2. В Сибири

В СИБИРИ (сентябрь 1941 - сентябрь 1946)      

1. Село Седельниково Омской области


Село Седельниково являлось центром Седельниковского района,  который был образован в 1925 году.  В дореволюционное время (1917 г.)  Седельниково слыло зажиточным селом, что привлекало на территорию нынешнего Седельниковского района новых переселенцев из многих губерний России, Украины, Белоруссии, Эстонии.
 
ИЗ ИСТОРИИ. 
Первое село района, Седельниково, основано в 1785 году братьями Седельниковыми. Их семьи самовольно переселились из деревни Островной на реку Уй, в урман, где стали жить в отдельном селе и платить подати. Седельниково слыло зажиточным селом. В 1869 г. насчитывалось 92 домохозяина, 692 жителя. Население деревни пополнялось за счёт переселенцев и ссыльных. Особенно много их прибыло после польского восстания 1863 г.

В 1883 г. Седельниково стало волостным селом, выделившись из Логинской волости. По данным обследования 1888 г., в селе Седельниково на 109 домохозяев имелось 275 лошадей и 217 дойных коров. Яровой посев имели 61 хозяин. У многих седельниковцев своего хлеба не хватало. С церкви, церковно - приходских школ начиналось народное образование. Сельские священники, дьячки были первыми преподавателями и воспитателями подрастающего поколения. Самое первое приходское училище в Седельниковской волости появилось ещё в 1876 г. А учителем в нём стал, согласно архивным данным, Григорий Титов. Поначалу училище содержалось на средства крестьян, а с 1878 г. губернаторским указом было взято на финансирование уездной казной. В зачаточном состоянии находилось и здравоохранение. Первое медицинское учреждение в Седельниково появилось в 1904 г. Называлось оно приёмным покоем, имело в штате одного фельдшера и одного акушера. В начале прошлого века в революционные страницы седельниковской летописи навечно вошли руководители партизанского движения времен гражданской войны - первый председатель исполкома Седельниковского волостного Совета  Артём Избышев, его соратники Григорий Захаренко и братья Дубко. 1920-1930 гг. положили начало коллективизации и механизации сельского хозяйства в Седельниково.

************************************

Вот это глухое село, расположенное на берегу неширокой сибирской речки Уй, в 297 километрах от областного центра города Омска, и было определено местом проживания  для многих немецких семей, выселенных с берегов Волги.  Все вновь прибывшие семьи  определялись в убогие временные пристанища, которые так и остались постоянными,  и были подчинены строгому надзору органов безопасности.

Через пару дней после прибытия отца определили на работу завскладом на местном заводе по переработке льна, „лёнзавод“, - как называли это предприятие местные жители.

Вместе с проблемами обустройства семьи на новом месте, у родителей была еще одна забота, которая не покидала их с момента начала выселения нас с Волги – это была неизвестность о месте нахождения Ани.  Сейчас, когда наш адрес стал постоянным, отец написал письмо в Баланду, на место прежней работы с просьбой сообщить, есть ли у них какие-нибудь сведения о дочери? К счастью, Аня из Кустанайской области тоже направила письмо сюда. Эти два письма встретились в конторе райсельхозтехники. Сотрудники этой конторы отправили письмо Ани отцу в Седельниково. Так мы узнали, где находится наша Аня. Отец сразу же отправил письмо Ане в Кустанайскую область, и между нами установилась почтовая связь. 

Мальчишечья память цепко хранит многие события того далекого военного времени.

В начале второй половины   января 1942 года отец получил повестку из Седельниковского райвоенкомата, где сообщалось, что он с 20 января 1942 года объявляется трудмобилизованным  и должен готовиться к отправке. Такие же повестки получили и много других мужчин немецкой национальности, проживавшие в Седельниково. Отправке подлежали хотя бы мало-мальски здоровые мужчины в возрасте  от 17 до 50 лет. Первую партию отправили уже 13 января, а всего таких отправок из Седельниково было девять. Мобилизованные были обязаны явиться в местный военкомат в исправной зимней одежде, с запасом белья, постельными принадлежностями, кружкой, ложкой и десятидневным запасом продовольствия.

Моим родителям худо-бедно удалось собрать то, что было указано в повестке военкомата. 20 января 1942 года (в день отъезда) отец, обняв и поцеловав меня и брата Рудольфа,  в сопровождении мамы и старшего брата Володи ранним морозным утром отправился к пункту сбора мобилизованных. Вскоре всё пространство перед райвоенкоматом было заполнено мобилизованными мужчинами, их женами, сестрами и матерями. Печальные лица женщин с заплаканными глазами  смотрели на своих мужей, братьев и сыновей, а те прижимали их к себе и, как могли, успокаивали. Уже рассвело, когда подогнали пару машин с открытыми кузовами, в которые наспех были накиданы ворохи соломы с комками смерзшегося снега. Вскоре раздалась команда: „По машинам!“, и тут раздался рёв и стон женщин. Мужчины крепились, но и они нет-нет да и смахивали непрошенные слезы. Сыновья и мужья с трудом освобождались от обнимавших их матерей и жен и залезали в кузова машин. Отец наш устроился около борта, и мама с Володей имели возможность в последние минуты подержать руки отца в своих ладонях. Прозвучала команда: „Трогай!“,  и автомашины отправилась в путь. За машинами ринулась и толпа провожающих женщин. Новая волна женского плача оглушила местность.

Только у самой околицы села женщины остановились, прощально взмахивая руками вслед уходящим машинам. Этим машинам предстояло доставить мобилизованных до небольшого села - пристани Екатерининское, расположенной на берегу Иртыша в 55 километрах от села Седельниково.

От села Екатерининское до областного центра Омска мобилизованным в мороз и в кузовах открытых машин предстоял  путь длиною   почти триста километров, который проходил  по зимнику – дороге по льду Иртыша.  В Омске, куда прибывали мобилизованные из других районов области, для них был сформирован состав, всех мужчин снова пересчитали, погрузили в товарные вагоны, в которых были сколочены нары, а на пол навалена солома, и состав, который теперь уже называли по лагерному - этапом, отправился в путь.  Путь в неизвестность.

О  том, куда мобилизованных  отправят, ничего не сообщалось. О пункте назначения все трудармейцы (так стали их называть) узнали лишь тогда, когда прибыли на место: это был глухой таёжный угол на Северном Урале – небольшой поселок горняков Турьинские рудники. Здесь для советских немцев был организован Богословский лагерь (Богословлаг НКВД). Вновь прибывшим объявили, что все они зачислены в трудармию, которая находится в ведомстве Народного Комиссариата Внутренних Дел (НКВД) СССР. Трудармия - это лагеря принудительных работ, окружённые высоким забором с колючей проволокой, с вышками и с вооружённой охраной.

Вот как вспоминает момент прибытия эшелона с трудармейцами в Богословлаг Турьинских рудников один из трудармейцев Иосиф Николаевич Кесслер (кстати, участник боевых действий первых месяцев Великой Отечественной войны, получивший ранение, после госпиталя вновь направленный на фронт, но в последнюю минуту снятый прямо с поезда, направлявшийся на фронт. Снятый по причине национальности):

«...В вагоне было темно и очень холодно. Печь-буржуйка давно уже не топилась из-за отсутствия дров. На требования о выдаче топлива охра¬на отвечала отказом. В щель неплотно закрывающейся двери врывалась холодная струя воздуха вперемешку со снегом. Напротив щели образовался сугробик снега, а дальше - наледь мочи, куда обитатели вагона ходили по малой нужде. В вагоне было тихо, никто не разговаривал и почти никто не спал.

Вагоны не были приспособлены для перевозки людей, тем более в зимнее время. Колеса под нами сильно стучали на стыках рельсов и раскачивались из стороны в сторону. Поезд шел уже длительное время без остановки. Старый паровоз с натугой тащил состав строго на север по узкому коридору в тайге. Приближалось утро 3 февраля 1942 года.

В полудреме, прижавшись друг к другу, даже не заметили, как оста¬новился поезд. За стенами вагона был слышен разгул свирепого ветра. Кто-то попытался открыть дверь вагона, видимо, по нужде, как его остановил грозный окрик: «Вагоны не открывать!» и в дополнение - отборная брань. Скрип снега обнаруживал приближение конвойного.

Прошло, может быть, часа три или более, как донеслись голоса людей и скрип шагов. Вскоре раздалась команда: «Открыть вагоны! Выгружайсь!» Скрежет железа и лязг запоров нарушили стылую тишину. Вместо двери появилось темно-серое пятно проема в вагоне. Ворвался жгучий со снегом ветер. Люди молча нащупывали в темноте свои пожитки и спрыгивали в снег.

Поодаль, в полумраке, стояли люди в полушубках с оружием в руках и с собаками. Собаки терлись о ноги своих хозяев и скулили, выказывая этим свое недовольство за ранний подъем.

- Становись! По четыре человека против своего вагона! - разнеслось вдоль всего состава.

Подошли какие-то военные люди, что-то кричали, считали, ругались. Стоять на снегу на сильном ветру и морозе стало еще холоднее. Прибывшие подняли воротники и глубже натянули свои шапки. Мою шинель мороз пронизывал насквозь. Из-за верхушек сосен тяжело, словно нехотя, поднималась заря.

Наконец раздалась команда: «Пошли!» Военные в полушубках сняли с плеч винтовки, взяли их наперевес и растянулись вдоль колонны. Немного отошли от станции «5-й разъезд», как вдруг снова прозвучала команда: «Стой!»

- Слушай меня,- раздался властный голос.- Во время следования в строю не разговаривать, шаг вправо, шаг влево считается побегом, будем стрелять без предупреждения. Поняли? Пошли!

Каждый тащил свой чемодан, мешок или котомку с запасным бельем и остатками домашней пищи, если таковая еще была. Семья последним делилась с уходящими в трудармию. Шли молча и долго, глядя только себе под ноги и утопая в глубоком снегу. Поднявшись по ту сторону не¬большой заметенной реки, колонна уткнулась в ворота со шлагбаумом и вахтой. «Зона?» - мелькнуло в голове. Все были мобилизованы райвоенкоматами в трудовую армию. Какая тут к черту армия?!

И снова - проверка.
Встречавшие нас люди почему-то кричали на нас, ругались нецензурными словами и обзывали «фрицами». За что? Разве мы не трудились всю свою жизнь на благо нашей советской Родины? Разве не наши ребята наравне со всеми народами уже успели пролить свою кровь и даже отдали свои жизни в борьбе с немецким фашизмом? А некоторые были даже удостоены звания Героя Советского Союза. Разве не наши семьи в тылу трудились, не покладая рук на благо победы над врагом? За что такие унижения и оскорбления?

Развели нас по баракам. Срублены они были из мерзлого леса. В помещении горел тусклый свет. Царил полумрак. По обеим сторонам-двухъярусные нары из мерзлых неоструганных, толстых досок. Каждый стремился попасть на верхние нары. В каждой секции стояли по две печи-громадины, в которых чуть тлели сырые дрова. Печи были холодными, как лед.

Все смогли разместиться на этих нарах. Я занял место на верхнем ярусе и улегся по-солдатски, то есть шинель под бока, шинель под  голову и шинелью укрылся. Ног своих я не чувствовал, ныло раненое колено. Плотно прижавшись к соседу, я заснул тревожным сном. Что грядущий день нам готовил, никто не знал...».

Этот эшелон следовал из Сибири и, скорее всего, среди прибывших был и наш отец. По срокам мобилизации отца (20 января 1942 г.) и дате прибытия эшелона в Турьинские рудники (3 февраля 1942 г.), учитывая, что следуя из Омска, эшелон по пути часто останавливался и многократно пополнялся новыми группами трудармейцев, - это вполне допустимо.

*************************

Отступление:
Много десятилетий спустя я выяснил, что в 1942 - 1943 годах в Богословский лагерь (Богословлаг) только из одного Седельниковского райвоенкомата были мобилизованы 170 человек немецкой национальности. Из них:  умерло 50 трудармейцев, 54 человека изнурительной работой, голодом и болезнями были доведены до такой степени, что ни для какой работы не годились и были демобилизованы (чтобы снизить показатель смертности в лагере). И только 66 трудармейцев (38,8%), мобилизованных из Седельниково, дожили в Богословлаге до Победы.  Среди  мобилизованных седельниковцев по какой-то непонятной причине оказалась одна восемнадцатилетняя девушка (Браун Эльвира Яковлевна 1925 года рождения – мобилизована 17 мая 1943 года). Тяжелейшие условия при строительстве Богословского алюминиевого завода и возведении на узкой таежной речушке Турьи  большой плотины для образования водохранилища привели к массовой гибели трудармейцев.

