Самолет, набрав высоту, мерно плыл над облаками, изредка поскрипывая и подрагивая всем корпусом. Пассажиры первого салона, и среди них Аршак, налюбовавшись ярким беззаботным солнцем над пеленой сплошных облаков, откинулись на сиденьях и занялись кто чем мог. Кто-то зашелестел газетами, кто-то развернул на коленях взятое с собой съестное. Аршаку, немолодому интересному мужчине с несколько усталым матовым лицом и выразительными умными глазами, не хотелось ничего. Он приник к иллюминатору и задумчиво уставился в какую-то, одному ему известную, точку за не слишком чистым стеклом. Порою ему чудилось, что лайнер просто повис в воздухе, столь неподвижными и беспросветными казались облака под крылом машины, и лишь ровный гул моторов успокаивал и напоминал, благодаря информации стюардессы, что чудо техники ХХ века летит на высоте 9 тысяч метров со скоростью 1000 километров в час, а температура за бортом – минус 40 градусов...
На душе у Аршака было скверно. Там, на земле, у него осталась семья, дети, которых он страстно любил. Увы, взаимоотношения с женой, с которой было прожито почти четверть века и нажито двое детей, оставляли желать лучшего... К “серебряной свадьбе” подошли как мужчина и женщина, которых ничего, кроме общих чад, уже не связывает. Жена проявляла полное равнодушие к мужу, все фанатичнее предаваясь заботам о хозяйстве и детях, особенно о сыне. Муж, чувствуя это, все более отдалялся от нее, не пытаясь требовать объяснений, и супружеская
постель с годами становилась все холоднее, бессмысленнее и “экзотичнее”... Будучи довольно податливым и слабовольным человеком, Аршак все годы тяготился браком, однако не находил в себе решимости раз и навсегда покончить с этой “постной кабалой”. Порядочный, верный семьянин, он не мог допустить даже мысли бросить детей или завести женщину на стороне, - все это было бы для него “двойным стандартом”, в корне отвергаемым им. Но и жизнь с равнодушной, недалекой женщиной была сущей пыткой, - с годами выработался своеобразный иммунитет “невосприятия” ее сумасбродств, который, однако, неумолимо и исподволь бил по его собственным нервам. У Аршака стало пошаливать сердце, неврозы одолевали его тонкую впечатлительную натуру.
Когда его “прорывало”, гнев был неистов, и тогда, по молодости лет и горячности, он поднимал руку на своенравную и строптивую жену... Она не оставалась в долгу – самые изощренные оскорбления сыпались тогда на его бедную голову! Месяцами они не разговаривали, но дети росли и обманывать их становилось все сложнее. Оба были не слишком искусными актерами, да и не особо старались представать перед чадами все еще “влюбленной парочкой”. Порою их чисто физиологически тянуло друг к другу, и тогда охладевшая супружеская постель служила своему истинному назначению... На какое-то время “рецидивы” любви и страсти наполняли их существо – радость и веселье вновь воцарялись в доме, но однообразная работа, малоустроенный быт, серая духовная жизнь, без друзей и родственников, подтачивали обоих, и все начиналось сначала, как в заколдованном круге.
С годами это становилось выносить все труднее, и, наконец, Аршак решился, благо дети уже были достаточно взрослыми и не особенно нуждались в повседневной заботе и опеке отца. Открыто бросить семью он не посмел, вознамерившись уехать “на заработки” и не возвращаться, как теперь это было в ходу. Но для детей это было бы непонятно, тем более, что в последнее время все шло без эксцессов и нервотрепки.
...Прощанье было заурядным, застолье скромным. Дети не были слишком удивлены и даже рады, что папа уезжает, чтобы “хорошо подзаработать”, жена тоже искренне полагала, что “настоящий мужчина” должен делать “настоящее дело” и давно ждала подобного шага от своего, как она не раз кидала ему в лицо, “мужа-недотепы”.
“Семья” была вполне удовлетворена, и лишь Аршак твердо знал, что это был продиктованный собственным безволием шаг, бегство, причем неизвестно куда... Открыто он не смог порвать тесно связывающие его путы и теперь с разрывающимся от боли сердцем покидал дом, где прошла большая часть жизни, куда он вкладывал всю свою любовь, энергию, молодость, каждый честно заработанный грош, где взлелеял и воспитал с пеленок собственных детей...
Аршак отстранился от окна и поудобнее устроился в кресле. Думы и какое-то непонятное беспокойство не отпускали его с самого утрa, как только он расстался с семьей. Перед ним встали прекрасные миндалевидные и слегка удивленные глаза дочери, восторженные, огромные, с длинными ресницами, глазенки сынишки, предвкушавшего “дивиденды” с папиных будущих огромных заработков...
Сердце у Аршака заныло от острого желания увидеть и крепко обнять их, но в ту же минуту детей заслонил холодный, равнодушный взгляд женщины, от ласк которой он давно отвык, да и сам не домогался...
