К Ликельяну в окно заглядывать оказалось бесполезно, и, содрогаясь, постучался Осип в окно Северики. Тот спал себе, о беззаботнейший из смертных, и еле-еле Осика до него достучался.
Приоткрыл Северика окно, гостя увидел, и нехорошо стало: трясётся молодец с перекошенным лицом, бледный, как привидение. Ну, впустил Северьян его в дом, хоть и ночь была. Участливо спросил, что с ним.
Еле-еле Осип смог выговорить:
- Что? Жена-то – при тебе?
- При мне, - усмехнулся Северика. Уж в этом-то не сомневался: только что через сонную перелезал.
- Значит, бес… - прошептал Осип. Северика потряс его за плечи:
- Постой… Ты чего городишь? Что за дела-то?
Осика поглядел на него и призадумался. Потом с некоторым недоумением спросил:
- А… а сестра?
- Да ты чего, друг? - изумился Северика. - Как тебе в голову-то приходит? И сестра, понятно, на месте!
- Где? – едва слышно спросил Осика. - Покажи мне – и я уйду…
- Да в светёлке, у себя… - растерялся Северика.
- Проверь! - настойчиво потребовал Осип, и Северика вдруг побледнел, как и тот.
Более не толкуя, бросились оба вверх по лестнице. Дверь в светёлку нашли незапертой, постель – пустой.
Тут оба они переглянулись, долго молчали. Наконец Северика произнёс только одно слово:
- Где?
Осип глаза спрятал, помедлил. Потом глухо уронил:
- Пошли…
И пошли они в метель. И Северика стал смутно догадываться, куда идут. А бес у постели счастливой пары скакал да колесом ходил от восторга.
В эту ночь, после бури страстей, рухнули они в сон, объятий не разняв. Дверь на засов заперта была, всё строжайше соблюдено. Только ребятки дошлые оказались. Отставала щепка в косяке, в щель под ней протискивалось лезвие ножа, а засов Ликельян давно закрепить собирался, да руки не тем были заняты. Вот и попался, как кур во щи. Что ж? По грехам.
И за грехи, и в предчувствие беды, а, может, и во спасение – Бог послал ему дурное сновидение. Но никакие кошмары не смогли разбудить штормами умотанного, и потерял он последнюю надежду.
Снилось, что тьма ненашей навалилась на него. Вцепились когтями, зубами, на руках, на ногах повисли – аж на части рвут. Бьётся с ними Гназд, раскидывает, а число их всё пребывает. И вот тёмной тучей объяли, в рот, в нос забились, и тяжко придавили к земле. А из земли – гулкий ропот: «Грешен, Ликельяне! Грешен, грешен, грешен!» И понял он, что пришёл конец, и от ненашей нет спасенья. И увидел он раскалённую плиту, точно огонь распластался на поверхности и сделался гладким. Из последних сил рванулся, разразился страшными проклятьями. Но тут почуял, что вроде как связанный, шевельнуться не может. И схватили его за ноги, крутанули, и спиной – на эту плиту.
Боль обожгла – аж задохнулся! И враз проснулся. В ушах звенел истошный женский крик. Дёрнулся Ликельян, вокруг не разберёт ничего – тем временем ещё по спине получил. И никак не сообразит, где находится. Под грудью, вроде, женское тело… Ах, да… Лака… Только что-то уразумел, хотел вскочить – и не смог! Не успел… Третий удар поверг его на постель. Припечатал к ней. И четвёртый не заставил себя ждать. Он только дёргался и рычал. Кнут взрыхлял ему спину, как плуг пашню. И при каждом ударе звёзды вспыхивали в голове. Но Лаку он ухитрился спасти. Уж так получилось. Сверху оказался. Да и не слез: не подставлять же её… Достался ей лишь первый кнут – тот, что прошёлся по ним по обоим. Аликела же получил всё остальное.
Сколько их пришлось? Он не считал. Каждый встречал, как смерть. С каждым на тот свет уходил. За последним ждал ещё. И – не дождался… Не последовало кнута.
Вместо свиста кнута услышал он сопенье двух мужиков, тузивших друг друга. И тут, наконец, поднял голову. Крякнув от боли, повернулся, взглянул - и увидел того, кто в слякоть размазал его по ложу неги. Северьян, набычившись, упирался, стараясь сбросить Осипа со спины, а братец заламывал ему за спину руку, пытаясь кнут отобрать.