Пик смертности трудармейцев-седельниковцев в Богословлаге  приходится на 1942 и 1943 годы. Вот как выглядит статистика смертей трудармейцев, мобилизованных только из одного Седельниковского райвоенкомата за первые два года:  1942 год – 33 человека (в первом году трудармии больше всего смертей было в мае и июне: за эти два месяца умерло 17 седельниковцев),   1943 год – 15 человек.  Всего же в Богословлаге за период с 28 марта 1942 по 18 марта 1946 годы умерло 50 седельниковцев, что составляет  29,4%  от числа мобилизованных из этого села. И это не считая тех демобилизованных, кто от привезенных болезней скончались по прибытию  в Седельниково.   Но эти смерти были уже не на счету лагеря НКВД. Причины столь высокой смертности среди трудармейцев состояли в крайних нарушениях правил эксплуатации подневольной рабочей силы: голод из-за недостаточного питания, обморожение из-за плохой одежды, а то и полной ее отсутствия, плохого медицинского обслуживания, отсутствия нормальных жилых помещений и тому подобные причины.  На такую высокую смертность повлияло  и  шоковое состояние людей, мобилизованных военным ведомством (военкоматами), но оказавшимися на положение заключенных в лагерях НКВД, окруженных колючей проволокой, с охранными вышками по периметру  лагеря, с вооруженной охраной и собаками в  пропускных воротах и передвижение к месту работы в сопровождении вооруженных охранников.


********************************

После мобилизации отца в трудармию (20 января 1942 года) наше материальное положение резко ухудшилось. Вся тяжесть в обеспечении семьи едой легла теперь на маму и на старшего брата Владимира. Разнорабочими они были оформлены на местный лёнзавод. За свой труд они получали так мало, что мама еле-еле сводила концы с концами.  Недоедали каждый день, бывало и так, что целый день во рту ни крошки не было.

Володя отличался большим трудолюбием и был большим умельцем. Он не гнушался никакой работы. Володя раздобыл себе необходимые принадлежности для пайки (паяльник, олово, канифоль,  разные напильники, наждачную бумагу и другое нужное для этой работы) и после работы ходил по дворам села, где за небольшое вознаграждение  ремонтировал (лудил-паял) металлические чайники, ведра, кастрюли, бачки. За этот труд от местных жителей он получал  натуральную плату: краюшку хлеба или несколько картофелин, пару стаканов зерна или небольшой вилок капусты, или что-нибудь другое из съестного.

Иногда Володе удавалось выбраться в близлежащие деревни.  Изредка кто-нибудь из сельчан расплачивался с  Володей за его труд небольшой суммой денег и это было самым большим счастьем для брата. Но, повторюсь, такое случалось крайне редко, так как у самих  сельчан деньги не водились: большинство из них работали  на трудодни.

Маме с большим трудом удавалось доставать нам кое-какое пропитание за счет обмена своих вещей (в основном, одежды) на картошку, кусочки хлеба, муку. Сильно в это время нашей семье помогли те два тулупа, что родители привезли с собой с Волги. За них мама получила не только продукты питания, но еще и немного денег. Эти продукты обмена и те продукты, что Володя в торбе приносил домой, были для нас почти  единственными источниками питания, поддерживавшие нашу жизнь.

Но особенно трудно жить стало тогда, когда и Володю отправили в трудармию. Случилось это  10 октября 1942 года,  после того, как ему исполнилось 17 лет и 7 месяцев. Вскоре от Володи пришла весточка, из которой мы узнали, что находится он в Ялуторовске Тюменской области, определен разнорабочим.   
Так как после отъезда папы и брата Володи численность нашей семьи уменьшилось, то для жилья нам определили небольшую комнатушку в старом  деревянном двухэтажном доме. 

С отъездом Володи нам стало особенно трудно. К этому моменту кончились все вещи, с помощью которых маме удавалось поддерживать наше питание.  Для нас наступило страшное голодное время. Бывало так, что мы по несколько дней ничего не ели.

Чтобы как-то накормить нас с братом Рудольфом, мама вынуждена была отправляться в близлежащие от районного центра Седельниково деревни и просить там милостыню. В деревнях, слывшие до начала войны зажиточными, сердобольные русские женщины выкраивали кое-что из своих запасов и молча вручали это в протянутые руки  женщины-немки. Часто в глазах молча стоящих друг против друга женщин были слезы: у одной – от стыда, что вынуждена  просить милостыню, а у другой – от того, что больше дать не может - у самой дома четверо детей, а муж на фронте.

В конце 1942 года новые тревоги напали на семьи немцев-переселенцев. Теперь в трудармию стали забирать уже женщин от 16 до 45 лет, у которых не было детей моложе трех лет. Настоящая трагедия разыгралась в тех семьях, где с детьми была только одна мать, без бабушки.  Рёв в таких семьях, в которые приходили повестки из райвоенкомата, стоял страшный, так как детей предполагалось определять по родственникам или отправлять в детские дома.

Мне к тому времени было около шести лет, поэтому маме тоже пришла повестка о явке в райвоенкомат Седельниково. С этой повесткой в руках мама пришла в райвоенкомат и начала объяснять, что сын – инвалид, его никак без матери оставлять нельзя. Но уполномоченный военкомата и слушать ее не стал, ничего, мол, не знаю, закон есть закон: всех немок отправлять в трудармию и точка. И выпроводил  из своего кабинета, крикнув  напоследок уходящей маме, чтобы котомку к отправке собирала. Можно представить  с каким настроением и с какими думами брела домой мама, что творилось у нее на душе. Что она скажет дома полуголодным сыновьям? 

Придя домой, мама сняла свою незатейливое пальтишко, повесила его на крючок около входной двери,  молча уселась на табуретку у окна и горько заплакала. Рудольф подошел к ней, я тоже подполз, и мы вдвоем с недоумением уставились на плачущую маму, не зная, что делать, такой мы ее еще никогда не видели. Через минуту мама успокоилась, вытерла слезы, посадила меня на колени, обняла нас и прошептала: „ Ничего, детки, много горя и несправедливости мы вытерпели – переживем и это унижение“.

На второй день спозаранку мама закутала  меня в одеяло (пальто у меня не было), посадила на спину и пошла к зданию райвоенкомата. „Вот, видите – сказала мама вчерашнему уполномоченному, - сын туберкулёзом костей переболел, суставы ног не работают.  Как его без матери оставить можно?“  Уполномоченный вышел из-за стола, подошел к маме и зло произнес: „Убери своего ублюдка,  фашистка. Собирайся к отправке,  а твоего щенка   в детдом отправят“.  От этих слов маме стало плохо, она, чтобы не упасть, прислонилась к стене. А уполномоченный офицер продолжал кричать на обессилевшую женщину, которая от помутнения памяти и слов-то уже не слышала.

На истошный крик и матерщину уполномоченного из своего кабинета вышел комиссар военкомата и стал выяснять причину возмущения своего подчиненного. Спокойно выслушав объяснения своего работника и пришедшей в себя мамы, прочитав повестку вызова в военкомат, он посмотрел на меня, оценил ситуацию и сказал маме, чтобы взяла меня и шла домой, а он разберется и постарается всё уладить. Успокоенная словами комиссара, мама собрала меня и отправилась  домой. 

Нужно отдать должное этому немолодому комиссару, недавно вернувшемуся с фронта, где он потерял левую руку: через неделю пришло извещение, в котором говорилось, что мама освобождена от отправки в трудармию. Все мы с облегчением вздохнули. Мама обняла нас с Рудольфом, сильнее прижала к себе, поцеловала наши головы.
 
Если сказать, что мы были очень благодарны комиссару райвоенкомата,  этому бывшему фронтовику, а ныне работнику глубокого тыла, то это значит, ничего не сказать. Слова благодарности этому человеку вызывают мысли о его большой человечности, о сочувствии и сострадании к боли другого человека, это мысли о том, что, пройдя огонь войны, его сердце не опалилось ужасами войны, не зачерствело, не потеряло способность оценивать жизненные ситуации по справедливости,  различать добро и зло.  Больше мы этого комиссара военкомата не видели, мы даже имени его не знаем, но то доброе дело, что он сделал для нашей семьи, не разлучил нас с мамой,  до сих пор хранится в памяти моей, хотя и прошло уже  почти 70 лет.

Через несколько недель после этих событий мама несколько успокоилась, жизнь, если можно так сказать, постепенно вошла в свое русло. Пришедшая весна одарила нас свежей молодой крапивой, потом подошла пора лебеды и щавеля. Прекрасный суп из этих трав получается. 
                *************************

Если же продолжить разговор о взаимоотношениях между прибывшими немцами – переселенцами с Поволжья и местным населением, то вкратце можно сказать следующее.

Местные жители-сибиряки в самые первые дни встретили нас настороженно, даже враждебно. Думали, что мы – настоящие, пленные немцы, из самой Германии, которые и начали войну, напали на Советский Союз. Но потом, разобравшись и поняв, что к чему, отошли, оттаяли. К концу войны отношение местного населения к нам изменилось в лучшую сторону. Многие из них даже помогали,  чем могли.  Бывало, конечно, под горячую руку слово злое с языка нет-нет да и слетало. Но можно было понять и местных. Под Москвой фашистов остановили полки сибиряков. Многие там и полегли. Не все жители Седельниково могли спокойно слышать немецкую речь после того, как в дом приносили похоронку на сына, мужа, отца.

Что нашим матерям было делать?  Опять опускали головы и молчали. Тяжело приходилось и нам – детворе. Особенно тяжело было тем мальчикам и девочкам, которые ходили в школу.  Считаться вторым сортом юные немцы не хотели и дрались, бились, как говорят, насмерть за каждое обидное слово. Было время, когда ссадины, синяки и шишки на лицах немецких и русских мальчишек не успевали заживать, как появлялись новые.  Хорошо, что немецких мальчишек в селе было много. Эти непростые обстоятельства, в которые немецких ребят  безжалостно кинула жизнь,  заставили их держаться вместе, стоять стеной друг за друга.

А добро сибиряков мы помним. Не поддержали бы нас местные, неизвестно, как бы всё обернулось. И жильем, и инструментами, домашней утварью, да и от голодной смерти многих спасали. Особенно очень трудно нам было первые два года. Нередкостью было, когда четырех-шестилетние дети, снаряженные котомками, ходили от дома к дому по улицам села и просиди милостыню. Не одна немецкая семья таким способом спасала детей своих от голодной смерти.  И подавали сердобольные местные люди, скудно, но подавали. А ведь у самих часто в доме было хоть шаром покати.  Однако же картофелину вареную в мундире, дольку капустного вилка, половинку печеной свеклы, а то и кусочек хлеба  кто-нибудь да кинет в детскую котомку.Так и перебивались. Сколько слез было пролито нашими матерями при виде голодного ребенка, сколько горя перенесено.

                ******************

Летом 1943 года мы получили письмо от моей сестры Ани, которая в сентябре 1941 года была выселена в колхоз села Калиновка Пешковского района Кустанайской области (Казахстан). Она сообщала, что еще в марте ее, девушку, которой только что исполнилось 20 лет, мобилизовали в трудармию и сейчас она находится в Горьковской области, работает на лесоповале в  ОЛПе № 5 (Особый Лагерный Пункт № 5) в стороне от станции Сухобезводная.  Из редких писем  отца с Северного Урала мы узнавали, что он жив, всё нормально (о том, что в уральском селении Турьинские Рудники они строили большой алюминиевый завод и плотину для сохранении воды, необходимой для этого завода, о том, что из-за невыносимых условий труда, голода и болезней там была большая смертность – мы узнали гораздо позже, когда сами приехали в те места. В письмах об этом не писали, цензура НКВД безжалостно уничтожала письма, где хотя бы косвенно были намеки на страшное положение трудармейцев).

Наступившее лето сделало мою жизнь более разнообразной, более оживленной, так как долгими зимними месяцами я был вынужден находиться в четырех стенах своего жилья. Наступившее же лето позволяло мне бывать хоть и рядом с домом, но на улице, да и общения со сверстниками в летнее время было гораздо больше, чем зимой. Дом наш, помню, стоял на краю улицы, к которой вела дорога - въезд в село. Этот въезд в село всегда был закрыт скрипучими воротами из жердей. Мы, мальчишки (и из немецких семей, и из русских), любили собираться

около этих ворот: играли здесь, а если появлялась повозка или кто-то верхом на лошали, то ребята вскакивали с полянки и  всей гурьбой приподнимали от земли один край ворот и отводили их в сторону, освобождая дорогу, а пропустив подводу, снова закрывали ворота. От проезжающих мы всегда получали благодарности, что нам очень нравилось: сделали людям что-то хорошее! Особенно мы радовались, когда слышали шум мотора, а потом на виду и автомобиль появлялся. Но такое бывало редко – один-два раза в неделю. На весь район было несколько автомобилей. Это были газогенераторные автомобили, работавшие на сжигании древесных чурок в больших печах-бочках, прикрепленных по бокам кабины для шофера. Иногда в село прибывал автомобиль с бензиновым двигателем, от которого далеко вокруг распространялся запах бензина, который нам очень нравился.

