В народе бытует житейская мудрость, испытанная поколениями: “разбившийся кувшин не склеишь…” Семейный “кувшин” Бартикянов давал трещины не один раз, но… вмиг со всех сторон сбегались родные и друзья – воцарялся “мир”… “Трещины” замазывали, как водится, рассуждениями о малых детях, которых надо растить, воспитывать, “поставить на ноги”, и горячей кровью необузданных супругов-“сосунков”, не разбирающихся в тонкостях жизни: “молодо-зелено!” Супруги, отдохнувшие друг от друга у своих родителей и даже соскучившиеся после пары месяцев разлуки, вновь примирялись в жаркой постели, благо еще “играла кровь”, и жизнь продолжалась, стирая давние обиды и прегрешения.
Так бывало и тогда, когда дети уже достаточно повзрослели и поняли, что ссоры и перепалки между опять поднадоевшими друг другу родителями могут привести к настоящему и окончательному разрыву, уже без спасительной ссылки на “малых детей” и “позор” перед родней и соседями… Начинавшиеся из-за мелких бытовых и финансовых неурядиц разговоры все чаще перерастали в скандалы с криком и взаимными обвинениями в совершенных и несовершенных грехах…
- Нам надо разъехаться…, - сказал как-то Андрик пылающей в гневе жене после одной особенно жесткой и оскорбительной для его достоинства сцены, спровоцированной ею же и чуть не стоившей ему инфаркта. – Я уже вконец не выношу тебя…
Сона, женщина уже не первой молодости, зло сверкая глазами, в присутствии обомлевших и обескураженных детей энергично сбросила с гардероба пустой “мужнин” чемодан, помнивший многочисленные поездки когда-то дружной семейки на летний отдых на море, в горы… “Скатертью дорога, - визгливо крикнула она. – Буду только рада не видеть твою ехидную морду!”
Дети, привыкшие к участившимся в последнее время “словесным турнирам” уже стареющих, явно комплексующих родителей, молча разошлись по комнатам, возможно, в глубине души даже радуясь, что в доме хоть на какое-то время не будет слышно истеричных криков “предков” и не надо будет опускать головы и краснеть под любопытствующими взглядами соседей. Они любили отца и мать, но в то же время прекрасно понимали, как им все труднее уживаться друг с другом.
Вечером Андрик собрал свои личные вещи и молча, не говоря больше ни слова жене и не прощаясь с детьми, под мелким весенним дождем вышел из собственной квартиры… Он быстро спускался по лестнице, радуясь тому, что никто из соседей, хорошо знавших его с детства, не попался на пути вынужденного бегства… Предательский комок подкатывал к горлу – немолодой отец семейства был в глубине души уязвлен тем, что ни одно из его любимых чад даже не сделало попытки задержать его в дверях, кинуться на шею, помешать уйти…
“Стерва, - думал Андрик про жену, трясясь в полупустом автобусе, - как ловко и умело отвадила от меня детей… Не будь я рядом с ними с колыбели, неизвестно еще, выросли ли бы они здоровыми и крепкими… Всю жизнь была неряхой и неумехой… Ничего, покрутитесь без отца и мужа, тошно станет всем – вспомните, прибежите за мной сами…”
- Братец, ты своим огромным чемоданом весь проход занял, - недовольный женский хрипловатый голос над ухом словно подтолкнул мысли негодующего мужчины в “другую плоскость”: “А может у нее завелся любовник? Раньше цеплялась за меня, ревновала, звонила по несколько раз на работу, а сейчас… как с гуся вода: “скатертью дорога!” Дрянь… дешевка!”
