Глава 9 Огни и воды

 


      Двинулся Гназд обычным путём, наиболее частым, на запад. За день преодолел привычное расстояние, к закату, как водится, в Крочу прибыл. Понятно, к Даре заглянул.
      Теперь он был её самым частым гостем. Хоть померкла бабёнка, но ещё горячилась. Чем жила, на что надеялась? Видно, на него, побитого.
      Замуж так и не вышла. Гназд её не обижал. И она его под печкой не клала. Так же, как десять лет назад, на шею кидалась.
      А однажды, озабоченно хмурясь, вдруг ляпнула:
         - И когда ж я, наконец, разлюблю тебя?! Сколько лет уж - а клин клином не вышибла!
     Вот и понимай бабу! Это после всех её сапог!

      Как обычно, приветила она гостя наилучшим образом. Оказался Гназд вымыт, накормлен, ухожен, уложен и даже слегка постиран. Дара – она быстрая, ловкая. Мужиков обслуживать навострилась. Всё успеет и в постель не опоздает.
         - Дару, - сказал Аликела с грустью, в минуту нежности, - вероятно, мне придётся жениться. Скоро мы с тобой расстанемся.
      Она загадочно улыбнулась:
         - Жениться? Что ж, женись… А случай будет – заглядывай, - она многозначительно вскинула бровь, - твоя жена мне не помеха! Помеха в прошлом…
      Гназд изумился:
         - Откуда ты знаешь?
      Она засмеялась:
         - А догадливая!
      Это ему всегда в ней нравилось. Непредсказуемость. Звонкое бесстрашие.
      С ней было весело. Забавно, беспечно.
      Иная баба такую слякоть разведёт – хочется плюнуть и сбежать. А тут – лукаво, хищно, интересно! Возбуждающе увлекательно! Как сабельный поединок.
      Но недолго. Расставался с ней он без печали.
      Ликельян прикинул в уме, вообразил себя женатым на ней - и содрогнулся от ужаса.
      И мысленно исключил из числа невест Зинду, дочку Патики. А заодно к ней и ещё трёх.

     Итак, забыл Гназд на время хороводы и жениховство своё и, оказавшись, в конце концов, в Граже, принялся за устройство купецких дел.
     Более-менее оглядевшись, неожиданно узнал он об оказии, открывавшей ему большие возможности. И взвился вьюном – нельзя было пропустить такое! Уж больно соблазнительно, больно заманчиво! Стоило потрудиться! Ну и ринулся в труды. Тут деньги понадобились. Полетел он долги получать да самому одалживать. Все дороги были дальними, время торопило. Тут чего рассказывать – суета одна…
     Только пришлась ему раз дорога мимо Вяти, мимо Чёрной Рочи. А там дальше – лесами, лесами – и Бетев. Бетевский двор. Он и подумал – чего мучиться? Десять вёрст до стана Руженов. Это же выход, когда время поджимает. А уж с Руженами они рассчитаются.
      И пустил коня лесной тропой.
      Про убежище это мало кто знал, но Гназды знали. Ружены, как и Гназды, держались настороже, и даже ещё бережней. Ребятки их шустрей лесами гуляли да удел соблюдали. И потому не удивился Ликельян, когда на полпути до Бетева из ельника выступил навстречу вооружённый Ригорика.
    Они поздоровались, тот расспросил гостя, чем обязаны Ружены его появлению. Аликела, не таясь, поведал. С Руженами у Гназдов так, без пряток. Он спокойно себя чувствовал в их землях.
      Собственно, земля эта всегда считалась землёй князя Ковленского, да только людям князя дорога сюда была заказана. В этой земле ещё дедом Руженом захвачен был старый замок Бетев, принадлежащий некогда роду Ковленских, славному в прошлом, ныне ослабевшему. И уделы этого рода раздирали по кускам лихие люди.
      Вот в этот Бетев и держал Аликела путь.

      Простившись с Ригорикой, следовал он далее, и мрачный Бетев показался, наконец, за столетними елями. Чёрный, из просмолённых брёвен сложенный острог.
      Бывал там Алика не раз, но до конца не знал всех его башен и переходов. Куда-то в необозримую глубину уходили неведомые погреба, ввысь взлетали закрученные лестницы. Ружены не стесняли Гназдов, когда те гостили у них, но ведь сам всего не обойдёшь, да и нужды нет.
      Держали там служанок и невольниц, которым из замка ходу не было. И вот что странно – не женились Ружены и не имели детей. Что-то было такое, о чём Ружены помалкивали: почему-то последние поколения Руженов перестали заботиться о наследниках.

     Гназд приближался к замку. Издалека его заметили, узнали и опустили мост. Замок был укреплён, как положено.
     Окружал его ров с водой: в давние времена сюда подвели ближнюю речку.
     За рвом возвышался неприступный частокол с бревенчатыми башнями по углам. Поверху смоляных брёвен виднелись бойницы.
     Ликельян въехал на мост, с любопытством  их оглядывая. Да. Такую крепость нахрапом не взять. Твердыня – так твердыня! Уважать приходится. При въезде шапку снимать!
     «Но - можно поджечь», - мелькнула мысль. Подумал так и чуть не засмеялся: придёт же в голову…