Пролетело сенокосное лето, наступила осень с напряженными полевыми работами, с очаровательными днями „бабьего лета“ и  нескончаемыми дождями. Вот уже и снег покрыл сибирскую землю. Наступила зима. 
 
Однажды в декабре 1943 года мама отправилась в небольшую лесную деревушку Кайбаба, что была в трех километрах от села Седельниково.  Было раннее еще темное утро, стоял  лютый  мороз, да на беду на полпути начался буран. Самое жуткое было то, что одета мама была только одним залатанным пальто, под которым кроме нижнего белья не было никакой одежды. Почти голое тело. Всё, что у нее было из одежды, она уже обменяла на еду. Ноги ее были обмотаны полосами материи, поверх которых были надеты лапти. Мороз усиливался, дорожку-тропинку заметало снегом, идти становилось труднее. Заблудиться, сбиться с пути не давала стена тайги, с двух сторон обступившая тропинку, шла, как по коридору. Но вот лес начал редеть,  слева он совсем кончился, впереди показался деревянный мостик. Он был переброшен через неширокую речку, закованная сейчас льдом, поверх которого лежал толстый слой пушистого снега. Держась за одну сторону перил, мама перешла через мостик. Дорога после мостика вела вверх, на возвышенный берег речки. 

Наконец, сквозь утреннюю мглу впереди показался огонек. Вот и крайняя деревенская изба показалась. Из последних сил мама по заметенной снегом тропинке пробралась к воротом, отгребла замерзшими ногами снег и постучала железным кольцом по доскам ворот. Со стороны двора к воротам с громким лаем сразу же подбежала собака. Через  минуту  на лай собаки на крыльцо вышла хозяйка. Она отогнала собаку, впустила маму во двор.  Увидев, что ранняя гостья замерзает, что ей плохо, хозяйка помогла маме пройти в избу. Там, сняв с замерзшей мамы пальтишко и увидев, что под ним у матери никакой одежки нет, хозяйка остолбенела, потом заохала, запричитала. Она тут же усадила маму около раскрытой русской печи, откуда широкой волной в дымоход шло жаркое пламя и начала растирать окоченевшее тело мамы. Потом хозяйка достала из сундука простенькое платье, заставила маму надеть его, оно оказалось впору.

Пока мама, сидя у раскрытой печи,  отогревалась, хозяйка приготовила горячий чай, достала из погреба баночку с малиновым вареньем и усадила маму на пристенную лавку у стола. На стол хозяйка поставила чугунок с горячей картошкой в мундире, достала кринку молока, и две женщины начали завтракать. Мама давно не испытывала такого блаженства. За этой трапезой женщины познакомились. Мама довольно сносно  владела русским языком, хотя, конечно, акцент сильно был заметен. Мама поведала хозяйке кто мы, откуда, что мужа отправили в трудармию на далекий Урал, сын Владимир и дочь Анна тоже в трудармии, а сама она с двумя младшими сыновьями  живет в селе Седельниково.

Хозяйка тоже поведала о себе.  Она была на десять лет старше матери, муж на фронте, дочь живет в другом районе Омской области. Так две женщины, русская и немка, за разговорами и сблизились, обе объединенные невзгодами военного лихолетья.

День уже перевалил на вторую половину, когда мама начала собираться в обратную дорогу. Она хотела было снять платье и вернуть его гостеприимной хозяйке, но та категорически запретила это делать. Более того, хозяйка достала из погреба и дала матери полведра картошки, несколько морковок и пару кружек зерна пшеницы. Загрузив всё это в мешок и завязав его солдатским узлом, мама лямками надела мешок на плечи. Тепло поблагодарив и попрощавшись с гостеприимной хозяйкой, мама отправилась в обратный путь.

После обеда пуржить перестало и, хотя дорога была переметена,  идти маме было легко: она безмерно была рада, что домой идет не с пустыми руками, что будет чем угостить своих  малолетних сыновей.

                ********************************


В СИБИРИ.   
2. Деревня Кайбаба Седельниковского района.

В начале 1944 года мама еще несколько раз ходила в Кайбабу, теперь уже не за милостыней, а чтобы помочь по хозяйству новой знакомой или кому-нибудь из других жителей деревни.

Частое хождение в эту Кайбабу помогло маме найти в деревне, где остались одни старики и женщины с детьми, людей добрых душой и сердцем.
Где-то весной 1944 года мама, Рудольф и я перебрались в деревню Кайбабу на постоянное жительство. Так как я не мог ходить на своих больных ногах, то мама и Рудольф поочередно несли меня на своих спинах.  С районным центром Седельниково эта лесная деревушка соединялась узкой лесной пешеходной и лошадиной дорожкой-тропинкой, которая сейчас еще была покрыта мокрым весенним снегом. Мама с Рудольфом часто останавливались, чтобы передохнуть.   

Наконец, после очередного поворота лесной дороги между высокими деревьями, стеной выстроившимися слева и справа от дороги, мы увидели мостик через речку и первые избы. По мере продвижения к кромке леса обзор расширялся, и в поле нашего зрения попало еще несколько изб.

В Кайбабе нас приютила мамина знакомая, с которой у мамы уже была договоренность.  Домик старушки-хозяйки был небольшой. Низкие окна смотрели на улицу, где уже пробивалась первая зелень. Завалинка, обрамлявшая избу, доходила почти до окон. Появление новых людей не осталось без внимания местных ребят. Они стояли поодаль от нас и о чем-то шушукались. Я заметил и несколько взрослых любопытных лиц, выглядывающих из окон. Хозяйка провела нас во двор, где кроме собаки, были еще и куры, которые лапами неистово рылись в оттаявшей земле.

Проводив нас в избу через низкую дверь, хозяйка (баба Дуня – так звали ее) показала маме, где мы можем расположиться.  Пока мама и хозяйка о чем-то разговаривали, мы с братом Рудольфом устроились на пристенную лавку и с интересом начали осматривать наше новое жилье. В правом от входа углу на треугольной полке стояла икона в массивном окладе, а по бокам от нее висело большое облупившееся зеркало и   застекленная рамка с многими фотографиями. Перед окнами стоял стол с лавкой, справа от двери стояла железная кровать, слева – помещалась большая русская печь с приступком. На узких подоконниках стояли горшки с геранью. Пол был устлан полосами домотканных узорчатых половиков.

Позднее мы более подробно узнали о деревенском укладе жизни, познакомились с ребятами и взрослыми жителями деревни, много нового узнали о природе, окружающей местности, узнали о горьких днях и днях радостных событий жителей этой небольшой деревушки, расположенной в далекой таежной глухомани Сибири. 

Отступление 1.
Деревня Кайбаба  расположена в 3-х километрах на север от райцентра Седельниково.Кайбабу окружал чудесный таёжный лес, одаривавший жителей своими дикоросами. Своё название деревня получила от речки Кайбабинки, справа впадающей в реку Уй. Датой основания деревни  считается 1850 год. Первые переселенцы выбрали правый высокий берег реки Уй, несмотря на то, что он  изрезан оврагами, а почвы песчаные, но вполне плодородные, а весенние воды ежегодно заливают только левый берег, смывая плодородные земли.

Первыми жителями были Ардашовы.  В «Постановление №1288, за сентябрь 1868г.» сказано: « Из Вятской губернии, Благовского уезда, Елганской волости прибыли: Ардашов Устин Семёнович с сыном Ерофеем, Василий Иванович Ардашов, Андрей Иванович Мокрушин, Фёдор, Матвей, Осип Мокрушины, Кузьма Лукьянович Шаклин и его сын Степан Кузьмич Шаклин».
 
В 1889 г. прибыли Ефим Васильевич Бродников, Тимофеев,  Кузьма Кузьмич Шарлейн;
В 1893 г.  в Кайбабе поселяется запасной ефрейтор Степан Васильевич Матюшков;
В 1901 г. в деревне поселяется много семей:  Георгий Иванович Валежанин, Никита Баев, Пётр Степанович Шаваликов, Михаил Давидович Шкурин, Егор Фёдорович  Калабин; в 1902г.  в Кайбабу переехал Григорий СемёновичБутаков; в 1903 – Степан Иванович Ведякин; в 1905г. – Яков и Василий Лыткины. Шарков Фёдор Парфёнович приехал из Ольгинска со своей семьёй и остановился в деревне Кайбаба. Его  жену звали Агафья Ивановна Хрищенко, она была родом из деревни Бароновка. Когда они приехали в Кайбабу, в деревне было несколько
жителей. Вскоре они построили свой дом, в котором вырастили семерых детей.

Перед войной в деревне насчитывалось около 40 дворов. Население - 164 человека, мужского пола – 78, женского пола 86 человек.

В 1931 году начинается коллективизация. По воспоминаниям одной из жительниц деревни, Евдокии Петровны Эндаковой, в 1931 году власти начали «сгонять жителей в колхоз», который назывался «Победа». Когда родители Евдокии отказались вступать в колхоз, из семьи силой увели коров, лошадей, овец и забрали всё посевное зерно. Хозяина предупредили о том, что их в дальнейшем выселят из дома, но, по-видимому, пожалели многодетную семью. Родители вынуждены были вступить в колхоз, но жизнь там лучше стала не скоро. Первым председателем был Седельников, он был ответственным и трудолюбивым человеком, в дальнейшем он сумел поднять колхоз на ноги.

После Седельникова сменилось много председателей колхоза. Была образована бригада полеводов и трактористов. Бригадиром полеводов был назначен Руцкой Абрам Петрович. Вместе с ним трудились его сестра Евдокия и односельчане: Исаченко Иван, Соковин Михаил и другие.

Шли годы… Жители самоотверженно трудились, добивались хороших показателей. В газете «Сталинское слово» за 14 марта 1939 года имеется статья «Хорошие показатели», которая рассказывает: «В колхозе «Победа» Седельниковского сельсовета все колхозники разбиты на звенья. Хорошие показатели в работе даёт комсомольское звено Черных М., на пахоте оно выполняет и перевыполняет норму выработки. Черных М. является лучшим пахарем и организатором культурного отдыха в колхозе. 12 мая правление колхоза премировало его. Пахари-комсомольцы Шабалин В. и Соломин А., так же дают неплохие показатели в работе».

Когда началась Великая Отечественная война, почти все мужчины ушли на фронт, откуда часто приходили похоронки, иногда возвращались покалеченные воины.
                **************************

Отступление 2.
Да, велика Сибирь – матушка, и не счесть городов и деревень, разбросанных на ее бесконечных просторах. И лес, говорят, зарождается с семечка, и река имеет истоком неприметный родник, и обвал горный начинается с камушка, и Родина у многих людей начинается с небольшой деревушки, что затерялась в таёжной глухомани. Вот как раз такой затерявшейся в таёжной глухомани деревушкой и была наша Кайбаба. Перед войной в этой деревне проживало только немногим более полутора сотен жителей, но и здесь партийное руководство страны в лице инквизиторов НКВД  находило „врагов народа“ и „иностранных шпионов“,  и здесь простые труженики сибирской деревни  испытали остриё карающего меча вездесущей машины НКВД.  Только в 1937 году в этой деревушке были были арестованы, а затем в Таре расстреляны  Антаков Петр Алексеевич (неграмотный поденщик),   Шкурихин Иван Андреевич (неграмотный  крестьянин-единоличник),  Овчинников Федор Романович  (малограмотный член колхоза "Победа").

В этом же году в Кайбабе были арестованы, а затем  расстреляны некогда бывшие священники Арковенко Сергей Васильевич  и  Устюжанин Мирон Евдокимович.
                ***********************************

Наша семья была единственной немецкой семьёй среди местных русских. Через некоторое время после поселения в Кайбабу мы перезнакомились со всеми жителями и жили дружно.

Деревня Кайбаба, где мы поселились, имела одну улицу, которая не имела никакого названия и протянулась вдоль рек Кайбабинка и Уй.   Воду брали из реки Кайбабинки, которая не замерзала даже в зимние морозы.  По берегу речки Уй рос смешанный лес с обильными кустами черёмухи, красной и чёрной смородины. Неповторимый аромат стоял над деревней весной, когда цвела черёмуха.

Основное занятие жителей было земледелие, хлебопашество, было в колхозе и небольшое стадо коров.