За мутными грязными стеклами автобуса мелькали потонувшие во тьме дома, пешеходы, машины. Энергетический кризис лишал людей не только света и тепла, он давил на психику – нормальные люди кидались друг на друга, как цепные собаки, из-за бытовых мелочей превращались в неврастеников и психопатов, душевнобольные и психически неуравновешенные, не вынося более холода, голода и тьмы, становились убийцами или самоубийцами… Шел армянский 93-й год, наверное, более жестокий и запоминающийся, чем французский исторический девяносто третий, известный миру по выдающемуся произведению Гюго… Так думал Андрик, пытаясь оправдать всеми свалившимися на родной народ бедствиями и сумбурную, тягостную жизнь своей семьи… От медленной и долгой езды он задремал и… перед глазами возникли догорающие свечи, керосиновые лампы, фитили, дурно пахнущие и чадящие иранские “аладины” и прочие, вызывающие содрогание, атрибуты армянской “независимости”, в народе уже прозванной “не зависимостью ни от чего”… По-армянски это звучало точнее и остроумнее… Явно гюмрийцы придумали!
И тем не менее жизнь продолжалась. В холодном автобусе, раздолбанном и ободранном, молодые мужчины перебрасывались репликами и острым словцом в адрес власть предержащих - “масса” реагировала дружным смехом или смачным анекдотом… Народ, несмотря на невероятные испытания, еще мог шутить, острить и смеяться… “Да, мы все же героический народ, - думал Андрик, на минуту-другую позабыв о собственных проблемах, - действительно, нас голыми руками не возьмешь…”
…Прошло несколько дней. Никто из домочадцев не подавал признаков жизни. Андрик, хотя и дулся еще на жену, всегда языкастой и непокладистой (“истая авлабарка!”), уже отошел – вспоминал дом, где он жил сызмала, женился, растил детей, поднимал их на ноги, “устраивал” в престижные школы, водил в художественную школу, на музыку… Их “ладной” семье “настоящих интеллигентов” умилялись соседи “попроще”… Сердце, ослабленное в житейских и семейных передрягах последних лет, сжималось все сильнее и тревожнее… Думы о детях и особенно младшем сыне заставляли его не спать ночами, и он чувствовал, уставившись в ночной черный квадрат окна родительской квартиры, как глаза стекленеют от навертывающихся слез…
Андрик томительно выжидал, что кто-то из детей не выдержит – позвонит, придет, “потянет” домой отца. Увы! “Материнская школа” была крепка, как броня… Дни переходили в недели, недели в месяцы… Немолодой мужчина уже свыкся с новым образом жизни – без женщины рядом, без детей, с головой ушел в работу, удивляя ничего не подозревающих сослуживцев особым рвением к делу и вошедшим как-то неожиданно для них в привычку Андрика задерживаться на службе. Впрочем, кое-кто из женщин, видимо, о чем-то подозревал, замечая иногда “сексуально oзабоченный” взгляд коллеги, скользящий по фигурам потомков Евы… “Все вы бестии!” – заключал, однако, Андрик в уме… Он стал почти женоненавистником.
Сона, гордая и необузданная по натуре “стервозная бабенка” под пятьдесят, шла “на принцип”, хотя и терзалась, дулась на мужа за его “предательство” по отношению к себе и взрослеющим детям. “И пальцем не пошевельну, чтобы вернуть его, - самоуверенно думала климаксующая дама, зная за долгие годы совместной жизни о беспредельной привязанности мужа к семье и детям. – Как ушел, так и придет. Куда он денется от троих детей? Да и кому он нужен – без больших денег, высокой должности, уже весь седой и лысеющий… Разве что бомжам или беженкам… Ишь распетушился… Кобель!” Она, впрочем, и в мыслях серьезно не допускала, что муж завел кого-то и мог уйти к другой, хотя всегда считала своего “рассудительного и трезвого” Андрика обаятельным и интересным мужиком.
