Введение
Разбирая архив отца после его кончины, я среди многочисленных рукописей обнаружил толстую тетрадь в клетку и с первых же страниц понял, что у меня в руках его автобиографические заметки, о которых он никогда никому не говорил. Прочитав содержимое тетради, я дал ее почитать сыну. Сейчас она снова у меня в папке со статьями отца,0 и я решил опубликовать этот дневник, так как он представляет собой исторический документ, освещающий жизнь в российской глубинке в конце девятнадцатого - начале двадцатого столетий, а также события, связанные с революцией 1917 года.
Перед публикацией дневника расскажу очень коротко о биографии отца.
Отца звали по паспорту Федор Иванович Паульман (крещенный как Эдуард Юханнович Паулсон). В поселке его звали Федя; это имя и попало в паспорт. А его отца крестили под именем Юхан, в поселке же звали Иваном, что и записано в его паспорте.
Отец после окончания 2-го Ленинградского артиллерийского училища (ЛАУ) служил в артиллерии большой мощности - элитном подразделении Красной Армии. Оно было вооружено уникальными наземными самодвижущимися артиллерийскими установками - огромными орудиями на гусеничном ходу, которые в финскую кампанию разрушали железобетонные доты на линии Маннергейма.
В 1937 году, т.е. в год моего рождения, отца уволили из Красной армии за то, что он эстонец и вернули ему офицерское звание и должность в артиллерийской части резерва Верховного главнокомандования только после рассмотрения его письма-ходатайства к маршалу СССР К.Ворошилову. В течение нескольких месяцев отец работал в школе преподавателем физкультуры. Об этом факте своей биографии он мне рассказал уже после ХХ съезда партии, когда началась реабилитация невинно осужденных и репрессированных.
Более четверти века он прослужил в Советской армии в артиллерийских частях. Прошел путь от курсанта до начальника штаба артиллерии Эстонского стрелкового корпуса. Его знали многие бойцы Северо-Западного, Калининского, Ленинградского и 2-го Прибалтийского фронтов. За проявленные мужество, доблесть отец был награжден двумя орденами Красного Знамени, орденом Александра Невского, двумя орденами Отечественной войны I степени, двумя орденами Красной Звезды и 7 медалями.
Из рассказов отца я узнал, что он еще до начала Великой Отечественной войны принимал участие в войне против Финляндии После окончания финской войны их часть перебросили в Западную Белоруссию для реализации договоренности о разделе Польши в соответствии с пактом Молотова-Риббентропа. В 1941 году он застал войну в Риге, где дислоцировалась их воинская часть. С боями она отступала вплоть до Новгорода. Там фронт стабилизировался. Его воинская часть участвовала в разгроме т.н. «Голубой дивизии», которую направил на советско-германский фронт диктатор Франко.
Отец - автор нескольких книг, брошюр и множества статей, в которых он описывал боевые действия Эстонского стрелкового корпуса во время Великой Отечественной войны.
Никаким оккупантом он не был, как и тысячи других его сослуживцев в Эстонском стрелковом корпусе. Они освобождали от фашистов свою этническую родину – Эстонию.
Начиная печатать записки своего отца, сразу же оговорюсь, что я стремился сохранить текст дневника в оригинале, исправляя только грамматические ошибки и в некоторых случаях – стилистические погрешности.
К дневниковым заметкам отца я приложил три справки: первая об Алатскиви в Эстонии, откуда родом были предки отца, вторая о поселке Чернево в России, где они проживали и где мой отец родился, и третья о переселении эстонцев в Псковскую губернию
***
Родовая летопись
Первый в роду Паульман, который стал грамотным человеком, – это я, Федор. Начиная писать о прошлом своих родителей и своей жизни, хочу в самом начале оговориться, что настоящий грамотный из меня не получился. Писать я также не мастер, как могу и как умею напишу все, что знал и помню. Мое желание, чтобы каждое поколение продолжало писать все о себе и своих родичах. Продолжали начатую мною традицию. Это начало по прошествии времени будет большим интересом для подрастающих поколений. Надеюсь, что эти записи будут по наследству передаваться из поколения в поколение. Эта тетрадь должна быть самым ценным из всех остальных реликвий и должна ценится выше всего.
Итак, буду писать все о том, что я знаю о своих предках.
Мой дед и бабушка
Как рассказывал мой отец, дед своих родителей не помнил (или они умерли, когда он еще был ребенком, или еще по каким-то другим обстоятельствам). Дед Карл Паулсон родился в имении Алатскиви в Эстляндской губернии. Года рождения деда я установить не смог, но он должен быть примерно в шестидесятых годах восемнадцатого столетия.
Бабушка Анна Паулсон (девичьей фамилии не знаю) родилась в 1864 г. Как она сама рассказывала, родилась где-то около города Тарту, но точного названия этой деревни вспомнить не смогла. Помнила, что тогда строили Тартуский университет (иногда ей приходилось бывать в Тарту).
Какими судьбами они оказались на территории Псковской губернии в местечке Чернево (точнее в мызе Чернево) Гдовского уезда, этого точно я не знаю. Но вспоминаю один разговор с бабушкой, когда она говорила, что их из мызы Алатскиви помещик перевез в мызу Чернево Гдовского уезда. Это и неудивительно: вполне возможно, т.к. одна мыза у него была на западном побережье Чудского озера, а другая – на восточном побережье.
Дед был ростом выше среднего, плечистый, с грубыми чертами лица. Как я только стал его помнить, дед всегда носил бороду. Борода была рыжеватая, волосы на голове светлые, глаза синие. Характер был у него спокойный. Сам он был медлительный. С домашними иногда был груб, а с посторонними всегда был вежлив и доверчив.
Бабушка была маленького роста, блондиночка, глаза синие. Она была очень подвижная. Она была умной женщиной, пронырливой и хитрой.
Дед и бабушка работали батраками в Чернево у князя Салтыкова. С юных лет дед был молотобойцем в кузнице, а бабушка работала на полевых работах, а также на скотном дворе. Жили они в избе, принадлежащем помещику. Своего дома у них не было.
Дед любил очень выпить, бабушка тоже любила водку. В те времена водка продавалась только в казенных лавках, так как была водочная монополия государя. Ближайшая лавка от мызы Чернево была в деревне Тупичино. Это около 12 верст (или 13 км).
Дед мой как ученик-молотобоец кузнецом и другими старшими использовался на побегушках за водкой. Бывали дни, когда за водкой приходилось бегать по два раза. Конечно, за это иногда ему наливали чарку. Таким образом, он мало-помалу и привык выпивать. Конечно, он не был алкоголиком, но водку пить любил и когда ее было вдоволь, он напивался до бесчувствия. Будучи многие годы молотобойцем в кузнице, тем не менее кузнечного ремесла он не освоил, даже с трудом подковывал собственную лошадь. А изготовить что-либо по хозяйству (оковать телегу, или сковать какую-либо скобу или еще что-либо) он не умел, несмотря на то, что проработал в кузнице более 20 лет. Здоровье у дедушки, а также у бабушки было очень хорошим. Я не помню, чтобы они когда-либо жаловались на здоровье вплоть до их смерти. Дедушка мой умер в 1937 году, прожив более 80 лет. Бабушка умерла в 1947 году, прожив 83 года. У них было четверо детей. Старшая дочь Альма, или как ее звали Александра, родилась в 1890 году в мызе Чернево. Сын Иван (мой отец) родился в 1892 году также в мызе Чернево, а младший сын Осип родился в 1901 году там же.
Дед мой и бабушка были неграмотными. Как дед, так и бабушка придерживались лютеранской веры. Ближайшая лютеранская церковь находилась в Гдове (это от Чернево на расстоянии 30 верст). Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них молился. Думаю, что они не верили в Бога. Дед был страшный богохульник. Он не верил ни в Бога, ни в черта. Я еще буду иногда подробно вспоминать о деде и бабушке, так как они для меня в детстве заменяли отца и мать.
Каким был наш дом
С того времени, когда я стал что-то помнить, наш каменно-деревянный дом располагался в помещичьей мызе. Первый этаж дома был каменный. Стены были сложены из крупных полевых валунов, которых в нашей местности было много. Первоначально этот дом был очевидно одноэтажным, а впоследствии над каменным была сооружен второй этаж из бревен. Нижний этаж дома имел четыре больших комнаты (в каждой по одному окну). Второй этаж также имел четыре комнаты с одним окном в каждой комнате.
В каждой комнате жила семья. Площадь комнаты составляла примерно 20-26 кв.м. С южной стороны дома на втором этаже была деревянная веранда. Вход на второй этаж вела наружная деревянная лестница. В нашей комнате кроме одного окна была еще полу стеклянная дверь, которая выходила на северную сторону на деревянный балкон с деревянной крышей с видом на парк. Окно в нашей комнате также выходило на парк. Дверь, выходящая в парк, открывалась только летом. Зимой она была наглухо закрыта с целью экономии топлива. При входе в комнату стояла деревянная перегородка, которая отделяла кухню от жилой части комнаты. С правой стороны стояла русская печь с плитой. Плита была на так называемой кухне и топилась там же. А русская печка топилась из жилой части комнаты. Практически жилой площади в этой комнате было 16-20 кв.м. С правой стороны за печкой стояло две деревянных кровати. А одна деревянная кровать стояла слева у стенки. Посредине комнаты стоял небольшой четырехугольный стол. Было два деревянных стула (приданое бабушки). Под одной кроватью стоял маленький кованный сундук с полукруглой крышкой (также бабушкино приданое). Вот и вся мебель, не считая двух деревянных скамеек.
На стенках везде были набиты гвозди, на них вешали одежду.
В последнее время в этой комнате жили дедушка, бабушка, их сын Осип, их дочь Александра, моя мать Елизавета и я – всего шесть человек. Но было время, когда в этой комнате жило семеро (я имею в виду моего отца, которого забрали в армию).
Солнца у нас в комнате никогда не было, т.к. единственное окно и полустеклянная дверь, выходящая на балкон, были на северной стороне с видом на парк. В парке росли большие клены, ясени, липы и другие лиственные деревья. Здесь летом всегда была тень и сырость. Но зато почти круглые сутки звучал птичий концерт.
В левой стороне кухни был чулан, где хранились продовольственные запасы. На кухне открывался в полу люк, через который в подвал вела лестница. В подвале хранились картофель и другие запасы.
Хозяйственная утварь была простая. На плите всегда стоял чугунный горшок. В этом горшке, как правило, готовился обед (суп или каша). Была также большая чугунная сковорода. Был ухват для горшка и сковороды. Из посуды была большая глиняная миска и несколько глиняных горшков, где хранилось молоко. Кроме того, по числу едоков были большие деревянные ложки с замысловатыми рисунками и деревянный черпак. Вилок не было. Был один большой кованный нож (очевидно сделанный дедом). Кушали все из одной миски. Жаренное на сковороде брали руками. Пили из нескольких глиняных кружек. На кухне был еще большой жестяной ковш, который висел всегда на краю бочки с водой. Воду таскали из колодца, который находился от дома на расстоянии 100-150 м.