Аликела узнал собственный кнут. У дверей висел. Всё он понял. Уразумел все впереди грядущие грозы. Тошно стало – невмочь! Душа заболела не меньше спины и задницы. Но делать нечего… Натворил бед – исправлять надо.
Спохватился Гназд, стал подниматься. Не до ран тут: прикидывай, что сделать, как прореху залатать. А спина огнём горит. Стиснул зубы, кое-как на ноги встал - аж закачало… Подождал, пока круги разошлись. Головы не поднимая, на себя глянул – срам! Одеться бы, да попачкаешься: чует, как со спины по заднице ала кровушка течёт – на пол капает. Молодцы стоят, молчат. На него глядят. Тут и он с духом собрался. И глаза на них поднял.
Ох! Лучше б не глядел… И вспомнить-то тяжко…
Ничего хорошего не ожидал увидеть Гназд - и не увидел. Два врага смотрели на него. В надежде ещё, искал он хоть тени сочувствия – нет! Ничего близкого не нашёл он в их тяжёлых взорах. Только ненависть и кипящую обиду.
А чего ж ты хотел, Аликеле? Чего ждал, на что уповал? Ты, зрелый мужик, плохо рассчитал и попался! Так держи ответ!
Когда понял Гназд, что они враги, жестокий холод лёг ему на душу. Думал теперь он только о том, чтоб не дать им новых побед над собой. Он не сомневался, что у него отберут возлюбленную, и больше он её не увидит. И прикидывал, как дальше действовать.
Раз жизни ничто не угрожало – понял уже, что кнутом отделался – значит, можно отвести их подозренья: притвориться смирившимся, подавленным. Не раздражать их и выбрать момент. С Лакой тайком они сговорятся и махнут в чужие края, не оставив следов. Лака со ним хоть на край света пойдёт. А уж он-то её не бросит. Если ж грозит им другое несчастье…
Ликельян стоял с опущенными глазами, стараясь не выдать своих мыслей. Только Гназдов обмануть ему не удалось: знали молодца…
Северьян переглянулся с Осипом, ледяным голосом приказал сестре:
- Быстро одевайся и выходи.
«Её отнимут…» - мелькнуло у Ликельяна в голове. За спиной всхлипывающая девочка вконец разрыдалась. «Ну, в самом деле, - гневно глянул он на Гназдов, - не соображают, что ль? Ну, как ей одеться пред ними, мужиками?» И тихо, со смирением попросил:
- Пожалейте, молодцы… Уйдите за дверь.
Осип заколебался, было. Северьян сразу пресёк:
- Нет! Сговорятся. Лови их потом…
Сплюнув, указал дружку на простыню, которой прикрылась сестра:
- Подержи ей… Пусть обрядится… А ты, девка, поторопись!
Ладно, куда ни шло… Аликела со скрипом поднял простынку. Верно… Кто ещё подержит, как ни он. Признаёт, стало быть, его права….
Он поглядывал, как царевна торопливо одевалась. На плече её чётко обозначилась кровавая отметина. Она глядела на него жалобными перепуганными глазами – теми, тёмно-янтарными, гречишно-медовыми, чей ясный взор он клялся не допустить туманить слёзам. Слёзы лились из них непрерывным потоком и стекали по щекам на грудь. Ликельян как мог ласковее попытался успокоить её:
- Не горюй, ключ ты мой кристальный… Уладим мы это…
- Язык бы тебе вырвать… - прошипел за спиной Северика и передразнил с горечью, - ключ ты мой кристальный…
Девочка оделась, полюбовник опустил простыню.
- Ну! - повелительно позвал её брат. Тот не менее повелительно удержал её за руку:
- Не торопись. Без меня не ходи. Я сейчас…
Схватился, было, за лежащую рядом одежду, да вспомнил про сочащуюся свою спину. Ах, ты… Зато был повод оттянуть время.
- Лаку… - самым обыденным голосом попросил Аликела, - там масло в жбане… Промасли ветошку, приладь на спину, да – вон – холстинкой обвяжи…
Мужики промолчали. Лака стала ладить ему спину – и в голос вскрикнула от жалости: каково узреть кровавую рвать там, где только-только любовно скользили твои руки! Но сквозь слёзы сделала всё наилучшим образом. Аликела, стискивая зубы, оделся и приобрёл, наконец, приличный вид. Можно было вести переговоры.