Обработка земли в колхозе производилась на лошадях, а в годы войны на быках, так как всех здоровых лошадей вместе с мужчинами отправили на войну.  Посев производили вручную, из ведра.  На полях, распростёртых вдоль речки Уй, они выращивали рожь, пшеницу, овёс и лён, который всегда родился на славу.
Все работы в деревне выполнялись вручную. Женщины серпами убирали хлеб, вязали в снопы, а потом ставили в „бабки“. Когда зерно подсыхало, снопы на быках (всех здоровых лошадей забрали для нужд фронта) свозили в деревню и складывали в скирды, потом молотили. Бывали годы, когда молотить заканчивали только к Новому году.  Даже в самые неурожайные годы жители Кайбабы получали по тем временам богатый урожай зерновых культур, но в колхозных амбарах мало чего оставалось: всё зерно на подводах (на которых заставляли иметь красные флаги) осенью отвозилось в райцентр Седельниково, а оттуда - дальше, для нужд фронта. Оставшегося зерна едва хватало на посев следующей весной.
Обстановка в домах у всех была одинаковой: стол, кровати и лавки. Большая печь занимала половину одной комнаты. Перед печью на невысокой подставке стояла бочка, которую время от времени заполняли свежей водой. Воду для питья из бочки никто не брал ничем, кроме ковша, который всегда находился рядом, наливали воду из ковша в кружку и только из нее пили.

Полы устланы домотканными половиками. Бани топились по-чёрному, дым выходил через дверь, все по очереди мылись в одном корыте.

Полы в избах не красились, так как половую краску невозможно было достать. Половые плахи, которые не были застелены дорожками, по субботам добела скоблились большими ножами, которыми женщины бойко орудовали двумя руками, присев коленями на пол.

Основной обувью, которой пользовались жители Кайбабы с ранней весны и до поздней осени, служили лапти. Только в зимнее время деревенские переходили на пимы (валенки). Деревенские же ребятишки вообще всё лето ходили–носились босиком. Кстати, лапти широко использовались не только жителями деревень Седельниковского района, но и во всех деревнях  Сибири. Плести лапти могли почти все жители деревни. 

По берегам наших речек Уй и Кайбабинки росли липы, с них-то и сдирали кору-лыко, из которой плелись лапти. По лыко ходили поздней весной, когда завершалось интенсивное сокодвижение,  и до середины лета, ждали когда лыко нарастёт потолще.  Именно в это время лыко приобретает особую прочность.
Для заготовки лыка использовались только прямоствольные липы, без изъянов коры. Ободрать липку, чтобы корьё годилась на лыко для лаптей, надо с толком. Лыко сдирали не частями, а целиком, стараясь сохранить луб целиком. Женщины, выезжая за лыком без мужиков (они на фронте), не валили дерево, а драли лыко со стоящей липки, делая зарубки у комля дерева и выше головы, как достанут руки; или же драли полосы снизу и до самых веток кроны.
Заготовленное корьё (полученную лыковую ленту) сворачивали в мотки  вершинкой внутрь  и лычной стороной наружу, а корой внутрь и связывали их тонкими полосками того же лыка.

Дома (после недельного вымачивания в реке) из этого лубочного корья нарезали узкие ленточки, которые шли на плетение лаптей.   Некоторые плели лапти и из узко нарезанных лент бересты. 

Для прочности лапти снизу иногда подшивали куском кожи, а за ее отсутствием – куском бересты.  Занимались изготовлением лаптей многие жители в деревне.  В основном лапти плели, когда не было полевых работ - долгими зимними вечерами.  Лапти носились с портянками, которые наматывались вокруг голени вверх от лаптя и укреплялись на ноге вязочками-шнурками. 

                *****************************

Мама теперь часто была занята на различных полевых и других колхозных работах, а Рудольфа иногда отправляли подпаском к пастуху колхозного и личного стада или в ночное – вместе с другими деревенскими мальчишками-подростками следить за пасущимися лошадьми, которых из-за увечья или по старости не взяли на фронт.

Со временем мы познакомились не только с жителями деревни, но и про те трудности узнали, с которыми встречались местные колхозники, особенно тогда, когда началась война.

Ушли мужчины защищать Родину, а в колхозе надо было пахать и сеять, скот содержать, свое немудреное хозяйство вести, детей растить. Все это свалилось на женские плечи. Женщины сменили ушедших на фронт сыновей, мужей, отцов, они заняли ведущее положение в колхозе. Бывало так – днем убирали хлеб на поле, а ночью на колхозном дворе обмолачивали снопы. Так как для колхоза  районная МТС присылала только один комбайн да и то не каждый год, то убирать хлеб приходилось и жатками, и серпами, отдыха не знали, а питались так себе, впроголодь.

Так как колхозники не получали карточек, а расчет по трудодням проводился только в конце года, то  проблема с питанием в деревне одно время стояла  довольно  остро.  Колхозники должны были накормить и фронт, и тыл, и самих себя. Нередко после выполнения поставок государству зерна и картофеля в колхозе не оставалось из собранного урожая ничего, чем можно было бы оплатить труд крестьян. Личные же хозяйства были небольшими и не всегда позволяли обеспечить семьи прожиточным  минимумом.

Самым  голодным годом был 1942 год. Голод давил несмотря даже на то, что местное население широко использовало природные богатства окружающей местности: на заболоченной территории произрастали клюква, брусника, голубика, черника. В примыкающем к деревне лесу собиралась малина, жимолость, боярышник, калина. Вокруг деревни были  значительные площади «кедрачей», в хорошие урожайные годы одно дерево давало до 20-30 кг полезных кедровых орехов. В кедрачах воздух был – не надышишься. При заготовках шишек  залазили на кедры и крючьями на длинных палках сбивали шишки. Их сбивали на таком расстоянии от ствола кедра, насколько доставали эти палки. Ветки кедра никогда не ломали, берегли кедры. Сбитые на землю шишки потом собирали и уносили домой. Деревенские берегли свой кедрач и начинали сбор шишек в определенное время, давали им созреть.

Но  ребятам  всегда  пораньше хотелось пощелкать орешек, они забирались в кедрач подальше,  залазили на кедр, срывали шишки и пекли их на костре и здесь же щелкали, домой их не несли, так как это наказывалось взрослыми.
В лиственных и сосновых околках много грибов, которые были хорошим подспорьем для нас. Все эти природные дары собирались населением, сушилось, солилось, убиралось в сенки или в подполье, или в ямы-погреба на огороде и при необходимости доставалось оттуда и ставилось на стол. 

Особенно трудно приходилось многодетным  матерям, у которых мужья были на фронте. Надо было прокормить и одеть семью, заготовить на зиму дрова и сено. И, кроме того, растить и убирать хлеб, сдавать теплые вещи для бойцов. Откуда эти женщины брали силы, чтобы жить и работать, да не как-нибудь, а по-стахановски? Да, тяжело было, но нормы выполняли.

В конце весны и в начале лета 1944 года мы продолжали испытывать голод. Мне приходилось   всячески ухищряться, чтобы хоть немного утолить свой голод. Во дворе „нашего“ дома все время рылись хозяйкины куры. Я очень хорошо помню те весенние дни, когда хозяйка-бабка выходила во двор, насыпала в кормушку (выдолбленное углубление в бревне метровой длины)  курам корм,  приготовленный из отрубей и толченой картошкой в мундире и уходила в избушку.   Момент кормления кур я всегда караулил, сидя на крылечке.

Стоило  бабке    только закрыть за собой дверь, как я бросался к кормушке, куры с кудахтанием разбегались, только петух оставался на месте, начинал хлопать крыльями,  воинственно топтался на месте и со злобным вызовом смотрел на меня, осмелившегося вторгнуться в его владения. Но я не обращал на него внимания, мой голодный инстинкт был сильнее инстинкта боязни, я жадно хватал эту смесь отрубей с мундирной картошкой и ел, ел, ел. Куры, словно чувствуя, что промедление смерти подобно, сначала робко, потом смелее и смелее начинали подбираться к кормушке и клевать предназначенный им корм.

Через несколько дней куры смирились, привыкли к моим набегам и уже не убегали от кормушки при моем появлении, приняли меня за равного члена своего куриного общества. Так мы вместе и утоляли свой голод из одной кормушки: куры и я.

Много десятилетий спустя,  уже  будучи сам дедушкой внука и внучки, меня осенила мысль, что мой грабёж куриного пайка, моё „тайное кормление“ не могло быть скрыто от старушки-хозяйки, опытным крестьянским чутьём она, наверное, уже давно раскусила мою хитрость, но виду не подавала. Добрая старушка ни разу не ругала меня и маме не жаловалась. Я очень благодарен этой простой, старой русской женщине за ее доброту, сердечность, незлобивость ко мне, брату и маме. А ведь, как мы уже знали, ее муж находился на фронте, отчаянно дрался с врагом. Добрую память о нашей пожилой хозяйке я несу в сердце своем вот уже почти 70 лет.

Спал я на русской печи. Под себя стелил выделенное мне хозяйкой домотканное рядно, таким же полотном рядна я и укрывался. Помню, однажды, уже глубокой ночью я был разбужен от какого-то теплого прикосновения к моей руке.  Я поднял голову и в лунном свете, струившимся в окно, увидел силуэт Рудольфа. „Я тебе картошку-печенку принес, кушай, но никому не говори“ – прошептал он мне и скрылся. Я вынул картофелины (их было целых три штуки) из замотанного узелка  и  с жадностью набросился на почти еще горячую молодую картошку. 

На другой день Рудольф объяснил мне, что накануне его с группой ребят отправили в ночное. Лошадей на ночной выгул  парни погнали на приречный лесной луг недалеко от картофельного поля. Это были лошади, которых забраковали при отборе табуна на фронт, но в колхозе кое-какую работу они выполняли. Так вот, когда стемнело и низкий туман с реки Уй затянул луг, трое парней отправились к картофельному полю, оставив при лошадях двух своих товарищей. Дело было в середине августа, клубни уже были довольно крупными, и парни быстро подрыли несколько кустов, на ощупь определяли более крупные клубни, отрывали их и закидывали клубни себе за пазуху. После этого аккуратно поправили картофельные кусты и бегом пустились к месту пастьбы лошадей. Там ребята развели костер, благо сушняка в лесу было вдоволь, ссыпали клубни в припасенное ведро и опрокинули его в жаркие угли. Через полчаса печенка была готова, без всякого обугливания. Посыпав солью молодые клубни, обжигая свои губы,  парни наслаждались едой. Несколько парней, в том числе и Рудольф, оставшиеся клубни поспешили отнести домой. Через полчаса все парни уже вновь сидели у костра, рассказывали страшные истории и чутко прислушивались к звонам колокольчиков на шеях стреноженных лошадей.

Между прочим, уж не знаю как, но мама прознала об этой ночной проделке Рудольфа. Уж и ругала она его, и стыдила так, что брату мало не показалось. Больше в такие проделки местных парней он не впутывался. 
 
Справедливости  ради, нужно отметить,  что с лета  1944 года мы уже не испытывали того голода, которым страдали до переезда в Кайбабу. Сначала молодая крапива и щавель, затем лесные ягоды и первые грибы были хорошим подспорьем нам, да и витамины от этих дикоросов были очень кстати для нашего ослабленного организма. Рудольф у местных парней научился рыбачить, и на столе время от времени  появлялась уха, а то и жарёха на сковороде. За стол садились все вместе: наша семья и бабка-хозяйка.

Все вместе мы ухаживали и за небольшим огородом хозяйки, который располагался между домом и лесом. Наряду с картошкой, морковью, капустой, луком, хозяйка выращивала еще брюкву, репу, горох. На отдельной грядке высевался мак, на задах огорода росла высокая конопля, из семян которой делали масло. Такой же набор растений выращивался и на всех огородах жителей деревни.

Кроме погреба-подполья в доме, на огородах рядом,  с домом, тоже  находились ямы-погреба, в которые в урожайные годы с осени на зимнее хранение  закладывались картофель, брюква, свекла, морковь. Сюда же ставились кадушки с капустой, солёными груздями. На летнее время в этот погреб привозили лед, и там хранили мясо, квас, молоко, то есть это был своеобразный холодильник.   О заводских холодильниках в те годы и не слышали даже.
В колхозе „Победа“ (так назывался колхоз в Кайбабе) бытовало производство зерна и  льноводство. Полевые земли давали тонкий и мягкий лен-долгунец.
Вспашка поля осенью, на зябь, почти не производилась, так как не хватало ни техники, ни людей. В большинстве хозяйств к обработке поля приступали весной, в возможно более ранние сроки, как только оттает земля. Боронили деревянными боронами, а после боронования крупные комья земли, которые  не размельчались,  сгребали граблями.