В холодную погоду топили большую русскую печь. В этой же печи готовили еду и пекли хлеб. Зимой спали на печи, там было место для 3-4 человек.
Все щели на кухне и печи были забиты тараканами (рыжими и белыми). Летом в комнате обитали миллионы мух. Зимой, когда было очень холодно, на кухню из скотного двора приводили теленка или ягнят, чтобы он не замерзли.
Вот примерно так я помню свое первоначальное жилье.
В других комнатах в таких же примерно условиях жили другие семьи – наши соседи. В каждой семье, конечно, были дети, а поэтому, как мне помнится, недостатка в товарищах у меня не было. О многих из них я еще ниже напишу. Можно сейчас себе представить, какой была жизнь в доме, где жило 8 семей с детьми и как это все выглядело. Обстановка и быт в других семьях в нашем доме была примерно одинаковая у всех.
Чем занимались взрослые нашей семьи
Дедушка и бабушка, ка я уже писал выше, были батраками в имении князя Салтыкова вплоть до Октябрьской революции. Моя мать и отец до 1914 года, т.е. до начала Первой мировой войны, также работали в этом имении батраками. Кроме того, с нами вместе жил дядя Осип Карлович и тетя Альма Карловна. Они также работали до 1913 года в имении князя.
В 1913 году в 3-х километрах от имения Чернево была выстроена новая спичечная фабрика. Ее построил князь Салтыков. Фабрика в то время была оснащена самым современным оборудованием. Основное оборудование (машины и станки) были заменены только в 1929-1931 гг. В эти же годы были частично перестроены и корпуса фабрики, изменена технология производства.
С постройкой спичечной фабрики потребовалось большое количество рабочих рук – более 600 человек. На фабрике работало много женщин и подростков. Пошли работать на фабрику моя мать, дядя Осип и тетя Альма. А с началом войны в 1914 году в августе месяце мой отец Иван Карлович был мобилизован в царскую армию. Тетя Альма в 1915 году вышла замуж за Егора Зуева в деревне Аваносов – это в 4-5 километрах от Чернево. Таким образом, к 1915 году наша семья уменьшилась на два человека и нас осталось в квартире пятеро.
Рабочий день в то время на фабрике был 12 часов. Дяде Осипу было 12 лет, когда он стал работать на фабрике. Фабрика работала в две смены; поэтому одну неделю работали днем, а другую неделю – ночью. В имении батрак работал также 12 часов и получал деньгами в месяц 2-3 рубля. На фабрике рабочий также получал не более 3-х рублей, а подростки поначалу получали 1 рубль 50 копеек – 2 рубля в месяц. Чтобы оценить величину заработка, достаточно сказать, что пуд хлеба стоил 1 рубль. Таким образом, рабочий зарабатывал в месяц как бы 3 пуда хлеба.
В имении батраку разрешалось держать корову, свинью и овец, и, конечно же, еще и кур. Корм для коровы обеспечивал помещик.
До призыва в армию отец работал в имении кучером.
В семье я был единственным ребенком. Кто же меня нянчил? Кто за мной ухаживал? Судя по рассказам, этим занимались все взрослые в семье. Пока я еще не умел ходить, для меня была сооружена специальная тележка на деревянных колесиках с железными обручами. В ней я вырос, пока не стал ходить самостоятельно на своих ногах. А ходить я стал, когда мне было уже более 18 месяцев, то есть в полтора года.
Родился я 23 сентября 1912 года (в официальных документах указан другой год - 2011; отец при выписке паспорта сам изменил дату рождения на один год, чтобы не было проблем с трудоустройством – ВП). Я не помню своего отца. Он вернулся домой после войны в конце 1919 года, когда мне было уже 7 лет.
Наверное, первой моей нянькой был дядя Осип. Все остальные работали, а он по молодости был еще дома.
Весной 1913 года дядя ушел на работу на спичечную фабрику. Поэтому я остался без постоянной няньки. Летом 1913 года дед мой был в имении водовозом для барской кухни, п также колол дрова в имении. Воду для кухни возили примерно за 1,5-2 километра от имения. Брали ее из родничка (это место называлось Ельменово). В день дед делал несколько рейсов. Возили воду в большой деревянной бочке. С самого раннего утра дед уезжал за водой, привязывая маленькую тележку, где я располагался, к большой телеге с бочкой. И так мы ездили целыми днями взад и вперед – к роднику и обратно. У него была единственная забота – меня не потерять по дороге, особенно тогда, когда ехали под гору, так как родник располагался под большой горой и дорога к нему была выложена крупными булыжниками. Когда начинался дождь, тогда мою тележку дед сверху накрывал рогожей. Иногда мать брала меня с собой в поле также в той же тележке. Мать работала, а я «развлекался» в своей тележке. Так я и рос в этой тележке до тех пор, пока не стал ходить. Вот такими были мои ясли. В те времена люди и понятия не имели о яслях. В подобных условиях росли все дети моего возраста (условия жизни были у всех примерно одинаковыми). Сказывали, что где-то в 15-20 километрах жил фельдшер, и в случае нужды его можно было вызвать .Главными моими врагами была бабушка, а также солнце, воздух и вода, так как почти все детские годы с ранней весны и до поздней осени мы были на улице, предоставленные сами себе. А зимой сидели на горячей печке и только, когда подросли, тогда стали мы всю зиму целыми днями проводить на горе. Гора у нас была большая. Спуск с этой горы был длинною около 500 метров и крутизна спуска доходила до 30 градусов. Бывало, когда катишься вниз с этой горы, то дух замирал.
Что памятно о своих детских годах
(очень раннее детство)
1.Десять копеек
Примерно в одном километре от нашего дома на хуторе Ельменово, на большаке, ведущем к спичечной фабрике, в конце березовой аллеи стояла частная лавка. Ее хозяином был некий татарин; поэтому все говорили «пойдем за покупками к татарину». По какому случаю я не помню, дедушка дал мне десять копеек серебром. Было это, видимо, в 1915 году. На эти деньги я решил купить конфет и отправился один к татарину. Прошел я около километра и, как это всегда бывает, обнаружил, что монету я потерял. Всегда почему-то бывает так, что чем больше бережешь или прячешь, тем быстрее потратишь или потеряешь. В самом деле, как я мог потерять подаренный мне гривенник? А было дело так. Болел у меня в то время живот. И когда меня приспичило, сошел я с дороги на обочину и стал заниматься своими естественными надобностями. Когда все совершилось, штанишки были застегнуты, тогда я спохватился и обнаружил, что у меня не оказалось в руке заветных десяти копеек. Куда могла деться монета, этого я не знал. Вокруг я все обыскал, но так и не нашел утерянного гривенника. Чтобы заприметить, то место, где я справлял нужду, я выложил из сухих сучков и хворостин целую кучку с той целью, чтобы точно на это место привести дедушку с тем, чтобы он отыскал потерянные мною деньги. Я побежал, что есть мочи домой, чтобы сообщить дедушке о моем горе. Когда мы с дедушкой пришли на это место, где лежала куча хвороста и сухих палочек, дедушка тщательно переворошил сухие листья и траву, но гривенник так и не нашелся. Другого гривенника дед мне, конечно, не дал (в то время на гривенник можно было купить фунт леденцов, несколько медовых пряников, сделанных в виде лошадок, петушков и всяких других зверьков). Моему горю не было конца. Всю жизнь, пока я ходил по этой березовой аллее, я всегда вспоминал это место, где утерял гривенник.
Мне было уже более 20 лет, и я почти ежедневно ходил на работу мимо этого злосчастного места и не мог забыть этого происшествия из самого раннего детства. В возрасте 50 лет мне пришлось побывать в этих местах, и я вновь вспомнил об этом случае. Почему он мне так запомнился? Наверное, потому, что в детстве самым сильным чувством было желание съесть сладких конфет и пряников. В те времена сладости для детей были очень большой роскошью. Ведь даже сахар в нашем семейном рационе был большой редкостью, недоступным для нас лакомством. Дед мой тогда получал в день 30 копеек. Вот какова была в те времена цена одного гривенника! И в 100 лет я не забуду этого случая.
2.Знакомство с князем Салтыковым
Было мне, наверное, 3 или 4 года. Помню, как у нашего колодца стоял легковой автомобиль. Воду из колодца добывали с помощью насоса, т.е. качали за железную ручку, и вода текла из трубы в подставленное ведро. В тот раз несколько человек ходили у машины с тряпками в руках и мыли колеса и кузов. Автомобиль в то время был большой диковинкой, полагаю, что он был единственным во всем Гдовском уезде. Из Петербурга на этом автомобиле приезжал сам князь Салтыков. Рассказывали, что однажды зимой для расчистки дороги от Гдова до Чернево было согнано все население из окрестных деревень. Весь народ выходил смотреть на самодвижующеюся «телегу». Мужики и бабы после того, когда проезжала машина, еще долго обсуждали, какое чудо заставляет так быстро передвигаться этой «телеге». Конечно, полагали, что это чудо совершается не без вмешательства Господа Бога. Ведь на самого князя смотрели как на недоступное божество. Так же смотрели на машину, которая сама ходит. Считали, что такая машина доступна только таким, как князь Салтыков. Люди боялись близко подходить к машине.
В тот раз, когда мыли у колодца машину, там же находился и сам князь Салтыков. Он был при золотых погонах. На брюках были красные лампасы. Но меня это меньше всего интересовало. Меня больше всего интересовала сама машина. Нас мальчишек собралось вокруг машины так много, что мы мешали работать. У всех был такой огромный интерес к чудо-машине. А больше всего нас интересовал резиновый красный мячик, на который достаточно было нажать, как раздавался резкий гудок. Мы постепенно смелели и все ближе подходили к машине и стали отдельные детали трогать руками. И вскоре дело дошло до того, что мы стали нажимать на красный мячик, причем каждый раз раздавался резкий гудок. И тогда нас прогнали от машины. Мы издалека с завистью смотрели на автомобиль и при этом высказывали разные всяческие пожелания. Каждый из нас хотел быть героем, чтобы прокатиться на этой машине. От нашего дома до «белого дома» или «большого дома», как тогда называли дворец, в котором жил князь Салтыков, нужно было пройти небольшое расстояние через парк, в котором росли лиственные деревья, а подлеском были разные декоративные кусты. В этих то кустах у самой дорожки между нашим домом и «большим домом» я сидел без порток на корточках и справлял свои надобности. В это время по дорожке, посыпанной желтым гравием проходил сам князь Салтыков. Когда он меня увидел в таком положении, он шлепнул меня по голому заду тростью. Я вскочил и побежал к дому. Нашел дедушку и стал жаловаться ему, что какой-то мужик с красными полосами на штанах ударил меня палкой по заднице в то время, как я оправлялся в кустах. Дедушка мне сказал, что это же был сам князь Салтыков. И что он ему ничего поделать не может.
3. Воришка сахара.
Да! Я стал настоящим воришкой сахара. Сахар был украден нами не из шкафа, где он обычно был запрятан у бабушки, а посему постоянно был на замке. Иногда бабушка давал мне кусочек пиленого сахара. При этом всегда говорила, что больше сахара нет. Она это говорила потому, чтобы я больше у нее не клянчил сахар.
