Манук Маленц, скромный сотрудник научно-исследовательского института, четверть века отсидел на одном и том же месте без продвижения, несмотря на трудолюбие и усердие в работе. Он давно уже свыкся с мыслью, что ничего ему больше не светит в служебной карьере без “крепких связей”, а потому жил и трудился без амбиций и претензий “от получки до получки”, по банальнейшей и налаженной с годами схеме “дом – семья – работа”… В учреждении его уважали и даже любили – за компетентность, профессионализм, эрудицию и добрый незлобивый нрав. Однако когда дело доходило до “руководящих постов”, время от времени освобождавшихся в силу ухода на пенсию ветеранов или чьей-то неожиданной смерти, всегда находились “свежие” и “перспективные” кадры со стороны, которые потом оказывались еще более дремучими по своим взглядам и методам руководства, чем наспех спроваженные “на заслуженный отдых”… За глаза Манука добродушно окрестили “лопухом” – за неумение бороться за место под солнцем, за не свойственную “настоящему мужчине” беспомощность… С годами у бедняги выработался стойкий синдром, что ему никогда и нипочем не дадут сделать и шагу вперед, и понял, почему всем вокруг был мил: он был слишком мягкий и деликатный человек, не умеющий в этой жестокой жизни грубо толкаться локтями и больно кусаться. В общем – действительно “лопух”, которого можно, да и не грех обойти, столкнуть в обочину, обвести за нос… Так пролетели годы добросовестного, честного и нередко творческого труда, ничего, кроме морального удовлетворения, не давшие ни ему, ни его семье.
… Однажды, после очередной перепалки с женой из-за вечного безденежья, Манук в негодовании выскочил из дому, не глядя куда идет. Видно, в мыслях он все еще ругался со своей “благоверной”, и лицо его, ежеминутно менявшееся, выражало всю гамму овладевших им чувств – прохожие обращали на него внимание и удивленно оборачивались вслед. Маленц успокоился лишь на бульваре, где шум и гам играющей малышни вернул его к реальности. Он устало опустился на свободную скамью, вынул из кармана потрепанного плаща полусмятую газету и стал рассеянно просматривать ее. Не успел он углубиться в заинтересовавшую наконец статью о каких-то криминальных авторитетах, как кто-то сильно хлопнул его по плечу и жизнерадостно воскликнул: “Манук? Ты ли это?”
Маленц вздрогнул от неожиданности и тревожно вскинул глаза на рослого, пышущего здоровьем мужчину в добротном кожаном пальто. Лицо показалось знакомым, но что-то не припоминалось ему и не оправдывало проявленную фамильярность в общении. Манук растерянно и кротко смотрел на холеного мужчину, от которого пахло дорогим табаком и духами.
- Ты что, не признал? – добродушно выдохнул незнакомец и охотно подсел к Маленцу. – Я же Ваник, мы вместе учились в тридцатой школе, под самым Кондом, где я жил… Вспомнил?!
- Ваник! Сколько лет прошло, подумать только, и ты вспомнил! – радостно встрепенулся Манук, и его обдало теплом тех далеких лет.
Воспоминания перенесли в далекое детство: он отчетливо уже вспомнил бойкого одноклассника, который еще с пятого класса лидерствовал в мальчишеской компании, был забиякой и заводилой, драчуном (“недаром кондовский!”)… Не одна учительница выскакивала из класса вся в слезах из-за его проделок на уроках. “Красавчик Вано” – вспомнил прозвище своего видного и рослого одноклассника невзрачный Маленц, который никогда и не пытался, в отличие от Ваника, стрелять за девочками и покорять их сердца еще в восьмом классе.
Однокашники пылко обнялись и расцеловались, хотя в школе и не были закадычными друзьями. Впрочем, это естественно – с годами люди все острее испытывают ностальгию, идеализируя и прошлое, и взгляды, и взаимоотношения… Когда поток взаимных расспросов о житье-бытье и воспоминаний за чашечкой кофе в летнем кафе иссяк, Ваник хлопнул себя по крепкой ляжке и неожиданно предложил другу детства:
- Слушай, Манук, не обижайся… как я понял, живется тебе несладко, переходи-ка ты работать ко мне! У меня небольшая, но солидная фирма… Правда, образование твое филологическое не больно подходит нам – у меня в основном экономисты, финансисты, юристы, но для тебя я что-нибудь достойное обязательно найду, не обижу. Денег будешь получать втрое больше, чем в своем дерьмовом “академическом собесе”!