Лен сеяли после хлебов. При севе семена льна насыпали в мешочек, висящий на лямке через плечо, или в корзину, подвешенную на груди. Лен рассевали перед собой широким взмахом руки. Полосу засева отмечали ветками или следами, делали эту работу мальчишки и девчонки. Семена заделывались в почву бороною или прикрывались землей ручными граблями.

До войны пахоту и сев обычно производили мужчины. Женские работы, связанные с выращиванием и обработкой льна, начинались с прополки. Во время войны все тяготы мужских работ легли на плечи женщин и детей.

Пололи лен, когда ростки поднимались на 10 — 15 см, в жаркую июньскую пору, изобилующую комарами. Чтобы спастись от гнуса, на голову надевали платки, на лицо — сетку. Однако они мало помогали: лица женщин, возвращавшихся домой, распухали от укусов и были покрыты кровью. От комаров и оводов старались защититься плотной одеждой. Тяжелая «экипировка» в жару была мучительна. Пололи сидя, рассчитывая, что лен после смятия быстро поднимется, а чтобы меньше был урон, брали на поля какой-нибудь домотканый холст, мешковину и расстилали его прямо на всходы. Прополкой завершались работы по уходу за растущим льном.

Во время цветения льна его голубые цветки сливались с голубизной неба, растения волнами покачивались от легкого дуновения ветра – зрелище было неописуемо прекрасное.

Приступали к уборке после небольшого дождя, когда земля не слишком плотна и не слишком размягчена. Убирали лен, вытаскивая его из земли с корнями – «рвали». Стебли захватывали горстями и клали рядом «в кресты» — одну горсть на другую. Из этих снопиков  мы – дети - выбирали сорные травы, выравнивали корневые концы, отряхивали землю.

В дождливую погоду рвать лен прекращали. Уже собранный лен женщины составляли в «бабки», а затем раскладывали на жнивье или скошенном лугу для просушки.

Процесс обработки льна от уборки до получения готового волокна складывался из следующих этапов: мочение, расстилание, досушка в овинах, мятье, трепание и чесание. Все виды работ выполнялись женщинами.

Для расстилания льна особенно хороша была погода с частыми дождями, росами и туманами.  Это расстилание  происходило следующим образом: по лугу «челноком» двигался воз со льном, с которого сбрасывали снопы так, чтобы они ложились в ряд, с небольшим промежутком. Следом шли крестьянки, которые серпом разрезала жгуты и тонким слоем, рядами, расстилали стебли. На ветру и под солнцем лен сох и отбеливался.

Дальнейший процесс заключался в отделении коробочек с семенами от стебля. Эти коробочки затем собирали в мешки и увозили на гумно, либо домой, где их рассыпали для просушки по полу в избе. Коробочки сохло долго, поэтому во время просушки на них и спали. После сушки коробочки обмолачивали в сарае или гумне цепами; при небольших количествах — пестом в ступе, однако предпочтение отдавалось валькам, небольшим деревянным лопаткам, вырезанными из корневой части ствола молодого деревца. Обмолоченное семя провеивали — вытряхивали на сквозняке из ведра или совка на какое-нибудь полотно. Семя ложилось у ног, а шелуха отлетала дальше. Очищенное семя  складывали в лари, где онохранилось до вывоза  врайцентрСедельниково. Шелуха, полученная при обмолоте, либо запаривалась скоту, либо ссыпалась в навоз для перегнивания. Освобожденные от коробочек стебли связывали в снопы по 2—3 горсти, перевязывая специально заготовленными и привезенными из дома жгутами из ржаной соломы — «вязками».  На этом процесс уборки льна на семя  завершался.

Чтобы из стеблей льна (уже без семенных коробочек) получить волокно, лен вымачивали. Обработка льна влагой (в реке Уй или в Кайбабинке, или на росяных туманных лугах) производилась для облегчения отделения волокон от древесинных частей стебля. Потом лен сушили, мяли, трепали. После трепанья лен чесали на деревянном гребне при помощи маленькой гребенки, а затем прочесывали волокно щеткой из грубой щетины.

Чесание льна доверялось только самым опытным работницам. Чесали лен дома или в бане. Горсть льна клали на колени и, придерживая и поворачивая ее левой рукой, правой расчесывали щеткой.Оставшееся на щетке волокно использовали для разных нужд.  То, что оставалось в руке работницы после многочисленных вычесываний, называлось уважительным словом «лен». Нити, спряденные изо льна, шли на изготовление различных тканей.На этом процесс обработки льна для получения волокна завершался. Лен связывали в связки определенного размера и сдавался на колхозный склад.

                ************************************

Я так подробно остановился на льне, чтобы показать, какой это тяжелый и изнурительный труд – из семени получить волокно. И всю эту работу выполняли женщины и девушки – неутомимые труженицы российской деревни.

Но это еще не всё. Длинными зимними вечерами работа продолжалась в избах. Управившись со скотиной дома, группы  женщин и девушек собирались  в какой-нибудь избе. С собой они приносили свои прялки, веретена, шерсть,  пряжу и тогда начинался великий процесс единения труда и народного песенного творчества. Как я любил, когда эти вечера проводились в нашей избе!  К таким женским посиделкам у нас я готовился основательно.

Никакого электрического освещения в деревне не было. Да что электричества, у нас даже радиотарелок не было, не было и телефона. Так вот, об освещении. Свечки покупать – очень дорого, пользоваться керосиновыми лампами – это  могли себе позволить только председатель колхоза и бухгалтер, а остальные выкручивались как могли. Мы, например, приспособились многие работы делать даже в полутемноте, а в особо важных случаях зажигали лучины, поэтому наготове всегда должен был быть запас этих лучин. Почетная обязанность иметь этот запас лежала на мне.  В подпечье у меня всегда лежало с десяток поленьев из сосновых чурок. Я строго контролировал качество полен: они должны были быть прямыми и без единого сучка. Хозяйка выделила мне длинный нож, который я затачивал сам по мере необходимости.  Этим ножом я настругивал длинные ровные плашки-лучины, которыми мы и пользовались. Когда одно полено расходовалось, ему на смену я подбирал новое и клал его в подпечье, чтобы хорошо просохло, пока очередь до него дойдет.   

Итак, посиделки сегодня у нас. 
Несколько зажженых лучин вертикально стоят в кружках, ровное пламя освещает избу, рядом с каждой кружкой лежит пучок запасных лучин. Вот, наконец, появляется первая посетительница, с собой она принесла свою прялку и запас шерсти, потом подошла вторая, третья. Постепенно изба наполняется  близкими и дальними соседками. Женщины и девушки рассаживаются по лавкам, настраивают свои „рукодельные инструменты“, ведут оживленный обмен последними деревенскими новостями. Вот все уже включились в работу:  кто-то прядет, кто-то, виртуозно вращая веретеном, нить крутит, третья – носки вяжет, четвертая – варежки, пятая – тоже на прялке из шерсти пряжу вьет. Все заняты, сосредоточенно готовят свои изделия для фронта, в мыслях надеясь, вдруг это ее носки или варежки достанутся именно ее мужу или отцу, или жениху. 

Вдруг одна из женщин  не выдерживает этой тишины  и ровным тихим голосом заводит песню. На второй строчке песни певунью поддерживает еще одна женщина, потом уже все присутствующие подтягивают мелодию, и песня, набирая свою силу, несется теперь во всю ширь. После первой песни следует вторая. Певуньи в силу входят, от сильных голосов пламя лучин начинает свой танец огня.

Вот кто-то затянул:

Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,       - дальше, подхваченная уже в несколько голосов:
Головой склоняясь
До самого тына?      

А через дорогу,
За рекой широкой,
Также одиноко
Дуб стоит высокий.   - голоса теперь уже вибрируют:

Как бы, мне рябине,
К дубу перебраться,
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.  – я уловил уже чей-то легкий всхлип

Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листвою
День и ночь шепталась.

Но нельзя рябине
К дубу перебраться... – всхлипы уже в стон переходят, незаметно слёзы вытираются
Знать, судьба такая,      
Век одной качаться.

Песня кончилась. Наступила тишина, зловещая тишина.  Слышны только всхлипывания. Певуньи продолжают свою работу, но, чувствуется, делается всё по инерции, мысли далеки от выполняемой работы. Лица у всех напряженно серьезные, по щекам скатываются крупные слезы. Страшное это зрелище – смотреть на лицо молча плачущего человека, неважно кто это: мужчина это, женщина или ребенок.

От горящих лучин по избе разносился сосновый угольный запах, над догорающими черными концами лучин вился легкий дымок. Я заменил некоторые лучины на новые, тени людей с новой силой заиграли на стенах избы, а яркое пламя осветило печальные лица женщин.
- Ой, бабоньки, чё это мы разревелися? – встрепенулась женщина с веретеном в   руках, - неужто всё у нас худо?

- Да как же слезы удержишь, - с дрожью в голосе произнесла ее соседка, -  как же серце не будет разрыватца,  коли жизь такая у нас: мужики на фронте и не знашь, вернуца ли они оттель живыми или нет?

Мало-помалу женский разговор переключился на трудное своё житейское положение, на детей, оставшиеся без отцовского надзора, на изнурительные колхозные работы, когда из-за отсутствия мужиков все тяготы легли на их плечи, да и соскучились они, измотались без мужской ласки.

Ближе к полуночи женщины начали сворачивать свою работу и  расходиться по домам.

                *******************************

Однажды хозяйка принесла из чулана какие-то деревянные части и начала с ними что-то колдовать. „Это ткацкий станок, - объяснила мне баба Дуня, - сейчас соберем его и будем полотно ткать. Помоги мне – держи эти дощечки“. Я с удовольствием включился в эту работу: моя помощь заключалась в том, что я только держал детали станка, а бабка умело сама соединяла и укрепляла все детали, натягивала какие-то нити и проверяла свою работу на крепость и  устойчивость. Вскоре в избе возникло сооружение, которое я еще не видел. „Ну вот, вечером начнем работу“ – сказала бабка, когда всё было готово.
Вечером началось настоящее колдовство: хозяйка уселась на табурет у станка и начала поочередно бросать направо-налево через нити продолговатый деревянный предмет (челнок – объяснила мне бабка), на который был намотан толстый жгут, затем широким гребнем уплотнять ряды жгута. В итоге получалась длинная лента полотна – рядно -толстый холст домашнего производства, который пряли из конопляной или грубой льняной пряжи.

Ткацкие станки имелись во многих избах нашей деревни.  Они использовалось, главным образом, для изготовления льняного и конопляного (так называемого посконного) холста для нательной одежды, сукна для верхней одежды и для получения различных половиков.

Между прочим, глядя на ежедневную ткацкую работу бабы Дуни и мамы, я тоже приобщился к этому искусству и иногда занимал место за ткацким станком. Интересно было туда – сюда направлять челнок, уплотнять полосу полотна и видеть, как увеличивается в длину полоса рядна. Кстати, управляться с прялкой и веретеном я со временем тоже научился. 

Натуральный цвет льняных нитей является серым. Сотканный холст, естественно, тоже имел серый цвет.  Для шитья одежды и белья холст белили,  придавая ему более приятную окраску, считалось что это улучшает его качество.
Отбеливание уже сотканного холста проводилось тогда, когда длина его на станке достигала примерно 10-15 м.  Этот снятый со станка холст назывался «новиной».
Сначала новину парили в большой глиняной посуде, заливая холст кипящим раствором золы, затем ставили в протопленную печь на 10-15 часов.
Позоленный холст стирали и расстилали на весенний снежный покров, летом на траву, а некоторые  хозяйки  развешивали. Отбеливали под солнечными лучами. На открытом солнышке он лежал несколько дней. Холст должен все время быть сырым, для этого его смачивали, и оставляли на ночь,  чтобы ткань пропитывалась росой.
Обработанный стихиями холст несли к  реке и на мостках отбивали вальками. 
После чего оставалось только вымыть его и просушить, и холсты были готовы для шитья белья и одежды.
                ************************* 

В деревне каждая семья имела приспособления для стирки и глажения белья.  Для этих целей  женщины применяли два предмета:  круглый и гладкий валёк, похожий на длинную скалку,  который элементарно просто делался из подходящей толщины ветки,  и рубчатый (зубчатый) валёк, который представлял собой длинный, плоский, слегка  выгнутый, деревянный брусок с рукояткой на одном конце  и нарезанными поперечными зубцами (рубцами)  по одной стороне. Эти рубчатые вальки иногда называли рубелём.