     Тут же, встреченный в воротах Ражикой, переключил он всё внимание на гостеприимный замок, на отдых. Спешился во дворе, поклонился хозяевам: «Принимайте гостя, молодцы!» Лошадь приняли заботливые руки Ромники, а два других Ружена – Рубеника и Родика – с почтением и всяческими любезностями препроводили гостя в дом.
     Меж тем баньку истопили. Помылся Гназд, утёрся, за стол сел. Рубеника с Родикой его угощают, то и дело шкалик подносят. Время от времени Ражика то появится, то исчезнет. Ромника порой мелькает. А прочих что-то не видно: знать, по делам разошлись-разъехались. Немного погодя Ражика с Ромникой тоже подсели к столу. Веселее стало. Беседы пошли оживлённые. О том, о сём. Только ведь Аликеле Раклику надо: дела без того не делаются.
     Он и спрашивает:
         - Где ж старшой-то?
     И тут видит – все четверо едва заметно глазами повели – вроде, как переглянулись. Не открыто, а всё ж…
    Это его озадачило: «Чего, - думает, - они так забеспокоились?»
    Стал повнимательнее приглядываться.
    А те всё угощают, всё подкладывают да подливают ему.
          - Дома он, дома, - говорят, – погоди, придёт сейчас, позвал его Ромника.
    Беспечно так говорят, как будто не переглядывались. И в глаза глядят ему спокойно и прямо – не избегают взгляда. «Ладно, - думает, - может, показалось…» - и поёрзал красноречиво. Тогда Ражика поднялся с места:
          - Пойду… Напомню вдругорядь… Задремал, что ль, дядька…
    А прочие Ружены шумней давай привечать гостя. Разговоры всё приятельские, доверительные. А там и девок своих позвали. Те к гостю подсели – одна слева, другая справа. Ножка на ножку: «Ля-ля. Ля-ля…»
     Гназд – чего? Гназд приласкал обеих. На мужиков вопросительно посмотрел. Те - будто не замечают. А он только диву даётся. Сколько помнит – к девкам своим Ружены были ревнивы.

    Тут Рубеника хлопнул в ладоши: «Эй! Станцуй!»
    Сейчас же одна девка – на мысочек да на каблучок, руки взвились, подол взлетел – и пошла выделываться! Другая ей давай подыгрывать – как по волшебству, лютня в руках её возникла. И вот она, проворными-то пальчиками, да на этой-то на лютне – рулады-переборы, рулады-переборы! – мастерица их из струн звонких выщипывать! Тут и третья девка из дверей появилась – молоденькая девчонка. Танцевать – не танцует, а стоит – на месте попрыгивает, в ладоши похлопывает, на гостя поглядывает и глазками блестит. Все три – красотки, все пред Гназдом вьются-стелятся, угодить норовят.
    Он всё это наблюдает, сидит себе развалясь-расслабясь – и чувствует – тревожно что-то. А что – не разберёшь.
    Вот не нравится всё происходящее. Не нравится, что девки разыгрались-расплясались, что Раклики нет…
    За столом с ним три предупредительных молодца – а чует, он им – ну, кость поперёк горла! А делать нечего: гость есть гость. И ему надлежит как гостю быть, и им как хозяевам. Что ж – как должно, так и было.

    Пока красотки играли да плясали, другие, постарше, уже подвядшие – со стола убрали, ранние яблоки на блюде подали. Всё исполнили – Рубеника махнул им рукой: «Сгиньте!» Они враз исчезли. А появился в дверях – запахнувшись в полосатый турецкий халат, с широчайшей хозяйской улыбкой и радушными жестами – никто иной, как долгожданный Раклика. И сходу разразился приветственной речью. Гназд отвечал ему крайне любезно и радостно, тем более что и вправду был очень рад ему. Наконец-то, думает, от плясок и масок к делу перейдём.
      Раклика по-домашнему спокойно уселся рядом, дружески по плечу гостя похлопал, взял яблоко, звонко хрустнул. Зубы у него были – только кусайся! Все наподбор, как в двадцать лет. Но потемневшие, прокуренные. Вот он яблоком – хруст-хруст!
         - Ну, давай, - сквозь этот хруст промычал, - что за дела?
     Гназд ещё раз изложил ему то, что уже рассказывал ребяткам:
         - На неметчине, в Париз-граде, некий Горио ловкий ход придумал. У нас, вишь, пшеница в три раза дешевле, стало быть, неплохо в Париз-град по тамошней цене её погнать, да ввоз под запретом. Ежели зерном. А можно ж не зерном. Можно здесь, на месте, обработать её так, что родная мать не узнает. Навертеть вертели…
         - Что? – у Раклики хруст на зубах замер. Ликельян поглядел в потолок, припоминая – и поправился:
         - Нет, не вертели - вершели. Вершель! Вершок длиной. Лапша немецкая. Из муки и не то можно налепить. Хоть с вершок, хоть с сапог: сапагети. И никто те слова поперёк: нет закона: забыли немцы про вершки! Вези! И с таможней договорено. Чего ж такое дело немцам оставлять? Пока они не спохватились, надо карты им спутать, самим у правила встать. Я вошёл в это дело, словом заручился, тут и тебе навар будет. Поладим?
     Раклика грыз яблоко. Глаза его уставились в окно, задумчиво туманясь. Он с сомнением покачал головой:
         - А ну как развалится?
    Гназд хмыкнул:
         - У тебя что – последние гроши?
         - Ты чем заручился? - спросил Ружен, помолчав.
    Тот живо изложил ему своё положение, сказал, что Коши от него сейчас зависят и в долгу, что давно знает он Здагов как честнейших людей. Раклика едва заметно фыркнул и ухватил с блюда второе яблоко. С сомнением головой покачал:
         - Горио, говоришь?
         - Горио, говорю, - улыбнулся Гназд и признался, - я б этому Горио памятник мраморный на могилу, да по венку алых роз ежевоскресно. Дело интересное, Ираклие. Оно только с виду пустяковое, а копни – там ходов непочатый край!
         - Я бы неметчины поостерёгся. Концов не найдёшь.
         - Напрасно! - заспорил Гназд, - могу голову заложить. Поверь – я знаю, что говорю!
    Это была единственная размолвка. Ликельян понимал Раклику: тот искал надёжных подельников. Что ж? Это вполне разумно. Но Ликельян знал, что прав. Просто - знал.

     Много лет истирал он лошадиные подковы в дальних дорогах – и чутьё никогда не подводило. Почувствовал – и вошёл в дело. И знает, что поступил верно. Он ничего не стал объяснять Раклике. Только сослался на былые годы и удачу, что ему сопутствовала.
    В удачу Раклика верил. Усмехнулся. Привычным движением потеребил неотъемлемую свою серьгу в левом ухе, как делал это всегда, когда колебался. Задумчиво глядя в пространство, откинулся на подушку за спиной. Атласный халат его распахнулся, обнажив заросшую грудь. Пахнуло мускусом.
    Уловив пикантный аромат, Аликела вдруг подумал: «А с чего он голый среди бела дня? Спать – не заспанный, мыться – больно душистый. С девкой, что ль, занимался?»
    И опять это почему-то ему не понравилось. Хотя раньше никогда в этом не порицал он Руженов. Существуют же на свете наложницы, и что делать богатому человеку, как ни пользоваться ими?