Та история, которую я хочу рассказать, была самым настоящим воровством. Дело было так. Напротив нашего дома стоял каменный амбар. В нем хранились все запасы имения: зерно, мука, крупы, соль и т.д. Мы с Васькой Богдановым катались на улице, когда к амбару подъехал обоз из 4-х подвод. Нашего брата не могло не заинтересовать продвижение обоза к амбару. Как только мы увидели нагруженные мешками дровни, ехавшие по еловой аллее, мы немедленно оказались на мешках. И так мы доехали до амбара, восседая на мешках. Когда мы ехали, то не могли не заметить, что на подводе, на которой мы ехали, было несколько мешков с сахаром рафинадом.
Подводы остановились у амбара. Мужички дали лошадям сено, а сами ушли по домам. Отборщика на месте не было. Мороз был довольно сильный. Мы с Васькой крутились и вертелись у воза с мешками сахара. Как нам хотелось набить карманы сахаром, а потом сидеть на теплой печи и сосать снежно белые граненые кусочки сладкого. Все случилось как-то само собой. Уголок одного мешка нами был чуть-чуть вспорот так, чтобы в это отверстие проходил только один кусочек сахара. Дырочка была столь мала, что ее невозможно было уже закрыть или заткнуть и ее никто и никогда не заметил бы и не узнал бы, что из мешка исчезло десяток кусочков сахара. Но к вечеру стало известно, что мы воришки сахара. Когда в наших карманах оказалось по нескольку кусочков сахара, мы немедленно смотались по домам. Я тут же пожаловался бабушке, что мне холодно, и попросился на печку, где было тепло. Лежать на овчинном полушубке на печи, где всегда было тепло, было совершенно безопасно сосать сладкий сахар (тем более, что никто меня не видел). Бабушка думала, что я после мороза на теплой печи уснул (я не издавал ни единого звука). Кусочек за кусочком сахар таял во рту. И когда все было съедено, я действительно задремал и уснул. Проснувшись, я почувствовал себя почему-то неловко. Что-то меня мучило, но я никак не мог понять причин своего состояния. На меня находил страх за украденный сахар. Я боялся, что возможно кто-то видел, как мы вытаскивали по кусочку сахар. Или Васька мог кому-либо рассказать, как мы воровали. Но мне что-то было не по себе. Я потихоньку слез с печи и тут же вышел в холодный коридор, где было темно. Я хотел идти к Ваське домой и с ним поговорить об украденном сахаре. Васька жил в этом же доме. Но было очень темно и холодно и я вернулся в комнату.
Дедушка, бабушка, мама и дядя Осип были уже дома и готовились ужинать. Я тоже молча сел за стол. Но никто со мною не говорил, и я тоже молчал. Помню, как сейчас, моя мать тихонько спросила у бабушки: «Федя, наверное, болен. Он такой сегодня мрачный». Бабушка в ответ: «Это он поспал и еще не очухался». Все деловито сидели за столом и кушали. В это время к нам в дом вошел маленького роста, черненький, толстый и совершенно лысый старичок – это был амбарщик Яков. «Приятного аппетита!» - сказал старичок. Бабушка побежала на кухню, чтобы принести маленькую скамейку и предложила амбарщику присесть. Он поблагодарил бабушку и сел недалеко от стола, где мы кушали. Когда он сел, мне показалось, что амбарщик смотрит только на меня и больше ни на кого. Все кушали и молчали. Амбарщик тоже молчал. Но мне казалось, что он сейчас скажет, что пришел за тем, чтобы меня арестовать за кражу сахара. Я глядел на амбарщика и стал краснеть. Потом затрясся мой подбородок и слезы покатились ручьем. Я не выдержал и бросился к дедушке на колени и зарыдал. Все растерялись, и никто не мог понять, в чем дело. Все смотрели на меня. Амбарщик улыбался и молчал. Молчание амбарщика и его кривая улыбка еще больше подействовали на меня. Я еще больше прижался к дедушке и сам того не помню, но сквозь слезы и рыдания выговорил громко, так что все услышали: «Сахар из мешка украл я и Васька». Меня теперь арестуют и посадят в тюрьму - подумал я. Все еще больше удивились и уставились на меня, и никто не мог понять, какой же сахар я украл. Где украл? Амбарщик еще больше стал улыбаться. Он, видимо, понял, о каком сахаре я говорю. Он теперь только догадался, отчего в уголке одного мешка с сахаром была маленькая, чуть заметная дырка. Когда я увидел смеющегося амбарщика, мне стало еще хуже, и я зарыдал еще сильнее. Мать и бабушка совершенно растерялись. Они не понимали, что с ребенком стряслось. Бабушка дала мне выпить холодной воды. Все стали меня успокаивать. Бабушка достала из шкафа кусочек сахара, но я отказался от него. Потихоньку я успокоился. Слезы перестали капать. Дедушка взял меня на руки и сказал мне, чтобы я рассказал, почему я так заплакал и какой и где был украден сахар. Амбарщик перестал смеяться и стал внимательно смотреть на меня. Но я упорно молчал и ничего не говорил. Дедушка больше ничего у меня не спрашивал. Амбарщик что-то накоротке переговорил с дедушкой, быстро одел свою шапку-ушанку и вышел, попрощавшись со всеми. Только теперь я понял, что амбарщик меня не арестует и он ничего об украденном сахаре не знает. Когда мы с дедушкой залезли на печь, чтобы лечь спать, он снова тихо спросил у меня, почему я так вдруг заплакал и о каком украденном сахаре идет речь. Дедушке все рассказал. Он меня выслушал и ничего не сказал. Я его очень просил, чтобы он никому об этом не говорил. Он мне пообещал, что никому и никогда об этом не расскажет. И в самом деле, он свое слово сдержал. Это было нашей с ним тайной. Однако никакой тайны все-таки не получилось. Когда я утром вышел на улицу, ребятишки стали меня дразнить: «Сахарный воришка»! Об этом, наверное, рассказал Васька. К амбару я боялся теперь подходить. А амбарщика боялся больше всех. Особенно я его боялся, когда он, глядя на меня, при этом улыбался.
4.Первая болезнь
Помню сильный мороз. Дед собирался в лес за дровами. Я очень хотел, чтобы он меня взял с собой, чтобы прокатиться на дровнях. Одели меня потеплее. Мы поехали в лес в Подгородок – это на половине пути к деревне Прибут на берегу реки Плюсса. Когда ехали в лес, мне холодно не было. В лесу дед стал наваливать на дровни длинные кряжи дров. Снег был глубоким. Я тоже принимал деятельное участие в укладке дров. Мне стало тепло, а потом даже жарко. Дрова были уложены. Получился высокий воз. Двинулись домой. Дедушка меня посадил на воз с дровами, а сам шагал за возом. Когда подъехали к дому, дед снял меня с воза. А я так замерз, что с трудом мог передвигаться.
Меня дома раздели. Мама и бабушка ругали дедушку, но было уже поздно. На другой день я заболел воспалением легких. Смутно помню, как приходил маленький, черный с бородкой человек с пенсне на носу. Это был доктор. Ставили мне банки. Я орал от боли, как леший. Несколько дней я ничего не помнил., т.к. температура была очень высокой. Когда я стал поправляться, то не мог сам перейти через комнату, так я ослаб. Мне давали зато конфет и сахара, сколько я хотел. Я с довольным видом лежал в постели и сосал конфеты. Все в доме были ко мне очень внимательны, особенно мама, когда она приходила с работы. Мне понравилось болеть. Когда я совсем поправился и меня стали пускать на улицу, конфет стали давать мало, а потом вообще перестали. И сахара тоже. Мне опять захотелось заболеть, чтобы вновь стали давать сладости. Но я больше не болел.
5. Первый окунь
В теплые солнечные дни старшие ребята отправлялись на Плюссу купаться, и мы от них не отставали. Большие купались, где хотели, переплывали реку, загорали на другой сторон реки на желтом песке. Наше же место было у т.н. малого дуба, как называлось это место, где всегда все раздевались Никакого дуба здесь не было, а в воде торчал лишь корень дуба в несколько метров длиной. Глубина в этом месте была небольшой. до метра, а дно был чистое, песчаное. Здесь было место для нашего купания. На нашем берегу был также песчаный пляж, но очень маленький. Как хотелось на тот берег! Но нас туда не пускали, т.к. мы не умели плавать. Учились мы плавать здесь самостоятельно. Тем, кто уже мог проплыть вниз по течению десяток метров, тем разрешалось быть на том берегу. Мечтой всех было научиться плавать. Поэтому не удивительно, что все мальчишки в Чернево хорошо плавали и ныряли.
Когда мы купались у «малого дуба», то видели на песчаном дне, как стаями ходили полосатые окуни. Это меня очень заинтересовало. Я подолгу на них смотрел и мне захотелось их поймать. Я видел, как взрослые ловили рыбу на удочку, но у меня не было крючка. Купить его тоже было негде. Крючок для ловли рыбы был моей мечтой. Однажды я попросил дедушку сделать мне крючок. Он сделал крючок из кровельного гвоздя. Какой это был крючок, сами понимаете. Это был просто согнутый гвоздь без бородки. Дед смотрел на эту затею так, чтобы только отвязаться от меня. Удочка была снаряжена, накопаны червяки. Ноги сами меня понесли к берегу Плюссы, к «малому дубу». Погода была ветряная и никто не купался. На реке никого не было. Насадил я на крючок червя. Забросил удочку. Мне было видно, как червяк извивался на песчаном дне реки. Окуней не было видно. Куда они подевались? Ведь их здесь всегда была уйма.
Моему терпению не было конца. Наконец я увидел, что в верх по течению плыло четыре окуня. Окуни проплыли мимо червя, не обращая на него никакого внимания. Я просто обиделся – почему окуни проплыли мимо червяка. Я подтянул червяка поближе к окуням. Один окунь отделился от стайки, приблизился к червяку, понюхал его и отошел. Потом он еще раз подплыл к червяку, понюхал его, раскрыл рот и стал червяка проглатывать. Я за всем этим с берега наблюдал. Когда большая часть червяка была у окуня во рту, я дернул удилище и окунь потянулся за ниткой к берегу. Я еще раз сильнее дернул и окунь оказался у моих ног. Я осторожно снял окуня с крючка. Зажав его двумя руками, я выбежал на берег, и что было мочи побежал домой показать деду, какого я поймал окуня. На радостях я даже забыл свою удочку на берегу.
Воспоминания из детского возраста.
Видимо, и до нас дошла революция?
Напротив нашего дома вкруговую были посажены липы. Всего их было, может быть, 15 или 20. Диаметр круга был примерно 20-30 метров. Когда летом липы цвели, внутри круга всегда была тень. Круг из лип представлял из себя как бы большой шатер или беседку, т.к. кроны деревьев почти сходились. Из ветвей и листьев получалась сплошная зеленая крыша. За зеленым кругом расположился амбар, а слева от нашего дома было расположено двухэтажное кирпичное здание – дом управляющего имением. Правее круга был колодец с насосом, а еще правее колодца также были посажены вкруговую липы и другие лиственные деревья. В середине этого круга была глубокая яма, стены которой были выложены из булыжника. Видимо, когда-то это был пруд для пожарных нужд или еще для каких-то иных хозяйственных потребностей.