Летом белье для стирки относили к речке Уй,  которая протекала у самой деревни.  Толстые вещи (стёганые одеяла, фуфайки)  мяли ногами в корзине, ставя её где-нибудь на траву у берега или в текучей воде.  Женщины, подоткнув юбки, стояли  почти по колено в речке, замачивали в воде мелкие вещи, выкладывали их на деревянные мостки, потом зубчатым вальком выбивали бельё. Когда бабы били вальками бельё на мостках, то гулкое эхо от шлепков  раздавалось по всей округе.

Глажение белья в сибирских деревнях  обозначали  словом "рубить": "Рубелем рубили бельё". На круглую, как валик, деревяшку наматывали бельё для глажения, и зубчатой  плашкой (рубелём) прокатывали на столе, разминали его.
Рубчатые плашки - рубеля, словно ружья, имели свой калибр. Есть тяжелые, толстые, с глубоко вырезанными крупными рубцами. Такими гладили верхнее бельё из грубой, толстой ткани.   И есть рубели тонкие, с меленькими, закруглёнными рубчиками и упором для руки на противоположном от ручки конце; ими катали бельё из тонких тканей.
 
Рубель, рубельник использовался часто и в домашней медицине при лечении позвоночника, поясницы – их прокатывали рубчатым валиком.
Рубчатые рубеля-валики  в семье берегли и передавали из поколения в поколение.

Со временем я приловчился добывать рыбу с братом в речке Уй, протекавшей рядом с нашей деревней. Обычно вечером в удобном месте мы закрепляли в реке „морду“ (самодельно сплетенное из веток ивы рыболовное средство), а на другой день, придя к тому месту реки, где накануне мы ставили рыболовные „морды“, Рудольф закатывал штаны, залезал в воду и вытаскивал обе „морды“: свою большую и мою поменьше. Улов часто  оказался не плохим, хоть и мелкая всё рыбёшка попадалась: карасики, плотвички, пескари да несколько колючих ершей. На ужин хватит.  Мы опускали рыбу в ведро, и  Рудольф нес его домой маме.

Летом 1944 года из-за сильного истощения из трудармии был демобилизован брат Володя. Он рассказывал нам о том, в каких страшных условиях ему пришлось быть в трудармии. Холод, голод, неимоверно трудные условия 12-часовой работы и издевательства лагерного начальства приводили к тому, что ежедневно умирали десятки трудармейцев. Сам он в этих нечеловеческих условиях ослаб настолько, что уже на работу выходить не мог. От неминуемой смерти его спасло только то, что его, как непригодного для работы,  демобилизовали. Оказавшись вне зоны охраняемого лагеря, Володя кое-как добрался до ближайшей от Ялуторовска деревни, где сердобольные сельчане за его мало-мальский  труд подкармливали. Это только хорошо осмыслить надо: Володе к тому времени исполнилось только 19 лет и каким это нечеловеческим испытаниям, какими ударами судьбы он должен был подвергнуться, чтобы он, молодой парень, ранее не болевший, крепко закаленный физическим трудом с детства, оказался на грани жизни и смерти.  Да, страшное было время.   
 
К нам, в нашу глухую  Кайбабу брат не захотел переезжать, остался в Седельниково. Немного окрепнув, он продолжил своё ремесло:  ходил по деревням и подрабатывал у сельчан тем, что  ремонтировал всевозможную домашнюю утварь.   

Осенью мама с другими женщинами-колхозницами работала на веялке.  Мама быстро крутила ручку вентилятора, а две женщины опрокидывали вёдрами на два решета обмолоченное зерно, смешанное с мякиной.  Вентилятор мякину выдувал, а чистое зерно сыпалось вниз. Потом его пересыпали в мешки и на подводах везли сдавать на элеватор в Седельниково.

В зимнее время маме часто приходилось работать на ферме-коровнике, где содержалось несколько десятков коров, здесь она подменяла местных доярок. Рабочих рук не хватало, ту часть тяжелой работы, которая до войны  традиционно выполнялась мужчинами, теперь приходилось делать женщинам: таскать и грузить неподъемные сорокалитровые фляги с молоком, возить с реки воду, оскальзываясь на обледенелом берегу, возить по бездорожью зимой на санях, а весной и осенью на огромных телегах сено и солому с лугов и полей на ферму.  А норму сдачи зерна, молока и мяса государству никто не уменьшал.  Наоборот, по военному времени, даже увеличили. И спрашивали строго. Невыполнение плана могли расценить,  как саботаж. 

Работа доярок была тяжелой. Зимой в коровнике всегда было холодно. Отапливался он только одной печуркой, на которой дежурная грела воду для дойки.

Доярки всегда были простужены, тяжело кашляли, мучились с воспаленными из-за постоянного холода суставами. Навоз из-под коров наружу не вывозили, сталкивали в специальные канавы в полу, делали так не от лени. Навоз, перегнивая, выделял тепло. Считалось, что этого тепла достаточно для обогрева. Тепло в коровниках, конечно, кое-как поддерживалось. Вода в поилках насквозь не промерзала, прихватывалась ледяной корочкой только сверху, несмотря на лютые морозы за стеной коровника. Но, кроме тепла, гниющий навоз выделял еще и ядовитый аммиачный газ, который вызывал у доярок воспаление глаз. Они постоянно болели и слезились, а кожа на лице и руках чесалась, растрескивалась, покрывалась гнойниками и язвами.

                **********************

Где-то к осени 1944 года с фронта вернулся муж бабы Дуни. Вернулся без правой ноги, она отсутствовала выше колена.  То, что осталось от ноги,  было вдето в деревяшку.  Дед Павел (так звали фронтовика-инвалида), как постепенно потом выяснилось, за случайно оброненное негативное высказывание против властей, осенью 1937 года был арестован и осужден на 10 лет с отбыванием срока в исправительно-трудовом лагере. Осенью 1941 года, когда враг оказался в нескольких километрах от Москвы, в глубоком тылу началось формирование Сибирской дивизии, куда зачисляли не только вольных мужчин, но и мужчин, осужденных по некоторым „не страшным“ статьям. Из этих заключенных формировались штрафные роты, солдаты которых ценой своей крови должны были искупить свою вину перед государством.   В одну из таких рот и попал дед Павел.  Нет нужды говорить, что сражались сибиряки отчаянно, сражались бесстрашно, наводя панический ужас на противостоящего врага. В начале лета 1944 года в одном из ожесточенных боев дед Павел был ранен осколком снаряда в ногу. Ранение оказалось настолько серьезным, что пришлось ампутировать ногу выше колена. В тыловом госпитале дед Павел провел несколько месяцев, прежде чем он окреп. Вскоре раненого комиссовали и отправили домой.

Прибыв в родную деревню,  дед Павел не ударился в пьянку, как это случалось со многими другими демобилизованными солдатами-инвалидами, а уже через пару дней после возвращения начал хлопотать по хозяйству: то забор поправит, то ворота починит, то кормушку в стайке сделает. Ближе к зиме он стал готовиться делать то, чем занимался всю жизнь – катать валенки (по-сибирски – пимы). А пимокатом (так в Сибири называют валяльщиков пимов-валенок)  дед Павел был отменным, единственным в Кайбабе и одним из лучших в районе.  Так как его катанки (т.е. пимы, валенки) славились и далеко за пределами района, то  подрабатывал дед Павел хорошо.

На валенки он использовал шерсть овец летней стрижки (зимняя не подходит, поскольку она длинная и плохо скатывается). Помню, от чанов, где варилось сырьё для  валенок, исходил страшно неприятный запах, а всю избу заволакивал густой пар. Подготовленный материал закладывался по шаблону. Получался огромный валенок, который дед  «садил», то есть уменьшал до обычного размера, потом надевал на деревянную колодку. Валенки высыхают – и их можно обувать.

Носить один и тот же валенок дед Павел советовал на разные ноги: сегодня – на левой, завтра – на правой. Валенки дед Павел изготовлял на размер больше, чтобы свободно сидели на ноге. Большим мастером своего дела был дед Павел.
Мне в ту пору было лет 7-8.  Работа пимоката мне нравилась, я часто просил деда дать мне сырье и сам катал маленькие валеночки.  Дед Павел всячески приветствовал моё увлечение и в награду за мою любознательность и старание даже валенки мне скатал. Бесплатно! От нечаянно привалившего подарка я от счастья был на седьмом небе. Теперь я без боязни поморозить себе ноги мог на улице появляться.  Дед-фронтовик научил меня и огонь добывать с помощью кресала, камня и распушонного гриба-трутовика.

Он же учил меня и валенки подшивать. Вечерами дед Павел доставал ящик, в котором хранились  принадлежности для подшивания: хорошо заточенный сапожный нож с острым концом, шило, черный вар, дратва и другая мелочь. Дед усаживался на низкий табурет и начинал кудесничать с изношенными валенками, а я пристраивался рядом с ним на полу и внимательно следил за его работой. Вскоре дед стал доверять мне изготовление дратвы: несколько слоев  крепких суровых ниток я скручивал, затем несколько раз продергивал полученный жгут через мягкий кусок черного вара, отчего нити слипались, образуя крепкую просмоленую пошивочную дратву, которая не подвергалась гниению. Вот этой-то дратвой дед Павел подшивал новые подошвы, которые он нарезал из куска войлока или из голенища старого валенка,  к прохудившимся валенкам. 
Не помню ни одного случая, чтобы хозяйка или хозяин, потерявший ногу на фронте, относились бы к нашей семье враждебно.    

                *****************************

В перечень сельхозналога,  который жители деревни должны были сдавать государству, входило и молоко или масло. Летом, используя маслобойки, колхозники из молока получали масло и сдавали его.  В зимнее же время  многие  хозяйки  надоенное молоко разливали по тарелкам определенного объёма и выставляли этот разлив в сенки.  Через час мороз сковывал это молоко, хозяйка вынимала из посудины полученные шайбы мороженого молока и складировала их в сенках, а потом сдавала уполномоченным по сбору налога, получая взамен отметку-крыжик, что с государством она рассчиталась.   

Как ни тяжела была жизнь в деревне в военное время, но молодость брала свое.   Молодежь умудрялась время от времени устраивать для себя веселье, собиралась на вечёрки-посиделки. В деревне к тому времени были только парни моложе 17 лет, были и 12-13-летние мальчики, но в любом случае парней было гораздо меньше девушек, возраст которых достигал и 20-22 лет, которые по деревенским меркам считались перестарками, засидевшимися в девках. А что они могли сделать: парни, которые подходили бы им в мужья, были  далеко, защищая Родину, мерзли в окопах. Иногда на вечёрки прибегали и молодые женщины, мужья которых были на фронте.

Инициатива сборищ на посиделки почти всегда  исходила от женской половины. При таком раскладе деревенской молодежи неудивительно, что парни-малолетки  под влиянием опытных девушек сами приобретали опыт обращения с ними и быстро взрослели.

Клуба в деревне не было, поэтому встречалась молодежь обычно по вечерам по очереди в чьей-нибудь избе. С собой все приносили семечки или кедровые орешки (подсолнухи на задах каждого огорода росли, а кедры высились прямо за огородами – деревня-то лесом окружена). К концу вечёрки весь пол в избе был усеян шелухой, которую девушки аккуратно перед уходом подметали.

В центре внимания каждой вечёрки был 15-летний гармонист Ванька Зыков, - „первый парень на деревне“.  Он прекрасно играл на гармошке, пел песни и слыл любимцем у всех девушек.

Парни и девушки плясали под гармошку польку, краковяк,  подгорную, и, конечно же «цыганочку». Молодёжь танцевала «кадриль» в 4-6 пар и «лентяй с поцелуем», где в конце танца парень целовал девушку. Мы же, мальцы, сидели на лавках по углам или на печи и с интересом и любопытством наблюдали за весельем парней и девчат.

В рождественские вечёрки девушки встречались у кого-нибудь из подруг в доме, зажигали свечи или лучины и гадали, а потом  ходили по деревне и слушали под окнами. Если хорошие разговоры – хороший год будет, а если ругаются, то плохой, тяжёлый год предстоит.
 
 В летнее время  молодёжь по вечерам часто собиралась у дома Ивана, где пели и танцевали свои любимые танцы,  устраивала различные игры.  Гармонист легко подыгрывал любой песне. Даже тучи комаров была  не помехой  веселящейся молодежи.

За житейскими заботами, за ежедневной работой на колхозной ферме и складе пролетела долгая снежная и вьюжная зима 1944–1945 годов.  В деревню с фронта вернулось несколько воинов, демобилизованных по случаю тяжелого ранения и инвалидности. Газеты, доставляемые из райцентра Седельниково, сообщали об успехах на фронте, настроение людей поднималось.

К концу апреля  в деревне сошел снег, и мы, малолетки, ловили каждый солнечный день, чтобы поиграть на высохшей солнечной полянке, уже покрытой молодой зеленой травкой. В большой моде у нас, мальцов,  была игра в „бабки“, в которой принимали участие и девчонки.

