перекрестке, что у меня временная потеря памяти.
Мы проговорили с Антоном до пяти часов, пока он не засобирался на выход.
– Скоро твоя маман заявится, так что я делаю ноги, – известил он меня.
Уже у двери я предупредил его, чтобы он в отношении моей амнезии никому ни гу-гу. Здесь же мы договорились с ним и насчет завтрашнего дня. Следовало более активным образом, а точнее, методом тыка восстанавливать мои прежние знакомства. Таким образом, день прошел для меня совсем не напрасно. Все-таки  молодец этот Антоха. Настоящий друг.

Через неделю, может, чуть дольше, я уже ориентировался в жизни Димы Рогозина по полной. Даже Нинель, а по-простому Нинка Федотова, моя пассия, простила меня за какие-то прежние прегрешения, по причине которых она дулась на меня почти целый месяц.
– Ой, Димочка, ты за этот месяц так сильно изменился, – щебетала она, цепляясь за мою руку во время нашей первой и последней встречи в парке. – Ты теперь стал такой рассудительный, прямо ужасть.
– А что, я раньше таким не был? – посмеивался я, поначалу радуясь вместе с нею своему возвращению к полноценной жизни.
– Нет, раньше ты тоже был молодца, но теперь… – она томно прикрывала глаза, при этом полное округлое лицо ее прямо-таки  изливало на все четыре стороны света радость и даже, не побоюсь сказать, отблески счастья.
Все это льстило моему мужскому самолюбию, но особых чувств к этой девице, по правде говоря, я почему-то не испытывал. Даже скажу более, мне с каждым мгновением она становилась какой-то неприятной. У меня как бы проявлялось раздвоение личности: с одной стороны я радовался своей мужской силе, а с другой стороны все отчетливее проступала какая-то брезгливость по отношению к себе и ко всему, что только что было между нами. Нет, девушка была вполне опрятной и источала из всего своего существа утонченный аромат, наверно, французских духов. Дело было в чем-то ином, и это иное я пока что не мог сформулировать даже для себя. И это меня сильно беспокоило, поскольку самое опасное в моей ситуации была невозможность мирного сосуществования в одном теле двух разных сущностей: Димы и Адама.
Расставшись с Нинель, я поспешил домой, чтобы обдумать наедине, в тишине своей комнаты, все, что творилось со мною. Это был какой-то сигнал, и расшифровать его следовало как можно быстрее. Поскольку вечерами, проходя мимо дискотеки, я точно также испытывал нечто похожее на раздвоение чувств. Одновременно меня тянуло туда, где царит веселье и гремит музыка, где гибкие фигуры раскрепощенных девах маняще извиваются в ритмах танца, и в то же время сознание презирало это новоявленное вавилонское столпотворение, с блестящими от пота лицами, с бьющими прямо по черепу ритмами чрезмерно громкой музыки. А душераздирающие вопли исполнителей на непонятном языке, ассоциировались в моем сознании с радостными восклицаниями, пляшущих у костра каннибалов, перед поеданием очередной своей жертвы.

Весь вечер я ломал голову над тем, как мне примирить Диму и Адама без ущерба для своего психического здоровья. Наконец, решение было принято: Адам не должен ломать Диму через колено. Исподволь, постепенно нужно корректировать свои желания, как это делает с нами всемогущее время. А теперь в первую очередь следует подумать о будущей профессии, следовательно, и об учебе. Профессия журналиста имеет свои достоинства, но и недостатков у нее предостаточно. Ведь не зря ее именуют второй древнейшей профессией, это значит второй после проституции. Большинство журналюг, по моему глубокому убеждению, не имея настоящего призвания к избранной профессии, да и таланта тоже, продаются всем, вокруг кого зеленым зелено от баксов. И это накладывает свой аромат на такого человека, готового за деньги и черного козлища изобразить ягненком, белым и пушистым. Мне таким быть не хотелось. Да и к гуманитарным наукам, всяким там «современным теориям массовых коммуникаций» или «актуальным проблемам современной науки и журналистики» душа у меня совершенно не лежала. Тем более, что я уже имел  профессию, которая хоть и не вдохновляла, но давала надежный кусок хлеба и даже с маслом. Назревало противоречие между прошлом и будущем. Что делать? 
Вечером, когда Ирина Михайловна, то есть, моя мать возвратилась с работы, я попробовал завести с ней разговор на эту тему. Услышав от меня, что я не имею призвания к писанию статей и романов, она пришла в такое волнение, что пришлось извлекать из домашней аптечки валерьянку. По-видимому, для нее разговор с сыном на подобную тему был уже далеко не первым. Итогом нашей весьма краткой дискуссии были ее заключительные слова, произнесенные весьма убедительно, даже безапелляционно:
– Дима, ты получи сначала высшее образование, а кем ты будешь работать в дальнейшем, время покажет. У нас в стране эффективный менеджер – это еще не значит, что он специалист в деле, которым рулит.
Крыть мне было нечем, поскольку справедливость ее слов многократно подтверждалась примерами из нашей российской действительности. «Ладно, – решил я, – пусть пока будет как есть, а дальше посмотрим».
Таким образом, первого сентября я снова оказался в стенах университета. В фае были вывешены объявления, указующие студентам младших курсов,  в какой из аудиторий им собраться. Поскольку мы с Антоном пришли вместе, то я скромно уступил ему должность проводника в этом кипящим море юных голосов и броуновского движения будущих корифеев науки и политики, среди которого своеобразными ледоколами проплывали статные, и не совсем таковые, фигуры преподавательского состава. Через некоторое время мы очутились на третьем этаже и, отсчитав положенное количество дверей, вошли в аудиторию за номером 307, где нашей группе и надлежало собраться.
Мы оказались не первыми, но и далеко не последними. Начались, как обычно бывает при достаточно длительном расставании, расспросы о том, кто, где и как провел время, с обязательным «а я знаешь, побывал…» и тому подобным. Я так же не был обойден вниманием сокурсников, и подозреваю, что многие из них уже слышали о моих больничных мытарствах, и по сей причине поглядывали на меня с определенным любопытством, с каким обычно смотрят на новичков, попадающих в уже более-менее сплоченный коллектив. Разумеется, это было для меня немного неприятно, но тут ничего не поделаешь, и внутренне я готов был к подобному повороту событий. Входили другие студенты, и аудитория тут же переключалось на них, что позволило мне через какое-то время оказаться несколько в стороне и присесть на стул у самого последнего стола, расположенного возле окна. Оттуда было удобно наблюдать за всеми сразу, особо не привлекая к себе любопытных взглядов.
Наша группа, как доложил мне Антон, состояла из двадцати трех человек, с превалированием девушек. Их было на семь человек больше, из чего следовало, что количество парней равнялось восьми. Пробегая взглядом по лицам собравшихся, я сразу отметил троих» двух девушек и одного парня. Одна из девиц, яркая блондинка, сразу бросалась в глаза своей, можно сказать, ослепительной красотой. Вторая же – наоборот, выглядела тусклой серой мышкой, которая как будто случайным образом попала в эту аудиторию. Еще ничего не зная о ней, мне почему-то стало ее жаль. Хотя мой прежний опыт свидетельствует, что те женщины, которым по воле матушки природы не удалось заполучить внешнюю привлекательность, многого добиваются своим умом и целеустремленностью.
Парень же, на которого я сразу обратил внимание, выделялся среди всех своим ростом – не менее двух метров, и густой, ершистой шевелюрой, темного окраса и не имеющей определенной формы, называемой обычно прической. Он более чем на голову возвышался среди толпящихся в проходах между столами студентов, и снисходительная улыбка его тонкогубого рта как бы говорила всем сразу: «Ну что вы здесь копошитесь и не даете пройти?». При этом его карие глаза щурились от солнечного света, что пробивался в окно сквозь густую листву одного из тополей, целая шеренга которых  выстроилась вдоль фасада здания. От этого прищура лицо его приобретало какое-то хитроватое выражение, выражение человека, готового в любой момент схватить поверх голов своих товарищей за хвост птицу удачи. Тем более, что длина рук позволяла ему проделать это нисколько не напрягаясь. «Парень, кажется, не промах, – подумал я, переключая свое внимание на вошедшего в аудиторию того самого импозантного мужчину, который прошлый раз повстречался мне среди абитуриентской толкучки.
Шум в помещении моментально прекратился и все стали попарно рассаживаться за столы.
– Это куратор нашей группы, – шепнул мне Антон, пристраиваясь рядом. – Зовут его Иваном Сергеевичем. 
– Уж не Тургенев ли его фамилия? – с улыбкой поинтересовался я.
– Нет, его фамилия Куварзин, – не оценил моего юмора Антон.
Я промолчал.
 Иван Сергеевич, довольно стройный мужчина, хотя годков ему было за пятьдесят, о чем свидетельствовала  изрядные залысины, прикрытые сверху зачесанными набок довольно жидкими волосами. Зато по бокам его слегка удлиненной головы волосы были густыми и аккуратно подогнаны к ушам. Светло-коричневый костюм сидел на нем безупречно, как и белая, с еле заметным голубоватым отливом рубашка. Единственное, что мне не совсем понравилось в его экипировке, так это галстук,  темно-коричневый, с белыми и красными полосами наискосок. Мне показалось, что он не совсем гармонировал с его обликом респектабельного мужчины, знающего себе цену. Но это всего лишь мое личное мнение.
Проверив по списку состав группы, не потерялся ли кто за летние каникулы, Иван Сергеевич стал вещать нам о важности нашей профессии, овладеть которой без самодисциплины, предполагающей целеустремленность и упорство, практически невозможно. Я слушал его в пол-уха, обшаривая взглядом спины и затылки тех, кто сидел впереди меня и лица тех, кто устроился за соседними столами. Мне нужно было как можно быстрее запомнить, кто есть кто, по этой причине, указывая глазами на очередной объект, я шепотом спрашивал Антона, мол, кто это? Антон отвечал мне так же шепотом, поминутно отвлекаясь на какую-то девицу, откровенно строившую ему глазки.
– Таким образом, уважаемые друзья, – продолжал между тем Куварзин, – вам прямо сейчас нужно собраться и включиться в работу. А то, думаю, за лето многие из вас позабыли не только то, что проходили в последнем семестре, но даже и лица своих преподавателей.
Это был камень явно в мой огород. Но следует отдать должное Ивану Сергеевичу, развивать эту тему он не стал. Вот так и началась моя учеба на журналиста, о чем я никогда и не помышлял.
Через неделю, хотя и прослыл я немного странным парнем, тем не менее, уже  вполне  уверенно мог общаться со всеми своим сокурсниками. Для меня они все представляли интерес, поскольку разница в возрасте между нами была такая большая, что я чувствовал себя среди них словно какой-то инопланетянин, случайно оказавшейся на Земле. Их интерес к окружающему миру, к своим сверстникам, разительно отличался от моего. С полным основанием можно было предположить, что у нас были совершенно разные глаза. А ведь не секрет, что виденье окружающего нас мира во многом определяет и наши поступки.
Лекции, лабораторные занятия и семинары, с полуторачасовым перерывом на обед, занимали у нас почти весь световой день. К вечеру усталость давала себя знать апатией и желанием как можно быстрее добраться домой, принять ванну и забыться на некоторое время в мире  Интернета. В связи с этим я всерьез стал задумываться об укреплении своего здоровья посредством какого-нибудь тренажерного зала, которых появилось в нашем городе превеликое множество. Но когда я сказал о своей задумке Ирине Михайловне, она весьма темпераментно заявила:
– Дима, ты не спеши с этим. Пусть твой организм немного окрепнет. Тренажерные залы никуда не денутся.
Вероятно, она была права, и я на некоторое время отложил все на потом. Студенческая жизнь продолжалась в спокойном русле. До конца семестра еще была уйма времени, и мы с друзьями пока не сильно утруждали себя наукой, предпочитая вести между собой дискуссии на отвлеченные темы.
Обычно после лекций, возвращаясь домой, мы проделывали определенную часть пути  втроем, Антон, я и Александр, так звали нашего длинного сокурсника. Так было и в этот раз. После семинара, который проводил московский залетный гость, журналюга с большим стажем и еще большим округлым «авторитетом», до невозможности деформирующим его пиджак.
Был чудесный вечер, без малейшего ветерка и всего лишь минус четыре градуса, что для начало октября в нашем краю весьма обычное явление. Хотя стрелки на моих часах показывали всего только половину девятого, было уже довольно темно, и фонари равнодушно поливали матовым светом городские улицы. Над ними, без каких-либо переходов густо нависала темнота наступающей ночи. 
Я не люблю октябрь – это еще не зима, но уже и не осень. Деревья вдоль  улиц стоят скелетами былой жизни, которая промелькнула мимо тебя в красочном веселье летних и сентябрьских дней, оставив кое-где после себя бурые, покореженные листья тополей. Их не заметила метла дворника, а ветру надоело  играться с ними среди городских улиц, и, забившись в укромные уголки, они оставались лежать там смирно и безнадежно.
Поток машин немного поредел – час пик, когда они возвращаются по домам, прошел, но перейти улицу вне дорожного перехода все еще оставалось задачей не простой. Но мы с успехом справились с ней и неспешно побрели к автобусной остановке, чтобы разъехаться по разным районам нашего города.
– Как вам этот толстобрюхий? – спросил Антон, учащая шаг, чтобы поспевать за нами.
– Силен мужик, – отреагировал на его вопрос Александр, слегка укорачивая свои метровые шаги.
– А мне он не понравился, – заявил я. – Проповедует какой-то голый практицизм. Скучно.
– А мне так кажется, ничего, – пожал плечами Александр. – Статья в газете – это же не женский роман. Здесь как раз четкость изложения материала и есть самое главное.
– Не спорю, – не сдавался я. – Но чтобы факты, излагаемые газетой, задели читателя, нужно еще кое-что, нужна душа.
– Ну, это сантименты, – Александр махнул рукой, как бы отметая эти самые сантименты в сторону. – Какая может быть душа в изложении конфликта между каким-то предпринимателем и администрацией района?
 – Душа должна присутствовать во всем,– не согласился я, – иначе получится сушняк и только, годный разве для растопки печи в деревенском доме.
– Это еще не худший вариант, – рассмеялся Антон. – Немного раньше его бы использовали совсем по другому назначению.
– Пока вы будете искать эту самую душу для своей статьи, актуальность информации устареет, и вы останетесь с носом, – подытожил Александр, останавливаясь у небольшого павильона, которые как грибы после дождя повырастали рядом с остановками общественного транспорта. В них продавалось почти все, а после полуночи, когда «Роспотребнадзор» ложился отдыхать, там без особых трудностей можно приобрести помимо бутылочки пива, кое-что и посерьезнее.
– Скучный ты человек, – заметил Антон, притормаживая рядом с ним.
– Не скучный, а целеустремленный, – хохотнул Александр. – Ну ладно, парни, я поехал, мой лимузин подходит, – с этими словами он поспешил к широко распахнувшейся двери новенького автобуса, кажется, корейского производства.
– Езжай, езжай, практик ты наш, – кинул ему вслед Антон, и, повернувшись ко мне, добавил: – Он в жизни, наверняка, недурственно устроится.
– Пожалуй, ты прав, – согласился я. – Чем раньше человек задумается о своем будущем, тем большего он в жизни добьется.
– А сам-то ты знаешь, чего в жизни следует добиваться? – скептическая улыбка скользнула по губам Антона, и он вопросительно глянул на меня.
– Догадываюсь, – рассмеялся я.
– Так поделись.
– Своим не могу – гоже только для личного употребления. А в отношении твоего, – я пожал плечами, – сам сообрази. Еще не то поднесу – обидишься.
– Да ладно тебе, – махнул рукой Антон, – я не из обидчивых.
Немного помолчав, он продолжил: – Эх, мне бы прямо теперь  миллиончик долларов! Вот бы я пожил, – и он мечтательно запрокинул голову вверх, к небу.
– Да, представляю, – засмеялся я. – Что ты там высматриваешь? Может звезду удачи? Так это всего лишь уличные фонари.
– Только вот как их заработать и не стать горбатым? – продолжил Антон, не обращая внимания на прозу моих слов.
– Тебе подсказать? – на полном серьезе спросил я.
– Ну, давай, – согласился мой товарищ. – Если дело стоящее, возьму и тебя в долю.
– Тогда слушай и мотай себе на ус, – все также на полном серьезе продолжил я. – Разбогатеть в нашем мире можно только двумя способами.
– Какими? – спросил Антон, не прекращая любоваться уличным освещением.
– Первый, самый трудный – это сделать гениальное открытие или изобретение и воспользоваться им самим. А второй, самый распространенный на земном шаре, – заставить работать на себя как можно большее количество людей или, иначе говоря, украсть или присвоить, что одно и то же, результаты труда других хомо сапиенсов.