Древние говорили: лучший целитель – Время! Прошло около года, как Андрик вынужденно ушел из семьи. Он уже и забыл, из-за чего, собственно, разгорелся “сыр-бор”, приведший к серьезному разрыву. Скорее всего это была игра нервов у обоих. Работа, которой он отдавался всеми душевными и физическими силами, не оправдывала себя материально – карьера не складывалась так, как он хотел: Андрик “не рос” по служебной лестнице, возможно и потому, что не был приспособленцем, не умел и не хотел “есть и пить” с кем надо и когда надо. Его тошнило при виде старых знакомых и коллег, быстро “перестроившихся” и “перекрасившихся” из коммунистов в демократы, прекрасно понимая, что им “до лампочки” идеи как “бывших”, так и “нынешних”. Главное – власть и то, что дает она – большие деньги, престижные должности, шальные развлечения… Жизнь-то одна – все надо успеть до срока, в шестьдесят все это уже поздновато, да и “кайф не тот”…
“Подходящую” женщину для “физиологического здоровья” Андрик и не искал, хотя их было вокруг немало – от старых дев за тридцать до пятидесятилетних тоскующих от одиночества “интеллигенток” при деньгах… Всегда перед его глазами были красавицы дочки и большеглазый кудрявый, несколько инфантильный и “домашний”, сынок, для которого он жил и за которого перегрыз бы глотку любому обидчику…
Однажды, забредя в задумчивости в один из выходных в тенистый и прохладный городской парк, знакомый ему с детства, он увидел идущую по аллее веселую стайку говорливых мальчишек, один из которых удивительно смахивал на сына… У Андрика екнуло сердце, сперло дыхание, - он тяжело откинулся на спинку скамейки и долго не мог прийти в себя, словно мир перевернулся с ног на голову… Отцовские чувства нахлынули на него – Андрик остро ощутил потребность увидеть сына, приласкать, придать ему силы и веру в будущее…
“Сона, ты победила…”, – подумал мужчина, когда вернувшись домой к ночи, после долгой прогулки по затихшему и полутемному городу, обуреваемый тяжелыми чувствами, набрал знакомый номер собственного телефона… С каждым гудком у него замирало сердце.
Жена слушала приглушенный и серьезный голос мужа, голос, который она уже начала подзабывать, и не могла поверить своим ушам: ее всегда гордый, честолюбивый, самоуверенный и грубоватый обычно, как все армянские мужчины, Андрик, никогда за всю их двадцатилетнюю с лишком совместную жизнь не баловавший ее “сентиментами” и “наглядными проявлениями” на людях “вечной любви”, признавался, что не может представить свою жизнь без нее и детей, жаждал встречи “где-нибудь”, не решаясь напролом возвращаться к семье…
Если бы муж был любителем выпить лишнего, она подумала бы, что он не совсем трезв… Но голос Андрика был достаточно тверд, а речь – членораздельна и рассудительна… Он положил трубку лишь тогда, когда Сона согласилась на встречу с ним. Женщина, вся в смятении, не находила себе места… Сын уже спал, но дочери поняли, что мать разговаривала с отцом, и произошло что-то очень важное. Сона бессильно опустилась в массивное кресло, обняла девочек. “Я знала, что так будет…”, - прошептала она и уже громче обратилась к детям: “Отец ждет нас к себе…”. Ее тревожный взгляд словно вопрошал дочерей и ждал их одобрения. Они переглянулись и лишь улыбнулись матери. “Конечно, мамочка… Это ведь наш папа!” Они понимали, что родители нуждаются друг в друге.
…Семья воссоединилась. Дети опять были веселы и приветливы с отцом. Сона не верила вновь обретенному женскому счастью – уже смирилась было с одиночеством и судьбой “брошенной жены”… Андрик, хотя и несколько уязвленный в глубине души тем, что именно он пошел “на попятный” и по сути “проиграл бой” жене, тем не менее был доволен поворотом событий – обрел прежнюю осанку и уверенность в себе, был нежен и предупредителен с женой. Идиллия казалось полной и окончательной – до конца жизни!