     Его внимание переключилось на красавиц вокруг. Пока Раклика размышлял о выгодах и невыгодах предприятия, Ликельян тормошил девку, что, вновь подсела к нему. Ружены по-прежнему не возражали. «Интересно, до какого предела они будут не возражать?» - подумалось ему. Он простодушно спросил Раклику:
         - Сколько их у вас – куколок таких?
     Лицо того почему-то напряглось, чуть помолчав, он сдержано ответил:
         - Да вот – все три перед тобой. Вроде, хватает, а много баб в доме – голова заболит. Изнашиваются – в работу их, новых берём. Ну, бывает - и прежние годятся – безрыбье если.
     Смеясь, Аликела напомнил ему, как лет пятнадцать назад и та была красавицей, и другая… А в работах были такие-то и такие-то – с ними-то как?
         - Да тех, - говорит, - похоронили давно. Одна осталась – бабка-чернавка.
         - А Минодору чего не покажешь? Она-то – не в работе?
         - Нет, - протестующее воздел руки тот, - Минда в чести! В особом чине! Но для гостей уж не пляшет – потому тебе и не вывел. Да и прихворнула сейчас. И смотреть уж не на что. Мастерство только…
      Гназд оглядел трёх красавиц. К слову полюбопытствовал:
         - А чего они не рожают у вас?
     Раклика удивлённо уставился на него:
         - Так ведь девки же? На что ж это?
         - Ваши ведь девки! – пожал плечами Гназд. - Вы не женитесь, гуртом живёте… Какая вам разница, от кого – всё равно от вас, от Руженов. Состаритесь - кто поддерживать будет? На кого хоромину свою оставите?
    Тот вздохнул:
         - Аликеле! Ружены, в отличие от Гназдов, живут не на своей земле.
         - Твой отец так не считал… - хмыкнул Алика.
   Раклика стал ещё сдержанней:
         - Другие времена были, Аликеле. Мы стали осторожнее.
         - Настолько, чтобы не иметь потомства?
         - Ну, зачем же так? – покачал головою Ружен. - Волею случая, одного моего сына ты знаешь. Того, что живёт с матерью в Баже. Возмужает – возьму к себе. Суди сам…

      Да, Алика знал его сына. Видел, когда случайно попал в местечко под названием Баж и проезжал улицей. На порог одного дома вдруг вышел Раклика Ружен – вот уж тесен мир! Его провожал подросток и, прощаясь, называл отцом.
     Аликела хорошо расслышал это – сказанное преданно, взволнованно, счастливым мальчишеским голосом. Раклика с нежностью взглянул на сына, потом перевёл взгляд - и увидел незваного гостя. Лицо разом окаменело.
    Отступать Ликельяну было некуда, и самым обычным манером он поздоровался с Ракликой, а заодно и с его сыном. Таким образом, они оказались знакомы. Мальчика звали Прошика. Ликельян был представлен ему как Гназд и товарищ отца.

          Итак, он имел сведения, ему вовсе не предназначенные. Что могло оказаться и козырем, и могилой. Но он был Гназдом. А Ружены всегда считались с Гназдами. Оба рода деликатно блюли интересы друг друга. А потому между ними не произошло баталий. Просто Гназды узнали, что в Баже у Ружена Ираклия живёт сын.
    И, судя по оброненной Ракликой фразе, такой сын у него не один. Похоже, род Руженов начинал рассыпаться, как горох, по миру. И духовное наследие старого разбойника вполне могло размыться по далям и весям.

       Размышляя таким образом, Аликела прижимал Руженовскую девку, как вдруг в голову ударила любопытная мысль. Ну, хорошо – пляшущие девки, дети от бывших возлюбленных, постаревшая и больная Минда – но сам-то Раклика… с ним-то что сейчас? Он-то как  живёт? Откуда он, осторожный и вальяжный, явился столь запоздало?
     Ликельян  прикинул в уме, поперебрасывал эту мысль с руки на руку и, наконец, придумал, как поинтересоваться.
      Но лишь только раскрыл рот - Раклика, всё это время нет-нет да поглядывающий на него, доверительно положил ему руку на плечо:
         - Буду откровенен, Аликеле, - сказал он, дружелюбно кивнув, - я поначалу скрыл от тебя… личное, знаешь ли… В нашем доме есть ещё наложница. Мне не хотелось говорить, но не хочу и обманывать. Видишь ли, эта наложница – моя. Только моя! Я никому её не показываю, никого к ней не допускаю. Вот, - улыбнулся он и смущённо, и счастливо, - на старости лет позволил себе некоторый каприз.

      Его признание не принесло Гназду облегчения. Камень тревоги продолжал пригнетать душу.
         - И где держишь её? - спросил он как можно беспечнее.
         - Она в верхних покоях. К ней я пускаю только служанку. И, понятно, тебя - не поведу. Сейчас у нас с ней самый мёд, - глянул он многозначительно.  - Больше ни о чём не спрашивай.
     Ликельян улыбнулся:
         - Если мёд, значит, новая забава. Спрашивать не буду. Ты мне о деле ответь.
    Тот быстро ответил:
         - Ну, что ж, я подумал, пожалуй, попробую… Сколько ты хочешь?
    «Надо же… - с лёгким удивлением отметил про себя Ликельян, - вдруг покладистым стал…»
     Не моргнув глазом, назвал он число. Ружен злорадно взглянул на него и, также, не мигая, протянул раскрытую ладонь:
         - По рукам!
     Они ударили по рукам. Дело было решено - Раклика дал слово. Утром оговорено было выезжать. И Гназд, наконец, успокоился.