– Ну, ты наговоришь, – рассмеялся Антон. – Что же, по-твоему, какой-нибудь Сорес или другой американский миллиардер только и делал, что всю свою жизнь воровал чужой труд? Они же великолепные финансисты, оттого и разбогатели. Или допустим, тот же Генрих Форд. По-твоему, он тоже крал чужой труд?
– Я не буду объяснять тебе технологические особенности  кражи этого продукта, их много и они разные, но только уясни, Антоха, одно: производительность труда каждого отдельно взятого человека не слишком различается. Один, допустим, способен выкопать лопатой за восемь часов яму глубиной метр, а другой – два метра. В результате один будет иметь за свою работу доллар, а другой два доллара и только. А если этот другой имеет миллиард долларов? Чем иным, кроме воровства можно объяснить подобное различие в результатах труда двух людей?
– Да ну, глупости, – не согласился Антон. – Один будет копать твою яму лопатой, а другой за это же время выкопает экскаватором тысячи таких ям. Вот и вся разница.
– Вся да не вся, – теперь уже не согласился я. – Разница ведь в том, что первый капает  лопатой, сработанной, допустим, своими руками, а второй – краденным у других экскаватором.
– Почему краденным? Может, он одолжил ту технику у соседа.
– Тогда вопрос переадресуется к его соседу, где тот взял этот агрегат? И если продолжать подобное расследование дальше, углубляясь в историю, мы придем к первому посылу – разбогатеть можно только посредством воровства, можно грабежа и финансовых спекуляций, вариантов бесчисленное множество, но по своей сути это все одно и то же.
– Да ну тебя, Димон, в какое-то болото тянешь. Если с такой точки зрения смотреть на людей, то получается, что вокруг вор на воре едет и вором погоняет!
– В отношении людей среднего достатка я бы так говорить не стал, а вот в отношении мировой, так называемой элиты – это абсолютно верно. Там если не он сам, так его отец или дед, были ворами или разбойниками. Не дед, так прадед, и так вглубь поколения до простого работяги, которые своей лопатой рыл яму на глубину всего лишь один метр за смену. Все короли и банкиры, все владельцы заводов и пароходов, все аристократы и прочие, и прочие по сути дела являются или сами ворьем, или наследники воров и грабителей.
Мои слова не убедили товарища, и в знак несогласия он только покачал головой и замолчал. Подошел очередной автобус и, махнув мне рукой, Антон побежал к широко распахнутой двери сверкающего огнями чуда корейского автопрома. Я остался ожидать своего троллейбуса, поскольку всегда отдаю предпочтение этому виду городского транспорта, наверно, как самому безупречному в экологическом отношении.   
Ирина Михайловна уже давно была дома и встретила меня словами:
– Что так поздно?
– Да семинар у нас был. В принципе, интересный, хотя и не бесспорный, – ответил я, аккуратно расшнуровывая ботинки.
Заметив такой прогресс в деле моего воспитания, мать одобрительно улыбнулась и погладила меня по голове.
– Молодец, Димочка, делаешь успехи.
– Под твоим чутким руководством, мама, – рассмеялся я, проходя в свою комнату.
– Дима, а что это у тебя за книги на столе? По-моему, они никакого отношения к журналистике не имеют? – вошла вслед за мной Ирина Михайловна.
– Имеют, еще как имеют, – ответил я. – Как можно писать, мама,  допустим, о работах какого-нибудь биолога, если сам в этом деле ни гу-гу? Тоже и в отношении других наук. А я хотел бы специализироваться именно по науке.
– Это уже серьезно, – одобрила мои намерения мать. – Пойдем ужинать, – позвала она меня уже из кухни. 
Следующим утром, первой пары у меня не было, и я задержался дома. Перед уходом на работу, уже у дверей, мать окликнула меня:
– Дима, выглянь на минутку.
Я неспешно вышел из своей комнаты.
– Что, мама?
– Как ты относишься к тому, чтобы поговорить со своим отцом? Он просил.
– С отцом? – удивился я. – А это надо?
– Как тебе сказать, – мать помедлила, затем, вздохнув, ей явно неприятен был разговор на эту тему, продолжила: – Мы с ним расстались по-хорошему, без скандалов. Так что никаких претензий я к нему не имею. Ну, встретил человек другую женщину, которая, наверно, оказалась для него лучше прежней, – мать говорила о себе в третьем лице, так ей, наверно, было легче, – ничего не поделаешь. Брак – это же не цепи каторжника. Одним словом, Дима, он сегодня, наверно, позвонит тебе. Я дала ему номер твоего телефона. Так что решай сам – хочешь ты с ним встречаться или нет, – с этими словами она исчезла за дверью.
Зашумел лифт и, подойдя к окну, я еще успел разглядеть ее фигуру, удаляющуюся мимо густо припаркованных во дворе машин в сторону улицы. Мне было жаль ее. «Она же еще совсем молодая – всего лишь за сорок, а вот на тебе, – огорченно подумал я. – Наверно, однолюбка. Не из тех, что вешаются на шею первому встречному и поперечному. Жаль».

Отец, Сергей Александрович Рагозин, позвонил мне в конце дня, когда я уже собрался отправиться домой.
– Слушаю, – отозвался я на музыкальное треньканье своей мобилы, бросив вскользь взгляд на высветившийся незнакомый номер.
– Дима, это ты? – услышал я мужской голос, глухой и, как мне показалось, немного дрожащий.
– Ну, я, а кто это? – спросил на всякий случай я, хотя уже догадался, что это звонит отец.
– Это я, твой отец, Сергей Дмитриевич. Здравствуй сын.
– Здравствуй, папаша, – с нескрываемым пренебрежением в голосе ответил я.
– Можем мы с тобою встретиться? Я как раз нахожусь недалеко от университета.
– А это надо? – в моем голосе, должно быть прозвучало презрение или что-то в таком роде.
– Надо, сын, поговорить надо.
Я почувствовал, что человеку, который считался моим отцом, от такого разговора было явно не по себе. Собственно говоря, Адам не мог иметь что-то против него, но вот не таков был Дима. И мне пришлось совершить некоторое насилие над своим внутренним я, чтобы ответить:
– Хорошо, давай поговорим. Где и когда?
– Прямо сейчас, – ответил Сергей Дмитриевич, с явным облегчением в голосе. – Я в сквере, напротив центрального корпуса. Ты меня узнаешь? – в его голосе я услышал одновременно и утверждение и вопрос.
– Хорошо, я сейчас подойду, – ответил я, пропустив мимо ушей концовку его фразы.
Через пару минут я уже шагал по опрятной дорожке небольшого сквера, в котором иногда мы задерживались после лекций, что бы потрепаться по какому-нибудь поводу. Отца я определил сразу же по напряженной фигуре человека, неподвижно стоявшего рядом со скамейкой, влажной и пустой.
– Здравствуй, Дима, – шагнул он мне навстречу.
– Добрый вечер, Сергей Александрович, – ответил я, преднамеренно не употребив слово отец.
– Сынок, что же ты так официально? Я же все-таки твой отец.
– Хорошо, отец. Что ты хотел от меня?
– Просто поговорить. Я же тебя не видел уже целую вечность.
– Прости, я в этом виноват, – с нескрываемой иронией произнес я, одновременно внутренне проникаясь чувством жалости к этому оступившемуся в жизни человеку.
– Я случайно от знакомых узнал, что ты попал в больницу. Как ты?
– Как видишь нормально. Да и давно это было. Прошло уже больше месяца. А вот как ты? Может, посвятишь?
–  Что я, – осевшим сразу голосом, пробормотал Сергей Александрович Рагозин. Его лицо, худощавое и как бы заостренное вперед, с резко выступающими скулами и крепким подбородком, отвердело. По этому лицу, лицу вполне уверенного в себе человека, промелькнуло некоторое волнение.
– Как ни странно, но мне тоже интересно знать, как поживает мой отец, – продолжал настырничать я.
– У меня все нормально. Девочки скоро закончат школу. Наверно, будут поступать в питерский вуз. В какой? еще не знаем и сами, не определились.
– Интересно познакомиться бы со своими сестрами, – неожиданно для самого себя брякнул я.
– Правда, Дима? – обрадовался отец. – Я тоже хочу, чтобы вы познакомились, все-таки…
Он не стал дальше продолжать, но его лицо оживилось и на тонких, хорошо очерченных губах, появилось нечто наподобие улыбки. Он явно переживал за результаты встречи с собственным сыном, и это мгновенно примирило меня с ним. Кто из нас не делает в жизни опрометчивых шагов, о которых потом будет сожалеть долго, даже всю оставшуюся жизнь. Разумеется, я простил его, что сразу же и продемонстрировал:
– Ладно, батя, еще успеем, познакомимся, – сказал я, протягивая ему руку, – давай поздороваемся по-человечески.
– Здравствуй, сынок, – Сергей Александрович схватил мою руку и в свое рукопожатие вложил все, что накипело у него в душе за все эти годы: и тоску по молодости и некоторую растерянность по отношению к своей прежней семье, и надежду на будущее.
Я понимал все это и видел, что на его лице проступила даже какая-то нежность по отношению ко мне. До сих пор твердое и, наверно, жесткое по отношению ко всему, что не затрагивало его душу, оно стало как бы мягче. Он оттаивал.
Стоять на одном месте было зябко, хотя октябрь и был на удивление теплым. Мы медленно пошли по асфальтированной дорожке сквера, затем вышли на широкую улицу, ведущую прямо к центру города, которым считался, как наверно, повсюду в нашей стране, «Белый дом», дом, где размещалась областная администрация во главе с самим губернатором. Говорил в основном Сергей Александрович, и во мне он нашел благодарного слушателя. Лишь кое-где в его монолог я вставлял короткую реплику или вопрос, что позволяло ему говорить, говорить и говорить. Он наверно слишком долго молчал о том, что у него накопилось в душе за эти годы по поводу семейных дел. Но надо отдать должное, ни единого разу он не отозвался об Ирине Михайловне уничижительно или что-то в этом роде. Во всем он винил только себя, свою молодость. У меня даже создалось впечатление, что он прирожденный дипломат и оратор, поскольку говорил он складно и округло, без резких переходов, сбивающих слушателей с толку, и вызывающих внутреннее отторжение всего, что говорящий старается донести.
Как оказалось, мой отец являлся довольно успешным бизнесменом, с которым считались даже в «Белом доме». И он не зря обмолвился, что его дочери хотели бы учиться в Питере – удовольствие явно не из дешевых. Материальное положение их семьи позволяло девчонкам рассчитывать на исполнение таких пожеланий. И вот теперь, как оказалось, отец захотел поддержать материально и своего сына, то есть меня. Но я, естественно, не изъявил никакого желания перебираться ни в Санкт-Петербург,  ни даже в Москву. Эти громадные мегаполисы были не для меня. Я по-прежнему чувствовал свою неразрывную связь с природой, настоящей моей матерью, милой и беззащитной перед человеческим варварством, которому рано или поздно она воздаст за пренебрежительное отношение к себе. Нет, я останусь здесь. Отсюда не так далеко до милых моему сердцу полей и лесов, лугов и тихих малых речек. Кроме того, в этом городе живет Ирина Михайловна, моя мать, одинокая женщина, предать которую было бы верхом подлости с моей стороны. По этой причине на предложение Сергея Александровича перевестись в столицу, где перспективы устроиться в жизни были куда более обещающими, я твердо ответил:
– Нет, отец. Из этого города я никуда не уеду, по крайней мере, пока не закончу учебу.
– Хорошо, сын, – удрученным из-за моего отказа голосом произнес он. – Что в настоящий момент я могу сделать для тебя? Поверь, я не собираюсь тебя, как говорится, подкупать. Просто ты один продолжишь в этой жизни нашу фамилию, мою фамилию. И я хочу… – и он умолк, безнадежно махнув рукой.
– Я все понимаю, батя, – попытался исправить положение я. – Я ведь отказываюсь от твоего предложения не потому, что хочу тем самым унизить тебя. Совсем нет. Мне незачем таить по отношению к тебе обиду или зло. Просто я не могу оставить мать, как…– я чуть не сказал, как это сделал, мол, ты, но вовремя прикусил язык. – Она ведь, как мне кажется, живет только ради меня. Понимаешь?
– Понимаю, – глухо отозвался Сергей Александрович. – Слушай, Дима, давай я тебе куплю машину. Сегодня вся молодежь просто помешалась на этих машинах. Как ты к этому отнесешься?
– Положительно отнесусь, – засмеялся я. Мне предлагали мостик к свободе, к простору, и глупо было бы отказываться от него, тем более, что по отношению к моему, так сказать, отцу я уже испытывал даже некую симпатию.
– Хорошо, – уже вполне по-деловому заговорил Сергей Александрович, – какую бы машину ты хотел?
– Что-нибудь скромненькое, типа «Шкоды-октавии ». У нас в группе у одного парня есть такая. Вполне комфортабельная машинешка. К тому же коробка у нее механическая и подвеска достаточно жесткая, самый раз для наших дорог.
– Хорошо, Дима, пусть будет на первый случай «Шкода». Я позвоню тебе, когда нужен будет твой паспорт для оформления документов на машину. Стоянку я тоже организую поближе к вашему дому. Кстати, а как у тебя с правами?
– Да никак, – засмеялся я. – Нужно будет идти учиться и сдавать.
– Учиться вождению, безусловно, надо. А вот права я тебе помогу сделать.
– А мне учиться не обязательно, – поторопился заявить я. – С друзьями я уже так натренировался, что могу даже на гонки выходить. Вот только правила почитать нужно.
– Да? – удивился Сергей Александрович. – Ладно, проверим.
– Не понял?
– Вот купим машину, и съездим за город на автодром, там и посмотрим – нужно тебе учиться или нет. Дело это серьезное.
– Без проблем, – согласился я, уже заранее представляя, как удивится он водительским способностям своего девятнадцатилетнего сына. Как ни как, а водительский стаж Адама исчислялся тремя с лишним десятками лет. Весь вопрос только в мышечной памяти, которую и нужно будет отработать. Но это, думаю проще простого.
Мы еще некоторое время побродили по улицам города, и я все больше и больше проникался симпатией к этому человеку, который считался моим отцом. И дело было совсем не в машине, которую он мне так кстати презентовал. Просто я видел его глубокую внутреннюю порядочность, и этого было для меня достаточно. Поговорив еще немного о моей учебе и будущей профессии журналиста, мы расстались.
– Жди, я тебе скоро позвоню, – сказал Сергей Александрович, останавливаясь возле темно-блестящей «Ауди», припаркованной к тротуару напротив стоматологической клиники. – Это моя машина, – указал на нее Сергей Александрович. – Тебя подбросить домой?
– Нет, не нужно, – отказался на всякий случай, боясь огорчить Ирину Михайловну, если она случайно вдруг увидит, как я сумел воспользоваться знакомством с отцом. – У меня запланирована еще одна встреча, – соврал я.
– Хорошо, Дима. До свидания и жди моего звонка, – с этими словами Сергей Александрович направился к машине.
Я не стал дожидаться пока он уедет, а сразу повернул в обратную сторону, к нашему университету, где, разумеется, меня никто не ждал. Через некоторое время я уже подходил к троллейбусной остановке.
Дома меня прямо у двери встретила Ирина Михайловна. В ее глазах застыл немой вопрос: «Ну и как?».
– Все нормально, мама, – успокоил ее я. – Поговорили. Оказывается, у меня есть две сводные сестренки. 
– Я  знаю, Дима, – тихо проговорила Ирина Михайловна, – Какое впечатление на тебя произвел отец? – с нескрываемой тревогой в голосе спросила она.
– Мужик, вроде бы, ничего, – неопределенно ответил я. – Мне кажется, что он в душе уже давно сожалеет обо всем. О чем конкретно, я не стал уточнять, надеясь, что остальное мать додумает сама.

Между тем учеба в университете продолжалась своим чередом, внося иной раз неожиданные просветы в скучное единообразие познавательного процесса. В пятницу, то есть 18 октября, вся наша группа собралась к восьми тридцати на вокзале, у выхода к электричкам. По задумке Ивана Сергеича, сегодня мы выедем на неожиданную для нас экскурсию, во время которой посетим ближайшую к городу деревню и каждый из нас должен будет написать статью об увиденном. Подобным образом наш куратор захотел приоткрыть нам глаза на нечто новое, совершенно не похожее на то, к чему мы привыкли в городских условиях.
– Смотрите и обрящете, – смеясь, говорил он. – Здесь, в городе ваше восприятие всего окружающего затерто или, как говорится, замылено привычным. Там же все будет для вас новым и это новое само должно бросаться в глаза. Но думаю, что не у всех у вас зрение одинаково, хотя врачи-окулисты могут со мной и не согласиться. Когда напишите – обсудим.