Маленц оторопело глядел на нежданно свалившегося, словно с неба, благодетеля и не мог выговорить больше ни слова: казалось, еще недавно ударившийся в воспоминания и словоохотливый мужчина потерял дар речи.
- Но смогу ли я…, - начал было Манук.
- Без разговорчиков, - начальственно-панибратски отрезал Ваник. – В ближайший понедельник созвонимся, зайдешь ко мне на работу, договоримся конкретнее об окладе, о должности – естественно руководящей… Хватит тебе быть мальчиком на побегушках перед лжеучеными пирдунами!
- Но… Я ведь четверть века на одном и том же месте… Звезд с неба не хватал, но свыкся уже, меня знают, ценят, любят… Да и смогу ли я быть начальником… Прямо с корабля на бал!
- Никаких “но”… Мне ведь тоже рядом нужны “свои люди”! В твоих деловых и профессиональных качествах я не сомневаюсь, ты и в школе был толковым парнем, я не забыл!
Распрощались как самые добрые знакомые.
“Надо же, – не веря в свою удачу, думал по дороге Манук, - и близкими друзьями ведь не были, так, приятели: я ему сочинения иногда писал, он меня порою защищал от крутых кулаков кондовских разбойников, когда я провожал “их” девочек из школы домой… Какой душевный мужик оказался!”
Рассказав дома жене о неожиданной встрече и многообещающем предложении, сулившем немалые деньги и хотя какую-никакую, но “должность”, почувствовал, что Марианна и дети вмиг переменились – стали приветливее и заботливее… “Вот она, жестокая правда жизни: деньги решают все! Женушку-то словно подменили!” – с обидой подумал Мaнук, давно уже испытывавший полный дискомфорт со своей половинкой, днем и ночью пилившей его из-за неумения “делать деньги, как другие” и неспособности выплыть, наконец, в этом штормящем море житейских проблем. “Мужчина ты или не мужчина!” – эта вечная язвительная и колкая фраза жены, бьющая, как кувалда, по самолюбию Манука, когда приходилось в очередной раз занимать деньги у сослуживцев, чтобы дотянуть до получки, сидела ржавым гвоздем в мозгу бедолаги и не давала жить.
- Ты еще раздумываешь? В нашем-то положении! – кипятилась жена. – Таких предложений тебе никто больше не сделает. Куй железо, пока горячо! Четверть века просидел на одном месте, а чего добился: почет и уважение на словах – тебе, деньги и должности – другим! Жалко, видите ли, ему оставлять насиженное место… А то, что мы всей семьей месяцами сидим на постном – тебе наплевать! Ты губишь здоровье собственных детей! Эгоист!
Чтобы остановить поток слов неугомонной женщины, Маленц включил телевизор. Марианна подскочила к мужу поближе и продолжила атаку:
- Быстренько беги в назначенный день к нему и соглашайся… Иначе я, бог свидетель, разведусь, наконец, с таким недотепой!
Жена тараторила и тараторила еще что-то, но мужчина быстренько смылся в спальню и больше не реагировал: смирился и… решился.
…Кабинет управляющего фирмой Ованеса Малаяна был внушительным и шикарным: мебель красного дерева отлично гармонировала с респектабельным видом хозяина. Пока Манук все ближе подходил по ковровой дорожке от двойной двери к огромному полированному письменному столу “Ваника-благодетеля”, теплое чувство от недавней дружеской беседы со школьным приятелем все сильнее сменялось одолевавшей робостью и скованностью перед импозантным “господином Малаяном”, восседавшим в массивном кресле… Но “шеф” приветливо улыбался и жестом пригласил друга сесть поближе к нему…
Ваник уже деловито начал говорить о высокой зарплате, об ответственной должности, обязанностях, перспективах, еще о чем-то, словно все еще уговаривая Манука.
- Думаю, будешь очень доволен, - завершил свою немногословную, но емкую речь директор, легонько хлопнув по спине бывшего одноклассника. – Пиши заявление сразу с указанием должности… Оклад согласно штатному расписанию…
Маленц послушно взял придвинутый ему лист глянцевой белоснежной бумаги и стал писать, волнуясь, как первоклашка на первом своем уроке…
Жизнь круто менялась и пугала своей непредсказуемостью человека, изначально привыкшего жить “в предлагаемых обстоятельствах”… Малаян вызвал секретаршу, познакомил ее с другом и велел оформить быстренько все, как положено. Когда тонкая стройная девушка, вихляя бедрами, закрыла за собой дверь, Ваник широко улыбнулся: “Ну, поздравляю, коллега!С понедельника приступай и дерзай на наше общее благо!”