      Но ночью – а он, разумеется, заночевал у них – его потянуло побродить по переходам и покоям. Лестницы заинтересовали. Не спалось почему-то, хотя завтра много трудов обещалось. Вот и слонялся, не зная, куда деваться. Ходил, оглядывал. Наверх тянуло. В верхних галереях пройтись, на крышу подняться.
     В одном переходе из-под ближайшего низкого свода вынырнула пылкая тень. Сразу к груди приникла, задела пушистыми волосами, блеснула лукавым глазом, жарко шепнула: «Скучает наш гость? Пойдём, утешу…»
    У Гназда мелькнула мысль, что Ружены вздумали подкладывать ему своих девок. При их-то разборчивости да обособленности! Чересчур гостеприимно…
    Хотя, с другой стороны, почему бы самой девке им не заинтересоваться? А чтобы из-за девки - вздорить с Руженами…

    Во всяком случае, поначалу он девку сухо отстранил:
         - Ступай себе, красавица. Я не злоупотребляю любезностью хозяев.
    Но девка не отставала. Она всё прижималась к нему, с шумными воздыханиями превознося его мужские качества, а уж в её-то женских он ещё днём убедился.
    Девка оказалась вязкой, как смола – он и увяз в ней. Остаток ночи отработал пахарем на пашне и под утро замертво пал в борозду – хоть закапывай. Ружены еле добудились его. Надо было ехать. Раклика принёс обещанные деньги.
    Рубеника вызвался сопровождать Гназда. Тот не возражал: вдвоём дело сделать легче, а если уж делиться с Руженами – пусть Ружены помогают. И вместе они пустились в путь, достигли Гражи и устроили деньги наилучшим образом.
   А дальше разошлись. Аликела двинулся в земли Здагов, а Рубеника устремился в Пошты заручиться поддержкой тамошних купцов. Всё это происходило в начале августа. И лишь наисходе Гназд, наконец, сбросил с себя бремя забот и, сладко потягиваясь, решил двигать к дому.

    Основная казна была вложена в сулящее прибыль предприятие. При себе, понятно, тоже не гроши оставил, но, пробираясь через Конную Площадь в Хлупе, увидел карюю кобылу.
    Ну, до того хороша! Ну, до того ладна! И в хозяйстве нужна – давно искал да поглядывал. А тут и вовремя, и к месту, и другой такой не встретишь, и мужик нуждается-торопится, покладисто торгуется. Судьбы подарок!

     Сперва, конечно, Гназд любовался издалека. То с одной стороны зайдёт, вроде другим занят – а на лошадку – нет-нет, да посмотрит. А то с другой стороны – на других коней воткрытую глядит, а на карюю – косится только. Понемногу круг и сделал. Потом второй. А потом понял – хватит, примелькался. Пора или уходить, или биться-рубиться. Порубились. Поругались. Уломал Гназд мужика – и только когда купил, дал волю чувствам:
         - Ну, лапушка! Моя красавица! Ах ты краля, сладкая-гладкая! На-к тебе хлебца, - вытащил из-за пазухи ломоть посоленный, себе про запас, лошади предложил, та нерешительно потянулась и замешкалась в раздумье.
         - Любит хлеб-то? – поинтересовался у бывшего хозяина. Тот с грустью на свою кобылу поглядел и вздохнул:
         - Любит… 
         - Жаль лошадку? – понимающе покивал Гназд.
         - Да кабы не нужда срочная – ни в жисть бы не расстался! До того кобылка славная!
     Ликельян причмокнул:
         - Что и говорить – павлин, а не кобылка! Экая звонкая стать! – и пошутил на радостях:
         -  Куда до такой стати всем моим девкам!
     Рядом рассмеялись два случайных мужика:
         - Выходит, девки твои - кобылы кобылами?
         - Что ж, кобылы… - хохотнул весёлый Гназд. – Девке с кобылой равняться не зазорно. Как равнять. Иная кобыла царевне не уступит.
    И пошли балагурить про девок, потому как забавно про них, и настроение хорошее, и тянет подурачиться. И всё бы ничего – как вдруг за спиной Гназда негромкий старческий голос с упрёком произнёс:
         - Что ж вы, ребята, городите? Вы съездили б в Плесню да поглядели б на китайскую царевну – то-то б языки прикусили.
         - Это чего ж за царевна-то? – откликнулись мужики. Гназд неторопливо повернул голову.  Нежданно вмешавшийся пожилой прохожий уже шёл своей дорогой - и даже не обернулся. Ликельян рассеянно проводил глазами неказистую фигуру в линялой сермяге, с котомкой на спине.
         - Слышь, дед! – крикнул ему вслед один из шутников, - где ж там царевна-то?
        - «Китайский веер» корчма! – бросил через плечо уходящий старик. - Зайди, погляди!
        - Чего за дед-то? Чего он сказал? – зачем-то переспросил у болтунов Гназд, хотя, вроде бы, слышал слова, оброненные стариком. Те не поленились  снисходительно посудачить:
        - Да кто его знает, мало ль голытьбы шастает? В Плесне, говорит, в «Китайском веере» китайская царевна… Врёт, поди?
         - Конечно, врёт. Откуда там царевна, да ещё китайская? Съездил бы проверить, недалеко, да не по пути…

     А Гназду было по пути. Конечно, можно бы двинуть через Юдру, и даже ближе – но засело в голову: чего не заглянуть в этот самый «Китайский веер»? Любопытно же. С каких это пор в наших краях завелись китайские царевны? В конце концов, когда из-за крали-кобылы сущие пустяки в кармане остались, ни за какое дело не возьмёшься – так что неважно, какой дорогой ехать.

     Вот и поехал Гназд. Не торопится, на белый свет любуется, красавицам моргает: а чего не моргнуть, раз красавицы… Рано ли, поздно – добрался до города Плесни, что в трёх днях пути на северо-запад от родной крепости.  Поспрашивал людей: где-где такая-то корчма?
         - А? – подмигнул ему один встречный, - и ты прослышал про нашу царевну? Что и говорить, подваливает к нам народ, всем охота взглянуть!
        - Чего ж за царевна такая? – изумился Гназд. – Второй раз про неё слышу.
       - И десятый услышишь! – пообещал горожанин.
       - А ну-к, скажи, что это такое?
       - А вот сам увидишь, чего загодя болтать? – ухмыльнулся тот. И так ничего и не сказал. Нырнул в переулок и насмешливо рукой помахал. Вот ведь зараза!
     Пришлось идти наобум. Нашёл, конечно, Гназд корчму эту чудну;ю, уже под вечер и  где-то совсем на окраине. Так что и заночевать прельщало, будь место доброе…
      Ну, лошадей куда девать, да ещё таких? Он пока не убедился, что ночлег устроит его – потому подозвал мальчишку, что при корчме был – видит, свой тут, никуда не денется. Монету дал ему:
          - Пригляди.
      И обнадёжил:
          - Потом добавлю.
       Пока же добавил так:
          - Смотри мне - без шуток! Сейчас выйду.
      Дверь толкнул – зашёл в корчму.