Шумной гурьбой мы ввалились в вагон электрички, заполненной пассажирами меньше чем наполовину. В это время переполненными бывают только поезда, идущие в направлении города. Рассаживались, где кому придется, стараясь при этом держаться рядом. Я преднамеренно выбрал для себя место напротив нашего куратора. Рядом с ним очутился Александр Длинный. Все мы привыкли называть его так, подражая именам когда-то царствующих особ из дома Романовых, что по-моему, даже немного льстило его самолюбию. Рядом со мною пристроилась Алена Кузнецова. Нам предстояло проехать всего лишь две остановки, и потом пройтись пешком к деревне не более километра.
Первую минуту, пока за окном вагона мелькали городские окраины, все молчали, осваиваясь с новой обстановкой. Но вскоре вагон наполнился смехом и громким разговорами – молодежь есть молодежь, и долгое молчание ей просто противопоказано. В нашем купе, если можно так выразиться по отношению к пространству, ограниченному лишь двумя скамьями, первым, на правах старшего, заговорил Иван Сергеевич.
–  Друзья мои, – сказал он, окидывая взглядом меня с Аленой и своего ближайшего соседа по скамье, Александра, – скоро у нас выборы в городской совет. Надеюсь, что все вы дружно примите в них участие. Помимо того вы просто обязаны, как люди передовые, а студенты в России всегда были таковыми, разъяснять своим близким и знакомым, что выборы, наряду со свободой слова – это главное завоевание современной демократии.
Произносил он все это самым серьезным тоном, хотя лукавая улыбка не сходила с его лица. И можно было понять его слова всего лишь как приглашение к разговору.
 – Выборы без выбора, – не замедлил отозваться я.
Александр и Алена с интересом посмотрели на меня, затем на Ивана Сергеевича, по-видимому, ожидая от него соответствующей реакции на мое вступление в разговор.
 – И как прикажите понимать ваши выборы без выбора? – улыбнулся Иван Сергеевич.
– Да как простую игру в демократию. Куда дешевле было бы назначить  депутатов от правящей партии и все тут.
 – Ты что, молодой человек, не веришь в демократичность наших выборов, – посерьезнел лицом Иван Сергеевич, хотя та же лукавинка все еще таилась в уголках его губ.
 – Вот именно, – утвердительно кивнул головой я. – Даже более того, я не верю в демократию как таковую вообще.
 – Сильно сказано, – на этот раз мне показалось, что мой собеседник посмотрел на меня с некоторым интересом. – А ты с выражением Черчилля по этому поводу знаком?
– Разумеется. Но это говорил английский аристократ, равносильно что олигарх. Вот если бы по данному поводу высказался какой-нибудь Джон-сапожник, тогда можно было бы подумать.
– Хорошо. Ну а такой знаменитый в древности философ как Платон для тебя является авторитетом? Или ты с ним не знаком?
 – Ну почему же? Если речь идет о его произведении «Государство», то наслышан и даже пробовал читать.
 –  Молодец, – одобрительно качнул головой Иван Сергеевич. – Тогда ты должен знать и что такое демократия. Думаю, что ты не станешь оспаривать мое утверждение, да и не только мое, что люди по своей сущности за последние тысячелетия, несмотря на Интернет, космос и прочие достижения цивилизации, нисколько не изменились. Ты с этим согласен?
 – Наверно, так оно и есть, – пожал плечами я.
 – Хорошо. Так вот, тот самый Платон говорит о трех формах правления в городах-государствах древней Греции: олигархии, демократии и тирании, что не потеряло своей актуальности и поныне.
 – Насколько мне помнится, он там упоминал еще о некой тимократии, – осторожно заметил я, опасаясь обидеть Ивана Сергеевича его упущением.
  – Молодец, – уважительно посмотрел на меня мой оппонент. – Вижу, что и вправду читал Платона. Но, на мой взгляд, тимократия – это всего лишь преддверие к властным коридорам. И если вначале порядок в государстве держится на авторитете лидера, он неизбежно потом переходит или к тирании, или к олигархии. Все зависит от того, каков лидер. Если распоряжение судьбами других людей доставляет ему удовольствие, значит, будет тирания. Если же его пленяет нечто иное, допустим, женщины или алкоголь, власть моментально приберут к рукам олигархи из его же окружения.
 – По-видимому, вы правы, – согласился я.
Иван Сергеевич одобрительно кивнул головой и продолжил:
 – Мы с тобою не станем сейчас говорить о всех трех формах правления, а остановимся только на одной – демократии, которая сегодня и существует у нас.
 – Вы в этом уверенны? – не скрывая своего скепсиса спросил я.
 – Как я понимаю, ты с моим утверждением не согласен?
 – Не то, чтобы полностью, но, на мой взгляд, у нас сегодня совсем не демократия, а какая-то помесь олигархии с охлократией.
 – Даже так? И ты сможешь свое утверждение обосновать?
 – Попытаюсь. Все очень даже просто. У нас в депутаты свободно проходят только те, у кого денег куры не клюют или их ставленники с длинными языками. Это наипервейший признак олигархического способа правления.
 – Допустим. Ну а причем здесь охлократия? Как можно смешивать эти два диаметрально противоположных способа правления? – совершенно искренне удивился мой оппонент.
– Очень даже просто. Смотрите. Когда к голосованию допущены всякие там бомжи, алкоголики, и прочие асоциальные личности, то я не думаю, что следует ожидать от них какой-то осмысленной отдачи голоса за того или иного кандидата. Эта категория людей преспокойно проголосуют за кого угодно, хоть за черта лысого, тем более если этот черт нальет им рюмку или другую.
 – Но это незначительный контингент наших сограждан, и их голоса не так уж сильно способны повлиять на итоги голосования.
– Согласен, но если сюда добавить административный ресурс правящей так называемой элиты, то глядишь, процентик то и вырастит до победных размеров.
 – Интересно, и что бы ты предложил, для искоренения  подобного явления? Рассортировать всех наших сограждан по имущественному цензу, как это и делалось раньше в некоторых странах? Или сразу начать делить их по происхождению, по национальности и так далее?
– Это же чистейшей воды фашизм, – вмешался в разговор Александр.
– Вот именно, – согласился я, – и, думаю, что для нашего народа прививка против фашизма как такового сделана еще в сорок первом году прошлого столетия.
– Это ты верно сказал, – Иван Сергеевич снова одобрительно качнул головой в мою сторону.– Но все-таки, что бы ты предпринял, чтобы утвердить, так сказать, чистую демократию в нашей стране?
 –  Лично я считаю, что сегодня у нас преобладает олигархический способ правления, прикрытый лишь декоративной демократической вывеской. И держится этот порядок не столько на дубинках ОМОНа, как думают некоторые, сколько на абсолютной аполитичности населения, – сделав подобное утверждение, я на мгновение умолк, ожидая реакции на свои слова. Но поскольку ее не последовало, я продолжил: –  Если бы все наши граждане принимали участие в выборах, то никакие бомжи и подтасовки не смогли бы повлиять на их результат.
 – И как, по-твоему, нам с такой бедой справиться? – с улыбкой поинтересовался Иван Сергеевич.
 – Думаю, что следовало бы ввести закон, отменяющий право учувствовать в выборах, и заменить его на «обязанность» участвовать в них. Не пойдешь на голосование – на первый раз чувствительный штраф, а при повторном отлынивании  от исполнения своего гражданского долга – ссылка на пару лет в глухую деревню без всяких там удобств. Для городского жителя это наказание будет похлеще тюрьмы. За колючей проволокой хоть и неважно, но кормят. А вот в деревне, если будешь лодыря гонять, загнешься за милую душу. 
 – Да, сильно, молодой человек, – Иван Сергеевич мельком глянул в окно и снова повернулся ко мне, – но дело в том, что право участвовать в выборах зафиксировано не какими-то законами, а самой конституцией страны – это во-первых. А во-вторых, принуждение является характерной чертой тоталитарной системы правления. Аксиома. Хотя, рациональное зерно в твоих словах имеется, только вот… – заканчивать свою мысль он не стал, поскольку кто-то из ребят, сидевших на соседней скамейке, крикнул:
– Ура! Мы приехали.
 Электричка на таких остановках-полустанках  задерживается всего лишь на одну-две минуты,  по этой причине все мы дружно поспешили к выходу.
Погода для октября месяца была на удивление теплой: яркое, почти весеннее солнце и полное отсутствие ветра. Километр расстояния, который отделял железнодорожную платформу от деревни Кузнецовка, стал для нас прекрасной прогулкой. Сама деревня приближалась к нам развалинами каких-то длиннющих строений, рядом с которыми кое-где возвышались разворошенные горы различного хлама, но среди которого не было видно ни единого металлического скелета поверженной временем и непосильным трудом сельскохозяйственной техники. А ведь это было обычным явлением еще совсем недавно, каких-то полтора десятка лет тому назад. «На славу поработали сборщики металлолома», – подумал я, разглядывая эти раскопки. Вскоре мы подошли к вполне живым домам, из трубы одного из них, несмотря на довольно позднее время, все еще струился легкий голубой дымок.
– Так, ребята, – остановил всю нашу гурьбу Иван Сергеевич, – теперь я предлагаю вам разойтись по деревне, попытаться поговорить с ее жителями, и на основании всего увиденного и услышанного написать статью в любую газету, по вашему выбору. Но, разумеется, последнее чисто гипотетически, и ваши писания мы обсудим на первом же занятии в следующий вторник.
Получив задание, мы разбрелись по деревне, кто в одиночку, а кто и парами. Я совсем не собирался с кем-то кооперироваться. Но, Алена Кузнецова вновь очутилась рядом со мной, и явно не собралась оставлять меня в одиночестве. «Да, плохи мои дела, – подумал я, – эта девица явно положила на меня глаз. Только мне этого и не хватало». Но проявить грубость по отношению к девушке, вполне симпатичной, у меня не хватило духу, и пришлось битых два часа, пока мы выискивали, где и с кем нам поговорить, проявлять по отношению к ней галантность настоящего мачо, хотя таковым я себя совсем не чувствовал.
Но с другой стороны, Алена сильно облегчила нам задачу, поскольку ее родовая по отцовской линии была представлена выходцами из этой деревни. И Алена даже кое-кого знала, поскольку последний раз была здесь вместе с отцом в прошлом или позапрошлом году. Уточнять время этого события я, разумеется, не стал. Одним словом, всяких интересных моментов для статьи за отпущенные нам два часа мы набрали более чем достаточно. Тем более, что в самой Кузнецовке наряду с общим запустением как земли, так и людей, имелись два фермерских хозяйства, которые демонстрировали высокую приспособляемость русского человека к невыносимым условиям предпринимательской действительности в современной деревне.
Поговорить с сельскими бизнесменами нам не удалось, поскольку оба они отбыли в город за какими-то бумагами, а члены их семей разговаривать с нами отказались наотрез. Это было удивительно. Их соседка, баба Нюра, женщина, давно махнувшая на себя рукой, наоборот, была очень общительна и многословна Она поведала нам много такого, чего хватило бы на целый роман, а не на газетную статью. И жадность на слова ее соседей была мне не совсем понятна и даже вызывала какое-то недоумение. Можно было подумать, что каждое их слово было действительно из золота, которым они, естественно, делиться с малознакомыми людьми не хотели.
– Бояться они, – предположила Алена. – Не хотят лишний раз привлекать к себе внимания. Город-то рядом, а бандюков в нем… – продолжать она не стала.
– Наверно, ты права, – согласился я и подумал: «А эта девочка довольно умна. Жаль только что она откровенно льнет ко мне, а мне это абсолютно ни к чему». 
Дело ни в том, что Алена была какой-то дурнушкой. Наоборот, она выглядела очень красив девочкой. Нежный овал лица украшали доверчивые карие глаза под тонкими полосками чуть подведенных бровей, немного вздернутых не к переносицы, как это обычно бывает, а наоборот, на изломе к свободно ниспадающим темным волосам. И улыбка ее аккуратных губ, по-детски доверчивая, с небольшой лукавинкой, вызывали у меня странное чувство. Мне хотелось погладить ее по головке и дать ей конфетку. Для меня она была просто ребенком и не более того. Но у этого ребенка уже вовсю играли гормоны, и ей хотелось любви, инстинкт материнства настоятельно того требовал. И вот этот ребенок выбрал объектом своих устремлений к взрослой жизни меня, человека, который был ее одногодком и вместе с тем осознавал себя старшим по отношению к ней более чем в три раза. Ситуация, можно сказать, безвыходная.
В тот раз я впервые почувствовал, осознал свою какую-то ущербность: в молодом теле поселился старик, старик трезвый, лишенный каких бы то не было иллюзий по отношению к жизни. А именно эти иллюзии и двигают молодыми людьми, порой заставляя их совершать поступки, противоречащие логики, противоречащие рациональности бытия. Химия жизни творит чудеса во имя  самого начала жизни, отнимая рассудок, иногда толкая молодых людей на «подвиги», последствия которых коверкают им эту жизнь. И видел я все это невооруженным глазом. Хотя, если хорошо подумать, как раз мои-то глаза и обладали инструментом, похожим на рентгеновский аппарат, который просвечивал в этом плане любого человека, и называется этот аппарат житейским опытом.
Именно опыт заставлял меня видеть в каждой женщине в первую очередь именно человека, со всеми его потребностями, определяемых физиологией и самомнением, и это лишало женщину малейшей возможности взобраться в моем сознании на пьедестал богини, даже на время, отпускаемое ей молодостью. Скорее всего, именно он, этот опыт, отвратил меня от Нинель, девицы довольно симпатичной и по уши влюбленной в Диму. Дима внутри меня бунтовал, но Адам легко справлялся с этим бунтом, усмиряя его при помощи примеров, почерпнутых не только из литературы. Тоскливо. Как жить, если видеть в цветах, украшающих луга и лесные опушки, только одни приспособления для размножения и последующего распространения своего вида?

Понедельник, 21 октября, был днем тяжелым. Погода резко сменилась, и с низкого неба посыпал снег вперемежку с дождем. Слякоть под ногами заставляет быть осторожным в каждом своем шаге. Поскользнешься, упадешь,  и если даже не потеряешь сознание и не приобретешь гипс, то день все равно испортишь, не говоря уже про настроение. По этой причине, преодолев расстояние от троллейбусной остановки до университета, после нескольких акробатических этюдов по сохранению равновесия на скользком тротуаре, я с облегчением вступил под сень университетской кровли и тут же наткнулся на отца, который поджидал меня, не предупредив заранее телефонным звонком.
– Здравствуй Дима, – остановил он меня. – Извини что вот так, без звонка, но дело срочное.
– Что-то стряслось? – удивился я.
– Ну, как тебе сказать, – немного замялся отец. – Дело в том, что у меня небольшие неприятности, и я вынужден срочно вылететь в Москву. А я тебе обещал… но ты не думай, что я отказываюсь. Просто все, о чем мы с тобою договаривались, придется немного, на месяц-другой отложить. Понимаешь?
– Какой разговор, – пожал плечами я. – Мог бы просто сообщить по телефону, я бы понял.
– Нет, Дима, по телефону нельзя. Это было бы как-то не по-мужски.
– Да ладно, отец. По-мужски не по-мужски. Все это сантименты. Надеюсь, что у тебя ничего серьезного.
– Да нет. Просто там один нехороший человек подставил меня на деньги, нагрел на пол-лимона. Поеду разбираться, ну там еще кое-какие вопросы порешаю. Но на все это нужно время. Надеюсь, ты меня поймешь, а то мне как-то не по себе стало. Вроде бы никогда в жизни трепачом не был, а тут  вот такая штука, наобещал и….
– Да ладно, батя, – успокоил я отца. –  Давай, жми в Москву, счастливого тебе пути. А машина – это так, мелочи жизни. Давай, а то мне на лекцию пора, опаздываю уже.
На том наш разговор закончился. Я еле успел проскочить в аудиторию впереди Москвитина Валентина Исаевича, который посвящал нас в азы экономической науки. Студенты всех факультетов прозвали его Господином из-за частого употребления им этого слова по отношению к чему угодно: к случаю, к кризису, к банку и еще много к чему.
Был он человек весьма привлекательный, несмотря, а может быть, и благодаря своему возрасту. Выглядел на лет шестьдесят, хотя некоторые в том сомневались, и говорили о семи десятках. Среднего роста, в меру упитанный, с совершенно белыми волосами, аккуратно разобранными на пробор, всегда в безупречно выглаженном темно-синем костюме  и белоснежной рубашкой, на которой пестрый галстук абсолютно гармонировал со всем обликом этого человека. Особенно впечатляюще смотрелись на нем очки в позолоченной оправе, поверх которых он обычно окидывал взглядом аудиторию, прежде, чем приступить к лекции. Вторым безусловным украшением его лица являлась улыбка, полная доброжелательности и оптимизма. Этот профессор мне определенно нравился, хотя предмет, с которым он знакомил нас, казался мне совершенно излишним: экономистами мы все равно не станем, а забивать голову всякими дебетами-кредитами, которые понапридумывали люди, для придания значимости этой науке, сбивались в наших головах в какую-то невообразимую кашу.