…Сотрудники отдела, где впредь предстояло “начальствовать” Мануку, встретили его несколько настороженно (“неизвестно, что за фрукт, раз взят со стороны”). Отношения впоследствии сложились уважительные, но не более. Подчиненные без особого рвения выполняли не очень обременительные поручения Маленца, изо дня в день аккуратно являясь на работу и уходя с нее в тот же час, минута в минуту. Однако это не мешало им бить баклуши в течение рабочего дня, шастать по другим комнатам и беззаботно проводить время: мужчинам – в курилках, женщинам – в ближайших бутиках. Получки и премии же – и немалые – любили все получать в срок и без проволочек… Мануку странно было видеть, что “совковые нравы” не искоренились и в демократическом обществе “рыночных отношений”…
Спустя месяц-другой новоиспеченный начальник почувствовал, что показавшиеся ему сперва тихими и безобидными сотрудники оказались весьма проворными малыми, которым пальца в рот не положишь – не только больно укусят, но могут отодрать его с мясом… Маленц, всю жизнь проведший в подчинении другим, никак не мог войти в новую роль – требовательного и жесткого руководителя. Его мягкость, интеллигентность в обращении с людьми, неумение разговаривать с подобными себе на повышенных и тем более в грубых тонах были сразу восприняты коллегами как неуверенность в силах и некомпетентность человека “не на своем месте”. Соответственным оказалось и отношение – не как к начальнику, а к какому-то временному “недоразумению” в их жизни.
“Не каждому дано быть руководителем”, - как-то раз, глядя в окно, многозначительно намекнула одна из сотрудниц, злая на язычок безнадежная старая дева. Манук, сидевший за своим столом, проглотил намек: Ерануи слыла в коллективе известной сплетницей и “стукачом”, с которой доброжелатели советовали “не связываться” ни при каких обстоятельствах! Другой подчиненный, не менее язвительный и самоуверенный тип, не раз прозрачно намекал, что не любит, когда его, человека со стажем, “направляют” и тем более чему-то учат люди, которые сами в фирме без году неделя и не очень-то и разбираются в их деле… Третий работничек просто окрестил его за спиной “лопухом”, хотя в глаза Мануку смотрел взглядом преданной собаки…
За несколько месяцев работы на новом месте Маленц превратился в комок нервов: подчиненные явно саботировали его поручения и указания. Он не решился жаловаться на них Малаяну, считая, что это непорядочно. Бедняга вспомнил свое прежнее малооплачиваемое, но безобидное существование, когда душа была спокойна, а нервы в порядке, и уже стал поминать недобрым словом своего “благодетеля”. Когда он заикнулся в кругу семьи о том, что не получает никакого удовлетворения от новой работы и свалившихся на его голову ехидных и “скользких” сослуживцев, норовящих при каждом удобном случае показать ему “свое место”, жена сверкнула глазами и решительно заявила, что не допустит сумасбродства: “Сиди там и не рыпайся! В кои веки тебе помогли хорошо устроиться, неблагодарный! Наконец в доме запахло мясом!” Дети поддакнули матери и тоже “навалились” на папу как следует. Доводы семьи были убийственно верны…
Манук сник, на душе скребли кошки, но, как заведенная механическая игрушка, продолжал день за днем идти на уже ненавистную работу – “начальствовать”, понимая, что он обязан это делать ради благополучия семьи, которая не простила бы ему никогда возвращения “к макаронам и рисовой каше”… Успокаивал он себя лишь тем, что как в молодости вынужден был “отдавать долг государству”, подчиняясь в армии тупым, бестолковым и полупьяным сержантам и офицерам, несмотря на всю бессмысленность их приказов и явное самодурство, так и ныне “отдавал долг” семье – этой “святой ячейке общества”, не признававшей за ним никаких прав, кроме обязанности содержать ее “достойным образом”. Это была тяжелая ноша, но необходимая с точки зрения всех домочадцев. И Манук безропотно нес ее… Ведь “кругом должен” – всю жизнь, до гробовой доски!