“Нет, все путем!” – подбодрил Аршак сам себя и потянулся к пачке сигарет в кармане пиджака. Авиалайнер раза два бросило в воздушную яму, и от этого неприятного ощущения он словно встряхнулся. Ему страстно захотелось оправдаться перед своими детьми, особенно перед дочерью, самой любимой и лелеемой в детстве, – Ануш. Она, конечно, многое видела и понимала, что не все так безоблачно в жизни родителей, но жена старалась преподнести детям все в выгодном ей свете и, пожалуй, преуспела в этом: в последние годы они все чаще становились на сторону матери, а ему было недосуг, да и лень переубеждать их в чем-то...
Лететь надо было еще часа два, и Аршаку взбрело в голову написать письмо дочери лично и прямо из аэропорта отправить ей. Хотелось в этом письме сказать все, что не мог он сделать все эти годы, прямо глядя ей в глаза, – сначала из-за ее малолетства, а позднее – из-за стыда предстать перед дочерью безвольным, лишь достойным жалости человеком. Этого он всегда боялся больше всего, так как знал, что дети его по-настоящему любят и уважают.
Аршак искоса взглянул на соседей справа и, убедившись, что они ему не помеха (супруги-толстяки сладко подремывали рядышком, привалившись друг к другу), бесшумно достал из кейса пару листков бумаги и решился “на исповедь”...
“Моя дорогая, моя бесценная девочка! Никогда не думал, что придется писать тебе письмо в воздухе, на огромной высоте над землей, когда, кажется, что ближе к Богу, чем к людям. Но, может, именно от того, что отсюда “рукой подать” до Всевышнего, и мои мысли будут более искренними и истинными. За долгие годы мне многое хотелось сказать тебе, раскрыть душу перед тобой, но всегда что-то мешало, особенно, когда ты повзрослела и многое стала понимать... Милая доченька, мне показалось, что за прощальным столом ты уже почувствовала мою растерянность перед вами, особенно перед тобой, потому что – теперь я могу тебе признаться в этом – я таким способом решил изменить свою (а получается – и вашу) жизнь, ставшую невыносимой и абсурдной со своей ежедневной никчемностью продолжать так называемую “семейную жизнь” с твоей матерью, которая давным-давно уже не супружеская... Да, так должно было все кончиться – рано или поздно. Печально, что не сделал этого шага тогда, когда мы были оба молоды и можно было начать все сначала, “с нуля”. И мне, и ей. Ужасно подло, наверное, дорогая моя девочка, но я должен признаться, что я никогда не любил твою мать по-настоящему как женщину и как личность. Женился глупо – по молодости лет и острого чувства одиночества, одолевавшего меня тогда: все мои друзья-товарищи уже были женаты, и я показался себе тогда “невостребованным” и никому не нужным...”
Сосед по креслу всхрапнул и завалился на плечо Аршака, от неожиданности выронившего ручку на пол. Легонько откинув соседа “в исходное положение” и убедившись, что толстяк спит крепко, продолжил:
“...С первых же месяцев супружества я понял, что мы совершенно разные люди – по происхождению, по взглядам на жизнь и окружающую среду, по уровню мышления, по семейным традициям и ценностным установкам. Она меня раздражала, когда мы выходили гулять – своим неумением одеваться со вкусом, глупыми, порою нелогичными выходками и разговорами в гостях. Я старался редко бывать с ней на людях, у своих друзей и родственников. Ее же родня меня просто выводила из себя, и с годами я вообще перестал ходить к ним и принимать их у себя...
Не скрою: бывало, от опрометчивости своего шага я приходил в исступление, будучи дома один. Ведь я мечтал о жене, с приветливой улыбкой встречающей мужа на пороге дома по возвращении его с работы, а нашел вечно унылое, вечно недовольное чем-то или кем-то озлобленное существо женского пола! С годами открыл для себя, что твоя мать к тому же нерасторопна в хозяйстве и довольно нечистоплотна в быту... Но по молодости лет и пылкости нерастраченных чувств всему этому не придавал значения”.
Cамолет тряхнуло, и Аршак на секунду отвлекся и глянул в иллюминатор – черные облака рваными клочьями на огромной скорости проносились мимо, грозно обволакивая крылья громадной махины. У мужчины недобро екнуло сердце: “В грозу что ли попали?”
“...Не скажу, доченька, что жизнь наша была сплошной мукой. Мы, конечно, знали и счастливые времена – когда родилась ты, мой первенец, когда мы любовно растили и воспитывали тебя, угадывая и исполняя все твои желания и капризы. Мы обновлялись и оживали, физически и духовно, с каждым прибавлением в семье – твоим очаровательным и долгожданным братиком, от которого я до сих пор без ума (не в обиду тебе будет сказано: ведь мальчик – гордость и опора любого отца и продолжатель рода!). Вы взрослели, мы – старели, и казалось, все так гармонично в нашей дружной семье. Но, извини за откровенность (впрочем, ты уже взрослая), никогда в моей душе не зацвел тот “лотос любви”, который должен раскрыться в душе любящего и любимого мужчины, – отдать всего себя женщине, которую любишь по-настоящему, беззаветно и безоглядно, со всеми ее ошибками и недостатками, со всеми ее “правдами” и “неправдами”. Имея, казалось, все, что необходимо нормальному человеку – дом, семью, здоровых и красивых детей, любимую работу – я никогда, увы, не чувствовал себя счастливым мужчиной. Я ведь не обладал женщиной, которую любил по-настоящему, всем существом, всеми фибрами души, всем телом (извини за излишнюю откровенность). Наверное, мне по большому счету не довелось встретиться с той “самой-самой”. Или я просто “по судьбе” не оказался достойным той “вожделенной единственной” … Кто знает?”