Лекция проходила как обычно. Наш Господин говорил спокойно и уверенно, сыпал терминами: капитал, норма прибыли, процентная ставка, трудовые ресурсы, маркетинг и тому подобными. Мы с нетерпением ожидали конца этого словоговорения, поскольку знали, что сегодня наш Александр Длинный пообещал наповал сразить профессора своим вопросам и разоблачить в наших глазах эту лженауку раз и навсегда. В суть вопроса он нас не посвящал. И мы ждали, поскольку профессор всегда заканчивал свои лекции одним и тем же.
– Нус-с, господа студенты, на сегодня достаточно. У кого есть вопросы? – как обычно спросил он, собирая на столе бумаги, которыми никогда и не пользовался, но приносил с собою, наверно, для пущей важности.
Все мы разом повернули головы в сторону Александра, и тот не обманул наши ожидания.
– У меня, – заявил он, поднимаясь из-за стола, распрямляясь во весь свой немаленький рост.
– Слушаю вас, – глянул поверх золотых очков профессор, и на его лице появилось нечто наподобие любопытства, поскольку до сих пор на подобный его вопрос, аудитория отвечала дружным молчанием.
– Скажите, пожалуйста, Валентин Исаевич, если экономическая наука так хорошо все объясняет, что мы постоянно слышим от вас, почему же тогда в мире то и дело случаются кризисы? – задав свой вопрос, Александр с победным видом окинул нас взглядом и опустился на свое место.
– Видите ли, молодой человек, в отношении кризисов дела обстоят и, правда, не лучшим образом. Но наша наука не стоит на месте и уже достаточно давно объясняет суть этого явления. Если кто-то из вас слышал о великом русском ученом Кондратьеве, то вы, должно быть, слышали нечто и о Кондратьевских циклах в развитии мировой экономики. Из-за недостатка времени я не смогу,  вам объяснять суть этого достаточно сложного процесса, но для наглядности скажу вам, что развитие мировой экономики идет по своеобразной синусоиде. Надеюсь, что такое синусоида вы знаете, – с этими словами Господин, с хитроватой улыбкой, окинул взглядом притихшую аудиторию, задержав его на некоторое время снова на Александре. Затем он продолжил:
– Так вот, длина волн во времени этой своеобразной синусоиды составляет порядка пятидесяти пяти  лет.
– Так это что? Каждые пятьдесят пять лет всю мировую экономику должен трясти кризис? – не вставая со своего места, спросил Александр.
– Не совсем так, – посерьезнев лицом, и уже обращаясь как бы только к этому настырному студенту, ответил преподаватель. – Циклы Кондратьева не так точно соответствуют указанному времени, как нам бы того хотелось. Это величина достаточно усредненная. Дело в том, молодой человек, что экономическая наука сегодня накопила такой огромный объем знаний, что в этом море легко утонуть. Возможно, по этой причине многими рекомендациями нашей науки просто не хотят пользоваться практики, то есть предприниматели. К тому же в  науке об экономике, как и в прочих науках, таких как, допустим, физика, существуют фундаментальные условия, которые напрямую проверить практически невозможно. Отсюда следует некоторая зыбкость всех последующих построений, которые возводятся на подобном основании. Для ученых-экономистов таким зыбким фундаментом является человеческая психология. Ее цифирью не поверишь. А экономическая деятельность человека напрямую зависит от его сознания, от стереотипов, господствующих в обществе. Ведь не секрет, что иной раз паника на мировых биржах вызывается некоторыми игроками преднамеренно, чтобы извлечь из этого хаоса  прибыль для себя любимого.
Не менее десятка минут профессор еще о чем-то говорил, упоминал об интеллектуальном и информационном капиталах, которые сегодня оказывают, можно сказать, определяющее влияние на экономическое развитие страны, но из всего им сказанного лично мне запомнились только  его слова: «Психологию человека цифирью не поверишь», и с этим я был полностью согласен. Но тогда вся эта экономическая наука, изучающая по сути дела взаимоотношения людей в процессе их трудовой деятельности,  является обыкновенным фуфлом. Зачем тогда нашему обществу все эти Абалкины, Ясины, Гуриевы вместе с их зарубежными коллегами, столпами экономических наук, если нас постоянно трясет, начиная с советских восьмидесятых и кончая днями настоящими? Зачем?
– А наш Господин молоток, не растерялся, – уважительно сказал Александр, когда мы шли с ним по коридору корпуса, перебираясь в другую аудиторию. – Сыпал как из пулемета.
– Это точно, только вот патроны у него оказались холостыми, – резюмировал я.
– Ничего не попишешь, хлеб-то отрабатывать как-то надо, – раньше этим экономистам проще было. Выучил формулу – деньги-товар-деньги, и вперед на теплое место. А нынче не то. Тут тебе и дополнительные виды капиталов – интеллектуальный с  информационным, вещи заумные, руками не потрогаешь, да и деньги стали всего лишь товаром. Так что в той первоначальной формуле получается повсюду товар. Возвратились в далекое прошлое, когда барана меняли на соль или мыло.
– Ага, – рассмеялся я, представляя себе эту процедуру, как наш профессор-экономист, сверкая своими позолоченными очками, одной рукой тянет за рога к себе барана, а другой сует какому-то менеджеру брусок хозяйственного мыла.

День, 24 октября, мне запомнится надолго. Утром, до начала лекций мне необходимо было  переговорить с одним из лаборантов на биофаке, так в университете у нас называют факультет биологии. По этой причине я вышел из дома ровно в восемь часов. Было еще темно, и я помянул недобрым словом тех, кто своими играми с поясным временем заставил нас встречать восход солнца на рабочих местах и в аудиториях. Особенно жалко школьников младших классов, которым приходится ни свет, ни заря тащиться со своими внушительными ранцами за спинами в школу, занятия в которых начинаются в половине девятого.
Один такой парнишка вяло плелся впереди меня, надо полагать, еще с закрытыми глазами, поскольку он часто спотыкался, как говорится, на ровном месте. Сворачивая на пешеходный переход, я обогнал его и уже на подходе к тротуару на другой стороне улицы, услышал позади визг тормозов, затем испуганный детский крик, который тут же оборвался. Сердце у меня сжалось, и еще не успев даже оборотиться, я понял что произошло. Всякие там лаборанты и биофаки моментально вылетели у меня из головы, и я бросился назад: парнишка с ранцем лежал на асфальте, метрах в трех от пешеходного перехода по ходу движения автомашин. Темного цвета иномарка, сбившая его, остановилась впереди, немного в стороне, и ярко моргала красными стопсигналами. Дверка водителя приоткрылась и из машины выглянула встрепанная голова. Это длилось секунды две, не более, затем дверка захлопнулась и машина, взвизгнув шинами, резко набрала ход.
– Куда же ты, сволочь! – заорал я вслед ей, одновременно подбегая к лежащему пацану. – В больницу нужно! Кто-нибудь позвоните! – крикнул я, опускаясь рядом с ребенком на колени, и осторожно подсовывая руку ему под голову.
– Уже звоню, – ответил мне мужской голос.
– Обожди, парень, дай-ка мне, я врач, – возле ребенка присела на корточки пожилая женщина и взяла парнишку за руку. – Пульс есть, но трогать его не следует, могут быть переломы, – продолжила она спокойным деловым голосом.
Я подобрал валявшуюся немного в стороне шапку пострадавшего и осторожно подсунул ему под голову. Возле нас, несмотря на ранний час, стали собираться люди. Вскоре подъехали сначала машина автоинспекции и почти сразу за ней – машина скорой помощи. Ребенка, который к этому времени пришел в сознание, и громко кричал то ли от боли, то ли с испуга, осторожно уложили на носилки и задвинули их внутрь машины. Через пару секунд «скорая», включив сирену, понеслась по улице.
С инспекторами ГИБДД мне пришлось задержаться почти на целый час, хотя рассказать я мог не многое, поскольку даже не заметил номеров автомашины, сбившей парнишку. Это происшествие настолько сильно поразило меня той обыденностью, с которой отреагировали на него и медики, и работники автоинспекции, что я подумал даже о человеческом бессердечии. Но потом, поразмыслив, понял, что для них подобные события не являются чем-то исключительным, и они к ним давно уже привыкли, и соответственно реагируют на них спокойно и даже по-деловому. Я же еще долго не  мог придти в себя и переживал случившееся  еще и еще, пока рассказывал о нем своим сокурсникам.
– За рулем, наверно, была блондинка, – предположил Антон.
– Почему, как только что на дороге случится, так сразу блондинка? – возмутилась Алена. – Как будто мужчины не совершают аварий.
– Да нет, – поддержал я Алену. – За рулем оказался парень, мордатый и лохматый.
– Из ночного клуба, поди, возвращался, скотина, – включился в разговор Никодим. – Поймать бы, да и высечь кнутом на площади, как делалось когда-то на Руси. Чтобы на задницу год не мог сесть.
– Поймают, как же, – заметил кто-то, – а если и поймают, так, чего доброго, и откупиться.
Подошел Александр и, узнав, о чем идет разговор, заметил:
– Вот тебе и наглядный пример нашего человеколюбия, о котором постоянно твердят некоторые писаки, мусолящие тему загадочности русской души.
– Причем здесь русская душа? – возмутилась Алена. – Трусы и подонки есть среди всякого народа.
– Мы же не всякие, – засмеялся Александр, – мы особенные.
– Алена! – с самым серьезным видом обратился Никодим к девушке, – дай ему по морде за оскорбление наших патриотических чувств. В случае чего, я тебя поддержу.
– Да ну вас, – махнула рукой Алена, и отошла к своему столу.
– Патриотизм – убежище для негодяев, – провозгласил Александр, снисходительно посматривая сверху на Никодима, –так, по-моему, утверждала довольно известная историческая личность из числа прогрессивно мыслящих людей Российской империи.
– Да не выпендривайся ты, – одернул его Антон. – Знаем, что ты начитанный и даже одаренный человек по части всяких там подковырок. Но здесь не тот случай.
– Что здесь случилось, – раздался голос нашего куратора, который вел в этот день у нас первую пару, и незамеченный нами вошел в аудиторию.
Все разошлись по своим местам, предварительно посвятив Ивана Сергеевича в происшествие, невольным свидетелем которого оказался я.
–  Ничего не поделаешь, – резюмировал он, – издержки технического прогресса нашей цивилизации.
– Только нашей? – усомнился со своего места Александр, с явным желанием затянуть разговор на свободную тему.
Лекции ему, как и всем нам, надоели уже до чертиков. Такова уж психология человека: он охотно выполняет даже тяжелую работу, если она в новинку или сулит приличное вознаграждение. А вот полезное обычное нам быстро надоедает или, как говорится, приедается, даже если в перспективе оно предполагает успех и аплодисменты.
– А вы, молодой человек, знаете на Земле еще и не нашу цивилизацию? – клюнул, и как мне показалось, весьма охотно на заброшенную Александром удочку Иван Сергеевич.
– Я не в том смысле, – тут же среагировал Александр. – Были же греческая цивилизация, или цивилизация древнего Египта, а теперь вот существует наша, то есть русская цивилизация.
– Вон ты о чем, – улыбнулся Иван Сергеевич. – Если исходить из твоей трактовки, так сегодня на земле существует множество цивилизаций, как например: китайская, латиноамериканская и прочие, и прочие. Так?
– Да, это я и имел в виду, – согласился Александр.
– Можно и так, – кивнул головой Иван Сергеевич. – Но ведь попадание под колеса автотранспорта человека, это не какая-то «привилегия» отдельно взятой страны, как, допустим, Россия. Или ты хочешь сказать, что в той же Германии люди не гибнут под колесами машин?
– Ну почему же, – невозмутимо отреагировал Александр, – гибнут и там, но только несравненно реже, чем у нас. Немцы народ дисциплинированный, и на пешеходный переход, сломя голову, никто не поедет.
– У нас в крови пульсирует сама анархия, – встрял в разговор и я, желая помочь Александру в его благородном деле. – Нарушить правила дорожного движения – для нас это не преступление, а признак удальства и даже геройства.
– С этим спорить я не стану, – немного помедлив, ответил Иван Сергеевич. – Уж таков менталитет русского человека.
– Наверно, не только русского, – продолжил развивать успех Александр, – это суть «достоинство» всех славян, начиная с хорватов и сербов на Западе и кончая украинцами и русскими на Востоке.
– Знаете, уважаемые, я бы не стал грести под одну гребенку хорватов и украинцев, – улыбнулся Иван Сергеевич. – Все мы потомки древних венедов, но живем уже более двух тысяч лет не совсем в одинаковых условиях. Еще в начале нового летоисчисления, наши прародители разделились на антов, словен и венетов. Так вот, по утверждению древнегреческих историков венеты расселились вдоль северного побережья Средиземного моря. Это, по-видимому, и есть современные хорваты. Кстати, знаете почему хорваты называются хорватами?
– Почему? – почти в один голос спросили мы с Александром.
– Историки предполагают, что наименование «хорваты» произошло от иранского наименования сарматов. Отсюда что следует?
– То, что хорваты и сарматы это одни и те же народы, – поспешил высказать свою догадку Антон.
– Так-то оно так, но не совсем, – Иван Сергеевич хитровато улыбнулся. Ему явно нравилось водить за нос своих слушателей. – Вы, наверно знаете, что болгары являются славянами, ведущими свою родословную от древних антов, но носят название, связанное с племенем кочевников Булгар, которые никаким образом не могут считаться славянами. Просто византийские историки записали название этого народа по племенной принадлежности их предводителя, который на тот исторический момент возглавлял военную организацию славян на территории современной Болгарии. Так, по-видимому, произошло и с хорватами, которые еще в Причерноморье контактировали с остатками степняков – сарматов. Сложно, конечно, все это. История не является точной наукой, поскольку проверить то или иное утверждение опытом невозможно. Даже одни и те же исторические факты, разные историки вполне могут трактовать каждый по-своему. 
Видно было, что Иван Сергеевич собирается завершить свой экскурс в древние времена, и приняться за лекцию. По этой причине Александр, не теряя зря времени, тут же подбросил новый вопрос:
– А где же были наши предки, собственно славяне, если анты гуляли по югу, венты по берегу средиземного моря? Наши-то где были?
– Наши? – улыбнулся Иван Сергеевич, думаю, что он раскусил маневр Александра, но просто не хотел подавать вида. – Наши гуляли по восточным склонам Карпат, постепенно спускаясь с гор на равнины, подвергаясь воздействию новых условий обитания, а также новых соседей по общежитию, в основном степняков и обитателей дремучих лесов, типа финнов. Но довольно, ребята, а то вы затянете меня Бог знает куда, и на лекцию времени не останется.
По окончании лекции мы не преминули обсудить между собой славянскую тему, когда перемещались из одной аудитории в другую, расположенную в соседнем корпусе. Начал разговор Антон.
– Ребята, а я теперь понимаю, почему в Киеве до сих пор буза идет, – заявил он. – Это в них реликтовая кровь волынских и прочих западенских славян бушует. Они же по природе своей не любят признавать никакую власть, хоть киевскую, хоть москальскую и тем более власть каких-то ляхов.
– Думаю, что здесь дело не столько в реликтовой, как ты говоришь крови, а скорее в естественном отборе, – предположил я.
– Причем здесь Дарвин? Поясни, – не понял Антон.
– А притом, что еще издревле во время всяческих смут в Киевской Руси, отверженные по лествичному праву князья со своими приверженцами бежали или в Тмутаракань, или на запад, в современную Волынь и Галицию. Так что подпитка народонаселения в тех местах пассионариями длилась веками. Результат налицо: незалежность для них превыше всего.
– А чего же тогда они слушали польских чиновников на своем майдане? Гнали бы их в шею, – заметил Александр.
– Это у них такой маневр, – засмеялся Антон. – Они потом свое возьмут. Сегодня на первом плане у них Киев.
– Между прочим, ребята, все западенцы чистейшей воды либералы, – неожиданно заявил Александр.
– Вот те и на, – удивился я, – это каким они боком к либералам прилепились? На западе Украины, на мой взгляд, до сих пор преобладают патриархальные отношения.
– А ты разве был на западной Украине? – не преминул поддеть меня Александр
– Да нет, не был, – спокойно отреагировал я. – Но многие ученые никогда не были и на луне, и, тем не менее, знают о ней достаточно много.
– Ладно, допустим, – согласился Александр. – Я ведь тоже не какой-нибудь либерал или коммунист, я просто благодаря Кириллу и Мефодию умею читать и сравнивать. Так вот, к вашему сведению, главный лозунг либералов всех мастей – это невмешательство государства в жизнь человека. Государство – это власть. А против чего всегда боролись жители Волыни и Галиции? Против власти. Любой власти. Вот так-то, – и Александр с победным видом окинул нас взглядом.