Начал их Северика:
- Всё! хватит! – шагнул он к сестре и рванул её за руку, - пошли!
Девочка покорно подалась - да Ликельян удержал её, отсторонив рукой от брата. Не должен был он допустить, что б её увели. Потому и встрял между братом и сестрой. Оттеснил девку себе за спину:
- Постой, - говорит, - дружок…
Дружка и взгляд яростный встретил, и удар мощного кулака. Думал устоять, да на сей раз слабоват против него оказался. Спина подвела. Тот отбросил его и поволок сестру к двери. Ликельян дёрнулся ему поперёк. Но тут родной братец братцу дорогу перекрыл, встрял между ними. Лака, утаскиваемая прочь, тоскливо оглядывалась и взывала к возлюбленному обрывающимися всплесками рук.
А Осип, зло скалясь, напирая на него. Бешенство преодолело в Ликельяне и осторожность, и боль. Он внезапно бросился на брата, намереваясь смести его со своего пути. Но тот стоял насмерть. Они схватились. Этого было достаточно, что б девчонку увели. Какое-то время они боролись, пока Аликела не понял, что это уже не имеет смысла. Брат сказал, переводя дыхание:
- Уймись… Пожалей свою драную задницу!
Ликельян отпустил его, мрачно отошёл от двери. Зло бросил:
- Чего натворил, а? Не мог воды не мутить? Что тебе было за дело?
Тот вскипел:
- Так ты ещё упрекать смеешь?!
Ликельян обречённо махнул рукой:
- Ладно! Уберись с дороги! Ты своё дело сделал!
Уже не спеша, напялил он тулуп и, согнувшись, вышел в дверь. Побрёл к Северике – куда ж ещё? Брат препятствий не чинил.
Аликела догадывался, что сделают с девочкой. Побьёт её брат или не побьёт, это дело десятое, но запрёт – наипервейшее. В этом сомневался нечего. Вопрос, где…
Кабы в светёлке – так это - слава Богу! Светёлка-то не помеха! Найдёт Аликела способ добыть оттуда разлапушку.
Только ведь и Северьян это понимает. И запрёт он сестру не в кружевной девичьей светёлке, а в каменном дедовском погребе. И оттуда её не вызволить. Тот самый, нижний погреб. Погреб-могила, от слова «погребать». Тот погреб, что на чёрный день вырыт. Куда ж черней? Как белый гроб когда-то опускали в могилу – так опустят и нежную Лаку в мёртвую ледяную дыру… И Ликельяну ничего не сделать.
Верно, верно… Сдавайся, Аликеле! Ничего ты тут не можешь! Хана тебе! Посягнул ты на счастье, честь и достоинство близкой тебе семьи, понадеялся на везенье да ловкость свою. Оно, конечно, не со зла, не с зависти – от любви всё случилось. Однако ж сломанное назад не приставишь. Вот и ещё одна у тебя в жизни потеря. Не о возлюбленной речь. О друге.
К другу на порог и притёк Аликела, смиренный и кроткий. Надо было использовать последнее слабое средство: упросить его, не сгубил бы вконец. О счастье Гназд уж не помышлял.
Долго стучался он в дубовые двери, тряс решётки окон. Ничего не помогало. Наконец, отчаявшись, ухватил лежащую при конюшне оглоблю, саданул со всей силы по кованому железу. Гул разнёсся окрест – стёкла задрожали. А он от злости – ещё, ещё… Тут уж из-за двери взревел знакомый голос:
- Эй! Застрелю!
Ликельян обрадовался: хоть так, а всё ж откликнулся.
- Северику! - взмолился, - дозволь слово молвить!
Тот не отвечал. Аликела позвал ещё:
- Северику! Северьяне!
Потом опять взялся за оглоблю.
- Сказал, застрелю! - рявкнул друг после первого же удара.
- Выслушай! - попросил Аликела жалобным голосом.
- В дом не впущу, - глухо буркнул тот, - так говори.
- Северьяне! – пылко зашептал Аликела через дверь, - не губи сестры, не казни! Ну, какая её вина? Дитя ж совсем!