Посредине еще одного липового круга, который располагался напротив нашего дома, стояли деревянные скамейки, окружавшие площадку для танцев, где летними вечерами иногда собиралась молодежь для танцулек. Здесь же собирались мужики на сходки.
Однажды осенью здесь собралось очень много народа, мужчин и женщин, старых и молодых. Весь круг был заполнен людьми. Сюда съехались жители изо всех ближайших и дальних деревень. Колыхались красные флаги. Целый день шло собрание. Говорили громко, ругались. Дело дошло даже до драки. Когда к вечеру все разошлись, у нашего дома слышен был разговор о том, что теперь каждый будет иметь свою землю. С помещичьего скотного двора за телегами вели коров. За некоторыми телегами тянулись по две и даже три коровы.
У нас тоже в этот день появились две коровы и одна лошадь. В доме управляющего расположилось какое-то учреждение. Каждый день приезжали к дому повозки, заходили и выходили незнакомые люди. Из Салтыковского дворца, или как его называли «большого дома» стали на подводы грузить мебель (столы, кресла, диваны), зеркала, шкуры, рояли. Ежедневно много подвод уходило в город Гдов. Очень часто можно было услышать такие слова, как Советы, революция, Ленин, Троцкий, Зиновьев.
В доме управляющего разместился, как его называли, Совет. Мама и Осип на работу на фабрику не ходили, так как она стояла. Лавку в Емельяново закрыли. Очень часто по вечерам в нашем доме собирались мужики, проходили собрания. Много и горячо говорили, при этом неистово все курили. Света маленькой керосиновой лампы не было видно. Собрания проходили в каждой квартире по очереди, бывало и у нас тоже собирались люди. Я тогда сидел на печи, откуда мне было все видно и слышно, но только понять я ничего не мог. Дед наш часто стал ходить в Совет в дом бывшего управляющего. Его почему-то стали называть коммунистом. Дядя Осип по ночам ходил дежурить в Совет. Иногда он приходил домой с винтовкой.
Дома часто стали пить водку и самогонку. Дед стал более подвижным и веселым. На стене повесили два портрета. Один был портрет Ленина, а другой – Троцкого. Говорили, что теперь они самые главные. Они вместо царя. Днем и вечерами много говорили о войне и разделе земли. Вообще жизнь стала какая-то другая. Люди стали веселее, больше находились дома. Особенно много говорили по вечерам на сходках. Одним словом, что-то в жизни изменилось, но меня это не касалось.
Однажды уже зимой стали делить хлеб, который был в помещичьем амбаре. Съехалось много подвод. Народ шумел и кричал. Дед привез большой воз с хлебными мешками. Мешки втащили в квартиру и сложили за печкой в кучу. В «белом доме» почти каждый день собиралась молодежь и в большой зале устраивали танцы. Все что вокруг происходило, я воспринимал, как Революцию.
Дед мой - «коммунист»
Однажды дома был большой скандал. Бабушка страшно ругала дедушку за то, что он затесался в коммунисты. Дед сидел на краю кровати, курил трубку и без конца плевался, когда бабушка то с кочергой, то махая руками с криком подбегала к нему. Он был спокоен и казалось, что вообще не обращал внимания на бабушкины крики. Чем он аргументировал свои доводы, почему он стал коммунистом я не знаю, однако помню, что бабушка очень часто грозила ему тюрьмой и Сибирью.
В коммунисты тогда записалось трое: дедушка, Семен Богданов, как его всегда кликали - «Сеня Маринин», и Василий Богданов по кличке «Пытала». Они не были братьями, а однофамильцами. Все они были избраны в Совет, где часто заседали целыми днями. В Совет стекалось много народа из других деревень. Самым главным «советником» был мужик из деревни Гверездка Алексей Тимофеев. О нем много говорили: кто-то его хвалил, а кто-то ругал. Но деду за то, что записался в коммунисты и был членом Совета, пришлось впоследствии плохо. Когда пришли белые, Совета не стало. Коров и лошадей повели обратно на помещичий двор. У стенки дома дед вырыл большую яму и все привезенные мешки с хлебом запрятал в нее. Яму засыпал землей и листьями. И никто даже не подозревал, что там столько спрятано хлеба.
Бабушка часто плакала, а дедушка куда-то исчез, и длительное время домой не появлялся. Правда, иногда приходил ночью и опять уходил. Белые через некоторое время ушли. И был период, когда не было ни белых, ни красных. И не было Совета. Потом снова пришли белые, говорили, что пришел Булак Балахович. Дедушка опять убежал из дому, но через несколько дней вернулся. Ночью деда арестовали. Арестовали и «Сеню Маринина». Он жил в нашем доме. Арестовали и «Пыталу». Всем троим связали сзади руки и пешком отправили в город Гдов в тюрьму. Бабушка плакала, моя мама тоже плакала. Прошло около месяца, когда однажды ночью пришел домой дедушка и сразу же ушел. И долго после этого не появлялся. Пришел домой только осенью. Когда он вернулся, тогда белых уже не было. Пришли красные. Дедушка тогда рассказал, как он сидел в тюрьме и как они были приговорены к повешению, и как их отпустили. А было это так.
Около месяца они сидели в тюрьме в городе Гдов. Они трое из Чернево и другие заключенные сидели в одной камере. Однажды в воскресенье утром их троих (деда, «Пыталу» и «Сеню Маринина») вывели во двор тюрьмы. К ним подошел поп, который прочитал молитву и после этого их повели на площадь у Пятницкой церкви на берегу реки Гдовки у дороги, которая ведет к станции Гдов. На площади было много народу. Стояла виселица, а вокруг нее стоял военный караул. При повешении присутствовал сам Булак Балахович (генерал российской Белой армии и Войска Польского; настоящая фамилия — Балахович, также известен как Бэй-Булак-Балахович.). Виселица была построена на площади рядом с Пятницкой церковью. Дед рассказывал, когда их подвели к виселице, Сеня повернулся лицом к церкви, стал молиться и креститься. «Пытала», глядя на Сеню, стал делать тоже самое. Я же по-русски молиться не умел, но когда увидел, что мои товарищи усиленно молятся, обратившись к церкви, тоже стал молиться и креститься. Все стоящие у церкви и виселице люди, солдаты и офицеры из банды Булака Балаховича с удивлением смотрели на нас. Стоящий рядом с Булаком офицер громко сказал, обращаясь в Балаховичу: «Какие же это коммунисты, если они молятся перед смертью? Это не коммунисты». Булак Балахович приказал проверить, есть ли на нас кресты на груди. Я стоял к Булаку последним в ряду, первым же стоял Сеня. Когда отстегнули пуговицы грязной рубашки у него, действительно на груди оказался маленький золотой крестик на тонкой цепочке. Крест оказался и у «Пыталы». У меня даже не стали смотреть, есть ли на мне крест или нет. На самом же деле у меня креста не было. Булак Балахович громко выкрикнул: «Это не коммунисты, которые носят крест на груди! Отпустить их на все четыре стороны». Среди толпы, наблюдавшей за этой сценой, волной пронесся шум одобрения. Видимо, Булак понял, что вешать коммунистов, которые перед повешением молятся, глядя на церковь, и носят кресты, было не в его интересах и не соответствовало его политике. Повешение было бы в какой-то степени обращено против него самого.
И так нас тут же освободили из-под стражи. Не теряя ни секунды, мы скрылись в толпе и немедленно оказались на другом берегу реки Гдовки. По тропе вдоль реки мы втроем почти бегом удалялись в направлении станции Гдов, где за ней виднелся большой лес. Уже ночью, пройдя более 30 километров, мы оказались дома. Только находчивость Сени спасла наши жизни. Кресты на груди в то время носили почти все русские мужики. Когда записывались в коммунисты, о наличии крестов, конечно, никто из нас и не думал.
Белые и красные
Кажется, это было весной 1919 года. Говорили, что скоро придут белые. Кто их тогда толком различал, но люди говорили почему-то так, что красные – это наши, а белые – это не наши. Белые, мол, за царя, а красные – за Ленина. Но все знали, что красные – бедняки, а белые – богачи. У белых есть хорошее оружие, одежда, что белым солдатам дают белый хлеб и сало, а у красных ничего нет. И что они все забирают у народа и этим кормятся. Одеты красные во что попало. Белые идут на Петроград, а красные их не пускают. Если хозяевами останутся белые, тогда вернется князь Салтыков, коров и лошадей, которых мужики забрали из имения для себя, отберут обратно и за самочинство будут бить, а, может быть, даже посадят в тюрьму и расстреляют. Если же останутся красные и будут вновь Советы, тогда коров и лошадей обратно не заберут и еще каждому мужику дадут землю. У каждого будет своя земля.
В Черневе все были за красных. Даже двое парней добровольно ушли воевать к красным. Один из них сын Пыталы, а другой сын Алаяна (последнего я видел в 1927-1928 гг.). Он приезжал к отцу в гости и был командиром Красной Армии. Он был летчиком.
Когда пришли белые, то никакого боя не было. Коров и лошадей, забранных из имения, отвели обратно на скотные дворы князя Салтыкова. В имении был назначен новый комендант – высокий мужчина с большим животом. Ходил он всегда в белом кителе с золотыми погонами и белой кокардой на защитного цвета фуражке. В «большом доме» разместился лазарет, куда привозили раненных. В доме управляющего и в «большом доме» жили офицеры и солдаты. Солдаты жили также и в нашем доме. Но в нашей комнате их не было. Амбар был занят под большой склад, куда свозили сапоги, ботинки, шинели, мясо, сало, муку и т.д. Рядом с нашим домом был большой деревянный сарай, где при князе Салтыкове хранились машины и всякий хозяйственный инвентарь. А при белых этот сарай бал занят под склад боеприпасов. В течение лета каждый день несколько грузовиков из Гдова сюда привозили снаряды, патроны, сухари, шинели, ботинки и различное снаряжение. К осени громадный сарай был набит от пола до потолка боеприпасами, гранатами и взрывчаткой, а также пулеметными лентами. Рядом с амбаром стоял двухэтажный деревянный дом, где размещалась мастерская по ремонту вооружения. Здесь ремонтировали пулеметы и винтовки, иногда и пушки. Одним словом, за лето 1919 года Чернево превратилось в тыловой склад белой армии. Фронт в это время был у Струг (белые так называли). Многих мужиков из имения мобилизовали в белую армию. Деньги ходили как напечатанные белыми, так и царские (керенки, думки и николаевские). Охотнее всего брали царские деньги.
К концу лета фронт стал продвигаться к нам все ближе и ближе. Иногда была слышна артиллерийская канонада. За имением, между Чернево и деревней Прибужье еще при Салтыкове была выстроена высокая деревянная вышка, высотой около 80 сажен. Предназначалась эта вышка для того, чтобы смотреть, где полыхали лесные пожары. Салтыков имел 30 тысяч десятин леса. Летом круглые сутки на этой вышке дежурил сторож. Видимость из этой вышки составляла более 30 верст. Даже был виден город Гдов. Так вот парни ходили на эту вышку и наблюдали бои между белыми и красными, когда линия фронта в августе находилась от нас в 15-20 километрах.