      Правило было у Гназда: на новом месте с новыми людьми – лицо всегда повязано. Стало быть, и здесь тоже.
      Вот заходит себе, тихо-вежливо – серый, потёртый, незаметный. Людям зря глаза не мозолит - а людей порядком. Вроде, ничего особенного корчма, а такой наплыв… Что значит – царевна!
      Сел себе в сторонку, в тень. Осматривается, примечает.
      Народ, видит, всякий: и свой, и пришлый, и дальний, и ближний. Голодранцев нет, средний народ, а кое-где попадаются  и солидные, состоятельные. Толпятся, толкуют меж собой – и ждут чего-то…
    Ликельян голодный был, спросил себе миску похлёбки. Платочек пришлось приспустить. Попозже повязал, как сыт стал. Ничего в полумраке-то…
    Сидит, жуёт, по сторонам глядит. Слушает. А говор такой:
          - За тридевять земель!
          - Окиян!
          - Ураган!
          - Пожар!
          - Молния!
          - Вы чего это, ребята, толкуете?!
          - Обещал, скоро!
          - Чего же ждать?
          - А что б стемнело.
          - Это на что ж?
          - Такие уж танцы!
         - Не сгорим, мужики?
         - Не сгоришь. Засохнешь.

    Аликела послушал-послушал – и сил нет, как любопытно стало. К мальчишке вышел, на лошадей глянуть, а сам спрашивает:
         - Что за царевна-то у вас?
         - Из Китая! - малый заблестел глазами, давай возбуждённо рассказывать:
         - Ух, и пляшет! Дух захватывает! Во сне потом всем снится! Вишь,  народ-то у нас толпится! Никогда такого не было! Хозяин двойные цены вздрючил – как не заметили! Неделю у нас она. Сегодня третий раз выйдет.
         - Ну, вот тебе ещё добавка, - Ликельян сунул ему мелочь, - не спи, в оба гляди,  а я погляжу, что за пляски такие…
       И пошёл назад, в корчму.

       За спиной угасал закат. В корчме мужики уже шеи вытянули, прислужных девок забыли. Глядят.
      Аликела нашёл себе место в углу. Вот рокот голосов пронёсся, вышел сам хозяин. Поклонился и красиво, и горделиво. Поднял руку в призывающем жесте:
         - Почтеннейшая публика!
     Эка щегольнул словечком заморским! А дальше попривычнее:
         - Люди добрые!
     И пошёл патоку лить:
         - Дозвольте преподнести вам диво дивное, чудо чудное, красоты неописуемой, под солнцем не виданной, мастерства непревзойдённого, китайскую царевну из китайских земель!
     С последним звуком его голоса вдруг ударили струны и бубны, и откуда ни возьмись, на середину корчмы стремительно выкатилось что-то крутящее, летящее, блестящее - как искры вокруг рассыпались! Голубой сверкающий вихрь в метели голубых же сверкающих лент. Всё это кружилось волчком, так что ничего невозможно было разглядеть.

      Жгучий смерч вертелся всё быстрее и - когда в глазах уже зарябило, а в головах зашумело - вдруг замер и упал.
      И глядь – не смерч никакой – а  река течёт. Лазурный поток переливается, волнами плещет. Волны набегают – всё чаще и чаще. А потом ещё чаще. А потом – ещё, ещё! Да так, что внутри ёкнуло, и – раз! – змея извернулась, кольцом скрутилась, и – раз! птица взвилась! Голубые гибкие руки взметнулись в ворохе струящихся лент, как в перьях птичьих.
       Взмахнула птица вольными крыльями и взлетела! И полетела! И не было ни у кого сомнений: и впрямь летит она по воздуху, прямо под чёрным прокопчённым потолком!
      Ахнул народ, гул поднялся! Потеряли голову люди, представление о неяви-яви… А волшебная птица меж тем спорхнула на пол, опять замерла - и мелко-мелко задрожала.
      Задрожали блескучие ленты-перья, заискрился-замерцал в быстром колебании голубой пушистый султан высокого венчика на голове, трепет прошёлся по крыльям-рукам, по тонкому стану. Изящная, как у птицы, головка набок поникла. В дрожи распахнув и распластав крылья, танцовщица обернулась лицом в сторону Гназда и отвела от лица гроздья лент. И он его увидел.
       Что сказать? Видал он танцовщиц. И красавиц видал. И эта была, конечно, очень красива. И танец восхитителен. И тело точёное, с женской прелестью. И прекрасное лицо…
       Только вот лицо это – было лицом Лаки. Полактии, сестры его друга, дочери Габриила Гназда. Вот так-то…

       Он глядел, вцепившись пальцами в край лавки, и не верил глазам.
       Мог ли он ошибиться? Бывают же похожие люди… Да, это её лицо. Подкрашенное, нарумяненное. Но её. Глаза раскосо подведены чёрным, что наводило на мысли о Китае. Ей шло.
      Однако лицо лицом, но Лака так не танцевала. Уж он-то помнил, как танцевала Лака. Ловко, ладно танцевала – но не так… Всяко могло, конечно, случиться. Прошло три года. И тут он получил подтверждение своим догадкам.

      Танец кончился. Голубые летящие ленты улеглись. Увенчанная кудрявыми перьями головка опустилась в низком поклоне. Ликельян испугался, что красавица сейчас убежит, и ошибся. Поклонившись, она выпрямилась и разомкнула уста.
      Он понял, что сейчас ей трудно говорить. И всё же неровным и дрогнувшим голосом она медленно и внятно произнесла:
         - Добрые люди! Меня зовут Полактией. Мой отец Габриил. Если вам угодны мои танцы, я взываю к вашей милости: известите по белому свету, что я танцую в городе Плесне, в корчме Китайский Веер. Моё имя Полактия!
     Разумеется, она не помянула Гназдов. Но понесись названные имена по белу свету – любой Гназд бы забил в колокол. В корчме с глупейшим названием «Китайский Веер» танцевала Полактия, дочь Габрики. А у Ликельяна в кошеле оставались жалкие гроши.