– То-то они постоянно находились под властью то Австро-Венгрии, то Польши, то Москвы, – рассмеялся Антон.
– Вот именно, – подхватил мысль Антона я. – Для того, чтобы быть от государства независимым, как то проповедуют наши либералы, нужно сначала заиметь сильное государство, способное защитить их либеральные ценности от тех самых австрияков, поляков и прочих соседей-доброжелателей.
– Согласен, – несколько сбавил тон Александр. – Здесь имеется противоречие, но оно устранимо на современном этапе…
Закончить мысль он не успел, поскольку мы к тому времени подошли к учебному корпусу, а вести подобную дискуссию среди студенческой суеты дело довольно сложное.
По окончании занятий, по дороге домой, неожиданно о цивилизации снова заговорил Антон:
– Ребята, я вот что думаю, вам не кажется, что мы сегодня как-то галопом по европам проскакали по цивилизации? – произнес он, когда мы стояли на пешеходном переходе, в ожидании зеленого человечика.
– А что там интересного? – пожал плечами Александр.
– Ну как же, – не согласился Антон, – была, как ты говорил, цивилизация греческая, ее сменила римская, а чем же они отличаются друг от друга? Местом расположения и образующим ее народом?
– Цивилизации отличаются друг от друга исповедуемыми ценностями, – встрял в разговор я. – А еще социальным устройством общества и его хозяйственным укладом.
– Да? – скептически улыбнулся Антон. – Так растолкуй тогда мне, какая  разница в жизни древних греков и римлян начала нашей же эры? Те и те были рабовладельцами. Да и Боги, которым они покланялись, были одни и те же, различались только именами в связи с языковыми различиями народов.
– Культура у них была разная, – заметил Александр, подталкивая Антона на переход – для нас загорелся зеленый глаз светофора. – Греки до Александра Македонского покоряли средиземный мир торговлей и поэзией, а римляне мечом. Разницу чувствуешь?
– Не убедительно, – тряхнул головой Антон, ускоряя шаг. – На мой взгляд, эта была одна и та же цивилизация, поскольку ее фундаментом было рабовладение.
– Если  это брать за основу, – заметил я, – то тогда следует считать, что и государство российское до 1861 года, то есть, до отмены крепостного права, было продолжателем греческой цивилизации.
– Ну, уж нет, – не согласился со мной Александр. – Россия – это отдельная цивилизация, наследница византийской, но никак не латинской.
– Любопытно, римское право, а значит и регулируемый им  хозяйственный уклад, исповедуют все христианские страны, а вот небольшое различие в догматах христианства и мы уже получаем разные цивилизации. А в целом, не кажется ли вам, мужики, что все это надуманные проблемы, не стоящие серьезного разговора? – заявил я, желая завершить дискуссию на нейтральной ноте.
– В принципе да, – согласился со мной Александр.
Антон промолчал, но по его внешнему виду было видно, что он с нами не согласился. Мне даже стало любопытно: чем эта тема так заинтересовала его? «Надо будет как-нибудь поинтересоваться,» – подумал я. До автобусной остановки шли молча, истратив, по-видимому, слишком много энергии за насыщенный событиями день. Вскоре один за другим подошли два автобуса, и мои товарищи махнув на прощание мне рукой укатили по домам. Я же остался ожидать своего троллейбуса, который по неизвестной причине задерживался. Мысли о цивилизации снова завертелись у меня в голове, хотя Антон уже был далеко, но он каким-то образом умудрился заразить и меня этой проблемой.
«Смешно – греческая, римская, еще и китайская цивилизации, – думал я. – А ведь по существу нас должна волновать всего лишь одна цивилизация, цивилизация землян. Все мы в одной большой и круглой лодке, которая плывет в космическом море-океане, и имя которой планета Земля. Думать нужно не о том, что нас разобщает, а наоборот, о том, что нас объединяет в нашем космическом доме. Не дай Бог он прохудится – вот единственная глобальная проблема, которая требует немедленного разрешения уже сегодня. Ведь завтра уже может быть поздно. А у нас только одни разговоры, да киотские протоколы, которые ни Богу свечка, ни черту кочерга. Знаем, что опасно загрязнять окружающую среду, тьфу, слова-то какие подобрали. А мы все глубже и глубже вгрызаемся внутрь земли, извлекая из нее все, что нам оказывается полезным, дымим из бесчисленного множества труб различной гадостью, травим чем угодно моря-океаны, сжигаем леса, и на что надеемся? Мол, пронесет? Черта с два пронесет. Земля разогревается как с наружи, так и изнутри, пыхтит своими клапанами-вулканами, сбрасывая избыток внутренней энергии, вскидывается землетрясениями, словно лошадь шкурой, в надежде избавиться от назойливых паразитов, предупреждает. А человек, в угаре потребительской  погони за прибылью, за благополучием, ничего не слышит и как будто не видит, чем все это ему грозит. Не хватится ли за голову, когда уже будет поздно?»
Наконец, появился и мой троллейбус, битком набитый пассажирами. С трудом вклиниваясь между ними, я пробрался подальше от входа, который на следующей остановке неизбежно будет атакован  массой пассажиров, способной вынести наружу любого, кто своей нерасторопностью мешает людям, спешащим домой и по этой причине желающим как можно быстрее покинуть железное нутро троллейбуса.  Жизнь продолжается. В ее суматохе и давке мало кто способен задумываться о вечном или о чем-то ином, не связанном с общественным транспортом и прочими проблемами быта.

На следующий день, едва я вошел в аудиторию, как ко мне подскочил Антон.
– Пойдем, поговорим, – тихо, почти шепотом, произнес он, кивая головой на дверь в коридор, – тема есть.
Вид у него был таинственный и немного даже испуганный. Явно что-то стряслось и это что-то касалось не только его, Антона, но и меня.
– Обожди, дай багаж положу, – ответил я, направляясь к столу, за которым мы с Антоном обычно сидели во время лекций. Оставив книгу и «планшетник» на столе, я поспешил вслед за другом в коридор.
– Что стряслось? – спросил я, когда мы отошли от двери к окну, где было пусто и относительно тихо.
– Рыжего повязали! – по-прежнему тихим голосом известил меня Антон и оглянулся –  не слышит ли его кто-нибудь еще помимо меня.
– Ну и что? – пожал плечами я. – Повязали, туда ему и дорога. Воздух чище будет.
– Как ты не понимаешь, – зачастил словами Антоха, – может же всплыть, что и мы у него в свое время дурь брали. Прослыть наркошей, – Антон передернулся лицом, – это же конец всему.
– Успокойся, чудило ты этакий, – засмеялся я. – Чем больше ты станешь на эту тему трепаться, тем быстрее засветишься в таком качестве. Забудь. Ничего и никогда не было. Кстати, ты с этим делом точно завязал?
– Стопудово! Последний раз попробовал курнуть спайс месяца два тому назад. Не понравилось, – Антон поморщился, тем самым как бы наглядно подтверждая свои слова.
– Смотри , Антоха. Говорят, что спайсовку раз курнешь, и завязнешь.
– Точно тебе говорю – завязал.
– Ну и молодец, если так. Пошли в аудиторию, кажется, наш Боб шествует, – сказал я, заметив в противоположном конце коридора фигуру доцента Платонова.  – Поговорим позже.
Платонов Игорь Антонович вел у нас информатику, дисциплину настолько важную, что студенты относились к нему с некоторым трепетом, поскольку Боб был не только доцентом, но и опытным программистом и даже, по некоторым сведениям, хакером, что он, естественно, особо не рекламировал. А Бобом его прозвали за бобслей, увлечение его молодости. Говорят, что даже и сегодня он изредка садился на спортивные сани и сломя голову несся по ледяному желобу санной трассы вниз, чтобы затем тащить этот самый спортинвентарь на собственном горбу обратно к месту старта. Строительство подъемника оставалось в зачаточном состоянии  уже не менее десятка лет. Причина – отсутствие финансирования.
Мы поспешили в аудиторию. По окончании лекций староста нашей группы Никодим, он же Никодимов Андрей, самый старший среди моих однокурсников, не считая, разумеется, меня, перекрывая шум раскрепощенных голосов студенческой братии, объявил:
– Сегодня у нас в актовом зале старого корпуса лекция на тему «Идеология и религия сегодня». Желающих приглашаю.
Я посмотрел на Антона:
– Что, может, зайдем, послушаем, о чем там будет речь?
– Да ну их, – махнул рукой тот, – у меня сегодня свидание.
– Вот как! – удивился я. – Это, конечно, поважнее будет какой-то там идеологии. Желаю успеха. А я загляну туда на полчасика. Может, что интересное услышу. Всякое ведь бывает.
На том мы с Антохой разошлись. Он, можно сказать, вприпрыжку побежал в раздевалку, а я неспешно спустился в актовый зал, в котором к этому времени собралось народу не сказать чтобы густо. К моему удивлению Александр Длинный был уже там. Рядом с ним сидел довольно упитанный молодой человек, с большими залысинами по сторонам круглой, как арбуз головы, и тускло просвечивающейся сквозь редкие темные волосы будущей плешью. Толстая красная шея потно выделялась над белым воротничком рубашки, а плечи пиджака были могуче покатыми. Явно, одного кресло-места для этого юноши не доставало, и он теснил Александра влево, к свободному сиденью, в силу чего садиться с ними рядом я поостерегся. Пристроился позади, благо, что следующий ряд кресел был практически пустым, если не считать одинокой тощей студенческой фигурки на самом краю ряда, у окна.
– А-а, это ты, – оглянулся на меня Александр, извещенный скрипом сиденья, что позади него кто-то устраивается на кресле.
– Ну, да, я, собственной персоной, – обозначился я. – А это кто с тобой рядом?
– Знакомься, это Егор Панфилов, сосед мой по квартире и нашинский студент, только на два курса старше нас. А это Димон, сокурсник мой, – известил Егора Александр.
Мы кивнули головами друг другу, и на том взаимное представление закончилось, поскольку микрофон в руках какого-то представителя то ли администрации университета, то ли церкви, пронзительно заверещал, закашлял, а потом из него прорезался голос этого самого администратора:
– Уважаемые друзья и коллеги…
Дальше началось представление нам лектора, озвучивание темы и приглашение к последующей дискуссии.
Лектором оказался человек довольно внушительного вида, но какой-то серый. И эта серость исходила совсем не от его одежды, костюм-то у него был как раз темный, с искоркой. Такое впечатление создавалось, пожалуй,  его лицом,  на котором взгляду не было даже за что зацепиться: узкие щелочки глаз, бесцветные брови, припухлые щеки и даже нос, такой же округлый, как и все лицо, скрывался среди щек, словно беспородный собачонка в своей конуре. И голос лектора был монотонно-серым, усыпляющим, несмотря на тему, будоражащую разум любого здравомыслящего человека. Ведь идеология, о которой последнее время дискуссируют на различных площадках, вплоть до Государственной Думы, это то, что способно вмешаться в нашу жизнь, и изменить ее самым кардинальным образом. А с трибуны к нам доносилось:
– Идеология – это система концептуально оформленных взглядов и идей, выражающих интересы всего населения страны, всего общества…
– Наверно, зря пришли, – передернул плечами Александр. – Этот дятел будет вот так трындычить, пока мы не уснем.
– Обожди, – успокоил его Егор, – чует моя душа, что скоро он станет проводить нечто похожее на знак равенства между идеологией и религией. Интересно послушать, как это ему удастся.
– Ты думаешь? – усомнился Александр.
– Точно тебе говорю. Сегодня в верхах появилась тенденция к заполнению пустующей идеологической ниши православием. Так что, думаю, в этом ключе он и будет работать.
– И надо полагать, что поставленную перед ним задачу он выполнит очень даже успешно, – вмешался в разговор я.
– Как можно путать одно со вторым, – повернул голову в мою сторону Егор.
– А здесь и путать ничего не нужно, поскольку идеология, как и религия, по сути своей мировоззренческие концепции. Только первая – господствующего, или иначе – правящего класса, а вторая – отдельно взятого субъекта, – отбил выпад в свой адрес я. – И та и другая навязывается массам или государством, или интеллектуальной элитой этого самого государства.
– Дима, я с тобою тоже не согласен, – повернулся всем корпусом ко мне и Александр. – Религия возводит свои построения, балансируя на грани между жизнью и смертью, а идеология имеет своим фундаментом нечто иное, в виде вполне материальных интересов определенных лиц.
– Вот-вот, – засмеялся я. – Материальные интересы это как раз вопрос жизни или смерти для большинства людей. Или ты думаешь, что какой-то Федор или Иван постоянно только и думает о своей душе, о посмертном воздаянии и прочих таких вещах?
– Согласен, – загорячился Александр, – никто постоянно об этом не думает. Но, на мой взгляд, нет на земле человека, который бы не ставил перед собой в той или иной форме вопрос: «Что же будет со мной после смерти?».
– Мысль правильная, – поддержал его Егор. – Если внимательно посмотреть вокруг себя, то в глазах даже самого раскрепощенного индивидуалиста, примером которого может служить любой деятель современной эстрады, нет-нет да и появится вселенская тоска. По-моему, это и есть сигнал того, что во взбаламученной попсовой башке возник вопрос о жизни, о ее смысле, а значит и о старухе с косой.
– Знаете, ребята, я в глаза деятелям нашей эстрады не заглядывал, но думаю, что внутренний мир человека, как бы он не таился, все равно накладывает отпечаток на его поведение. Так что  … – я сделал многозначительную паузу и затем продолжил: – Каждый, кто настроен только на потребление, имеет в душе полный вакуум. Ну, в крайнем случае, это место, где должна находиться человеческая душа, заполнено парами наркоты, алкоголя и секса. Тоска у них появляется только по причине недоступности таких утех и не более того.
– Зло ты о них, – рассмеялся Егор. – Но знаешь, Дима, по-моему, ты не прав. Когда человек пресыщается такой жизнью или когда он теряет здоровье, то невольно задумывается о грядущем конце.
– И идет в церковь, чтобы поставить свечку, – подхватил я, – получить отпущение грехов и как бы пополнить ряды уверовавших. Но внутренне он остается прежним. Быть правоверным под угрозой смерти – не велика заслуга.
– А знаешь, Егор, я с Димоном в какой-то степени согласен, – задумчиво покачал головой Александр. – Из-за таких пустодушных людей и появляется нужда в идеологии. Это как на беснующуюся лошадь, требуется крепкая узда, чтобы ее унять, иначе она натворит беды.
– Возможно, ты и прав, – немного подумав, согласился Егор. – Но лично мне все это очень не нравится. Хотя и распущенность нравов, которая проповедуется всеми телеканалами, мне не нравится еще больше. Нужно где-то искать золотую середину, чтобы не впасть в фашизм, но и не скатиться в религиозное мракобесие.
– А зачем что-то искать? – заявил я. – Все уже давно найдено.
– Да? И где это? Просвети, – скептическая улыбка скользнула по толстым губам Егора.
– В Индии местные философы еще две-три тысячи лет тому назад решили этот вопрос для себя и своего народа. Смерти нет, а есть череда превращений в почти бесконечном цикле: жизнь – смерть – жизнь – смерть и так 777 раз, а может и больше. Как вам это? – не скрывая своего скепсиса по данному поводу объявил я.
– Ну, что такое карма и тому подобное мы знаем, – это чисто индуистское изобретение, – отозвался на мои слова Егор. – Для рационально мыслящих европеоидов подобная штуковина не  совсем приемлема.
– Хорошо, – согласился я, – рационально мыслящая раса погрузилась в христианство. И это учение нашим разумом объясняется несравненно лучше, чем восточные верования, основанные на древних Ведах или откровениях какого-то Шакьямуни. Но как тогда объяснить слова, представителя одной из самой рационально мыслящей европейской наций – германской, всем известного поэта Гете, который был твердо убежден, что он уже появлялся на этой земле тысячу раз, и появиться после смерти еще столько же?
– Ну, это его личное дело, – рассмеялся Александр. – Может он вошел благодаря своему Фаусту в число бессмертных.
– Между прочим, ребята, наука скоро раскроет тайну бессмертия, – обозначил новую тему Егор. – Говорят, что все дело в том, что какой-то ген, работающий как счетчик и отвечающий за  деления клеток, при изгнании Адама и Евы из Эдема, от пережитого ими потрясения, испортился, и люди стали смертными.
– Да, такую штуку генетики уже обнаружили, – согласился Александр. – Это какие-то теломеры в хвостах хромосом. Так что скоро всем нам светит бессмертие.
– Ты уверен, что всем? – с полной серьезностью спросил я.
– А что, впрыснут какой-нибудь препарат и пожалуйста, живи хоть тысячу лет.
– А рынок? – настырничал я.