…Приближался Новый год. По установившейся в фирме традиции руководство рассылало во все “высокие инстанции”, государственные и частные, поздравительные открытки через отдел, который ныне на свою голову возглавлял “господин Маленц”. Самым простым и верным решением было поручить это не очень обременительное, но необходимое задание своим сотрудникам – и дело с концом! Однако Манук “постеснялся” – “исполнитель”, привыкший за долгие годы госслужбы к “коллективнму началу” и из боязни, что ненароком или, не исключено, нарочно, его сотрудники перепутают адреса, сам взялся “помочь”…
…Шофер всю дорогу проклинал судьбу и начальство, которое так подвело его в предновогодние дни, загрузив всякой “хреновиной”. Сидевший рядом молодой, но уже с непомерными амбициями подчиненный, то и дело кидал беспокойный взгляд на кипу белых конвертов в руках “шефа” – Маленца. Тот тщательно подбирал их, сортируя на ближние и дальние адреса, чтобы облегчить маршрут несносного водителя. Тихоня Симон полагал, что побегать по учреждениям придется только ему, а не начальнику, и тоскливо вперился в окно в ожидании очередной “вылазки” по адресу. Манук, всегда тонко улавливающий настроение сослуживцев, решил взять часть нагрузки на себя и по несколько раз сам выходил из машины. Странным показалось Маленцу то, что до этого ворчавший шофер, после одного выхода шефа, замолк и лишь сосредоточенно вглядывался с дорогу…
- Ну вроде все разнесли, осталось еще два-три адреса, жаль, что далеко ехать из-за них… Говорил же вам, надо было с ними покончить до наступления темноты, - сказал начальник и посмотрел на подчиненного.
Тот сделал удивленные глаза и посмотрел на водителя: “Нет, оставшиеся, наоборот, в самом центре города…”.
- Как так, а…, - и Манук назвал одно из авторитетных силовых ведомств, расположенных в пригороде.
- Да нет у меня в руках такого конверта, - невозмутимо пробормотал Симон, немигающими бараньими глазами уставившись в “шефа”.
- Быть того не может! – искренне удивился Манук, - мы сели с тобой в машину и я даже хотел, чтобы мы первым долгом поехали по дальним адресам, не оставляя их на поздний час. Этот конверт был в числе других, переданных мною тебе – всего двадцать адресов и конвертов было двадцать!
- Вы так уверены? – заерзал на сиденье Симон. – Чего-то не помню…
Шофер, до этого словно набравший в рот воды, подключился к разговору и тоже стал заверять Маленца, что не видел такого адреса на конвертах, хотя до этого почему-то брался и сам просматривать в машине все это “никому не нужное барахло”…
Натиск был столь дружным и единодушным, что шеф уже сам засомневался.
- Может, вы оставили в спешке один из конвертов в кабинете? – кинул мысль Симон и многозначительно посмотрел на Маленца. Шофер утвердительно кивнул головой и как-то криво ухмыльнулся. Шеф на секунду растерялся и… промолчал…
Молчание было воспринято как знак согласия и заговорщики победно вернулись обратно с чувством исполненного долга!
Пока Манук не спеша выходил из машины, Симон ловко опередил его. Под предлогом, что надо отпереть дверь кабинета, он бросился к лестнице и как бы невзначай кинул:
- Манук Мисакович, тут сказали, вас вроде директор спрашивал…
Маленц, следовавший за ним, поспешил к своему “благодетелю” Малаяну в самый конец коридора. Не обнаружив того в кабинете, задержался в приемной с секретаршей, поинтересовавшись, зачем он понадобился. Миловидная Ануш успокоила Манука, сообщив, что Малаян просто интересовался, справились ли его сотрудники с предновогодними поздравительными… “Шеф уехал и сегодня его уже не будет…”
Маленц проследовал в свой кабинет и тут, в дверях, увидел Симона. Тот был спиной к Мануку и не заметил появления шефа. Быстрым движением пройдоха вынул из кармана пиджака белый конверт и кинул на стол Маленца. “Шеф” степенно вошел в комнату и шумно вздохнул, дав понять наглецу о своем появлении. Симон нервно обернулся, но быстро нашелся: “Я же говорил вам, что какой-то конверт вы в спешке и не заметили! Вот, лежит, - тот самый!”