Бабки – это  старинная русская игра, напоминающая игру в городки.   Для игры берутся бабки - специально обработанные кости нижних  суставов ног коров, свиней, овец.  У нас в особом почете были кости от свинных конечностей и собирали мы их всю зиму.  Суть игры заключался в том, что каждый игрок выставлял в очерченный на земле кон определенное количество бабок. Затем участники по очереди старались выбить из кона специальной битой, т. е. такой же костью, только специально обработанной или утяжеленной свинцом, как можно больше бабок, которые и становились добычей удачливого игрока. Игра считалась детской, однако в ней охотно принимали участие и подростки. Бабками обменивались, их покупали и продавали. Особо ценились бабки, с помощью которых было добыто наибольшее количество очков.  Это была игра, в которой развивался глазомер, вырабатывалась ловкость и сила, находчивость, выносливость и даже смелость.

Известие  об окончании войны, о Победе я помню очень хорошо.  Как я уже говорил, в деревне ни радио, ни телефона не было. Если районному начальству вдруг срочно нужны были какие-нибудь сведения от колхоза получить или указующую директиву разослать, то посылали верхового гонца. А все новости жители деревни черпали из газет, которые вместе с письмами очень нерегулярно доставлялись из райцентра Седельниково на двухколесной таратайке (тележке) одним старичком-инвалидом из нашей деревни.

Два-три раза в неделю наш почтальон с утра отправлялся в райцентр, сдавал на почте письма из нашей деревни, получал газеты  и письма для деревенских. Потом почтальон делал, как он сам считал, самое главное: ехал к кому-нибудь из знакомых стариков и там снимал пробу с самогона-первача. После пробного стакана  следовал второй (на одной ноге не ходят же), за ним – третий (Бог любит троицу).  Короче, в деревню он возвращался только к вечеру и никакой, мертвецки спящим в таратайке, благо лошадка хорошо знала трехкилометровую дорогу из райцентра в Кайбабу. В  деревне лошадка сама останавливалась около избы, где жил почтальон.  Его могучая хозяйка уже караулила у окошка, выходила на улицу, расталкивала своего спящего хозяина (что ей не всегда удавалось) и вместе с почтовым мешком волокла  в избу.  Ох, и ругала же его бабка! Всех родных его вспоминала, особенно мать его. Почтальон клялся и божился, что в рот ни капли не брал, но бабка почему-то не верила его искренним (как он сам говорил) словам. На этот концерт, бывало, сбегалась вся деревенская ребятня.   

Так вот, в тот день я сидел под окном на завалинке нашей избы и наблюдал за порхающим полетом желтых бабочек–лимонниц. Стоял яркий майский солнечный день, молодая зелень уже начала покрывать деревенские полянки.   Вдруг мое внимание привлек конский топот. Гонец из райцентра на лошади мчался по единственной улице и кричал: „Победа!“,  „Победа!“,  „Победа!“ и направил свою лошадь к конторе  колхоза. Долгожданная весть о победе мгновенно разнеслась по деревне. Все выбегали из домов, целовались, обнимались, пели от радости. Председатель объявил выходной день. 

Прямо на улице на зеленой поляне поставили длинные столы, накрыли их самотканными скатерками, На столе появилась варёная картошка в мундире, соленые грибы прошлогоднего сбора, квашеная капуста, самопечный хлеб и большая бутыль самогона. Жители деревни приносили всё, что могли. Председатель колхоза поздравил всех с Победой, и пошло веселье! Счастье было неописуемое! Великий праздник!  Но это веселье сопровождалось и плачем тех, чьи отцы, мужья, сыновья и братья пали в боях и больше уже никогда не вернутся в родную деревню, в свою семью. У молодой колхозницы Дуни Руцкой, например, на войне погибли все братья, старший из которых, Абрам Петрович, до войны возглавлял полеводческую бригаду, в которой, кстати, работала и сама Дуня. Горе и радость – всё смешалось на одинокой улочке небольшой сибирской деревушки, со всех сторон окруженная дремучей тайгой. 

Мы с мамой тоже были счастливы, думали, что через 2-3 недели, ну пусть - через месяц, к нам вернется папа, приедет сестра Аня со своей недавно родившейся дочкой, и тогда мы все вместе вернемся домой на берега Волги. 
Как жестоко мы ошибались в своих розовых мечтах!  Вскоре мы поняли, что победа нам избавления от сибирской ссылки не принесет. С Аней мы увиделись только через год, а с папой встретились и того позже. И не на Волгу мы поедем, а в край незнакомый и суровый – на Северный Урал. А на Волгу, в те места где остался наш дом, где я родился, путь нам будет заказан, там нам больше никогда не удастся быть

        Уже в июне 1945 года на улицах райцентра Седельниково появились первые демобилизованные фронтовики. В районе были подведены первые итоги войны. Они оказались печальными: 5254 седельниковца ушли на войну в 1941 - 1945 гг., 2806 из них пали на поле брани.

Вскоре и в Кайбабу прибыли первые фронтовики, щеголяя орденами и медалями на гимнастерках. Возвращались фронтовики с войны не с пустыми руками. Из своих пухлых вещмешков они вынимали костюмы, кофты, обувь, часы, столовые наборы, губные гармошки.  Один солдат даже трофейный аккордеон привез. Деревенские девушки вмиг позабыли вчерашних ухажёров-подростков и переключились на бравых воинов. Между девушками развернулась нешуточная  конкуренция. 
Прибытие  каждого фронтовика  сопровождалось застольем, песнями, плясками и рассказами  вернувшихся о своих  подвигах. И опять были слезы и душераздирающие вопли на всю деревню тех, к кому уже никто не вернется.
 
Мы же со страхом ожидали свой завтрашний выход на деревенскую улицу: знали, опять будут косые взгляды в нашу сторону, а то и злые слова.
О, как это было больно - видеть чужую скорбь и нести в себе горечь незаслуженной обиды.

********************

С прибытием в Кайбабу и в соседние деревни  неженатых фронтовиков пошла волна свадеб. В этом важном деле  соблюдался определенный обряд. Кульминационному празднику – самой свадьбы – предшествовало два обязательных этапа: сватовство и девишник. 

СВАТОВСТВО.
Невест иногда брали из своей деревни, но чаще выбирали из соседних сел. Сватать невесту ходили близкие люди. Во-первых, обязательно должны были быть крестные,  отец и мать и другие родственники. Заходили к невесте в дом со словами: «У вас товар, у нас – купец». Если родители невесты были согласны, то родители жениха ставили на стол угощения и начиналось гулянье. Как правило, жених и невеста договаривались заранее, и сватовство проходило мирно. Но иногда невеста была согласна, а вот ее родители – нет. Тогда приходилось долго уговаривать родителей невесты. Если обе стороны приходили к согласию, то на сватанье назначали день свадьбы.

ДЕВИШНИК (подготовка к свадьбе)
Через неделю после сватовства устраивали девишник. Невеста собирала подружек. Подружки готовили приданое: вышивали, вязали, ткали, готовили венок. Девишник длился неделю. Иногда приезжал жених навестить невесту. Подружкам привозил гостинцев. В последний день девишника жених приезжал с родителями. Для них ставили богато убранные столы с угощениями. В этот вечер пели вечерочные песни.

                ******************************

Лето 1945 года было в разгаре, работы в колхозе тоже было невпроворот. Надвигалась сенокосная страда, первый послевоенный покос. На колхозном дворе и во всех домах готовились основательно: ремонтировались грабли, трёхрогие деревянные вилы, отбивались и затачивались литовки – косы. С рабочей силой нынче стало лучше - фронтовики активно включились в колхозную  работу. 
Сенокосная пора в нашей деревне начиналась сразу после Петрова дня  (12 июля).  Все работники, способные держать косу, мобилизовывались на заготовку сена для колхозного стада и лошадей.  Заметных лугов и больших полян у колхоза не было, сено косили в лесу и по болотам, а это тот еще труд! Завершить уборку сена старались к Ильину дню (2 августа).   Июль и часть августа проходили в тяжком труде. Косить в лесу, конечно, легче, чем на лугу, трава в лесной тени слабее. А вот высушить сено, особенно, если идут затяжные дожди - задача не из самых простых. Вязанками, за сотни метров,  женщины и парни  вытаскивали тогда слегка подсохшую траву на какие-никакие поляны, куда заглядывало солнышко, сушили, несколько раз вороша граблями, складывали в копны, которые после дождей опять раскидывали для просушки, и, наконец, на лошадях и быках, возами по две копны, свозили к деревне и складывали в стога. Весь июль и почти весь август проходили в тяжелой работе, часто далеко от дома.  В напряженной покосной страде отдых был очень редким. Мало того, что работа была трудной, так к тому же сильно мешал гнус, комары и оводы.
 
Мама тоже была занята на покосе: она ворошила сено, сгребала его, подтаскивала большими вилами высохшее сено к месту скирдования и подавала сено вверх, укладчику копны или зарода. Домой она приходила не только уставшей, но и покусанная оводами. К концу сенокосной поры мама сильно осунулась, ладони погрубели. Трудно ей было, но она стойко переносила все эти тяготы.

В то время как мы жили в Кайбабе, брат Володя продолжал свои ежедневные хождения по окрестным деревням. У окрестных жителей к этому времени он уже приобрел известность как мастер на все руки, готовили Володе фронт работы и ждали его появления  в своих деревнях.  Обычно утром он выходил из Седельниково в какую-нибудь деревню, переходя от дома к дому паял прохудившиеся кастрюли, самовары, ведра, чинил заборы, ремонтировал ворота, латал прохудившиеся крыши домов и стаек, делал другую необходимую деревенским жителям работу, а к вечеру возвращался домой в Седельниково.  И так почти каждый день.  В тёплое летнее  время Володя иногда оставался ночевать в деревне, это было в том случае, если в этой деревне для него накапливалось много работы.  Как правило, ночевал Володя на сеновале у кого-нибудь из колхозников, укрывшись куском домотканного рядна.
Работая в деревне Черноярка, что была в десяти километрах от райцентра Седельниково, Володя познакомился  с местной молодой сельчанкой,  да и влюбились они друг в друга.  Имя у сельчаночки было Прасковья,  или по-простому, по-деревенски – Пана, по фамилии Емашова.

27 марта 1945 г. они зарегистрировались, образовалась новая семья. Ближе к осени 1945 года  Володя перевез жену к себе в Седельниково. Вскоре Володе удалось устроиться слесарем на лёнзаводе, жизнь пошла лучше, отпала необходимость ежедневно мотаться по деревням района. Родители Паны помогли молодым приобрести корову, а у местных закупили сено, и зажили Володя с Паной семейной жизнью в небольшой комнате двухэтажного дома.

                ******************** 
   
В зимнее время колхозу давали задание заготавливать лес.  На лесозаготовку ездили на дальний лесоучасток. Заготовленный лес потом по ледяной дороге возили на лошадях и быках в деревню. Работать приходилось почти по пояс в снегу, пилили деревья двуручной пилой. Очень трудно было обрубать сучья. Если учесть, что одежда и обувь – одно рваньё, а морозы – трескучие, но план любой ценой надо выполнить, то можно представить весь ужас этого изнурительного труда.  За эту рабскую работу начисляли трудодни, за которые в конце года получали от 5 до 15 копеек и зерна по 300-800 грамм, в зависимости от урожайности. 

                ****************************

В марте 1946 г. Совнарком СССР дал указание наркоматам, где функционировали трудармейские подразделения, расформировать рабочие отряды и колонны из мобилизованных советских немцев, ликвидировать «зоны», что означало конец «Трудовой армии». Однако все бывшие трудармейцы получали статус спецпоселенцев и, как крепостные, прикреплялись к своим предприятиям, строительствам, лагерям. Им разрешили вызвать  к себе свои семьи, они получили возможность проживать в общежитиях и на частных квартирах, строить или покупать себе жильё.

В районах проживания бывших трудармейцев и прибывших к ним семей создавались спецкомендатуры. Лишь небольшому числу бывших трудармейцев разрешили покинуть свои предприятия и возвратиться в места, откуда их мобилизовали в 1942 г. В это число попали инвалиды, женщины старше 45 лет и матери, у которых остались беспризорные дети, а также мужчины старше 55 лет. Наш отец, как и подавляющее большинство трудармейцев, ни в одну из этих категорий освобожденцев не попадал. Весной 1946 года все трудармейцы Краснотурьинска были переданы от органов НКВД в строительный трест „БАЗстрой“. Они не имели права выезда за пределы населенного пункта и обязаны были регулярно отмечаться в комендатуре.