      Но даже если бы не гроши. Даже если бы в кармане лежала цена двух лошадей. Это всё равно было безбожно мало, чтобы выкупить китайскую царевну.
      В голове быстро замелькало всё, что Гназд мог бы сделать в своём положении. Он сжал голову руками, сдавил пальцами. Не было возможности достать казну в Плесне. Этот город лежал вдали от его дорог, и человек здесь он был случайный. Да и с хозяином вряд ли сторгуешься – неспроста вложил он средства и намерен крепко заработать на китайской царевне. А китайские царевны – они, похоже, дороги! Не знаете ли, добрые люди, почём нынче на рынке китайские царевны?!

      Царевна тем временем переливчатым облаком скрылась за тёмной глухой завесою. Корчма возбуждённо гудела. Ликельян глянул на хозяина – тот радостно потирал руки. В потирании рук и в довольной физиономии было нечто, что навело Гназда на мысль проявить осторожность и заручиться его благосклонностью. А когда имеешь дело с хозяином корчмы, благосклонность зарабатывается только одним путём. Аликела подозвал его, выказывая всяческое уважение:
         - Ты, вижу, проницательный человек и большой знаток красоты и искусства, - заговорил и вкрадчиво, и значительно. - Умеешь отличить алмаз от подделки, понимаешь толк и в танцах, и в танцовщицах. Я ценю твой вкус – возьми как поощрение, - Ликельян повертел в пальцах червонец, - купи красавице гостинец… Мы ещё потолкуем с тобой…
       Хозяин рассыпался в подобострастных поклонах, трепещущей рукой ловя монету. И тут же, наклонясь к самому уху его, зачмокал и сладостно забормотал:
         - Ах, господин! Это дочка самого китайского императора! То, что ты видел – лишь ничтожная часть её мастерства, уверяю тебя!
     Хитрые глазки совсем сузились, и сам он куда более походил на китайца, чем его китайская царевна. Гназд не стал подвергать сомнению его слова. Наоборот, возвысил голос в доверительном почтении:
         - Скажи, пожалуйста! Неужели самого китайского императора?! Видно, ты не промах, хозяин! И корчма твоя скоро станет золотой!
     Хозяин расплылся в такой улыбке, точно родился в Китае, и отошёл от Аликелы, осчастливленный и сердцем, и мошной.
      «Боже правый! – взмолился тот про себя, стиснув руки, - научи меня, что делать! Святый угодниче Божий Николае! Заступись пред Господом за меня, окаянного!»

     Теперь было не до танцев и ночлегов. Но Гназд верил в силу и крепость двух своих лошадей. Лишь бы вызволить царевну из корчмы! А поди, вызволи: тьма народу, и выход не близко…
     Он встал, пошёл-оглядел оба выхода: один на улицу, другой во двор, где стояли лошади. Недалеко от последних дверей поднималась лестница наверх. И, кажется, другая спускалась где-то возле хозяйской стойки. Знакомо. Там, наверху, маячит караульный.
     Гназд вышел к лошадям, подтянул ослабшую подпругу. Бросив мальцу: «Жди!», вернулся на своё место.
     Тут снова расселись музыканты. Опять поплыли чарующие звуки, чарующий танец вступил в свои права.
     Лака выплыла, как лебедь – медленно, мягко. Плавно закружилась, раскинув руки. Обе сжимали по смоляному факелу. От каждого рвалось пламя. И сама напоминала пламя - будто наряжена в лепестки красной лилии. Оказавшись в середине зала, она вдруг точно сбросила всю свою плавность. И взметнулась, и взлетела, и заполыхала алыми своими одеждами, и тут началось!
      Язык огня извивался и дрожал, и взмывал ввысь. Проносились ослепительные росчерки и разрезали тонувшее во мраке пространство корчмы. Свистящий искрами факел в руках у Лаки летел и закрученным всполохом завершал движенья вёрткого тела. Невозможно было различить, где пламя, а где – она, его подобие. Точно воедино слились! Трепет живого огня переходил в трепет огня мнимого, огня вьющихся  одежд. И этот мнимый огонь не особо прикрывал прелести тела. Гназд не мог утверждать, что плясала она голой, но и одетой назвать её было нельзя. Наверно, в других обстоятельствах это доставило бы ему боль, но тут было не до боли. Он должен был навсегда пресечь все её танцы  - и в этой корчме, и в любой другой. Ведь она во всеуслышание попросила об этом. Он это понял.

     Танец всё играл, всё переливался. Сидящие мужчины подвинулись, давая место – огненный язык заскакал меж столов, то быстро, крутясь, то дрожа-замирая. Там-сям, легко, летуче! Как занимается кустарник от лесного пожара.
     Вдруг на полыхающее стройное бедро властно легла пятерня. Встречаются порой такие неуклюжие короткопалые лапы, особенно если в золотых перстнях… Пламенный лепесток изящно изогнулся, выскальзывая. У Лаки в  глазах заметался испуг, в устах – вежливая улыбка. Не взглянув, она тихо обронила два слова, покачала головой и опять рванулась в танце. Гназд похолодел. Осторожно поднявшись, он крадучись перебрался поближе к рукастому мужику.