Но потом фронт снова ушел от нас дальше и больше не слышно было артиллерийской стрельбы. Жизнь текла по-прежнему. Только часто в это лето стали гонять мужиков с подводами. Собирали обозы в несколько десятков подвод, загружали их патронами и снарядами, и отправляли на фронт. Дядя Осип дважды ездил в составе таких обозов. Ездили они в Струги Белые. Отсутствовали долго: первый раз – более недели, а второй раз - более 2-х недель. Распоряжался обозом комендант, так как снаряды грузили в Черневе.
Когда линия фронта продвинулась к нам ближе, машины со снарядами из Гдова стали приходит все чаще и чаще. Иногда привозили боеприпасы даже ночью.
В это лето очень часто в небе появлялись аэропланы. Когда самолеты пролетали над нами, тогда солдаты стреляли по ним из винтовок.
Танки
Когда белые отступали, линия фронта проходила от Чернево примерно в 15 километрах, у деревни Тупицино. Была уже осень. Белые солдаты, которые размещались в Чернево, все чаще стали говорить о приходе англичан с танками и тогда красным де «крышка». Однажды утром весь народ вышел на большую дорогу, чтобы посмотреть, как пойдут танки, которые сделают «крышку» красным. С раннего утра и весь день по дороге на Струги Красные шли военные, в основном все верхом. Везли пушки, шли обозы. Один солдат залез на телеграфный столб, подключился к проводам, и какой-то офицер стал разговаривать по телефону. Только к вечеру в направлении деревни Гнилище раздался сильный рев мотора. Народ закричал, что идут танки. В самом деле из-за поворота на березовой аллее показался танк. Это было громадное самодвижущееся чудовище. Двигался танк очень медленно, мы мальчишки легко бежали за танком по обочине дороги. Танк был очень высоким. Гусеницы двигались медленно. Они были очень широкие. Спереди высовывался ствол пушки. Моторы так сильно работали и гусеницы лязгали так страшно, что человеческого голоса рядом не было слышно. Танков прошло три штуки. Последний танк около Чернево остановился и из него вылезли двое в кожаных пиджаках и кожаных штанах. Руки и лица их были замызганными. Они на английском языке попросили молока. Как этот разговор состоялся я не знаю, но молока им принесли. За ними войск больше не было.
Все говорили, что теперь война кончится, так как при помощи таких машин красные будут разбиты. Что, мол, танк может везде пройти и что из пушки или винтовки его броню невозможно пробить. Танк де недоступен ни одному виду оружия. Но уже на другой день уже пошел разговор, что один танк застрял в трясине у ручья около деревни Скородно. Мост развалился и танк провалился, застряв в трясине. Гусеницы у танка отвалились и дальше он двигаться не мог. Так этот танк и простоял около ручья более недели. Другой танк тоже якобы не дошел до линии фронта. На дороге около деревни Дуброво вырыли большую канаву и танк в этой канаве застрял. Его вытащили из канавы только через трое суток. Тогда народ стал смеяться над танками. Через несколько дней прошло еще около десяти танков. Эти танки были более подвижными. Скорость их была большой. А размеры в сравнении с предыдущими танками были значительно меньше. На бортах этих танков были нарисованы белой краской, как на игральных картах, тузы («крестовый». «бубновый», «пиковый» и «червоный»). Их так солдаты и называли – «танки-козыри». Мы мальчишки, конечно, в этом ничего не понимали, но для нас это было ново и интересно. Мы целыми днями вертелись у машин, которые привозили снаряды, наблюдая за их разгрузкой. Каждый из нас мечтал получить для себя новенькую винтовку, наган, гранату и шашку. Все это мы видели, когда разгружались машины. Все это вооружение укладывалось в склад. Мы без конца играли в войну. «Белые», как очумелые, с криками, бегали как бы верхом на танках, которые заменяли им лошадей.
Красные (конница)
Было это глубокой осенью 1919 года. Линия фронта была еще далеко. Никто в деревне не ожидал наступления красных. В тылу было спокойно. Комендант в Чернево сменил свой белый китель на серую шинель. Солдаты ходили спокойно, как всегда. Не было никаких признаков беспокойства. Только что разгрузили две машины со снарядами и одну машину с амуницией. Часовые у складов менялись, как всегда, через два часа. Одним словом, все было как обычно. Наши домашние пришли с молотьбы. Бабушка ставила на стол обед. Я после очередной игры в войну пришел домой, сел за стол, когда вдруг услышал громкие крики «Ура!». Крики раздавались на улице. Крики были не детские. Стрельбы не было. Но топот лошадей и крики «Ура!» все продолжались за окном. Мое любопытство заставило меня выскочить на улицу, и я увидел, что вся площадь перед домом, у амбара и склада, бала заполнена конницей. Многие из них все еще махали клинками. Некоторые на полном аллюре неслись к «большому дому» по шоссе мимо амбара. На папахах у всех были искоса натянуты красные ленты. Было шумно. Несколько белых солдат и офицеров, а также комендант белых стояли у колодца в окружении красных. Из домов выбежал народ. Все с удивлением смотрели, и никто толком не понимал, что случилось. Откуда взялись красные конники? Говорят, что их было около 300 всадников. Большинство разговаривающих крестьян были эстонцы. Красные несли несколько охапок ржаной соломы к складу со снарядами, гранатами и патронами. Из амбара выносили шинели, ботинки, седла и всякое другое, что там хранилось. Один из красных, очень высокий мужчина, громко кричал на ломаном русском языке: «Бегай сейцас. Будет потсигать. Спасайся, как мосно!» Красные решили поджечь склады с боеприпасами. Наш дом был от склада в 20-25 метрах. Все люди нашего и другие жители бросились, кто куда смог. Наша семья (дед, бабушка, Осип и я) побежали мимо «большого дома» в парк и дальше в Ельменово, где раньше была лавка татарина. Там уже кто-то жил из батраков. Скот к этому времени еще не успели пригнать с пастбищ. Скотные дворы были удалены на 25-100 метров. Дома, конечно, остались не запертыми. Красные еще из Чернево не ушли, когда население все разбежалось. Свершилось все в течение не более получаса. Не успели мы еще пройти до Ельменово (это 1,5-2,0 километра), как послышались глухие разрывы снарядов. Бабы ревели и голосили. На хуторе Ельменово собралось много людей. Все думали, что склады подожгут и он немедленно сразу весь взорвется. Но ничего подобного не было. Снаряды рвались всю ночь, патроны трещали, как сало на сковородке. Отдельные снаряды выбрасывало из склада, и они рвались далеко от имения. Когда стало уже совсем темнеть, хорошо было видно зарево на темном небе. Некоторые мужики решили пойти посмотреть на происходящее в имении Чернево поближе. Пошли и наш дед, и дядя Осип. Через некоторое время мужики вернулись и принесли с собой большие банки со свининой. Это были английские консервы; в каждой банке было 16 килограммов свинины. Каждый из них принес по большой связке английских ботинок, белых сухарей, сахара и всяких других вещей. Начистили картошки и стали жарить свинину с картошкой, пить чай с сухарями и сахаром. Мужики и бабы примеряли ботинки. Все увлеклись трофеями и даже на время забыли про навалившееся горе. А пожар продолжался. Взрывы не прекращались. Мужики ушли обратно за ботинками, салом и сахаром. Рискуя жизнью, к утру весь склад был растащен. В этом деле участвовали мужики и из соседних деревень.
Сколько в этом складе было всякого добра – никто не знает. Сколько увезли красные конники? Сколько растащили жители окрестных деревень, установить невозможно. Ясно только одно – английские ботинки, не переделанными и не перештопанными, все носили до тридцатых годов. Свинину некоторые ели много лет. Кто и где прятал награбленное – никто не знал. Помню только такой случай. Через несколько дней я на елке в парке нашел повешенными высоко на суку четыре пары ботинок. Нас мальчишек, конечно, не пускали в Чернево посмотреть, что и как там было.
Утром, когда рассвело, все пошли по домам. Красных в Чернево уже не было. Когда и куда они ушли – никто не знал. Белых тоже в Чернево не было. Убитых тоже не было видно. Видимо, пленных красные увезли с собой или где-нибудь вне Чернево расстреляли. Никто об этом тоже не ведал.
Что же мы увидели, когда вернулись в Чернево? У всех близлежащих домов стекол в окнах не было. В нашем доме не было ни окон, ни дверей. Но в самом доме все было цело. Вокруг склада, где хранились снаряды и патроны, деревья были сильно обгоревшие. По всему Чернево валялись неразорвавшиеся снаряды. Близко от склада снаряды валялись на земле даже отдельными ящиками. Нередко еще патроны трещали среди пепла, где находился склад. Кто-то предупредил, что снаряды трогать нельзя и первое время мы, мальчишки их не трогали. Для нас было столько интересного. Везде можно было достать винтовку, шашку и даже пулемет. Патронов было сколько угодно, ведь целые ящики с патронами взрывами снарядов выбрасывались из огня. Было весело и интересно. Но первое время ко всему относились очень осторожно и осмотрительно.
Вечером на другой день пришло несколько десятков белых солдат и ночью же они куда-то скрылись. Два или три дня в Чернево не было ни белых, ни красных. Только через несколько дней пришли красные, также без боя и после этого белых мы больше не видели.
«Большой дом»
«Большой дом». «Белый дом». «Князь дом» - как только не называли дворец, в котором жил князь Салтыков. Действительно, в памяти как местных батраков, так и батраков из ближайших деревень этот дом вполне заслуживал название «большой дом». Одна половина дома была пятиэтажная, а другая половина – четырехэтажная. В доме расположилось десяток зал и сотня комнат. Имелись центральное отопление, водопровод и канализация. Большинство зал и комнат имели паркетные полы. Все комнаты были меблированы. «Белым домом» можно было его назвать потому, что он был выкрашен в белый цвет. Среди вековых деревьев, окружающих дворец, среди зелени он выглядел особенно белым и праздничным. До революции люди боялись близко подходить ко дворцу.
Но в один из осенних дней все люди в Чернево и из окрестных поселений бросились в «большой дом». Каждый выносил из дома, что мог. Кто нес посуду, кто белье, кто мебель, кто книги. Словом, «тянули» все. Сотни подвод, груженные мебелью, отправлялись в Гдов. Для нас мальчишек большую радость предоставляло бегание по большим залам и коридорам. Катались по паркету, как по льду. Помню в одном из залов весь пол был заставлен посудой: стаканами, графинами, тарелками и т.п. Всю посуду мы палками и камнями перебили. Били зеркала и окна. Много перетаскали из дворца книг. Читать их никто не умел. Целыми зимними днями сидели на печи и разглядывали картинки в книгах. Книги были разные. Были большие книги с картинками боев и сражений. В залах дворца гуляла молодежь. Танцевали почти каждый вечер. Через год или полтора четырехэтажную сторону дома сожгли. Что послужило причиной пожара, никто не знал.