По этому распоряжению правительства СССР весной 1946 года сестру Аню демобилизовали из трудармии и она с полуторагодовалой  дочкой Лидой приехала в село Седельниково.  Здесь она остановилась на квартире у Володи с Паной. Поздно вечером кто-то из деревенских, которые пришли из Седельниково, сообщили: „Лиза, твоя дочь приехала, она в Седельниково“.  Мы с мамой сначала не поверили, но соседи клялись и божились. От радости мама заплакала, потом, успокоившись, сказала, что утром отправимся в райцентр. Так как мама не была членом колхоза, то с отбытием из Кайбабы никаких проблем у нас не было.

Рано утром следующего дня, собрав в узелок пожитки и попрощавшись с гостеприимными хозяевами и с соседями, с которыми мы уже сдружились, мы отправились в путь. Аня, оставив дочку Лиду на попечение с Паной, тоже направилась к нам в Кайбабу, благо дорога была одна и заблудиться нельзя было.   

И вот на лесной дороге после очередного поворота  мы неожиданно встречаемся. Мать и дочь бросились навстречу друг другу, обнялись и заплакали. Мы с Рудольфом приблизились, остановились около плачущих мамы и сестры, не знали, что делать. Через минуту Аня бросилась к нам, обняла нас с Рудольфом: „Как вы выросли!“ – воскликнула она. Да, без малого пять лет мы не виделись. Уж не помню, долго ли или нет, стояли мы, обнявшись,  на лесной дороге. Мало-помалу мы успокоились, первой спохватилась мама. Она повернулась в сторону оставленной нами деревни и произнесла: «Дети, не забудьте Кайбабу и ее жителей, которые в трудные годы приютили нас и помогли нам выжить».  Затем заторопилась вперед, в райцентр. Вся оставшаяся часть дороги прошла в разговорах, сменявшимся плачем мамы и Ани.

ОТСТУПЛЕНИЕ: дальнейшая судьба деревни Кайбаба
После войны деревня медленно возвращалась к нормальной жизни.
В 1947 году в деревне появилось радио, которое представляло собой огромную тарелку, антенну, рубильник и наушники. Оно стало настоящим чудом для жителей, которые собирались все вместе, чтобы его послушать.
 
В 1956 году была построена кузница, кузнецом был Зыков Иван. В основном он делал для колхоза подковы, которые пользовались большим спросом и славились качеством. Это был весёлый, жизнерадостный человек. Его отец Зыков Николай прославился тем, что делал прекрасные вырезные наличники, полочки. В деревне появился магазин, под который отдали дом Редькиной Марфы. Первым продавцом был Задуев Д.Г., в 1962 году его сменила Редькина Анна Дмитриевна. В деревню стали привозить хлеб, но жители не сразу стали его покупать, так как привыкли стряпать свой, но со временем привыкли к привозному.  Построили кузницу, магазин, подстанцию, в 1961 году школу.  Маленькая деревянная школа состояла из двух комнат, в одной учились 4 класса, а в другой была раздевалка. Первыми учителями были: Мария Андреевна Муравьёва, которая жила в Седельниково, а в школу ходила пешком. В дальнейшем в школе работала Ольга Михайловна Кияшко, после неё Елена Павловна Боярёнок.  Кино в деревню привозили очень редко и показывали его в сарае Мутовкиных, кино было немым. Зимой «кинотеатр» переезжал в школу, которую специально открывала Анастасия Шабалина. Взрослые люди с табуретками приходили в школу, детвора усаживалась на полу. Жители с восторгом наблюдали за каждой сценой, мысленно переживая боль, радость и страдания героя. Так как деревня славилась народными талантами, то по решению общего собрания вскоре был построен клуб. 

В 60-е годы в деревне появилось электричество. Построенная подстанция давала недостаточно электричества, поэтому его включали с 5 часов утра и до 10, и с 18 до 24 часов. В остальное время пользовались керосиновыми лампами.
В 1965 году произошло объединение колхоза «Победа» и колхоза «Избышева». Деревня Кайбаба стала именоваться колхозом имени «Избышева». В 1967 году ученики Седельниковской школы №1 собрали деньги на трактор ДТ и подарили его передовику колхоза Букареву Павлу. Это был новый, именной красный трактор. Все жители деревни работали на трудодни, на которые в конце года давали зерно. Первый телефон появился в 1967 году у Руцкого Абрама Петровича.
Жители деревни выращивали крупнорогатый скот, была своя свиноферма, птичник. Каждый день с восхода солнца на работу поднимались доярки и телятницы: Анохина, Задуваева, Соломина, Кернозик, Руцкая, Чёрных. Руцкая Дуня, по воспоминаниям односельчан, была отменной труженицей, весёлая, с открытой душой, она помогала всем, кто нуждался в помощи. Но время не пощадило эту замечательную женщину, прожившую долгую, трудную жизнь. Все её братья погибли на фронтах Великой Отечественной войны.

Но со временем молодёжь уезжала в соседние сёла и города, что привело к снижению рождаемости, а соответственно и отсутствия детей школьного возраста. Вскоре школа была закрыта, потом та же участь постигла магазин и почту.

В 1974 году из Кайбабы уехали последние жители. Семьи Ивановых и Руцких всё ещё верили, что люди вернутся на свои обжитые места и долго ещё жили в родной деревне, но жизнь становилась всё труднее и труднее, и им пришлось уехать в райцентр.  Деревня Кайбаба, ставшая нам родной, перестала существовать, а ее жителей судьба разбросала по всей стране.

                **************************

Пана уже ждала нас, что-то готовила на стол, а мы тискали и любовались крошкой Лидой. Как ни говори – это была первая внучка для мамы, а для нас с Рудольфом – первая племянница.

Аня привезла с собой много одежды для нас. После приготовленной Паной бани, Аня дала нам всё чистое бельё, рубашки, а наше тряпьё выбросила. Вскоре и Володя с работы пришел, опять пошли разговоры о прошедших годах и тут же строили планы на ближайшее время.

Лето продолжается.  Жизнь тоже.  Что и хорошо. Мы все вместе живем теперь в Седельниково.  Комната у Володи с Паной небольшая, тесновато, конечно, но ничего – жить можно.  Аня через пару дней после нашей встречи пошла в райздрав, где ее вскоре приняли районной патронажной сестрой. Она в понедельник направлялась в одну из деревень, оказывала там посильную медицинскую помощь нуждающимся, ночевала в чьей-нибудь избе, а наутро отправлялась в соседнюю деревню. В Седельниково Аня возвращалась только в субботу к вечеру. После воскресного отдыха с понедельника, получив в райздраве выделенные медикаменты, Аня вновь на всю неделю отправлялась по деревням района. Трудно ей, конечно, было очень, но эти тяготы скрашивались чувством нужности тем больным, которые с нетерпением ждали ее прихода.
Рудольфу в конце мая исполнилось уже 17 лет, ему удалось устроиться водовозом для нужд столовой при лёнзаводе. Вскоре его уже на постоянную работу приняли в эту столовую. Это тоже было большое подспорье для пропитания.  Володя  продолжал  слесарничать на заводе по переработке льна. Мама нянчилась с малюткой Лидой.
 
По совету Ани Володя сделал мне костыли, и теперь я смог подняться с пола. Вскоре я привык к этим приспособлениям и мог уже самостоятельно отлучаться от дома, что значительно расширило мой круг общения с местными ребятами.

Шло лето 1946 года. Со дня Победы прошло более года, но мужчин – отцов, мужей, сыновей – из трудармии так и не отпускали.       
Приехав в Седельниково, Аня сразу же написала папе на Урал о своем прибытии.

В начале августа в село вернулся один из трудармейцев Богословлага, которого демобилизовали по причине сильного истощения и болезни. С этим человеком отец передал нам документ-вызов, полученный от коменданта лагеря.  В документе говорилось, что нам разрешается  приехать в Краснотурьинск (27 ноября 1944 года пос. Турьинские Рудники получил статус города с названием  „Краснотурьинск“)  для воссоединения семьи с отцом.  Получение  этого  документа было для нас большим радостным событием.  Мы начали готовиться к переезду, но по двум причинам наш отъезд задержался.

Во-первых, у Паны приближались роды и в такой ситуации в дальнюю дорогу не отправляются, нужно находиться вблизи больницы.  Радостное событие, наконец, благополучно разрешилось: 23 августа 1946 года у Паны с Володей родился первенец – сын, которому дали имя Анатолий, Толя, Толик.  Роды, кстати, в больнице принимала Аня. Всё разрешилось благополучно.

Второй причиной нашей задержки с отъездом была нерешительность молодой матери. Очень уж Пана боялась покидать родные места. Понять ее, конечно, можно было: с самого рождения дальше райцентра Седельниково  из своей деревни Черноярки она не выезжала. Да и родители ее оставались в Черноярке. Наконец, после долгих колебаний Пана решилась на переезд в  край далекий, незнакомый.

В начале сентября 1946 года на попутной машине со своим небольшим скарбом мы отправились в путь. Наша газогенераторная машина, часто застревая в болотистых местах, с большим трудом пробиралась сквозь тайгу. Наконец, преодолев пятидесятипяти-километровое сибирское бездорожье, мы  добрались до Екатерининки,  села-пристани на Иртыше. Отсюда нам предстоял около 300-километровый путь  на грузовой барже вверх по Иртышу до Омска. Здесь Ане с Володей с трудом удалось достать билеты на поезд до Свердловска.

Из Свердловска   мы на поезде едем уже строго на север, в край, где в трудармии уже много лет находится мой отец. Этот путь по железной дороге от Омска до Краснотурьинска длился несколько дней и запомнился мне страшной толчеей на вокзалах и на привокзальных площадях,  частыми остановками составов и суматошным бегством пассажиров с чайниками и бидончиками на каждой стоянке поезда к станционным зданиям за кипятком.

                ***********************
 
ПОСЛЕСЛОВИЕ К ГЛАВЕ.

Некоторые немецкие семьи, которым некуда было ехать, так и остались в разных  деревнях Седельниковского района. Старики умирали, их хоронили на местных кладбищах по соседству с могилками местных жителей. Дети, а потом и внуки умерших немцев, крепко прижились в районе, повзрослев, влюблялись в русских, татар и в сверстников других национальностей, стали образовывать смешанные браки. Потомки немецких переселенцев будут прекрасно говорить на русском языке, а свой родной, немецкий, забудут. Пройдут многие десятилетия, и во многих семьях о корнях немецкой национальности будут напоминать только немецкие фамилии, наследуемые по отцовской линии.

Один из таких потомков немецких переселенцев, прибывших в Седельниковский район  далекой осенней порой 1941 года, седельниковец  Роберт Иванович Пфайф вспоминает:  «Отца в 1942 году забрали в трудармию, откуда он не вернулся, где умер и похоронен - неизвестно».

В списке немцев-трудармейцев, мобилизованных Седельниковским райвоенкоматом и  составленном по архиву Богословлага НКВД, и который я  переслал в музей села Седельниково, числится 170 человек. В этом списке отец Роберта Ивановича - Иван Иванович Пфайф значится под № 117.  Седельниковским райвоенкоматом он был мобилизован 20 января 1942 года, а 01 февраля 1943 года демобилизован из Богословлага НКВД, чтобы не портить статистику лагерной смертности, и отправлен домой.  Демобилизации подлежали безнадежно больные и сильно истощенные трудармейцы.  Их помещали в вагон и без сопровождающего  отправляли домой. Кому-то удавалось добраться домой в Седельниковский район, а кому-то – нет, смерть наступала в пути. Трупы выгружали на ближайшей станции, где и хоронили.  Хорошо, если похоронщики оказывались сердобольными людьми – они по изъятому у умершего документу извещали родственников о смерти их ближнего. По всей вероятности, И.И. Пфайф умер по пути домой, но люди, похоронившие его, родным его ничего не сообщили. Может и такой вариант быть: документы у умершего затерялись. Кому-то из демобилизованных удавалось добираться домой, кому-то – нет.   

************************   

Вместе со списком немцев-трудармейцев, мобилизованных Седельниковским райвоенкоматом и отправленных в Богословлаг НКВД (Северный Урал) на строительство Богословского алюминиевого завода (БАЗ), в музей районного центра Седельниково Омской области я послал много фотографий момента возведения плотины для водохранилища (из архива НКВД) и современного города Краснотурьинск Свердловской области, где и был построен БАЗ.  По присланным мною документам сотрудники музея в октябре 2016 года организовали выставку, посвященной своим землякам – немцам-трудармейцам – узникам БОГОСЛОВЛАГА НКВД СССР.

************************   

При написании данной главы был использован материал из летописи "Время вернуться домой" и краеведческий материал по Седельниковскому району Омской области.

Следующая глава:

Северный Урал. КРАСНОТУРЬИНСК.