     Тот держался спесиво. Одет богато, ярко. Неотёсанная рожа выражала недоумение и возмущение.
     Понятно, он подозвал хозяина. Аликела, будто случайно, пристроился рядом. Хозяин подошёл. Спесивый посетитель потребовал девочку.
     Хозяин закусил тощий ус и рассыпался в угодливых поклонах - однако, нарядному отказал:
         - Ты же видишь, господин – это искусная танцовщица. Её не берут на час.
         - Это почему ещё?!
         - Она не сможет танцевать.
     Нарядный оскорбился:
         - Да ты чего думаешь-то… Я что? Я ж не покалечу: понимаю, поди…
         - Тем не менее, - твёрдо возразил хозяин, - я не могу поступаться своей танцовщицей. Всё имеет цену. Это слишком дорогая плясунья…
    Заплывшие глазки нарядного понимающе мигнули. Он, не торопясь, развязал кошель:
          - Давай столкуемся, - предложил он хозяину, высыпая груду червонцев, - вот смотри: обычно за красавицу – два-три дают – а я  даю тебе пять… Нет? Десять! Бери! Мало? Пятнадцать! Двадцать!
          - Никак, рехнулся? - зашелестел народ вокруг.
     А спесивого понесло! Знай, монеты кидает!
          - Вот ведь шлея под хвост ударила дураку!  - восторженно шептались за спиной у Гназда. Гназд, судорожно сглатывая, считал чужое золото. Что ему оставалось? Только перебить цену.

     Хозяин заколебался на двадцати пяти:
         - М-м-м… попробуем…
         - Попробуем?! – захохотал вконец зарвавшийся хряк, - что ж это за невольница, которой приказать нельзя?!
         - Ты забываешь, господин, - возразил хозяин, - что это дочь китайского императора…
         - Кого?!
         - Императора… Китайская царевна!
         - Китайская?! - мужик зашёлся рыкающим смехом, - китайских не пробовал! Царевна, говоришь? Пришли её ко мне – по-китайски побеседуем, что там за царство у папаши…  - и он торжественно отсчитал хозяину тридцать червонцев. Тридцать червонцев у Гназда и было. Тютелька в тютельку. Ещё вовремя спохватился: чуть было не ляпнул хозяину, что тот мало ценит свою плясунью. Хряк заплатил бы ещё – Гназд уже понял: эта скотина закусила удила и заплатит любые деньги.

     Тридцать червонцев… Увидев такой барыш, хозяин взмахом руки подозвал Лаку.
     Та приблизилась, заканчивая танец. Увидев нарядного, вздрогнула.
         - Госпожа, - в смущении начал хозяин, угодливо ей в глаза заглядывая, - вот этот господин, - он указал на жирного хряка, - просит тебя потанцевать для него отдельно… там, наверху… Он хорошо заплатит.
     Лака в изумлении вскинула на хозяина громадные глаза в китайском обрамлении. Помолчав, тихо произнесла:
         - Ты же знаешь, господин… Я не танцую без музыки.
     Окорок гоготнул и зачмокал губами:
         - Да я сыграю тебе! На дудке – хочешь? У нас с тобой такая музыка загудит!
     Он потянулся и обхватил её стан, притягивая к себе. Лака отпрянула, глаза округлились. Кабан рывком прижал её к толстому брюху, пророкотал и сладострастно, и с угрозой:
         - Ну, ты не упрямься, дура! Чего топорщишься-то?! Почему не хочешь?

     Этого Ликельян уже не выдержал. С размаху он грохнул на стол  все свои тридцать червонцев и отбросил хряка плечом:
          - А - не нравишься ты ей! – объяснил ему ласково.
     И обернулся к Лаке. Пристально взглянул в глаза:
          - Верно, роза нежная? Ты со мной пойдёшь…
      Увидел, как напряглась она, услышав его голос, и тревожно всмотрелась - будто ушам не верила. «Ну же, Лаку! - мысленно простонал Гназд. – Это же я!» Но он понимал её колебания. И тут его осенило. Оттолкнув хряка, он обнял её, вроде как, заигрывая. Вот и пригодился тот, когда-то придуманный для Северьянова мальчишки язык прикосновений, которым забавлялись они с Лакой в счастливые времена. Ликельян припомнил детали и чётко вывел по её спине: «Соглашайся». И убедился: она тоже его не забыла.

     Кабан возмутился и всей статью развернулся залепить наглецу:
         - Это с какой же стати – с тобой-то?!
      Гназд успел оттолкнуть в сторону Лаку и ухватил того за расшитый отворот кафтана. Удар у Гназда был сокрушительный, не зря дядька Габрика учил. Сколько раз хряк получил в челюсть, столько же раз дёрнул головой. Голова грозила оторваться и усвистеть в угол. «Хватит», - милосердно решил Гназд и отшвырнул мужика. Тот грохнулся навзничь вместе с лавкой. Но кабаны упрямы. Рыча и сплёвывая кровь, он начал подниматься с боевыми намерениями. Второй раз летел ещё страшней и стол зацепил. Стол завалился со всеми плошками – и тогда уж пара хозяйских подручных повисла на красавчике. Бывают на свете полезные люди…

     Лака пришла в себя и торопливо указала на Ликельяна:
         - Только для этого господина могу танцевать.
     И, услышав яростный рёв взбешённого кабана, отбивавшегося от повисших на нём псов, сочла необходимым пояснить выбор:
         - Он мне нравится! Он мил и любезен! И -  красив!
      Корчма забурчала сдержанным смехом: лицо избранника закрывал глухой чёрный платок.
     Обняв Лаку, Аликела спокойно взглянул на хозяина – тот низко поклонился. И Гназд повёл Лаку вслед за слугой, указующим дорогу. А хозяин принялся успокаивать негодующего претендента.
     Краем глаза Ликельян заметил завистливые взоры вослед. А и без них он знал: теперь ни в коем случае нельзя было возвращать сюда девчонку: раз уж пошла с кем, её ничто не спасёт.