- Чего?! – хохотнул друг, - дитя, говоришь?! Может, удочеришь?!
- Что скажешь, - рабским голосом пообещал Аликела, - всё сделаю, только верни её в светёлку.
Северика кашлянул.
- Зима же!- продолжал увещевать его Ликельян, - не заморозишь, так простудишь. А я жениться собирался. Я тебе правду говорю.
Северика промолчал, и столь длительно, что друг чуть, было, опять не взялся за оглоблю.
- Эй, Ликельяне! - вдруг позвал тот. И беспрекословно объявил:
- Я верну сестру в светёлку в тот день и час, когда ты покинешь крепость, и что б три года я тебя не видел!
Теперь Аликела промолчал.
- И ты имей в виду, - добавил не допускающий возражений голос друга, - тебе не удастся вернуться втихаря – уж я об этом позабочусь!
Аликела прикинул в уме все способы его забот. Что ж – их было достаточно…. «Ладно, - подумал про себя, - хоть не в монастырь…»
- Северику, - опять зашептал он сквозь дверь, - выслушай ещё…
- Ну?
Гназд не сразу решился:
- Вот чего хочу сказать… - на всякий случай встал он сбоку за косяк: не получить бы пулю, - примирился бы ты… Ну, прими, как есть, то, что случилось. Ведь можно договориться, можно всё уладить! Ведь всё равно сделанного не исправишь! Так и оставь… Что тебе за прибыль от нашей разлуки?!
- Убирайся! - взревел друг. Ликельян понял всю тщетность своей просьбы.
Может, смекнул, подождать, пока пройдёт его раздражение. Не погубит же он, в самом деле, сестру. Не зверь же!
- Эй! – внезапно крикнул друг, явно угадывая его мысли, - ты прими к сведению, что девка у меня в холодном погребе без света, без огня, и пребудет там на хлебе и воде, пока ты не исчезнешь отсюда! Я не шучу! Вот тебе крест!
Он широко перекрестился. У Аликелы сердце захолонуло.
- Северьяне! – взмолился он, - обещаю тебе – уеду! Но сейчас – выведи её оттуда, сжалься!
- Вот ты - и сжалься!
«Ладно! - с яростью подумал побитый любовник, быстро опуская глаза - на случай, если тот наблюдает, - всё ж я тебя обставлю! Я найду способ вернуться, не удержать тебе сестры. Это сейчас ты бдителен и крепок. Скоро расслабишься. А на моей стороне – внезапность». Он поднял глаза:
- Хорошо, - сказал со смирением. - Оседлаю коня – и до света меня здесь не будет.
- Давай! - одобрил друг.
Аликела всё ещё медлил. Наконец, попросил осторожно:
- Северику… Не обижай её. Поверь, её вины тут нет… Просто очень любит меня…
- Тебя – с лестницы спущу, в окно выброшу, - пообещал друг. - А сестра у меня одна… - голос его прозвучал грустно. Ликельян вдруг испугался: пристроит, пожалуй… Кесрику тут ещё вспомнил…
- Северьяне! – прошептал с тревогой, - ты смотри, не вздумай! Я слово тебе даю – женюсь!
Друг горько засмеялся:
- Да уж твоё добро! Кому теперь сгодится!? - помолчав, добавил, - продал ты меня, Аликеле. Вот уж не думал – не ждал.
Не удержался он: прозвучало в голосе человеческое… Упрекнул вот. Это был голос друга. Тем больнее было… Алику грызли и горечь, и раскаяние. Даже был порыв и впрямь отступить, исчезнуть на три года. Но потом вспомнил о сердце самой Лаки, и всё встало на прежние места.
Стиснув зубы, отошёл он от двери и пошёл седлать коня. Зашёл к отцу, потревожил его сон, сообщил, что уезжаю. На его стариковские охи промолчал. Весьма неласково растолкал задремавшего Осику:
- Едем, получи, что хотел. Докопался до правды – ешь её теперь ложкой, утешайся!
Брат на упрёки не ответил. Даже не взглянул – молча, пошёл в конюшню.
Всё у них давно уж было собрано и готово. Только лошадей оседлать. С оседланной лошадью прошёл Гназд во двор Северики. Заранее ворота открыл. Опять долго стучался у дверей и в окна, но без оглобли обошлось. Северика, в конце концов, хмуро отозвался из-за двери:
- Чего ещё?!