Весна сменилась летом, лето – осенью… Соседи при встрече дружелюбно улыбались семье Бартикянов, уверяя, что и поговорки врут, - “треснувший кувшин” тоже может послужить еще долго…
Семейное благополучие, однако, нарушилось вновь, когда Андрик неожиданно потерпел фиаско на работе – его сократили “в связи со структурными изменениями в системе”… Формулировка приказа об освобождении “общим списком” была убийственной для еще полного сил мужчины, отдавшего четверть века своему делу в одном и том же учреждении. Несколько дней он, не в силах усидеть в четырех стенах, метался по городу как потерянный, не находя себе места и не имея в кармане даже денег на транспорт. До боли в ногах и мозолей Андрик “обшагал” кучу учреждений в разных концах города, обзвонил приятелей, друзей, коллег и родственников, всех мало-мальски знакомых ему “влиятельных” людей с единственной просьбой – устроить хоть на какую-нибудь “приличную” работу… О коммерции бедняга и не помышлял, зная, что сразу же с непривычки и без поддержки просто “погорит” на этом деле… “Благородного и денежного” одновременно труда просто не было на этом свете! А на “грязное дело” Андрик не пошел бы, даже зная, что умрет с голоду в подворотне…
Он возвращался домой, видел полуголодные покорные глаза своих детей, в нос ударял уже омерзительный запах фасоли или чечевицы от американских благодетелей, разползавшийся по всей квартире; сердце переворачивалось и ему хотелось сгинуть, просто испариться, стать жертвой несчастного случая… Если бы в доме был газ, он, наверное, решился бы и на крайнее…
Сона и дети, увы, не были тонкими натурами и не поняли душевных переживаний Андрика, перераставших уже в психическое расстройство. Вместо того, чтобы подбодрить и поддержать его в трудный период жизни, они терзали его намеками и репликами о “нерасторопных мужчинах”, не способных прокормить свою семью, в то время как “некоторые”… Холодные, равнодушные, насмешливые взгляды и слова… Андрик беспомощно, вяло глотал “горькие пилюли” и ничего не мог предпринять – его воля была парализована, он словно был опутан по рукам и ногам неумолимо надвигающейся на семью нищетой и безысходностью. В доме уже было продано все ценное, накопленное десятилетиями, - золото, серебро, хрусталь, ковры, сервизы. Оставалась любовно собранная и ценная библиотека – но ее никто не покупал… Книги озябшие телом и духом люди сжигали в печках…
Последним ударом судьбы было сокращение с работы и Соны – стареющие кадры повсюду лихо и бодро заменялись молодыми длинноногими и полураздетыми крашеными девочками… Независимая страна пыталась догнать и перегнать Запад почему-то по самым неблагородным и сомнительным позициям. “Дурное заразительно”…
Дети в растерянности смотрели на словно впавших в прострацию родителей и уже хотели бросить учебу, встать за “столик”. Андрик запретил девочкам даже думать об этом – “образование превыше всего!” Общество, однако, так не считало. Доллар правил бал…
Сона долго не решалась, но муж настоял, и – были проданы их обручальные кольца (“единственное золото, которое было для меня свято”, - терзалась женщина, в плохом предчувствии сдавая их в комиссионку нагловатому приемщику с плутоватыми глазками, - “недобрый знак”). Вырученных денег хватило на несколько дней!