Лайнер качнуло на правое, потом на левое крыло. Аршак вновь бросил взгляд в иллюминатор. Облака были плотно-серыми и уже сплошными. Гул моторов стал каким-то странноватым, непривычного и неприятного тембра. Мимо по салону, с вымученными улыбками на каменных лицах, стремительно прошли сперва одна, затем вторая бортпроводница. Спустя пару минут к кабине пилотов промчался стюард-мужчина... Почему-то вдруг запахло гарью, но Аршак, полностью во власти тягостных дум и в неутолимом желании “без остатка” излить душу перед дочерью хотя бы на бумаге, не среагировал на явно “нештатную ситуацию” на борту.
“...Я не хотел тебе писать подобного письма, но знаю, что фактически, хотя и с болью в сердце и вынужденно, предаю тебя и брата, и эта моя поездка – лишь повод к окончательному разрыву, к бегству от той бессмысленной жизни, которую я влачил, особенно в последние годы, с твоей матерью. Я давно, очень давно, повторюсь, еще когда ты была прелестной маленькой девчушкой, понял свою роковую ошибку в выборе спутницы, подруги жизни (по правде говоря, выбирал не я – скорее выбрали меня!), но...
Мне казалась кощунственной мысль бросить женщину с маленьким ребенком, который плоть от плоти мой и без которого жизнь мне показалась бы никчемной, бессмысленной. Постепенно я смирился с участью, со “своим крестом”, окунулся в отцовские заботы, пока каждый из вас, моих бесценных кровинушек, вылезал из пеленок и становился на ноги. На это уходили годы, и наш зыбкий союз держался благодаря именно вам, детям... Вы выросли, иногда повторяя в своих действиях и суждениях те же ошибки и промахи, что делала и ваша мать, и это меня раздражало (“яблоко от яблони недалеко падает!”), вызывая глухую ненависть к ней. Я понял, что ее “школа воспитания” оказалась сильнее, чем мне того хотелось бы. Игра проиграна мною!”
Самолет резко бросило в сторону. Пассажиры охнули, дети в начале салона испуганно завизжали. Аршак был словно в трансе и не среагировал даже на это – он продолжал лихорадочно писать.
“...Теперь ты знаешь, детка, почему я не вернусь домой, к вам, и, возможно, поймешь и оправдаешь мой решительный, очень запоздалый шаг... Есть выражение: коней на переправе не меняют. Что ж, я упустил это из виду – может, в моем возрасте (далеко не юном!) и не стоило что-то менять в жизни. Пусть покажет будущее. Прости, если сможешь, своего, наверное, выжившего из ума стареющего, но безумно любящего вас отца, который отдал лучшие годы своей жизни вам, детям и вашей матери, а теперь лихорадочно ищет выход из тупика... Целую, обнимаю, крепко-крепко! Папа”.
Дописав последнее слово, Аршак тупо уставился в лежащий перед ним лист бумаги. Состояние отрешенности длилось несколько секунд – уже не колеблясь, он быстро вложил письмо в конверт и нервно, стремительно надписал его. Каллиграфическим почерком Аршак черкнул имя дочери с пометкой “Лично”. Посмотрев, словно в последний раз, на заклеенный конверт с родным и привычным адресом, Аршак сунул его в карман пиджака.
Мужчина взглянул на часы: до посадки по расписанию оставалось каких-то полчаса, и Аршак прикинул, что по прибытии отправит письмо прямо в аэропорту – иначе может передумать и не решиться на этот безжалостный шаг. “Всю жизнь был рохлей!”, - усмехнулся рожденный в созвездии Девы преданный семьянин.
С некоторым облегчением он откинулся в кресло и прикрыл глаза, подуставшие от долгого письма в полутемном салоне. А вокруг все более нарастал тревожный гул самолета, все настойчивее переходящий в невыносимое и грозное завывание. Беспокойно шумели пассажиры. Кто-то в конце салона истошно выл, какая-то женщина истерично плакала, малые дети уже орали вовсю... Сосед рядом судорожно сжимал подлокотник кресла и невольно коснулся ледяными пальцами кисти Аршака.
Авиалайнер медленно терял высоту, угрожающе воя уже во всю мощь словно озверевших моторов и пуская за собой зловещий черный шлейф густого дыма...
Мужчина, до того погруженный в собственные мысли, увидел в иллюминаторе стремительно приближающуюся землю и осознал весь ужас конца.
“Может, оно и к лучшему... Это рок”, - ухмыльнулся Аршак, а тонкие, но сильные пальцы лишь судорожно комкали конверт с письмом в кармане старого пиджака...
* * *