Ликельян смущённо рукавицами похлопал:
- Еду, - проговорил, - проститься пришёл…
- Давай-давай! В спину, что ль, подтолкнуть?!
Алика опять робко попросил:
- Да проститься хотел… Надолго ж уезжаю…
- Ну, простился – и вали!
«С тобой, что ль?» - фыркнул про себя Алика и попросил уже настойчиво:
- Приведи сестру из погреба.
Тот понизил голос, произнёс медленно:
- Ах, вот чего… - и добавил небрежно, - не веришь, что вызволю?
- Проститься хочу, - в третий раз повторил Аликела.
- А я хочу увидеть хвост твоей лошади у поворота за Болча;нский Кряж! - послышался нарастающий гнев в голосе хозяина.
- Я всё сделал, как ты хочешь, - сдавленно упрекнул его друг, - но в этой просьбе не откажи – тебе оно ничего не стоит!
Тот усмехнулся:
- Ой ли?! Еле отбил сестру нынче… Нет, Ликельяне! Тебе веры нет! Почём я знаю, что у тебя на уме? Ты, вон, в гости ходил – а сам девку совратил! Говоришь – под ноги глядишь! Нет, милый! Отчаливай быстрей – и будем в расчете!
А Ликельян уже начистоту говорил. Раскрывая сердце, признавался:
- Я успокоить её хочу! Чтоб не плакала - ждала. Не изводилась. Не думала, что я бросил её!
Северика молчал. Друг почувствовал колебание и ухватился за это. Принялся увещевать:
- Ты и так довольно наказал нас! Много впереди и горя, и слёз. Сам знаешь – можно и не вернуться, как можно и не дождаться! Не бери на себя грозный суд – на то Господь! Сделай то, что тебе ничего не стоит – подведи сестру к дверям! Мне много не надо!
Просил с искренним отчаяньем. За спиной Осика ввёл коня во двор Северики. Ликельян сослался на него:
- Вот и братец не даст напроказить!
Меж тем Осипу вовсе неохота была терять время на всякие прощанья. Он попытался угомонить брата:
- Хватит! Решил – так трогай, не тяни!
Тут и Северика подхватил:
- Верно! И стоять у моих дверей тут ни к чему! Шум поднимать ещё! Соседи услышат!
И пошли оба отводные доводы сыпать: то один, то другой, перемежаясь. Северьян – слово, Осип – слово. Да с нападками. Да с угрозами. Не поскупились. Всё, что сумели, вспомнили.
На всё на это Ликельян ответил отчаянным упрёком:
- Звери вы лютые! И нет у вас ни сердца, ни жалости! О самой малости прошу – и то пожадничали!
Осика возмутился:
- Ну, и скотина же ты! Да таких дров наломавши – тебе бы в ногах валяться!
- А я что делаю?! – обернулся к нему Аликела, - что, как ни в ногах у вас валяюсь?! Что ж я – вины своей не знаю?! Я и так кругом виноват – не усугубляйте ж вину мою женскими слезами!
Неожиданно Северика распахнул дверь. Дружок отпрыгнул - думал, тот с колом на него. Но стоял Северьян спокойно, и за его спиной виднелись две запертые двери. И одна – в погреб. Эта дверь была двойная, с решёткой. Кованая, частая, несокрушимая решётка. Аликела стоял настороже, ожидая великих перемен.
- Пожалуй, я дам тебе повидать сестру, - медленно, испытующе глядя на него, проговорил Северика, - чтоб ты вконец с родным братом не повздорил… А то, как вы там, по зимнему-то пути, да поссорившись… Ничего нет хуже. Нельзя в дороге. Пропадёте оба.
Он продолжал:
- Я дам тебе проститься, Ликельяне. Но при мне, при Осипе, и через решётку. Это уж ты стерпи, не серчай! Сейчас – погоди. Выведу сестру, поставлю к решётке – и плачьтесь себе! Только не долго!
С этими словами он снова закрыл дверь.