     Стали подниматься по лестнице. Он весь дрожал. Слуга заметил, понял по-своему, подмигнул. А тот молился, трепеща: «Святый Боже! Прости мне грехи, покрый мя твоей благодатью! Помози ми! Вразуми, спаси и помилуй!»
     На верхней галерее пригляделся, запомнил, что где… Молодец-смотритель отпер ему дверь каморки, подал свечу, бесцветно пригласил:
         - Пожалуйте, господин… Будьте любезны… Ежели что угодно…
     Гназд отметил, как ушёл их провожатый. А смотритель обычно один на все покои. Аликела подтолкнул оробевшую Лаку в каморку, затворил за собой дверь и зажёг свечи. Сделалось  светло. Он огляделся. Так… постель, скамья, ковёр… Небольшое окно в решётку – понятно. За окном – надвигающаяся ночь. Но он знал – ещё не перекрыты заставы. Ещё час - никто не спохватится. «Господи, помоги мне!»
     Он взглянул на Лаку. Она стояла посреди комнаты, опустив руки. Напряжённо смотрела на него. Он кивнул ей, тихо приказал:
         - Кричи!
         - Что? - не поняла она.
         - Кричи, - слегка раздражаясь, повторил он и пояснил еле слышно, - ну, вроде, пристаю к тебе…
     Бледная Лака судорожно кивнула – и послушно вскрикнула. Ну, и дальше давай покрикивать на разные голоса. Сперва неуверенно, а потом разошлась. Вошла в роль, заголосила, заплакала.
         - Давай, давай! - подбадривал Гназд: под вопли-то  бубни, как угодно! А в голове тикало: «скорей! скорей!»… Дёрнул себе рубаху на груди, скулу полоснул ногтём. Прикинув глазом, безжалостно растрепал красавице причудливо убранные кудри, сорвал с гладких плеч рдяный шёлк - придал подобающий вид. Потом, насколько можно бережно, зажал ей ладонью рот, и крики пошли сдавленные. Получилось похоже. Во всяком случае, когда, немного погодя, он высунулся из каморки, молодец оказался под дверью в выжидательной позе и взглянул понимающе.
         - Помочь? - спросил с презрительным смешком.
         - Помоги, друг, - смиренно попросил Гназд, изображая досаду, - никакого сладу с девкой! Чего она у вас какая-то… За что я деньги-то плачу?!
       Усмехнувшись, молодец лихо распахнул дверь. Вошёл, не спеша, с угрозой в поступи. Казалось, он мог сокрушить всё и вся: решил, видать, показать рохле, идущему следом, как с девками не церемониться.
         - Чего орёшь? - стиснув зубы, со знанием дела двинулся он к Лаке. Та испуганно отступила. Он схватил и заломил ей руку.
      «Господи! - взмолился Ликельян, - прости мне лихое дело!» - и нащупал нож за голенищем. Лака с закрученной рукой вскрикнула и, дёрнувшись, опустилась на пол. Склонившись, молодец  злорадно дожал её донизу и даже всхрапнул от удовольствия.
     «Чисто мастер работает! – сдерживая гнев, чтобы не торопиться, подумал Гназд. – Отлажено! Все девки шёлковые!»  Аккуратно, со спины прикинул удар и, крякнув, всадил нож по рукоятку.

      Тот повалился без звука. Кафтан порезан – а крови нет.
      Медлить было нельзя. Гназд тут же занялся убитым, быстро поснимал с него одежду, бросил Лаке: «Одевайся!» Девчонка вся тряслась – но, не пикнув, стала торопливо нацеплять кафтан и сапоги. Молодца Ликельян завалил сброшенной постелью. Некогда было особо прятать его. Да и не спрячешь. Он завернул Лаку в плащ-кобеняк, башлыком голову закрутил, запасным платком завязал ей лицо. Дёрнул за руку: «Пошли!».
      Галерея, как он и надеялся, была пуста. Они бросились к выходу на задний двор, к лошадям. «Боже! – твердил каждый про себя, - дай нам спастись! Прости грех!»
      Спустились по лестнице, выбежали во двор, а дальше Аликела придержал Лаку за руку. Дальше надо – спокойно, не спеша.
      Идут – спокойно, не спеша – а самих аж колотит. За молитву только и цепляются: «Боже! Помоги нам! Не погуби, Боже!»

      Мальчишка ждал. А у Ликельяна и денег-то не осталось – толком за труды вознаградить его: старался мальчишка, не подвёл. Аликела молча сунул ему в руку последнюю мелочь, взял лошадей под уздцы, подсадил Лаку в седло верного своего коня: «Держись». Сам вскочил на карюю новоприобретённую кобылу. И неслышно скрылись они с заднего двора.
      Дальше полетели во весь опор, благо в поздний час никого народу на улицах. У самой заставы смирили лошадей. Проехали лёгкой трусцой, и помех не было. А могли и придержать их – кто ж выезжает из города, на ночь глядя?
     Поблагодарив Бога, отъехали подальше – а там, хорошей размеренной рысью, по наезженному большаку, не задерживаясь, но и не загоняя лошадей, поскакали на юго-восток.

     Какое-то время ещё худо-бедно видели дорогу, а потом ночь опустилась – августовская, чёрно-бархатная. Звёздный купол небес распростёрся над ними на все четыре стороны света, и оба чувствовали благодать этого покрова. Ночь спасала и скрывала их.
         - Ничего не видно…  - изумлённо пролепетала Лака.
         - Ничего, - согласился Гназд. Он всё время придерживал повод её коня - беспокоился: не привыкши девка…
     Дорогу как-то разбирал. Двигались то рысью, то шагом. Но вот просто мрак непроглядный окутал их. Земли будто не было – одни звёзды вокруг. Точно в небе летишь среди звёзд. Так вот - рассветёт, думаешь, а дороги под тобой нет. И конь у тебя летающий. Так и попадали, верно, люди в мир горний. Так и уходили на тот свет. Что ж – вывозите, сердешные! Вам отдаёмся, лошади-звери! Вам лучше знать!
     И положился Гназд на лошадей. И бросил поводья. Идите себе, куда Бог велит! Ход лошадиный, понятно, замедлился, но всё же продвигались они – словно плыли, нырнув в чернила. Ликльян старался помалкивать. И Лака поняла это. Так что - только подковы цокали.

     Долго ли – коротко ли, а взошла луна. При её волшебном свете узнал Аликела  леса вокруг, понял, где находится. И слава Богу! Потому как вскоре, на развилке, направил лошадей по нужному пути.
     Луна взошла кстати. Ехать стало легче и верней. А всё ж исчез спасительный покров мрака. Прежде Ликельян прислушивался к ночной тиши, а теперь стал нет-нет да оглядываться по сторонам. Но кругом была ночь, и ничего в ней не разберёшь.
     И всю ночь их несли резвые и сильные лошади, не прерывая бега, покрывая многие вёрсты, к родной стороне. Только далеко это было.  Они скакали в чужих краях - чужих и враждебных.