Имение Чернево
Прожив более полувека, я нигде не видел ничего подобного и сравнимого по красоте парка и устройства всего имения. Детские и юношеские воспоминания всегда романтичны и запоминаются на всю жизнь.
Это имение было уголком земного рая, созданного русским человеком с большой любовью к природе. В Записках отца нарисована от руки схема имения Чернево. Изобразить ее я не в состоянии, поэтому постараюсь описать ее. Надеюсь, что воображение читателя дополнит мое описание.
От дворца отходило пять аллей. Одна шла перпендикулярно по направлению к реке Плюсса и упиралась в другую аллею, которая шла вдоль реки. Налево от этой приречной аллеи расположились оранжерея и пруды. К этой приречной аллее от дворца вела еще одна аллея под углом в 45 градусов.
Налево от дворца шла аллея, засаженная кленами и ясенем. Аллея, которая шла направо от дворца, была еловая. Пятая аллея упиралась в аллеи, образующие треугольник из липовых деревьев, вдоль которых с правой стороны от него находился яблоневый сад. Между двумя аллеями (правой и ведущей из треугольника также направо) находились несколько жилых домов, кухня князя, дом управляющего, оружейная мастерская, амбар, кузница, скотный двор и другие хозяйственные постройки. От треугольника липовых аллей лучами отходили четыре аллеи, из которых три были березовыми, упираясь в сосновый лес (за исключением кленовой аллеи, которая вела к яблоневому саду). Конец кленовой аллеи соединялся с березовой аллеей и на их стыке в лес уходила сосновая аллея.
Самодельный самолет
Мы неоднократно видели в небе летящие самолеты. И нам пришла в голову идея – самим соорудить «самолет». Инициатором, помню, как сейчас, был Альберт Туги. Мы начали собирать перья от различных птиц (кур, гусей, уток, ворон и др.). Из собранных перьев было сделано два больших крыла. Перья приклеивали к материи, а саму материю с прикрепленными перьями натянули и прикрепили к палкам. Сооруженные крылья были, как весла, прикреплены к деревянному корыту. Пилот должен был сидеть в корыте и махать большими крыльями, летя по воздуху. Взлететь «самолет» должен был, по нашей идее, с балкона второго этажа нашего дома. Короче говоря, один из нас должен был сесть в корыто, закрепиться в нем, взять в руки длинные палки, из которых были сооружены крылья, и начать ими сильно махать. И когда «летчик» был готов взлететь, он должен был дать сигнал и корыто в это время сталкивалось с балкона. Такова была несложная детская идея «самолета».
Сооружение «самолета» длилось около недели. Долго спорили, кто должен лететь первым. Право лететь первым, конечно же, оказалось за «конструктором» Туги Альбертом. Немало было споров в отношении того, где должен был «пилот» приземлиться. Мнения были разные. Но сам «пилот» решил – пролететь через каменный амбар и приземлиться в яблочном саду. Так и условились. Когда все было решено и согласовано, корыто и крылья были затащены на балкон второго этажа. Альберт сел в корыто, привязался веревкой, взял в руки палки с крыльями и подал сигнал - толкай! Мы дружно толкнули корыто. «Летчик» Альберт не успел даже взмахнуть крыльями, как уже корыто лежало на земле. «Летчик» орал от боли. Когда произошла эта катастрофа (а нас было четверо - Альберт, я, Вася Богданов и Володя Мярд), мы втроем разбежались кто куда. На крик Альберта из дома выбежали взрослые. Когда увидели его одного у разбитого корыта, а также длинные палки, к которым были прикреплены куски материи с приклеенными перьями, то никто не мог понять, в чем дело. Что случилось? Пришел отец Альберта Иван Туги. Он поднял сына и понес его домой на второй этаж этого же дома. Разбитое корыто убрали и палки с «крыльями» тоже. Все стихло, и мы по одному стали приходить к месту происшествия. Выяснилось, что Альберт пострадал не очень сильно. Он больше испугался, нежели ушибся. Отец Альберта осмотрел дома сына и убедился в том, что с ним ничего особенного не случилось. Сын все ему рассказал, и отец задал ему хорошую порку кожаным ремнем. Мы притихли. К вечеру Альберт вышел на улицу. Я первый его увидал и подошел к нему. Он мне сказал, что больше не никогда не полетит. Он нас обвинил в том, что мы его толкнули очень тихо и только поэтому корыто сразу упало вниз. Нужно было толкнуть сильно и он тогда успел бы начать махать крыльями и полет состоялся бы. Разбор «катастрофы» шел несколько дней, но новый «самолет» мы больше не строили.
Пиротехника – взрыв моста
Война оставила много взрывчатых веществ (снарядов, патронов) и, конечно же оружия, что нас, мальчишек, чрезвычайно привлекало. Известно, что все мальчишки чрезвычайно любознательны: они все видели, все разыскивали. Найденные предметы вооружения мы прятали от взрослых. Собравшись вместе, мы долго обсуждали, как применить тот или иной предмет. Каждый старался быть знатоком того или другого вида оружия. В то время каждый из нас имел оружие всех видов. Я лично имел: винтовку русскую, японскую, наган, шашку, тесак, штык, гранаты, патроны, пулеметные ленты и т.д. Каждый из нас все это умело прятал, чтобы никто, даже лучший друг об этом не знал. Никто не украл у меня моих «сокровищ», так как никто не знал, где я их прятал. Я хранил свое «хозяйство» на конюшне. Там было две кормушки. Одной пользовались друзья, а другая была пустая. В пустую кормушку я все сложил и засыпал сеном. Когда я был убежден, что никто за мной не следит и меня не видит, я ходил в конюшню проверять, все ли хранимое в кормушке в целости и сохранности. Каждый из нас хвастал своим арсеналом - у кого было больше оружия, тот считался героем. Знаю, что Богданов Колька имел даже пулемет «Максим». Между нами шла бойкая торговля оружием. Боеприпасами не интересовались, так как они были в большом изобилии. Стрелять мы ходили в Погородок – это от имения более 2-х километров в лесу и овраге, откуда стрельба была почти не слышна. Но там нас все-таки заприметили. Мы разбежались по лесу и никого из нас не поймали. Поэтому оружие хотя мы имели, но стрелять из него боялись.
В подвале «большого дома» нашли большую кучу желтого цвета в виде порошка. Походила эта масса на серу. Самый старший среди нас был Колька Богданов (сын Пыталы). Он определил, что при помощи этого вещества можно производить взрыв. Но как это делать, никто из нас не знал. Взрывчатка лежала в подвале уже около года, и мы не могли найти ей применение.
Но как-то зимой Альберт мне сказал под большим секретом, что сегодня будем взрывать деревянный мост у «большого дома», который был переброшен через овраг в дворцовом парке. Подготовку взрыва Колька Богданов и Алберт проводили вдвоем и никому об этом не говорили, решив, видимо, для всех ребят сделать «сюрприз».
Был воскресный день. Слух о взрыве моста стал всем известен. К обеду мальчишек у «Большого дома» собралось много. Взрывчатку уложили в ящик, было ее около двух пудов. Ящик снесли под мост Альберт с Колькой. Нас они не подпускали близко к мосту. Нам разрешили наблюдать за взрывом с балкона второго этажа «Большого дома» на расстоянии примерно 250-300 метров.
Когда все было готово, фитиль поджег Альберт Туги. Они сразу с Колькой убежали. Прошло несколько минут. Все были в ожидании взрыва, но его не было. Как водится, мы стали над «пиротехниками» подтрунивать, зубоскалить. Туги не выдержал и побежал к мосту, чтобы посмотреть, почему не произошло взрыва. Он взбежал на мост и стал разглядывать - горит или не горит фитиль. И в этот момент произошел взрыв. Куски дерева, земли, снега и облако дыма поднялись выше деревьев. В «Большом доме» вылетели стекла. Начали сбегаться взрослые. Сразу после взрыва мы побежали к мосту. Он был разрушен полностью. А Туги в нескольких метрах от моста лежал на дне оврага в глубоком снегу и стонал. Его лицо и руки были черными и все в крови. Все бросились к нему. Вынесли его из оврага. Сам он ходить не мог и ничего не говорил, только моргал. Тут подоспели взрослые и Туги отнесли домой. Что и как было дома – мы не знаем. Чем и как его лечили, мы тоже не знаем. Ведь врачей в то время поблизости не было. Но врач, видимо, и не очень был нужен, т.к. Альберт уже на другой день с перевязанными лицом и руками бегал с нами на улице.
Мы ходили осматривать место взрыва. Только теперь он сказал, что взрыв был «хорошим». Таким образом, он дважды в течение одного года был первым в испытании техники: первый раз он слетел со второго этажа в корыте, а второй раз стал жертвой злосчастного взрыва.
Кстати, остальная взрывчатка из подвала «Большого дома» была куда-то вывезена.
Взрыв на реке Плюсса
Как я уже писал, во время взрыва склада с боеприпасами, целые ящики снарядов были раскиданы на большой площади от склада. Кому-то пришла в голову идея сделать взрыв на реке Плюсса и посмотреть высоко ли поднимется вода. В заводях Плюссы было много бревен и дров, оставшихся от сплава. Был сооружен солидный плот из бревен. На плоту развели большой костер. Когда костер разгорелся в него положили два ящика 122 мм снарядов (всего 4 снаряда). Плот от берега оттолкнули, и он поплыл по течению. Костер разгорался все больше, а мы лежали на берегу в ожидании взрыва. Через несколько минут раздался сильный взрыв. Куски бревен, столб воды и огня поднялись на несколько десятков метров. Мы все разбежались. Опять прибежали взрослые, но ничего не обнаружили и были очень удивлены – что это могло бы быть?
Голод
Меня голод не обошел стороной. Что такое голод, я помню хорошо. Летом и весной 1919 года мы голодали. Хлеба не было несколько месяцев. Картофеля тоже не было. Что касается мяса, то даже его запаха не было. Были очень небольшие запасы овсяной муки. Бабушка готовила овсяной кисель. Кисель ели с разбавленным молоком. Конечно, и киселя, и молока вдоволь не было. Один или два раза в неделю бабушка пекла овсяной хлеб. Хлеб был очень кислый, а мука не была очищена от шелухи. Есть такой хлеб можно было с большим трудом, т.к. он обжигал горло. Основным питанием весной был щавель, из него варили суп на молоке и ели его без хлеба. За щавелем ходили всей семьей на луга. Кроме того, весной на поле росли «пупырки», или как его звали еще «конский хвощ». Дед каждый день в конце июля ходил на поле смотреть, не поспела ли рожь.
Как только зерно ржи немного окрепло и налилось, было сжато несколько снопов. Вручную колосья были общипаны и из собранной ржи была сварена бурда. До чего же она была вкусная, и особенно с щавелевым супом. К этому времени созрела капуста и картофель, а также огородная зелень. Голод был побежден. Кто знает, сколько раз за это лето у нас был понос (или дизентерия?). Никто на это даже не жаловался. Каждый знал, что помощи никто никакой не окажет, т.к. все были в одинаковом трудном положении и все голодали. Если у кого-то и был небольшой запас хлеба, то должен был молчать. Ведь за кусок хлеба голодный человек мог другого убить и насильно отобрать хлеб.