Взгляд шустряка был столь нахален, что Маленц вмиг понял: в его отсутствие в машине Симон с шофером сговорились – не ехать на ночь глядя за город, “зажулить” конверт…
Манук был обезоружен цинизмом молодого человека.
Симон взял со стола вроде “неожиданно замеченный” конверт и поспешно вышел из комнаты.
- Куда ты? – кинул вслед ему Маленц.
- Как куда… отдам шоферу, повезет завтра, когда у него найдется время, - ничтоже сумнящеся ответил подчиненный, всем своим видом показывая, что сглаживает “прокол” начальника, у которого явно “что-то с памятью стало”…
Маленц клокотал внутри, но внешне не подал виду и только, ухмыльнувшись, заметил: “Сегодня у него, конечно же, времени не было – я это понял по его нытью всю дорогу…”
- Ну зачем вы так, - заступился за шофера Симон, хорошо знавший его за годы работы и немало наездившийся с ним по разным “деликатным” поручениям начальства. – Если вы, извините, не забыли бы конверт у себя на столе, он отвез бы и этот, какая ему разница, куда гонять машину на казенный бензин?
На какой-то миг от наглости сопляка Манук потерял дар речи. Справившись с волнением, сумел лишь выдавать ледяным тоном: “Самвелян, вам нечего сказать мне?”
- А что вы хотите услышать? – без тени смущения отпарировал Симон уже в дверях. – Пока Гаруш не уехал домой, отдадим ему конверт! Что за беда, сегодня вручит или завтра? До Нового года еще пара дней… Да не переживайте из-за такой ерунды! Начальники ведь и не читают этих поздравительных – кипами валяются у секретарш в приемных… Просто принято рассылать для “галочки” – вот и все…
Манук вяло, с упавшим сердцем, опустился на стул и обхватил седеющую голову руками: его, солидного человека, этот прохиндей обвел как мальчишку, и он, “начальник отдела”, видевший все своими глазами, вместо того, чтобы “раздолбать” на месте, по горячему следу, этого заносчивого субъекта, “клюнул” и промолчал! “Далеко пойдет, - мысленно констатировал Маленц, -этот фрукт не будет годами просиживать штаны и ждать милостей от вышестоящих…”
Мужчина нервно встал из-за стола, зашагал по кабинету, перебирая в уме все события злополучного дня, вспоминая каждое движение, каждую реплику Симона и шофера, и все более гнев и досада овладевали им.
“Я мягкотелый, малодушный тюфяк, лопух, - бичевал он себя, - так просто дать себя провести – и кому! Шоферу и молокососу! Не бросить в лицо все то, что ты думаешь о его мерзком поведении… Нет, у меня действительно не хватает напора и мужества говорить прямо в лицо то, что думаешь!”
…Дома Маленц не находил себе места. Чтобы не мешать жене, он ушел в другую комнату, на диван, и провалялся там, ворочаясь с боку на бок, до утра, не находя ни покоя ни сна. Однако эту беспокойную ночь он запомнил на всю жизнь, - наконец, созрело решение, которое не могли уже изменить ни вечно недовольная жизнью ворчливая жена, ни обнаглевшие уже от сытной жизни взрослые дети…
…Когда Манук положил на стол своему оторопевшему от неожиданности директору заявление об уходе “по собственному желанию”, Малаян удивленно вскинул брови: “Что на тебя нашло, что случилось?”
- Прости, Ваник, я, кажется, действительно не на своем месте…, - тихо сказал Манук и виновато улыбнулся другу-благодетелю. – А “лопухом” быть не хочу и … не уговаривай меня, пожалуйста… я всю ночь думал… И решился!
Мужчины посмотрели друг другу в глаза. Малаян понял своего гордого друга: он мало видел в своем кругу людей со столь обостренным чувством достоинства. Вокруг него кишели шакалы, готовые разодрать кого угодно ради денег и мягкого кресла… Шеф был обезоружен своим невзрачным, неказистым приятелем, с завтрашнего дня вновь бедным, добровольно обрекающим себя на прозябание в этом черством, бездушном мире. Но он понял Манука и подписал заявление…
Маленц бодро шел по улице, дыша полной грудью; ветерок, холодный и свежий, обвевал осунувшееся лицо уже экс-начальника. Ощущение полной свободы придавало ему силы, укрепляло в нем сознание правильно сделанного шага: “душевная свобода дороже всяких денег и благ…”
* * *