Прошло немало времени. Ликельян в напряжении ждал. Брат во дворе топтался, тихо бранился и оглаживал лошадей. Глухо услышал Аликела звуки шагов, лязг решётки и голоса. Подобрался к двери. Дверь, наконец, раскрылась. Северика мрачно пропустил его вперёд. Сказал Осике:
- Ну-ка, поднимись сюда, пригляди за ним, - и другу потом, - а ты – не балуй!
Н-да… Если б они были врагами, Ликельян мог бы рискнуть… А что? Из двух стволов – неожиданно - в каждого по заряду, и ключ от погреба у него!
Но они были его братьями. И убивать их он не хотел. Смирно подошёл к решётке, и они встали у него спиной. Дверь погреба оказалась открыта. За ней – точно чёрная дыра. Аликела напряжённо всмотрелся в темноту. Стоял, ждал. И вот, всё расширяясь, появилось сияние, послышались шаги. Девочка взбегала по лестнице, держа свечу. Она появилась из-за поворота винтовой лестницы, в сияющем ореоле. Аликела позвал её, протянул руки. Сквозь решётку пролезли только пальцы. Она с расширенными глазами бросилась ко нему и ударилась о решётку грудью. Оба прижались к этой решётке с двух сторон, ища друг друга. Её тонкие руки протиснулись через железные переплетения, и она обняла Гназда. Решётка была ледяная!
Всё свидание они боролись с этой решёткой, стараясь как можно ближе соприкоснуться. Жадней прикосновений Гназд не помнил. Наплевать было, что оба брата за спиной возмущённо сопят, не знают, куда глаза девать. Не до них. Возлюбленные видели друг друга в последний раз – перед, очень, может быть, долгой разлукой.
Что говорили?
Что-то умопомрачительное, задыхаясь, взахлёб - и всё об одном: «Я тебя люблю и жить без тебя не могу!», и «Только ты дождись!», и «Только ты вернись!».- «Вернусь!» - «Дождусь!»… «Мне никто, кроме тебя, не нужен…» Вот это…
А ещё Ликельян сказал лишнее.
Прав был Северика, препятствуя свиданию, и зря он согласился. Он стоял за спиной, и, как можно тише, так, чтоб он не услышал, Алика всё же сумел шепнуть ей роковое:
- Приведёт Господь, к Пасхе приеду тайком – дам знать…
Он увидел, как в огромных сияющих её глазах отчаянье сменилось надеждой. Ради этого чего не скажешь! А ведь не сумел Аликела к Пасхе вернуться…
Закрутила нелёгкая. Едва выбрался. Северика знал, куда посылал. И Ликельян знал. А вот не удержался. Всю жизнь поломал себе глупым словом…
Они ещё долго прощались и целовались. Братцы с досадой с ноги на ногу переминались. Наконец, Северика положил Аликеле на плечо тяжёлую дружескую руку:
- Ну, будет, - сказал через силу сдержанно, - объяснился? Ну, и с Богом! Обещал, что к рассвету тебя здесь не будет? Давай – ногу в стремя! А то уж забрезжило…
- Ты сестру обещал в светёлку, - напомнил я.
- О том не беспокойся. Ступай в двери. Больно загостился…
Ликельян вышел, обернувшись к Лаке, оба неотрывно глядели друг на друга, пока дверь не захлопнулась. Северика запер замок. А Аликеле не оставалось ничего другого, как вскочить в холодное седло и тронуть поводья.
Вместе с Осипом выехали из ворот Северики, миновали ворота крепости и отправились в далёкий и неведомый путь в последние дни весёлых рождественских Святок, когда могильный червь в мёрзлой земле – и тот радуется.
Радость в мире витала. Такое это время. Только Ликельяну радость эта поперёк горла приходилась. И то ещё не беда была… Так, передряга… Не впервой Гназду по белу свету мыкаться, в невзгодах пребывать, в разлуке тосковать. Не в том горе. Горе в том, что ничего человек наперёд не знает…
Они покинули пределы своих земель не по западной дороге, по которой прибыл Алика меньше, чем два года назад, а по восточной, идущей за Болчанский Кряж – так было ближе и удобнее. Милая сердцу крепость скоро скрылась за Кряжем. А там – и отечество Гназдов осталась позади. Вокруг стелились снежные поля. Утром метель утихла. Земля белым бела была. А небо застлано мглой туманной, свинцом налито – давит на душу.