Впервые вижу отца
Своего отца я впервые увидел в декабре месяце 1919 года, т.е. когда мне было уже 7 лет. Отец в августе 1914 года был призван в армию, когда началась Первая мировая война. Когда отец ушел на войну, мне тогда было около двух лет, и я его совершенно не помнил. Как рассказывает мать, а потом и отец, его призвали рядовым солдатом в пехоту. Военному делу он был совершенно не обучен. Призывался в городе Гдове. Через три дня призывников отправили в Петербург, а потом в Красное Село под Ленинградом, где началась военная подготовка. Она в основном заключалась в строевых учениях, маршировке, парадах и смотрах. За все время военного обучения удалось на стрельбище выпустить три пули из винтовки и это было все. А через три месяца их отправили на фронт под Варшаву. В той же роте, где он служил, был односельчанин – Рыйгас. По тому времени Рыйгас был грамотным солдатом – закончил гимназию. Рыйгас был у командира роты ординарцем. Когда войсковая часть, где служил мой отец, прибыла под Варшаву, то там шло сплошное отступление. Рыйгас предложил отцу сдаться в плен. И он согласился. Когда войска отступали, они остались в одной еврейской деревеньке. Когда пришли немцы, отец с Рыйгасом находились в одной хате, и они без боя сдались в плен. Через несколько дней нас эвакуировали в тыл вглубь Германии в район Дрездена. Здесь жили в больших бараках – полуземлянках. Спали на деревянных стружках, где было неисчислимое количество вшей (даже стружки шевелились от них). Кормили свекольной бурдой. Лагерь был обтянут колючей проволокой с пропущенным электротоком.
Через некоторое время отца отправили на работу в каменоломни. Там он работал на камнедробилке. А в дальнейшем он работал у помещика (на пивоваренном заводе и выполнял другие работы).
С момента, когда он попал в плен, и до возвращения в Чернево, у него с семьей никакой связи не было. Мать же получила официальное извещение, что муж пропал без вести и стала получать пособие на ребенка. Так шли годы. Я жил с матерью у деда. Дед заменил мне отца. Мать не теряла надежды на возвращение мужа. Прошли 1915, 1916 годы и лето 1917 года. В России свершилась Февральская революция, затем – Октябрьская революция. Была свергнута царская власть. Свергнуто Временное правительство Керенского. Кругом царил голод и разруха. Ждать Ивана Карловича уже все перестали, считая его погибшим.
В декабре 1918 года в сочельник, накануне Рождества в доме все готовились к празднику: мыли полы, чистили мебель. Дед привез елку. Бабушка жарила кровяную колбасу. Одним словом, все готовились встретить Рождество. Однако в семье, тем не менее, не было праздничного настроения. И, конечно же, никто не вспоминал об Иване Карловиче.
Помню, что в комнате было много свежей соломы. Мать набивала ею матрасы. Сидя на полу, она зашивала тюфяк с соломой, а я сидел на соломе с ней рядом. Бабушка колдовала на кухне у плиты. И в это время в комнату вошел незнакомый для меня дядя. Поздоровался. Мать встала, бросилась к нему на шею и зарыдала. Прибежала бабушка и тоже заплакала, бросившись к пришедшему человеку на грудь и стала его целовать.
Я смотрел на пришедшего и ничего не мог понять, что произошло, что это за человек пришел? Пришедший в дом дядя с мамой и бабушкой подошли ко мне. Человек взял меня на руки и сел на стул. Мне мать говорит, что это – твой папа. А сама продолжала плакать. Вот так я встретил впервые своего отца. С тех пор я его помню – мне шел уже седьмой год.
Рождество, конечно же, было для всех нас веселым. А на другой день мы с отцом вышли на улицу гулять.
Первая порка
Первую порку я получил от отца. Была зима, стояли сильные январские морозы. Мальчишки днем, как правило, собирались у кого-либо на квартире и забавлялись, чем пришлось. У кого-то появилась идея: устроить «соревнование»: кто сбегает босиком в соседнюю деревню Раек и прибежит обратно быстрее всех. Мороз был не менее 20 градусов. Дорога была раскатана полозьями саней до блеска. Дул сильный ветер, тучи черными хлопьями неслись над землей.
Нас босых было 6 или 8 мальчишек, одетых в одни ситцевые рубашки. У порога дома все выстроились в линию и по команде побежали до Райка. Возраст у нас у всех был примерно одинаковый. Было условлено, кто прибежит первым обратно в Чернево, тот будет «царь». Когда я прибежал обратно к дому, меня у порога встречал отец с березовыми прутьями в руке. Я закоченел, ноги ничего не чувствовали. Отец меня взял за ворот рубашки и повел в дом. В квартире он пригнул мою голову к себе между ног, снял штанишки и стал бить по голой заднице прутьями. Я с криком вырвался из рук отца, спасаясь от него, и спрятался под кровать. Я, конечно, понимал, за что мне попало. Меня успокаивало то, что когда меня лупили, то никто из ребят не видел этого. То, что мне всыпал отец, было пустяком, думал я, но зато я прибежал первым и в лице ребятишек был «царем». Если бы они видели, как меня пороли, то тогда я, как «царь», выглядел бы в их лице не очень солидно. После того, как отец меня выпорол, он пошел на улицу и принес целый таз снега; вытащил меня из-под кровати, посадил на стул и стал снегом оттирать мои замерзшие пятки и пальцы на ногах. Когда это было сделано, получил я еще пару шлепков по заду и был отправлен на горячую печку. Мне было запрещено до вечера слезать с печки на пол. Я тогда думал только о том, как же было с моими товарищами. Наверное, и их постигла моя участь. Несмотря ни на что, я чувствовал себя все-таки в лице мальчишек себя «царем».
Благодаря отцу я теперь знал, что когда отморозишь ноги, руки и уши, нужно оттирать их снегом и потом быть в тепле. Для меня этот урок был очень полезным и пригодился в жизни.
Таково было мое первое серьезное знакомство с отцом. И это была первая и последняя вздрючка от отца. Конечно, он поступил правильно и меня нужно было наказать. Если бы не этот урок, то я его не признавал бы и не боялся бы. Несколько странное признание, но я это пишу от души.
Переселение в поселок спичечной фабрики «Сфинкс»
Через некоторое время после прибытия отца, мы переехали в поселок спичечной фабрики, который находился примерно в 3-х верстах от имения. Поселок находился в очень красивом месте. Он располагался в сосновом бору на берегу реки Плюсса. В трехквартирном деревянном доме мы получили уютную квартиру с двумя комнатами, кухней и электричеством. Первый раз в жизни я увидел электрический свет. Я по-прежнему большую часть времени жил у дедушки в имении Чернево и редко летом бывал в поселке у родителей. В поселке было всего семь домов и ребятишек моего возраста почти не было, А те, кто были, не были русскими. Скука и одиночество гнали меня к деду. Родители тоже не возражали, так в доме был голод. Шла гражданская война. В это время здесь хозяйничали белые. У народа был отобран весь скот, который был растащен из имения. Работы никакой не было. Отец нанялся пастухом. Пас коров, собранных снова белыми в имение. Коров было около 100. За пастьбу белые платили молоком и мясом, а иногда давали также хлеб. Таким образом, мы имели кое-что для питания, здесь же отец разбил большой огород, посадил картофель и овощи. Так я до зимы жил там, где мне больше нравилось. Из имения до поселка и обратно я путешествовал один. Дорогу я знал хорошо. Леса я не боялся, потому что с дедом, а потом с отцом очень часто приходилось бывать в лесу. Ездили за дровами, собирали грибы, а также пасли коров.
Белые
Когда мы переехали в рабочий поселок, там так же, как в имении Чернево, были белые. В поселке, где мы жили, одну комнату в квартире занимал белый офицер, молодой, ниже среднего роста с черными усиками, плечистый. Как-то летом офицер пришел в комнату, взял со стены плеть и быстро вышел из дому. Я пошел незаметно за ним из любопытства. Интересно было узнать, что он будет делать с плетью. Напротив нашего дома располагался штаб. У штаба лежала куча снега. Когда офицер с плетью подошел к штабу, то там скопилось много белых солдат. Один из ни снял брюки, лег животом на кучу снега, а офицер стал его плетью бить по голому заду. После того, как порка закончилась, солдат спокойно встал, одел брюки и взял свою винтовку. Все разошлись. Но пострадавший долго стоял один, а потом пошел в лес и громко крикнул: «Я Вам еще это припомню!». Сказав эти слова, он бросился бежать изо всех сил. Оказалось, что солдата пороли за то, что он ходил по берегу реки и из винтовки глушил рыбу. Все солдаты это делали. На реке слышна была сплошная пальба, но он один попался, а другие разбежались и не попались в руки интенданта. Конечно, бесконечная стрельба нарушала порядок и, видимо, заставляли нервничать начальство. Трудно было различить, стреляют ли свои или подошли красные, так как линия фронта проходила в 15-20 километрах от нас.
Другой случай, который мне довелось увидеть в имении Чернево. В «Белом доме» размещался большой госпиталь белых. Мы, мальчишки бегали недалеко от дворца и видели, как привезли раненного человека на крестьянской повозке. На дворе у госпиталя стояло 5-6 офицеров. Они подошли к телеге, в которой лежал раненный. Он был бледным, а у его изголовья лежала винтовка. Раненный открывал и закрывал глаза, губы у него были синие и потрескавшиеся. Запекшаяся кровь была видна на сене под боком раненного. Больной был укрыт синим армяком. Первым к телеге подошел старший офицер и спросил у него, какого он полка. Раненный молчал. Возница солдат объяснил офицеру, что тяжело раненный – красноармеец и пуля попала ему в живот. Офицер спросил у раненного, коммунист ли он? Боец, побледнев, продолжал молчать. Остальные офицеры подошли к телеге и стали внимательно разглядывать раненного. Старший из офицеров ударил возницу и истерически крикнул: «Не вози коммунистов!». И тут же из кобуры вынул револьвер и три раза выстрелил в раненного. А на возницу закричал «Вези его туда, откуда привез, сукин сын!». Солдат дернул за вожжи, и телега с трупом помчалась по липовой аллее по направлению к деревне Прибуж.
Отец – сторож
После того, когда белые были изгнаны, фабрику стали охранять красные. Отец стал одним из сторожей. Всего было два сторожа. Одна будка стояла у главного входа наверху, а другая будка была внизу на берегу реки Плюсса. Территория фабрики была огорожена высоким досчатым забором, поверх которого была натянута колючая проволока. Я часто ходил к отцу, приносил ему еду, или же так просто ходил проведать его из интереса. Будка, в которой отец дежурил, была на самом берегу реки. Отец всегда летом ловил рыбу удочками, и я тоже с этого времени пристрастился к рыбной ловле. Но кроме того, сторожевая будка превратилась в картежный лом, особенно осенью и зимой. Маленькая будка была всегда жарко натоплена, дрова были в изобилии. На берегу реки возвышались штабеля березовых дров, заготовленных еще при князе Салтыкове. В будку приходила молодежь из Чернево и поселка. Играли в карты на деньги в «очко» или «21». Пили самогон. Здесь всегда почти круглые сутки играли в карты. Здесь выигрывали и проигрывали. Это было такое место, о котором не знали ни жены, ни начальство. Здесь играли на самогон и деньги, здесь проигрывались часы и коров, но зато женщин здесь никогда не было. Однажды я летом рано утром нашел у забора несколько пачек патрон и положил их в костер недалеко от будки. Когда патроны стали взрываться в огне, все «население» будки переполошилось и выбежало на улицу, а отдельные пули из ящиков ударились о забор и падали с шипением в реку. Я из будки не выходил и делал вид, что ничего не знаю. Но когда все тут же разошлись в недоумении, я эту историю рассказал отцу. Он стал меня ругать, но не лупил.