– А причем здесь рынок? – удивился Александр.
– А притом, что такой препарат станет товаром повышенного спроса. Следовательно, цены на него взлетят до небес, и доступен он окажется только людям состоятельным. Ты в эту категорию попадаешь?
– Пока нет, но…
– Надежды юношей питают, – рассмеялся Егор. – И потом, ребята, не забывайте, что Земля не безразмерная, это раз, а во-вторых, как говорил мой дед, даже собаке надоедает лазать на улицу через одну и ту же дырку в заборе, – ищет новую. Так что жить тысячу лет, видеть и слышать практически одно и то же – это же тоска зеленая, а не жизнь.
– Давайте, ребята, сначала попробуем на зуб это бессмертие, а уж потом будем смотреть, что это – манна небесна или тоска зеленая, – подвел итог нашей дискуссии я.
– Ладно, в отношении бессмертия я согласен, сначала нужно его заполучить, а уж потом обсуждать что и как, – согласился со мной Егор. – А вот не так давно я вычитал где-то любопытную штуковину, из мира насекомых.
– Ну, ты даешь, – рассмеялся Александр, – мы про Богов и бессмертие, а ты нам про насекомых.
– Обожди ржать, – отмахнулся от него Егор. – Вот предположим, что некая гусеница, допустим, непарного шелкопряда, есть такая тварь среди насекомых, обладает самосознанием, то есть, ощущает себя некой данностью, по отношению к которой весь остальной мир является чем-то внешним.
– О-о, Егор, снова полез в свою философию, – Александр отобразил на лице нечто кислое и безнадежное.
– Никакая это не философия, – снисходительно отреагировал на замечание Александра Егор. – Так вот, всем известно, что эти самые гусеницы через определенный период времени своего развития окукливаются. При этом внутри их домика-кокана происходит нечто такое, что очень даже хорошо вписывается в тему нашего предыдущего разговора. Дело в том, что гусеница, этот червь ползучий, превращается там в бабочку. Понимаете? При этом весь организм гусеницы претерпевает гемолиз, то есть попросту растворяется. Образуется какая-то среда, где все составные части гусеницы рекомбинируются, и, допустим, из биологического материала каких-то щетинок получаются крылья и так далее. Так вот, возникает вопрос: самосознание бабочки и гусеницы одно и то же или разное? Ведь строительный материал их тела один и тот же. 
– Ну, ты и полез черт знает куда? – безнадежно махнул рукой Александр.
– Вообще-то, действительно, вещь прелюбопытная, – немного подумав, заявил я. – Ведь это  непосредственно касается и нас, людей, нашей души, если таковая существует. Представьте себе, ученые мужи посадят человека в некое подобие того же кокона, произведут аналогичную процедуру, и извлекут на свет божий новый человеческий организм. Кем он будет себя чувствовать?
– Ангелом, – заржал, притом довольно громко, Александр. – У него, как и у той бабочки, вырастут на спине крылья.
Присутствующие на лекции стали оглядываться на нас с явно выраженным неудовольствием. По этой причине дискуссия между нами прекратилась, и мы приняли благообразный вид, с каким обычно студенты-отличники слушают на лекциях своих преподавателей. А с амвона, то бишь, лекторской трибуны доносилось:
– Мировоззрение православного человека отличается высокой устойчивостью по отношению к веяньям нынешнего времени, времени шараханья человеческого самосознания из одной крайности в другую, от голого атеизма к исступленному фанатизму, адепты которого во имя веры призывают к физическому уничтожению инакомыслящих. Православие, с его терпимостью …
– Слушайте, ребята, а ведь этот лектор толкует о довольно разумных вещах, – шепотом заметил Егор.
– Кто бы отрицал, – отозвался Александр. – Только не следует забывать…
Закончить он не смог, поскольку сидевший впереди него мужчина, седовласый и по внешнему виду вполне способный занимать высокую должность, как в нашем учебном заведении, так и в городской администрации, повернулся к Александру и весьма выразительно глянул на него. В его взгляде сквозило явное неодобрение в отношении нашего импровизированного симпозиума. Пришлось реагировать на общественное мнение, и наш обмен мнениями по поводу происходящего в зале прекратился.
Лекция длилась около часа, и все оставшееся время мы просидели молча. Поневоле пришлось вслушиваться в слова, доносившиеся с трибуны, и это заставляло осмысливать все, о чем вещал лектор. Появились вопросы, ответить на которые было довольно сложно, и во мне росло озорное желание задать их лектору. «Посмотреть что ли, как он извернется? – подумал я. Когда мероприятие завершилось, и зал ответил на предложение лектора «задавать вопросы» дружным молчанием, я встал со своего места и сказал:
– Уважаемый Николай Николаевич (так нам представили лектора), скажите, пожалуйста, есть ли какое различие между национальной идеей, о которой последнее время, говорят у нас очень многие политики, и идеологией? И второй вопрос – можно ли навязать национальную идею сверху? Или она должна, чтобы быть жизнеспособной, вызреть внутри народа?
– Вопрос понятен, – спокойно отреагировал на мои слова лектор. – По моему глубокому убеждению, национальная идея – это цель, а идеология всего лишь средство ее достижения. Некоторые у нас говорят, что в странах Запада на государственном уровне идеологии как таковой не существует. На мой, снова-таки взгляд, это глубочайшее заблуждение. Сегодня там негласно транснациональными компаниями  навязана идеология потребления. А потребление – это всегда в некотором роде удовольствие. Отсюда в головы людей  намертво вбита установка: цель жизни человека – получить как можно больше удовольствия, с вытекающими из этого последствиями. В отношении же вызревания идеологии внутри народных масс, с этим я полностью согласен, но только с маленьким добавлением: всегда, во все времена существовали люди, которые и оглашали чаянья народа. Таким человеком, к примеру, был Сергий Радонежский. И понимая, что неизбежен и еще один вопрос, мол, какая идея, на мой взгляд, может послужить в качестве национальной идеи для России, я отвечу так: сбережение народа, о чем неоднократно заявлял Александр Солженицын.
Ответ на мои вопросы, прозвучавший с трибуны, наверно, вполне устроил всех, потому что был встречен аплодисментами. Всех, но только не меня. Но вступать в полемику мне расхотелось, поскольку Александр, а вслед за ним и Егор, поднялись со своих мест, и стали пробираться к выходу, что послужило своеобразным сигналам для всего зала. Мне не оставалось ничего иного, как последовать за всеми.

Время шло. Я старался быть как все мои друзья-товарищи по университету, но получалось ли это у меня, судить мне было довольно сложно. Ведь я смотрел на окружающий мир несколько иными глазами, чем они, поскольку глаза хоть и смотрят, но видит-то наш мозг. А мое «серое вещество» было пронизано опытом прошлой жизни, и все, что я видел сейчас, словно в какой-то  призме, преломлялось в ней, и мозаика красок окружающей действительности сужалась в моем восприятии почти до монохромности. Возможно потому, что я знал о том, что под видимым блеском кажущегося неведомого, скрывается ничем не примечательная обыденность. Но самое главное было даже не в этом. Дело в том, что, на мой взгляд, все в жизни человека вращается вокруг одного светила, имя которому – любовь. В ее орбите находятся все наши мысли и желания, все наши  поступки, и вообще, вся наша жизнь, потому что она и является продуктом этой самой любви.
Стремление первенствовать в чем бы то ни было, всегда преследовали лишь одну цель – заслужить или заполучить через блага, через силу лишь ее, ту самую любовь, которая окрыляет человека на самые добрые и самые безумные дела, вплоть до полного уничтожения и самого себя, и объекта своей любви. Хитроумная мать-природа или создатель всего нашего мира расставили всему живому силки любви, от которых не способен уберечься самый искушенный разум. Как яркость цветов у растений, их благоухание привлекает пчел, так и человека привлекает впечатляющая сексуальность противоположного пола. Но рано или поздно всякие цветы отцветают и осыпаются, выставляя напоказ окружающему миру голые, не слишком привлекательные стебли с плодами. И редко кто из молодых людей способен увидеть это будущее. Но опыт, сын ошибок трудных, приходит с возрастом и словно ветер сдувает увядшие лепестки любви в небытие, оставляя лишь ее плоды, которые обречены повторить тот же путь, что и их родители. Осознание этой простой истины уводит нашу жизнь с устойчивой орбиты, лишая ее тепла и света прежнего светила, обрекая на неизбежное угасание самой жизни. 
Прекрасно заблуждение молодости, когда мир полон красок неизвестности, когда избыток сил позволяет метаться по жизненному пространству, натыкаясь, порой, на стены, заполучая  на свою голову шишки опыта, и случайно открывая новое там, где, казалось, все давным-давно истоптано предыдущими поколениями, и где ничего нового быть не могло по определению. Прекрасна молодость, но она всего лишь мгновение на часах жизни человека, освященное солнцем любви и веры. Веры в ее вечность и неисчерпаемость, веры в ее чарующую силу, заставляющую художников садиться за мольберты, а композиторов и поэтов создавать оперы, воздающие  любви серенады, туманящие неокрепший молодой разум мечтой о несбыточном.
Я же, располагая  сильным молодым телом, был лишен благоглупости молодости, и та яркость новой жизни, в которую я окунулся, хотя на некоторое время и увлекла меня, но вскоре наступило протрезвление. Источник чарующего света любви не являлся для меня загадкой, которую непременно следовало разгадать, затрачивая на это силы и молодость.
Передо мною тускло светила проза жизни, сквозь дымку которой впереди стал просматриваться суетливый быт журналиста, описывающего события прошлого и только прошлого. Ведь фантазировать в отношении будущего удел последователей братьев Стругацких, но уж никак не сотрудников средств массовой информации. А мне как раз хотелось заглянуть именно туда, в то будущее, с надеждой обнаружить там нечто такое, неизведанное, способное возродить интерес к жизни, как у меня, так и у прочих людей, утративших веру в первоначальный смысл бытия. К сожалению, идти в туманную неизвестность  с тяжелым багажом опыта прошлой жизни практически невозможно. Осознал я все это только теперь. Ведь со своим трезвым взглядом на окружающий мир я уж точно не стану метаться в потоке жизни со стороны в сторону, натыкаясь лбом на стены, поскольку знаю, что вероятность найти там вход в манящие лабиринты неизвестного близка к нулю.
Вот такие мысли все чаще и чаще стали посещать меня, набрасывая пелену тусклости на краски дня настоящего, заставляя бездумно шататься по городским улицам. Естественно, куда с большим удовольствием побродил бы я по окрестным лесам и полям, примыкающим к окраинам нашего города. А еще лучше было бы затеряться на время в дремучей тайге, где нетронутая человеческими руками природа вселяет в душу покой, навеваемый видимой незыблемостью мироздания, в сравнении с которой все наши суетливые потуги осмыслить саму жизнь кажутся детскими играми у подножья утеса вечности.
Но, к сожалению, вырваться за город только на выходные дни было для меня достаточно сложно. Все маршруты общественного  транспорта пролегают, как правило, по местам, давно освоенных человеком, и где его вмешательство в жизнь природы изменило там естественный ход событий во всем. И ручьи там журчат не так, как прежде, и шум ветра в кронах одиноких деревьев какой-то жалобно-подвывающий, совсем не тот, что в лесу, да и сама земля, изрытая и истоптанная человеком, кажется неухоженной квартирой, жильцы которой впопыхах сбежали неизвестно куда. От отца после той памятной встречи пока никаких известий не поступало, и я уже перестал мечтать о машине, на которой можно было выехать подальше за город, и вдохнуть чистый воздух, не насыщенный миазмами человеческого муравейника.
 Однажды в минуты вот такого бездумного шатания по кривым и довольно грязным улочкам городской окраины, я неожиданно для самого себя решил съездить в тот микрорайон города, где совсем недавно жил Адам. Наверно, такое решение пришло ко мне не сразу, а зрело подспудно в тайниках моего сознания. Но я боялся признаться в том самому себе, поскольку вернуться туда, где прошла целая жизнь Адама, для Димы было страшно, равносильно тому, что стоя на краю пропасти, наклониться над ней, пытаясь рассмотреть, что там творится в ее глубинах. Устоит ли Дима над такой бездной?
 И все же я решился. Автобус, следующий по маршруту «Автовокзал – Северный квартал» услужливо распахнул передо мною свои двери, и я с каким-то внутренним чувством протеста и удовлетворения одновременно, зашел внутрь полупустого салона. Эти полчаса езды стали для меня поистине трудным испытанием. Порой мне хотелось немедленно сойти на очередной остановке, но что-то удерживало меня на месте. И вот показался четырнадцатиэтажный дом из красного  кирпича, в котором на третьем этаже жил когда-то Адам.
  Что я здесь хочу увидеть или найти? Душевный покой или наоборот, подстегнуть мечущееся сознание к какому-то выбору? Что? Ответа я не знал, и трусливо пропустил остановку вблизи своего бывшего дома и сошел только на следующей. Здесь все было мне знакомо до последней трещинки на асфальте тротуара, я даже узнавал каждого, как мне кажется, воробья, которые бесстрашно сновали почти под ногами пешеходов. И лица людей, имена и фамилии которых мне были неизвестны, но я их узнавал, потому что прежде, мы часто сталкивались с ними на улице и безучастно расходились по своим делам. Они принадлежали тому же городу, той же улице, что и я. Хотя нет, я теперь для них другой, даже чужой. А для себя?
Битый час я бесцельно бродил по улочкам когда-то родного микрорайона, подсознательно сторонясь только той улицы, на которой стояла многоэтажка из красного кирпича. Заходить туда я опасался. Выдержу ли встречи с близкими людьми, если таковое произойдет? Этого я не знал.
Через какое-то время беспорядочных блужданий по улицам, совершенно неожиданно для себя я оказался возле невысокой стены, то ли бетонной, то ли кирпичной, с хорошо сохранившейся штукатуркой, отгораживающей очередную улочку от парка «Живых и мертвых», так у нас прозвали с неведомых времен небольшой лесной массив, оставленный под расширение центрального городского кладбища. Без каких-либо определенных мыслей я брел вдоль стены, пока не вышел к распахнутым настежь металлическим воротам, ржавым и покосившимся. Внутрь кладбища вела заасфальтированная дорожка, по обеим сторонам которой стройными рядами виднелись низкие оградки, с возвышающимися над ними памятниками.
 По дорожке этого траурного ансамбля из скорбных знаков людской памяти шла одинокая женщина. Я видел только ее спину, обтянутую темной тканью пальто и еще знакомую мне черную шапочку. Сердце у меня сначала сжалось, а затем сильными и частыми толчками забилось в груди, наполняя голову звенящим шумом. Сразу стало жарко. В этой женщине, даже не видя ее лица, я узнал свою жену, жену Адама. Она шла по кладбищу целенаправленно, и совсем несложно было догадаться, что шла она проведать чью-то могилку. Но из нашей семьи на городском кладбище еще никого не хоронили. Родители и ее, и мои покоились далеко от этих мест, у родной деревни, что на Смоленщине. Голова у меня уже ничего не соображала и я сам, не отдавая себе отчета, зачем это делаю, пошел вслед за ней, стараясь не приближаться слишком близко. «А вдруг она меня узнает, – мелькнула мысль, когда женщина мельком оглянулась назад, почувствовав, наверно, что за ней кто-то идет. – Хотя нет. Я же не я, а молодой статный парень. Господи, как все это ужасно».
Свернув с центральной аллеи влево, женщина прошла по проулку между оградок почти к самой окраине кладбища и остановилась, еще раз оглянувшись в мою сторону. Немного поодаль, по параллельному переулку, в том же направлении что и я, медленно брела, наверно, семейная пара и мужчина бережно поддерживал свою спутницу под руку, сам ступая не совсем уверенно и тяжело. Проходя мимо кладбищенской оградки, внутри которой склонилась к памятнику моя супруга, она что-то поправляла на темно-зеленом венке, я искоса глянул в ту сторону и, потрясенный увиденным, побрел дальше, бездумно уперев взгляд себе под ноги. На памятнике, перед которым  она склонилась, бронзового цвета буквами впечаталось в камень имя «Адам». Фамилия и дата жизни были на тот момент скрыты темно-зеленым венком, прислоненным к памятнику. Но я понимал, что датой смерти там значился тот самый день, когда мы расстались с Плутоном.
Домой в этот раз я возвратился не сразу. Вернувшись на автобусе в свой Новый микрорайон, некоторое время снова шатался, ничего не соображая, по улицам, а потом ноги сами, помимо моего сознания, понесли меня в библиотеку. Сидя в читальном зале, я стал тщательно просматривать сообщения местной газеты за тот промежуток времени, когда прекратились наши посиделки с Плутоном. И я нашел. В разделе «Происшествия» за июль месяц значилось: «Вчера в Пригородном районе нашей области произвел аварийную посадку частный вертолет «Robinson R44». При посадке вертолет, по-видимому, качнуло на скрытой от глаз летчика неровности почвы, отчего лопасти несущего винта задели землю, и вертолет опрокинулся. При этом осколками разрушившегося винта был смертельно травмирован случайный прохожий, который находился от места приземления вертолета на расстоянии более пятидесяти метров. Пилот и два пассажира вертолета отделались легкими травмами. По предварительным данным, причиной незапланированной посадки вертолета оказался технический сбой в системе питания двигателя».