“Пришла беда – отворяй ворота!” Супруги с измочаленными вконец нервами вновь начали ссориться – уже с новой силой, с еще большим ожесточением, со все новыми “разоблачениями” друг друга во всех смертных грехах. И впервые в жизни Андрик смачно выматерился… Взбешенный муж обвинил жену в прелюбодеянии с одним из ее бывших коллег, всегда раздражавших его! Удар оказался “ниже пояса”…
Сона побледнела, попятилась от мужа и прижалась к стене. Бедняжка что-то пролепетала, беспомощно и бессвязно. Глаза жены, сухие и сразу как-то выцветшие, были широко раскрыты и удивленно обращены к мужу. Тонкие, покрасневшие от вечной стирки и дешевых порошков, дрожащие пальцы беспомощно теребили несвежий передник… Фигура женщины как-то сразу съежилась и уменьшилась…
Андрику стало ужасно жалко ее – понял, что переборщил; сердце защемило от нанесенной жене обиды. Он метнулся было к ней, чтобы обнять, поцеловать – в изгиб нежной еще шеи, как он обычно любил делать, когда хотел извиниться за что-то, ободрить, объяснить, что “сорвалось с языка” из-за ожесточения не столько на нее, сколько на эту проклятую, собачью, беспросветную и ничего уже не сулящую жизнь, из-за чертовой депрессии, которая охватила не только его, ее, семью – весь народ, но… в этот миг раздался звонок в дверь; Андрик поспешил открыть – из школы вернулся Арсенчик…
- Заходи, сынок, - невнятно пробормотал Андрик и не стал уже возвращаться к жене: он был одет и спешил на условленную встречу с одним из старых знакомых, обещавшим “денежную” работу. Впустив мальчика, отец сразу вышел из дому, считая уже неуместными “телячьи нежности” и объяснения с Сона при ничего не подозревающем сыне…
По дороге его все же нервировало то, как некстати пришел Арсен, - именно в ту минуту, когда можно было все сгладить одной ласковой фразой, одним теплым взглядом и мягким движением руки: “Прости!” Ведь всерьез он никогда, конечно же, не сомневался в верности жены… “Ну ничего, вернусь через часик, объяснимся… Нехорошо и грубо вышло все… После стольких передряг между нами нельзя было так срываться, хотя и начала “грызть душу” опять она сама…”, - терзался Андрик, спускаясь пешком к Опере. – Боже, какие у нее в этот миг были пустые и бесцветные глаза, как Сона смотрела на меня! Отреченно? Нет, скорее обреченно… Я никогда не видел ее такой! Бедняжка… Ох, оплошал я сегодня… И чего Арсенчика черт принес в тот самый миг… Пришел бы секундой-другой позже и все, возможно, было бы иначе…” В нем все более нарастали злоба и раздражение на самого себя – “круглый идиот”, “мальчишка”…
В былые, молодые и более благополучные времена он “улаживал” многие шероховатости, “сучки и задоринки” семейной жизни банальными цветами – обычно любимыми ими обоими алыми гвоздиками или кремовыми розами, но… сейчас у Андрика не было денег даже на троллейбус… “Пешая прогулка на пользу здоровью”, - усмехнулся Андрик, - “успокоение для бедных”.
“Ну да ладно, не стоит распаляться перед важной встречей, - успокоил себя он, наконец, уже на подходе к памятнику Сарьяна, оказавшемуся в последние годы поневоле в окружении полотен как талантливых, так и бездарных художников стихийно возникшего здесь “вернисажа”… “Встреча” с преуспевающим, по его собственным словам, приятелем была малоутешительной – ничего конкретного, как всегда, одни многообещающие фразы и многозначительные намеки на крепкие связи “в верхах”… Дай-то бог…
Настроение Андрика резко упало. Вновь разгулялась мигрень. Полный еще жизненных сил мужчина опять возвращался домой ни с чем – ни денег, ни даже искорки надежды. А дома… кастрюли на кухне опять, небось, воняют чечевицей или тушеной капустой, дети с печальными глазами, жена…
Одна надежда была успокоиться в примирении с Сона и в общении с бесконечно дорогими детьми, которых он, увы, не мог содержать по-человечески.