В дороге всё молчали. Друг на друга не смотрели. С тоски то выть, то браниться тянуло. Один, Аликела, может, и расслабился бы, а при брате не хотел: обиделся очень…
Только под конец дня, приближаясь к Пе;ктам, он впервые отверз уста. Без всякого вступления угрюмо буркнул:
- Почто заложил меня?
Осип хмуро глянул вдаль и поник головой. Не поворачиваясь, глухо пробубнил:
- Испугался…
Сей ответ озадачил Аликелу и несколько развлёк. Он чуток поразмыслил над ним; погодя, осведомился:
- А меня – не боишься?
Тот безразлично пробурчал, в ворот тулупа:
- Тебя-то чего? Ты свой…
Ликельян изумился и слегка откинулся в седле:
- Вот так-так… Свой, значит? И ты меня, своего, подставил?
Брат пожал плечами:
- Северьян тоже свой… А ты – провинился.
Всё так же глядя вдаль, он задумчиво проговорил после недолгого молчания:
- Я, может, и поостерёгся бы, да испугался очень…
- И чего ты испугался?
- Чего-чего? – совершенно затухнувшим голосом проворчал он, - не знаешь, что ль? Объяснять надо?
- Ну?
- Беса…
Аликела в изумлении шею вытянул:
- С какой стати?
- Ну, да… - продолжал брат. - Когда такое подумаешь, к кому хочешь в окно стукнешь… А уж когда стукнул – вроде и деваться некуда…
Ехали спокойным шагом. До заката успевали – потому не торопились. И мороз был лёгкий. Осип немного разговорился, стал объяснять:
- То есть, я подозревал тебя, конечно… Ну, потому что безвылазно дома, и, вроде, недоговариваешь чего… А сомневался сильно: всё ж у Гназдов этого не встретишь. Что ж, думаю, у него за диковина… Всего ждал – но что ты Северьяну такое… Вот когда увидел, что с его двора… - вот тогда испугался…
Аликела нахмурился, с досадой буркнул:
- Больно ты суеверен…
- Суеверен, да верен, - зло парировал Осип, - у своего друга – помер бы – не тронул…
Ликельян взорвался:
- Да что ты понимаешь! Ты, вон, привык дуру Дару дрючить… и других таких же… Раз я на это пошёл – значит, не мог иначе… Это раз в жизни бывает!
Брат с презрением передразнил:
- Раз в жизни… Раз в жизни Мелания была! Можно бы с Полактией и обуздаться!
- А этого ты вообще не трогай! - загрохотал Гназд.
Произошло то, чего опасался Северика. Схлестнулись, рассорились, разъехались, с остервенением коней погнали… Хорошо, Пе;кты недалеко уж были. Только ночлег и выручил.
Ночлег был Аликелы. Понятно, у одинокой вдовы. Вдова и примирила. Не разбираться же при ней. Да и чего разбираться-то? Каждый по-своему прав. К разговорам этим и потом старались они не возвращаться… Что в них толку? Только месяца через два, как-то уж привыкнув к свершившемуся, отдыхая после трудов праведных у открытого огня в каком-то пристанище, разговорились об этом, и тогда уж брат брата понял. Потом Алика не один раз ему принимался рассказывать, как дошёл до жизни такой, и тот головой только покачивал да языком поцокивал, всё приговаривал – и с некоторою завистью:
- Ишь ты… Любовь, говоришь?! Бывает же! Ишь, ты…
Дело, ради которого выбрались из дому, они почти завершили и уж полагали его улаженным. Но дальше случилось непредвиденное. По прибытии в Мце;ну проведав нужных людей, Ликельян узнал о гибели Ко;штики Хва;лта, с которым был связан уж не первый год. Пожалев о Коштике, Гназд вынужден был начать нудную и тревожную работу. Связывание порванных цепей. Потому как от этого Коштики зависело очень многое. И влип он ужасно! Носился от Мце;ны в Ю;дру, из Юдры в Смо;лу и обратно, и не было никакой надежды справиться с этим в ближайшее время. В таком деле многое зависит от резвости коня. Вся работа верхом.
Осип тут был ему большим подспорьем. Вот когда Ликельян порадовался, что рядом с ним младший брат, на которого можно смело положиться, который себя не пощадит, а дело вытянет. Интересно ему, понимаешь… А с его-то упрямством!