Тем случайным прохожим был Адам. Да, Плутон слов на ветер не бросал, все случилось именно так, как он и предсказывал.

В первую пятницу ноября мы с Антоном немного повздорили, как я считаю, совершенно по пустячному поводу. Возвращаясь после занятий домой, он захотел поделиться со мною своими впечатлениями от последней встречи с Анжеликой, девушкой его  мечты, в чем он мне так прямо  и признался. Ну а я взял да и ляпнул, мол, мечтами сладостными, как и благими намерениями выстлана дорога в ад. Антону это сильно не понравилось, и он заявил:
– Слушай, Димон, что-то ты после той больнички здорово изменился и, должен тебе сказать, совсем не в лучшую сторону.
– Вот как? – удивился я. – И в чем это выражается.
–  Да в твоем цинизме. Так и норовишь в чужой мед свою ложку дегтя добавить.
– Цинизм и практицизм близнецы братья, кто из них более человечеством ценен? – срифмовал я. – Но если тебе мое последнее замечание в отношении твоей мечты не понравилось, прошу меня простить, я больше не буду. Могу даже, если познакомишь, помолиться на твою Анжелику, как на икону в церкви любви,
– Ладно, не паясничай. – поморщился Антон. – Между прочим, завтра часов в пять вечера у меня дома намечается небольшая пирушка. Приходи. Там тебя будет ждать небольшой сюрприз.
– Девицы будут? – шутливо  поинтересовался я.
– А как же, – утвердительно мотнул головой Антон.
– Ну, раз девушки будут, то как же тут не придти, – опрометчиво сказал я.
– Все. Ловлю на слове, – крикнул Антон, убегая к подкатившему в этот момент на остановку автобусу.
Я остался ждать троллейбуса, растерянно соображая, зачем и почему я подписался на эту вечеринку с неизвестным мне контингентом участников. В субботу утром, я совсем было запамятовал о предстоящем домашнем пикнике, но отвертеться от дружеской встречи, сославшись на свою забывчивость, мне не удалось. Часов около десяти Антон позвонил мне и настоятельно рекомендовал не опаздывать, а быть у него ровно в семнадцать ноль-ноль.
– Слушай, Антон, а как на это мероприятие посмотрят твои родители? – спросил я, с надеждой, что все предстоящее под присмотром старшего поколения не выйдет за рамки приличия.
– Мои предки, как и планировали, уже по пути на дачу, – успокоил меня Антон. – Им очень захотелось попариться в своей милой баньке, между прочим, оснащенной вполне по-современному, без всякой там пыли, грязи и копоти.
– С чем я их и поздравляю, – буркнул я, понимая, что Адаму сегодня предстоит серьезное испытание.
В принципе, после всех моих душевных метаний, от которых я порядком подустал, наверно, и следовало дать организму хорошую встряску в дружеской компании, чтобы самому, наконец, разобраться – кто в доме хозяин. Приняв окончательное решение, я занялся своими обычными делами выходного дня, связанных с уборкой квартиры под чутким руководством Ирины Михайловны. Мне еще предстояло известить ее о сегодняшней вечеринке, в связи с чем я могу возвратиться домой достаточно поздно или даже заночевать у Антона. Как бы там ни было, но к назначенному времени я поднялся по невзрачной и довольно замусоренной лестнице на второй этаж пятиэтажного дома, в котором проживал мой друг Антоха в четырехкомнатной квартире совместно с родителями.
Меня, по-видимому, уже ждали, потому что едва я дотронулся рукою кнопки звонка, как дверь тут же распахнулась, и Антон, лицо которого прямо-таки сияло, приглашающим жестом вовлек меня внутрь квартиры. И я сразу понял причину его прекрасного настроения: в большой, почти квадратной комнате, которую у нас именуют залом, возле уже накрытого стола хлопотали три грации, в одной из которых я, к своему изумлению, признал Алену. Увидав меня, она сначала смущенно опустила глаза, а затем неожиданно стрельнула в меня взглядом, озорным и многообещающим, от которого я невольно даже смутился.
«Ну, Антоха, подложил мне мину,» –  подумал я, сам еще не зная, огорчаться мне или оставаться по отношению ко всему отстраненным и даже равнодушным.
Пассия Антона, Анжелика, оказалась вполне милой девушкой, среднего роста, с осиной талией, томными карими глазами и алыми припухлыми губками. Симпатичное девичье лицо, обрамленное сверху замысловатой прической из русых локонов, излучало радость гостеприимства, как это бывает у хозяек дома, встречающих гостей. 
«Мд-а-а, – подумал я, – пожалуй, эта девица всерьез сделала ставку на Антона, и моему дружку теперь не отвертеться. Уже чувствует себя хозяйкой». Разумеется, вслух ничего подобного я не произнес. Но самое удивительное было впереди: у стола в позе полной готовности к старту стоял  Егор, о знакомстве которого с Антоном я даже и не догадывался. Третьей девушкой была спутница Егора, которая, как выяснилось позже, была подругой Анжелики. Надо признать, что Егор подобрал себе спутницу по всем параметрам соответствующую ему самому. Катя, так мне представили ее, была достаточно крупной девицей, с полным округлым лицом, главной примечательностью которого была спокойная доброжелательность ее синих глаз. Весь вид этой девушки свидетельствовал о ее жизненной устроенности и независимости, и что она не способна на подлость или что-то в этом роде, даже по отношению к своим подругам, что довольно часто встречается среди представительниц прекрасной половины человечества. Но вместе с тем, по всем параметрам ее фигуры, а также ее энергичным речам, можно было судить, что эта девушка способна постоять за себя и дать отпор любым поползновениям со стороны кого бы то ни было на ее честь и достоинство, вплоть до физического внушения потенциальному обидчику.
Через считанные минуты после моего прихода, все расположились за столом, и началась студенческая пирушка, с шутливыми тостами, громким общим разговором, когда каждый говорит со всеми сразу, а ни с кем-то конкретно. Когда общие знакомые, смешные и милые, постепенно становятся просто смешными, а окружающий мир в затуманенном сознании превращается в некий театр, в котором каждый из присутствующих на пирушке намерен в будущем сыграть главную  или, на худой конец, просто значительную роль. За столом по правую руку от меня сидела Алена и заразительно смеялась каждой моей шутке, на которые я совсем не скупился, стараясь при этом не выходить за рамки приличия.
Спиртное, как всем известно, раскрепощает, не только наш ум, но и  то, что таится в тайниках подсознания, и я вскоре еще раз удостоверился в истинности такого утверждения. Дима, неожиданно сбросивший узду, которой его удерживал жизненный опыт Адама, расправился во весь рост своей молодости, и стал оказывать такое внимание Алене, что не оставалось ни малейших сомнений в его истинных намерениях. К моему ужасу девушка, этот нежный ребенок, встретила откровенные мои ухаживания за собой с таким пониманием и опытом, что предсказать дальнейший ход событий было совсем не трудно.
После энергичных современных танцев, когда партнеры на расстоянии демонстрируют под музыку свои физические данные путем различных, я бы сказал, почти акробатических этюдов, Антон вставил в проигрыватель диск, с танцевальными мелодиями более ранних лет. Ее ритмы, спокойные и нежные, позволили танцующим парам приблизиться вплотную друг к другу, ощущая разогретое вином и музыкой дыхание противоположной стороны. Не мудрено, что весь этот коктейль  неотвратимо туманит сознание, и реальность растворяется в облаке желаний.
Музыка еще долго играла, но никто уже не танцевал – все разошлись по комнатам квартиры, благо, что их, как и соответствующей мебели, оказалось вполне достаточно для всех. В первые минуты уединения с Аленой, когда я еще был способен хоть чуть-чуть контролировать себя, мне показалось, что я имею дело уже совсем не с ребенком, а с многоопытной женщиной, у которой я был не первый, а возможно, даже и не второй. «Девятнадцать лет и уже такой опыт» – это была моя последняя здравая мысль, после которой я провалился в преисподнюю страсти.
Проснулся я рано. Хмель практически выветрился из моей головы и тихонько, стараясь не потревожить Алену, я выбрался из-под пледа, под которым в полумраке комнаты лишь угадывались очертания девушки. Тихо ступая босыми ногами сначала по ковру комнаты, а затем по паркету межкомнатного коридора, я  добрался до ванной. Шум воды, а возможно и тяжесть моих шагов потревожили Антона, и он заглянул ко мне в ванную.
– Ну как? – спросил он, протягивая руку к падающей струе воды и протирая заспанное лицо.
– Что как? – изобразил я непонимание.
– Голова не болит? – славировал Антон.
– Немного есть, – ответил я. – Надо сматывать удочки, а то вдруг твои старики заявятся.
– Не должно быть, – поморщился Антон, массируя шею обеими руками. – Затекла что-то, – пробормотал он. – Слушай, Дима, – продолжил он, – вчера около двенадцати звонила твоя мать.
– И что ты ей сказал?
– Что ты останешься ночевать у меня, а теперь, мол, находишься в ванне, и к телефону подойти не можешь.
– Ты думаешь, она поверила?
– Не знаю, – пожал плечами товарищ.
– Ладно, Антоха, я покидаю твой отель, – решительно заявил я, направляясь к выходу из ванны.
– А она? – спросил Антон.
– Сейчас разбужу, уйдем вместе.
– Ну, давайте, встретимся завтра в аудитории, там и поговорим.
– Добро, – бросил я через плечо, и, уже не таясь, прошел в комнату, где еще пребывала в царстве Морфея Алена.
Но она уже не спала. По-видимому, мой исход из комнаты, послужившей нам спальней, все-таки разбудил ее.
– Дима, ты уже встал? – спросила она, пряча под плед голые руки.
– Да, Алена. Нам нужно уходить, – сказал я. – Не исключено, что родители Антона могут приехать с первой электричкой.
– Да? – встрепенулась она. – Выйди, пожалуйста, из комнаты, мне нужно одеться.
Передо мной снова было то милое непорочное создание, которое ежедневно видел я в нашей аудитории.
– Да ладно, одевайся. Я отвернусь, – буркнул я, отходя к зашторенному окну, за которым  уже шумел пока еще редкими машинами город.
Минут через двадцать, мы с Аленой уже спускались вниз в кромешной темноте подъезда, нащупывая ступеньки лестницы ногами, и я, поддерживая Алену под локоток,  вспоминал недобрым словом все эти ЖЭКи и прочие домоуправления, которые не могут вовремя заменить в подъезде на лестничных площадках перегоревшие лампочки.
На улице было тихо и немного морозно. Мы молча шагали по черноте тротуара, испытывая определенную неловкость, как будто вчера мы совершили нечто нелепое и безрассудное. Говорить об этом совсем не хотелось, а именно это безрассудство и стояло у нас перед глазами, по крайней мере, у меня. Я довел Алену до автобусной остановки и чтобы не ожидать редких в это раннее утро автобусов, вызвал по мобильнику такси. Оно подъехало очень быстро и, усадив девушку в машину, я с облегчением помахал ей вслед рукой. На душе было мерзко и тоскливо. Идти домой совсем не хотелось. Я чувствовал себя грязным лжецом, и встречаться даже глазами с Ириной Михайловной было свыше моих сил, пока, по крайней мере. Так терзая себя воспоминаниями прошедшего вечера и ночи, я шел, сам не зная куда, пока неожиданно для себя не оказался во дворе своего дома.
 Свет в нашей квартире уже горел – Ирина Михайловна, наверно так и не сомкнула глаз, дожидаясь своего непутевого сына. А этот непутевый, чтобы отдалить неприятную минуту порки молчанием за свои прегрешения, сидел на холодной скамейке скверика, который являлся украшением нашего двора. Я сидел и думал:  «Будь он неладен тот день и тот час, когда я повстречал Плутона, когда я совершил такой нелепый выбор – вселиться в тело молодого парня, имея за плечами долгую жизнь, со всеми  ее треволнениями, которые отложились в моей памяти житейским опытом. Молодые должны быть молодыми и телом, и мозгами. Прав был Плутон, когда усомнился в верности моего решения. Где он сейчас? Эх, вернуть бы тот день назад».
– Абсолютно верная мысль, – произнес рядом со мной знакомый голос.
Я повернул голову в ту сторону, и обнаружил рядом с собой его, Плутона, пришельца из неведомого нам мира. Он сидел на скамейке, слева от меня, закинув ногу на ногу, покачивая теплым зимним ботинком, с рыфленной подошвой. Его экипировка вполне соответствовала наступающим зимним холодам: теплая зимняя куртка с меховым воротником и лохматая шапка на голове свидетельствовали об этом. Его неожиданное появление заставило меня содрогнуться.
– Ты снова меня пугаешь, – только и нашелся что сказать я.
– Но ты ведь хотел видеть меня, – засмеялся Плутон, – вот я и здесь.
– Это верно, – согласился я, – но можно было обставить это как-то по-другому.
– Следующий раз учту.
Почувствовав какое-то душевное облегчение от такого своевременного появления Плутона, я с горечью произнес:
 – Ты был прав, когда засомневался тот раз в моем выборе.
– Вот и ладненько, что ты сам осознал все. Если бы тогда я стал навязывать тебе свое виденье твоего будущего, ты в душе бы все равно остался при своем мнении. А так, теперь нам с тобою проще придти к согласию.
– К какому еще согласию, когда я видел собственную могилку, когда меня уже по существу нигде нет, кроме вот этого тела, – и я стукнул себя кулаком в грудь.
– Обожди, – прервал мою энергичную, но не совсем связную речь Плутон. – Ты сейчас находишься в расстроенных чувствах, какие обуревают, практически, каждого человека, когда он в своих начинаниях терпит фиаско. Ты совершил в свое будущее всего лишь один маленький шажок, и он оказался не совсем удачным. Теперь я тебе предлагаю, с учетом полученного опыта, совершить очередной выбор.
– Выбор чего? Вселиться снова в тело другого человека? – с закипающим негодованием на себя, на этого Пришельца, на все, что окружало меня, вскричал я. – Нет уж, с меня довольно этих экспериментов! Я больше вообще ничего не хочу!
– Не горячись, постарайся выслушать меня спокойно и трезво, – с улыбкой, вызванной, наверно, моей горячностью, сказал Плутон, поправляя рукою шапку.
– Хорошо, – немного успокаиваясь, согласился я. – Какой у меня выбор?
– Ну, вот так-то лучше, – одобрительно кивнул головой мой собеседник. – Ты можешь выбрать путь обычного человека, сущность которого после смерти тела попадает на рулетку жизни в качестве своеобразных шариков. Они мечутся по ее полю, представляя господину случаю осуществить за них выбор будущего. Именно случайным образом она, сущность каждого из людей, после смерти оказывается в новой зарождаюшейся жизни, в которой она снова обретает самость, но и только.
– Так какой же здесь выбор? – недоумевая, спросил я.
– В данном случае выбора действительно нет. Но я тебе предлагаю сделать выбор между рулеткой жизни и осмысленным выбором не только своего будущего, но и будущего всего человечества.
– Даже так? – удивился я. – Уж не предлагаешь ли ты мне стать Богом?
– Не нужно так шутить, – одернул меня Плутон. – Я знаю, что тебе не нравится то мироустройство, которое сегодня существует на Земле, где правят не разум и человечность, а подлость и стяжательство. Попробуй все изменить к лучшему, к тому идеалу, каким его видишь ты, – и немного помолчав, добавил: – Если ты, конечно, за эти месяцы не утратил веру в то, что добро всегда побеждает зло.
– Почему это я должен был что-то утратить? – возмутился я. – Или ты думаешь, что все эти три месяца я только и делал, что наслаждался возможностями молодого тела? Ничего подобного. Я… – продолжать я не смог, поскольку почувствовал свое полное бессилие объяснить кому бы то ни было, какая это мука, сдерживать порывы молодости в среде, где эта молодость правит бал. Окажись я среди людей пожилых, мне было бы, наверно, во стократ легче.
– Ладно, Адам, – прервал мои горькие размышления Плутон. – Не будем оглядываться назад, посмотрим вперед. Я достаточно долго пребываю среди вас, жителей этой милой планеты, и имею полное основание заявить, что судьбу человечества предопределяет вера: вера в свое предназначение, вера в силу своего разума, вера в цели, поставленные пред собою. И не надо все замыкать только на веру в Господа. Отсутствие веры в себя, как правило, вызывает хаос в мыслях, а значит и в делах. Реальная жизнь подменяется жизнью иллюзорной, заполненной наркотиками и сексом, стяжательством и различными измами. Все это лишь туман на пути человечества в будущее. Но он вполне способен сгуститься настолько, что превратится в путы на ваших ногах, и вы так и останетесь на полпути между миром животных, и миром Человека Состоявшегося.