“Как несправедливо устроен мир: была работа – не было семьи, вернулся в семью – лишился работы,” – с горечью подметил в уме Андрик, как-то нехотя, тяжело поднимаясь по лестнице. На душе было почему-то муторно, как никогда, недобрые предчувствия скребли сердце тупой и ржавой лопатой… Впрочем, было ясно: инцидент с женой не давал покоя, и он интуитивно предугадывал новый скандал с ней “с разбирательством” при детях, что переносил очень трудно…
Мужчина, не добравшись еще до своего этажа, невольно кинул взгляд наверх и… оторопел. Перед их дверью, на лестничной площадке, стоял его “тот самый”, большой черный чемодан, с которым он когда-то вышел из собственной квартиры и не так давно вернулся… Видно было, что в него все кидали и запихивали спешно, не глядя, навалом – в явном гневе, даже в ярости! – он был уродливо вздут, кое-где из него торчали фалды пиджака, кончик галстука, рукав сорочки…
Андрик сперва опешил от неожиданности, остановился, как вкопанный, на марше лестницы, не в силах сделать какое-либо движение. Придя в себя, он рванулся наверх, к двери, и нервно несколько раз нажал на кнопку звонка. “Одурела совсем женщина…”, - сердце бешенно колотилось, от обиды заныла душа: “опять все сначала?!” Негромко, чтобы не привлекать внимания соседей, постучал, окликнул жену, детей… За дверью – возня, приглушенный злой шепот, затаенное дыханье…
Андрику все же не хотелось верить в женское коварство, пусть даже из чувства оскорбленного достоинства и уязвленного самолюбия, способного довести до подобной низости. “Ну пусть я был утром виноват, но ведь не настолько, чтобы выставлять отца семейства, мужа, не зеленого юнца, за дверь, как дворняжку, - без разговора по существу, без объяснений”, - возмущался Андрик, уже убеждавшийся не раз в калейдоскопе жизни в сумасбродствe жены. – Я твою мать… Это уже явная шизофрения! Сона должна была понять мое нынешнее состояние – человекa, доведенного до положения чуть ли не изгоя общества, не нужного никому…”
Звонок, еще звонок… Трели “колокольчика” били по нервам. Андрик не выдержал зловещей тишины – заколотил в дверь кулаками сильно и яростно: “Откройте!” Истеричный визг Соны и дочерей из-за двери с угрозой вызвать милицию отрезвил его. Мысль, что родные люди пытаются “усмирить” отца и мужа с помощью “властей”, как какого-то дебошира, пьяницу или садиста, ударила в голову, как молния. Андрик не верил ушам своим, попытался перевести дух и осмыслить происходящее.
“Значит, за желание войти в собственный дом семья угрожает мне расправой с помощью милиции! Та-а-к… Мужчина, поседевший в заботах об этой самой семье, оказывается, ей не нужен… Андрик вмиг пришел в себя: “Так нужна ли мне такая семейка?!”
Все родственные чувства Андрика вмиг растаяли – ясно осознал, что ничего более не может связывать его с теми людьми, что остались там, за дверью… “Все кончено!”
Он не стал больше ломиться в дом, в котором его никто не ждал, даже его горячо любимые дети… “Зачем?” Андрик решительно и легко поднял беспорядочно набитый шмотками чемодан и, не колеблясь более, почти бегом спустился вниз, стараясь как можно скорее выбраться из родного подъезда и постараться забыть пережитый кошмар… Сердце ныло от душевной боли и обиды…
…Уже в полупустом и холодном автобусе Андрик поймал себя на трезвой и однозначной мысли, что вернись его сынок на секунду-другую позже, он уж точно обнимал бы стареющую глупую Сона и извинялся бы за свою хамскую, оскорбительную выходку и, возможно, ничего этого не было бы… А, возможно, вздорная жена “по-женски” отомстила бы ему? Как знать… “Натура – дура, судьба – индейка, а жизнь – копейка” (вспомнил русского гения!), но в моем случае эта самая судьба выглядела далеко не “индейкой”, а настоящей злодейкой… Неужели цена секунды – вновь разом перевернувшаяся, теперь уже окончательно, жизнь?” Горькая кривая усмешка застыла на бледном, помертвевшем лице мужчины, уезжавшего прочь от своего сумбурного и перечеркнутого нелепым случаем прошлого…
Опять шел мелкий весенний дождь.
* * *