 Сущность веры не в том, чтобы, сложа руки, или вознося словахваления всевышнему, ожидать манны небесной.  Ее сущность заключается в том, чтобы своей деятельной жизнью, своим разумом приблизиться к пониманию того, что жизнь – это начало всех начал, настоящее и будущее вселенной, которой вы принадлежите и душой, и телом. Уход от жизни в наркотическое или алкогольное забвение, в сладострастие телесное или иное, в стяжательство земных благ – это всего лишь горькое заблуждение отчаявшейся или недоразвитой человеческой сущности, которая тленным пытается заменить вечное. Победить в себе слепца, открыть для себя мир веры в свои силы, в свой разум, в свою бессмертную сущность – вот к чему должен призывать и себя, и всех окружающих его людей человек действительно разумный.
– Обожди, Плутон, – прервал я своего поводыря в жизнь настоящую, – ты сразу слишком много высыпал на меня и, думаю, не в совсем подходящий момент. Со всем, что ты только что сказал, я согласен. Но меня сейчас обуревают совсем иные мысли. Как мне быть дальше?
– Да я ведь тебе уже говорил, что ты должен снова сделать выбор, – развел руками Плутон, недоумевая моей непонятливости. – Или ты избираешь путь, по которому в жизнь вступают все люди, или ты соглашаешься на тернистый путь Избранного. Чтобы тебе было легче сориентироваться, в чем сложность пути последнего, знай, что силой знаний, которые ты, при твоем согласии, приобретешь, можно будет управлять жизнью каждой твари на земле, сотрясать землю и море, открывать или преграждать дорогу ураганам и наводнениям. Можно совершить многое, в том числе вынудить каждого отдельно взятого человека изменить свое отношение к окружающему миру. Но способно ли насилие утвердить человечество на пути к Истине?  Не вызовет ли оно реакцию отторжения? Ответа у меня нет, как нет его, думаю и у тебя. Но что-то предпринимать нужно уже сейчас. Завтра может быть поздно.
– Мне бы хорошенько все обдумать, – неуверенно сказал я, окидывая взглядом голые ветви деревьев сквера, яркие пятна света в окнах домов, которых становилось все больше и больше. Спящий город окончательно просыпался, и во дворе уже появились одинокие фигурки людей, спешащих на работу даже в выходной день. «Что делать? – мучительно думал я. – Но и жить так, как я жил эти три месяца, тоже нельзя. Что делать? Что делать?». И, наконец, я принял решение:
– Хорошо, я согласен.
– Твое благоразумие меня радует, – удовлетворенно произнес Плутон. – Но только существует одно обязательное условие, которое мы с тобой должны соблюсти.
– Какое еще условие? – насторожился я.
– Дело в том, что открывая тебе вход в хранилище знаний, я должен иметь на руках свидетельство, что с моей стороны по отношению к тебе не было проявлено никакого давления, что это твой осознанный и добровольный выбор.
– Но ты же  видишь, – удивился я. – Зачем эти бюрократические уловки?
– Я, конечно, вижу, но там, – и он, как когда-то, в той заброшенной деревенской избушке, указал пальцем вверх, в сумрачную вышину неба, – там с меня потребуют более зримого доказательства добровольности твоего согласия. 
– Как я понимаю, бумагу или что там у тебя, я должен подписать собственной кровью?
– К сожалению, да, – кивнул головой Плутон. – Дело в том, что в крови человека есть все, чтобы идентифицировать не только биологическую составляющую его тела, но и состояние на тот момент его духовной сущности.
– А я все ломал себе голову – почему у нас среди людей так сильна бюрократия. Оказывается… – развивать эту тему дальше я поостерегся.
Через минуту все было кончено. В руках Плутона оказался небольшой свиток то ли из бумаги, то ли из какого-то иного материала, на котором черным по белому было зафиксировано все, о чем мы только что вели разговор. Внизу текста рельефно краснела моя подпись, открывающая мне дорогу в мир иной, мир творящий будущее, будущее не только мое, но, возможно, и всего человечества.
– Ну, большое спасибо тебе, Адам, – громко, с явным удовлетворением от этой своеобразной сделки, произнес Плутон, пряча свиток за пазуху.
– А мне-то за что спасибо? – удивился я.
– А за то, мой дорогой товарищ, что ты освободил своей подписью меня от дальнейшего пребывания на Земле. Теперь я могу возвратиться домой.
– Это куда? – поинтересовался я, еще не совсем вникая в смысл плутоновых слов.
– Туда, – Плутон махнул рукой то ли в сторону окон нашего дома, то ли дальше, в звездную вышину неба, которое и могло быть его домом.
– Обожди, ты хочешь сказать, что теперь я должен продолжить твою миссию? – врубился, наконец, я в смысл им ранее сказанного.
– Все правильно, Адам. Отсюда, из этого сквера, твоя сущность скоро переместиться помимо твоей воли в Хранилище Мудрости, откуда ты выйдешь через определенное время во всеоружии знаний и возможностей, которые эти знания тебе предоставят. Ты будешь способен, творить добро и зло, противопоставляя их, и, тем самым, влиять на человечество, подвигая людей к миру и согласию между собой. Ты должен предпринять все возможное и невозможное для того, чтобы человек изменил свое потребительское отношение к вашей истинной матери, планете Земля. На многое у тебя откроются глаза. А теперь послушай, что я хотел бы сказать тебе на прощание.
На некоторое время Плутон как бы задумался, а затем, тряхнув головой, как бы принимая какое-то решение, заговорил:
– Мы с тобой, Адам, достаточно много времени посвятили разговорам на различные темы. Но все суть их сводилась в основном к одному: мне хотелось узнать твое виденье некоторых сторон жизни человека на земле, твое отношение к настоящему и будущему. Сегодня мы расстаемся с тобою, должно быть, навсегда. Поэтому теперь я хочу высказать тебе уже мое виденье некоторых проблем, которые ожидают землян.
Эти слова Плутона заставили сжаться мое сердце, словно я вот-вот должен буду окунуться в ледяную воду, которая должна унести меня в неизвестность, где мне придется отвечать не только за себя, но и за судьбы всего человечества. По совести сказать, я испугался. Не знаю, заметил ли это Плутон, поскольку после небольшой паузы он продолжил:
– Первое и самое главное, на что ты должен обратить внимание – это возможность экологической катастрофы, последствия которой могут на многие столетия приостановить развитее вашей цивилизации. Сегодня у вас много разговоров о вероятном повышении среднегодовой температуры на планете. Один-два градуса – величина в принципе так уж и большая. Но ты должен знать, что небольшие изменения способны накапливаться и привести всю систему в неустойчивое состояние с последующей катастрофой.
– Рукотворный апокалипсис? – сам не зная зачем спросил я, хотя и так было понятно о чем идет речь.
– Не совсем так, – ответил Плутон. – Всякая катастрофа это еще не конец света, а всего лишь своеобразная точка бифуркации, поскольку и после катастрофы у человечества останется выбор.
– Какой уж тут выбор? – удивился я.
– Вы можете, опустив руки, встать на путь деградации, вернуться обратно в каменный век, что бы начать снова восхождение к человеку разумному. Но есть и другой путь: собраться с силами и попытаться исправить то зло, которое вы причинили своей среде обитания. И первым шагом на этом пути должно стать самоограничение человечества в своих потребностях. Должен восторжествовать разум, а не желудок. И это нужно будет проводить в масштабах всей планеты.
– Да задачка, – покачал головой я. – Тут бы для начала попробовать в масштабах хотя бы небольшого города, и то, вряд ли получится.
Тебе должно быть известно, что чем крупнее система, тем она устойчивее. То, что для малой системы способно оказаться толчком, ведущим к полному разрушению, для крупной системы станет лишь булавочным уколом предупреждения. И то, что будут несогласные, не способные оценить ожидающие вас риски, это само собой разумеется. Поэтому подобную задачу можно будет решить только в масштабах планеты или не решить ее вообще.
Я промолчал, кивнув лишь головой в знак согласия, а Плутон между тем продолжал:
– Помимо экологической катастрофы вас вполне может поджидать и катастрофа человеческого ресурса. Она, собственно говоря, уже налицо в европейских странах, но через небольшой промежуток времени вполне способна распространиться и на всю планету. Для нормального функционирования социальных институтов численность людей работающих должна превышать не менее чем в два раза численность иждивенцев: людей малолетних, пенсионеров и прочих, не способных к производительному труду. Хотя, возможно, завтра, в связи с ростом производительности труда, внедрением робототехники, эта проблема снимется сама собой. Но это будет завтра, до которого еще надо дожить.
Некоторое время мы сидели молча. Где-то во дворе истошно взревел двигатель легковушки и тут же замолк. Входная дверь нашего подъезда натужно приоткрылась, и наружу выдавилась темная фигура человека, явно еще толком не проснувшегося. Это было заметно по тому, как неуверенно пошагал он в сторону улицы, уже заполняющейся шумом машин. Становилось холодновато, и я зябко передернул плечами. Заметив это, Плутон снова тряхнул головой, как бы отгоняя прочь какие-то навязчивые мысли, снова заговорил:
– Ближайшей целью развития вашей цивилизации, должно стать достижение социальной гармонии. Но при этом следует помнить, что эта самая гармония, которая способна ускорить ваше движение к более высокой цели, одновременно может явиться и источником застоя, чреватого многими бедами вплоть до саморазрушения всей системы. Тот потенциал развития, которым должна обладать любая цивилизация, предполагает не только наличие определенных ресурсов, но главное – иерархию ценностей, которые и являются своеобразным компасом, указывающим путь в будущее. И поскольку всякое развитие есть движение по спирали, вы, вполне возможно, никогда не достигнете поставленной перед собой цели, но обязательно приблизитесь к ней на сколь угодно близкое  расстояние, что не должно вас успокаивать и останавливать на достигнутом. И что еще хотелось бы тебе сказать. Здесь, на Земле, я очень часто слышал слова о справедливости, которая якобы является для вас высшей ценностью. Что это не так, я могу тебе показать на примере двух рабов древнего Рима, заточенных в подземелье за какую–то провинность. Оба сидели на каменном полу, прикованные к своему месту цепями. Но один из них находился в темном углу подвала, а другой в углу противоположном, но рядом с небольшим оконцем, через которое в подвал поступал свежий воздух. Так вот, первый раб постоянно жаловался своему хозяину на его несправедливость, поскольку за одинаковую провинность он оказался в худших условиях,  чем его товарищ. Как видишь, даже в условиях несвободы, люди способны говорить о какой-то справедливости.
– Но ведь справедливость – основное условие устранение противоречий в обществе, – не согласился я.
– Видишь ли, Адам, развитие любого общества нарушает этот принцип постоянно, поскольку при любых подвижках в социуме, кто-то выигрывает больше, а кто-то меньше. Поэтому данный вопрос важен, но в принципе он не разрешим. Возникающие на этой почве противоречия между членами общества можно только притушить, и не более того.
– Но ведь это способно разрушить любое общество, – снова возразил я.
– Это всегда происходило и будет происходить, но главной движущей силой всех социальных потрясений всегда являлась не столько некая справедливость, сколько истощение потенциала развития общества.
– И что это значит?
– Понимаешь, Адам, сегодня у вас любая социальная конструкция зиждется на трех китах, коими являются: сила, идея и деньги. Несостоятельность одной из этих составляющих обрушивает эту самую конструкцию, чем непременно воспользуются бывшие друзья и партнеры. И главным слабым звеном во всем этом построении чаще всего оказывается именно идея, порождающая идеологию развития. Без нее общество обречено шарахаться из одной крайности в другую, что обычно закачивается катастрофой и исчезновением такого общества в качестве субъекта отношений. Вот, пожалуй, и все, что
я хотел, Адам, сказать тебе на прощание, – такими словами Плутон закончил свою последнюю беседу со мной. – Мне пора.
– Секунду обожди, – я попытался  удержать его за рукав, но моя рука схватила лишь пустоту. – Скажи мне напоследок – в чем же смысл человеческой жизни? – почти закричал я, понимая, что через мгновение останусь в одиночестве.
– О смысле жизни вы узнаете только тогда, когда сможете выбраться из своей колыбели на просторы вселенной и посмотреть на себя со стороны, – донеслось ко мне издалека.
Плутон исчез, он как бы растворился в воздухе, а я остался на скамье сквера один, в ожидании неизвестно чего…

Утром прохожие обнаружили на скамейке сквера во дворе многоэтажного дома неподвижную фигуру молодого человека. Им оказался Рагозин Дмитрий. Вызванная машина «скорой помощи», отвезла его прямо в морг, поскольку тело уже имело признаки окоченения, и оказывать медицинскую помощь было поздно. Вскрытие показало, что у молодого человека имело место поражение печени, несовместимое с жизнью.


                Эпилог
К металлической оградке, отделявшей мир мертвых от мира живых, подошла пожилая женщина, в темном пальто и такой же темной шапочке на голове, поверх которой был повязан еще черный креп. Вся ее поникшая фигура выражала печаль и усталость. Она отворила калитку, вошла внутрь оградки, склонилась перед черно-блестящим надгробием, опустила на него цветы, которые до того были у нее в большом бумажном пакете. Долго стояла, опустив голову книзу, как будто разговаривая с тем, кто лежал под могильной плитой. Постояв некоторое время неподвижно, она достала из сумки небольшую метелочку и стала аккуратно смахивать с надгробья снежные хлопья. Делала она это медленно и тщательно. Затем взялась за верх венка, прислоненного к памятнику, и, слегка встряхнув его, осыпала с него снег, после чего прислонила венок на прежнее место.
Неподалеку послышались шаги, и она подняла голову. К ней приближалась женская фигура, в темной куртке с меховым воротником, в меховой шапке и с таким же бумажным пакетом в руке, в котором, должно быть, также находились цветы. Она еще была молода и стройна, но выражение ее лица, измученного горем, было таким ужасным, что, наверно, именно о таких, люди говорят, что краше кладут в гроб. Она прошла мимо первой женщины и остановилась возле соседней свежей могилы, еще без оградки, с одним надгробием и немного косо установленным памятником. Неподвижно застыла возле могилы и вдруг затряслась в рыданиях. Они сотрясали ее плечи с такой силой, что казалась, она вот-вот упадет на могилу, слегка припорошенную снегом, и сама застынет там навсегда.
Смотреть на это было невыносимо тяжело, и первая женщина, оставив свое, наверно, ставшее уже привычным, занятие, осторожно подошла ко второй.
– Милая, не нужно же так убиваться. Ему твои слезы уже не помогут. Пожалей себя. Ты еще молода и тебе жить да жить.
 Рыдающая подняла мокрое от слез лицо – эта была Ирина Михайловна.
– Зачем мне жить, когда он умер? Сынок мой! Зачем?! – и она повторяла снова и снова: – Зачем? Зачем? – пока силы окончательно не оставили ее, и она сначала опустилась на колени, а затем и вовсе упала ничком, прижавшись мокрой от слез щекой к могильной плите.
– Ну, вот еще, – наклонилась к ней первая, – вставай, ты же застудишься, заболеешь. Кому от этого будет лучше? Вставай, – и она обхватила Ирину Михайловну за плечи, стараясь оторвать ее от земли. Наконец, ей это удалось, и она медленно повела, а точнее, потащила свою молодую подругу по несчастью к соседней оградке, возле которой виднелась припорошенная снегом скамеечка. Перед этим она мельком глянула на прикрепленную к памятнику фотографию молодого, совсем еще молодого человека, пристально смотревшего на нее, на весь белый свет оттуда, откуда видна вся правда жизни. «Господи, какой же он еще молодой сынок этой несчастной женщины», – подумала она, усаживая Ирину Михайловну на скамейку, предварительно смахнув с нее перчаткой снег.
Женщина долго уговаривала, успокаивала Ирину Михайловну, но уже делала она это как-то автоматически, без участия сознания. Оно было занято у нее совсем иным. Где-то около месяца тому назад, она вот так же, как и сегодня пришла на могилку к мужу, чтобы рассказать ему о своей жизни, о жизни их детей и внуков. В тот раз она обратила внимание, что мимо оградки могилы, совсем близко от нее, прошел какой-то незнакомый молодой человек. Она его видела впервые, но почему-то сердце у нее тогда так сжалась, так заныло, что она еле удержалась на ногах. И тем молодым человеком был тот парень, чья фотография теперь виднелась на памятнике, от которого она только что с таким трудом увела эту рыдающую женщину, его мать.  «Зачем он в тот раз приходил сюда? Как все это ужасно»!