Родился брат
Осенью 1919 года 23 ноября родился брат. Назвали его Эльмар. Осенью я жил у деда. Однажды пришла бабушка и сказала, что у тебя теперь есть брат. Сходи его посмотри. На другой день я пришел домой и вижу - в беленькой корзине рядом с кроватью, где лежала мама, был маленький человечек, завернутый в пеленки и одеяло. Мама мне говорит – это твой брат. Но я уже понимал, что мне от этого брата легче не будет. Мне уже говорили, что теперь тебе придется его нянчить. Так оно и было. Он мне в будущем повис камнем на шею. Моя свобода с появлением брата окончилась.
Маленький воришка
Кругом царили голод и нужда. Отец одно время был без работы. Начали восстанавливать спичечную фабрику. Отец там стал работать помощником мастера на лесопильной раме, которая стояла под отдельным навесом рядом с каменными стенами фабрики, недалеко от кочегарки и машинного отделения. Зарплату платили в это время бумажными деньгами, которые ничего не стоили. В день отцу платили 30 миллионов, т.е. отец зарабатывал в день на две коробки спичек. Но за коробку спичек в нескольких километрах от фабрики можно было обменять на 10 штук яиц, а за 5 коробков можно было достать 2-3 фунта масла. Спичек в деревне у населения не было. Рассказывали, что в некоторых деревнях по очереди топили печи круглые сутки с тем, чтобы можно было от дежурной печи переносить горячие угли в другие дома деревни. Поэтому спички имели большую цену.
На фабрике в цехах валялись разбросанные спички и коробки для боковой мазки. Выносить спички из цехов не разрешалось. Рабочих каждый раз обыскивали и те, кто попадался в воровстве, увольняли с работы. В последнее время перед денежной реформой иногда рабочим платили зарплату спичками. Рабочие сами обменивали спички на продукты. Я каждый день ходил к отцу на фабрику и меня в проходной будке не задерживали. Наоборот, со мною все шутили и старались разговаривать. Отец, пользуясь таким положением, каждый раз, когда я приходил к нему на фабрику, заводил меня в подвал лесопилки. Там у него хранились спички в коробках, приготовленные для выноса. Он под рубашкой меня обкладывал спичечными коробками, завязанными в тряпку, чтобы они не рассыпались, и я обложенный спичечными коробками, свободно выходил за ворота. Конечно, под рубашкой ничего не было видно. Таким образом, каждый раз я проносил через проходную 15-20 коробков спичек. Иногда в день ходил по 2-3 раза. Когда я проходил мимо пропускной будки, мне казалось, что все на меня смотрят и меня сейчас схватят и я попаду в тюрьму. Приходил домой. Спички выкладывал и опять с ребятишками играл на улице. Об этом я до сего дня никому не говорил. Мне было стыдно, что я - вор. Мать ходила по деревням и обменивала спички на продукты. Так мы и жили. Но доставать отцу спички на фабрике было тоже нелегко. Поэтому выносить спички с фабрики мне приходилось не так часто.
На лесопильной раме разрешалось сверхурочно пилить лес для посторонних лиц. Поэтому лесопилка работала круглосуточно. Лес пилили все, кто хотел, а за работу каждый крестьянин платил рабочим лесопилки по договорной цене. Как правило, пилили лес крестьянам за продукты. Таким образом, очень часто отец приносил домой хлеб, сало, масло, картошку. Вот так кое-как наша семья перебивалась в эти трудные времена. Но беда была еще впереди!
Туманные картины
После изгнания белых в «большом доме» показывали туманные картины. Так народ их называл. Дело в том, что после войны всюду свирепствовали эпидемии брюшного тифа, холеры и другие болезни. И для того, чтобы разъяснить населению, каким образом защищаться от эпидемий, приезжающие лектора пользовались белыми фонарями и показывали народу плакаты, снимки и в том числе туманные картины. Народ смотрел на них, как на чудо. В зале гас свет и в темноте были видны картинки. Это ли не чудо? Содержание лекций, как мне кажется, почти никто не понимал, но зато картинки смотрели с большим удовольствием, особенно женщины и дети ходили смотреть их почти каждый вечер. Тогда уже говорили, что де есть даже живые картинки. Но никто не верил, что можно видеть в темном зале живые картины. Но через несколько лет народ увидел и это чудо. В 1922 году впервые в поселке было показано кино. Это было сверхчудо. Народ не поверил сразу в это чудо.
Первое кино
О том, что у нас будут показывать живые картинки, слух ходил давно. В народном доме стали строить будку. В стене прорубили три окошка. Комнату, где установили киноаппаратуру, пол и стены оббили войлоком, а потом железом (передвижных киноустановок еще, видимо, в то время не было). Ходил слух, что ленты могут взорваться и загореться. Наконец, когда будка была готова, появилось объявление «Кинематограф. Картина в 6 частях – Слуга двух господ». Билеты продавали за два дня до начала киносеанса. Билет стоил 5 коробков спичек. В зрительном зале днем находился учебный класс начальной школы. Парты сложили вдоль стен одна на другую до самого потолка. Расставили скамейки. Народу навалило столько, что все желающие смотреть кино не поместились в зале. Люди стояли на улице за окнами. На дворе была осень. Мы, мальчишки разместились под самым потолком на партах. Перед началом сеанса людей предупредили, что в случае пожара не должно быть паники, чтобы одна сторона выходила направо, а другая – налево. Всех обуял страх. Люди смотрели на маленькие отверстия, пробитые в стене и ждали начала показа фильма. Но перед началом сеанса опустили белое полотно и сказали, что картинки будут видны на полотне. Все обернулись лицом к полотну и стали с нетерпением ждать начала показа фильма. Свет в зале погас, стало совсем темно, только в маленьких окошках кинобудки горел свет. Все снова обернулись на свет, сочившийся из кинобудки. Но ничего не происходило – картинок не было. Свет в зале опять загорелся и через некоторое время вновь погас. Через отверстия в стене засветились пучки света. В будке затрещал аппарат и на экране появились мигающие буквы. Потом буквы исчезли и появилось изображение большого парка. В глубине парка был виден большой белый трехэтажный дворец, а к дворцу по аллее мчался всадник в форме гусара. В зале послышались громкие восклицания «Вон едет!», «Вон скачет!», «Да он как живой!», «Ведь это настоящая лошадь!» и т.п. Все были восхищены и удивлены. Появились опять печатные строки. Кто умел читать, по слогам читал. Вообще грамотных в зале было немного. Когда закончилась первая часть и в зале загорелся свет, начался сплошной гвалт. Каждый вслух делился с другими своими впечатлениями. После представления многие ходили за экран и смотрели, нет ли здесь какого-либо человека, кто все это представляет. Народ воспринял первое кино, как чудо. На следующую картину привалило столько народу из соседних деревень, что дело доходило до драк, чтобы купить билет. Многие пришли еще утром и ждали до темна, пока не начался киносеанс. Людей вначале меньше всего интересовало содержание картины. Люди хотели удостовериться самим фактом, что есть такой аппарат, который показывает живые картины. Для большинства после сеанса так и оставалось загадкой, каким же образом можно показывать живые картинки. Впоследствии кино стали показывать раз в неделю. И нас, мальчишек, не стали почему-то пускать в кинозал. И нам стоило больших трудов и смекалки, чтобы все-таки пробраться в зал.
Школа. Первый класс.
В поселке Чернево в 1920 году впервые открылась начальная школа. Школа расположилась в бывшем народном доме, а теперь – клубе. В единственном большом зале были расставлены парты. В так называемом классе размещалось четыре класса вместе. Каждый класс занимал отдельную группу парт. Учительница для всех четырех классов была одна. К сожалению, фамилию ее не помню. В тот или иной класс записывались по желанию. Те, кто умел читать и считать до 10, были определены во 2-ой класс и т.д. Я же не знал ни букв, ни счета и, конечно, должен был начать учебу с первого класса, хотя у меня было большое желание сидеть во втором и даже в четвертом классе. Ни букварей, ни учебников у нас не было. У меня не было ни тетради, ни карандаша, ни ручки. Словом, ничего не было и купить школьные принадлежности было негде. В первом классе нас было человек 30-40, а всего во всех четырех классах – около 100 ребятишек. Конечно, никакой дисциплины на занятиях не было. Учительница на доске написала известью (мела не было) буквы, и мы должны были целый ее урок писать в тетради. Писали, конечно, те, кто имел карандаш или ручку, а кто не имел, тот занимался посторонними делами. Одним карандашом или ручкой писали по очереди несколько учеников. На уроке чтения учительница писала на доске ту или иную букву, и мы хором повторяли вслед за учительницей, заучивая ее произношение. В то время, когда учительница занималась нами, первоклашками, остальные классы выполняли задание для самостоятельной работы. И наоборот. И так чередовалась работа то с одним, то с другим классом (когда я после войны в 1945 году осенью пошел в первый класс в поселке Аэгвийду, то и у нас тоже в одном помещении одновременно учились ребята четырех классов; и к концу учебного года я волей-неволей прошел курс четырех классов – ВП). Конечно, при слабой дисциплине, да к тому же при отсутствии учебников и учебных принадлежностей наша успеваемость была очень низкой
Когда учительница занималась со старшими классами, мы, конечно, с большим вниманием и завистью слушали, чем учат старших. Домашних заданий никаких не задавалось, но даже если и задавались, то исполнить их было невозможно.
Очень много уроков было общих для всех классов. Учительница вслух читала что-либо из какой-нибудь книги (Гоголя, Пушкина и др.), а мы все четыре класса сидели и с большим вниманием слушали. На таких уроках всегда было тихо. На перерывах творилось черт знает что. Пыль стояла столбом, парты трещали, а зимой шли бои в снежки. Иногда всей школой играли в чехарду (конечно, только мальчишки). Игра в чехарду была самая занятная.
Через некоторое время отец где-то достал огрызок плотницкого карандаша. Из спичечных коробок мне была сшита тетрадь. Теперь я был экипирован и мог писать. Для чтения мне добыли какую-то церковную книжечку и по этой книжке я учился читать, но букв я так и не знал. В таких условиях я «кончил» первый класс. Но читать даже по слогам я не умел. Счет до десяти тоже для меня был непостижимым. Читать кое-как я научился лишь в четвертом классе, а арифметику (счет до 100 и более и четыре действия арифметики) я освоил только в третьем классе. Дома мне неоднократно отец долбил четыре действия арифметики. Но считать до 100 я никак не мог усвоить. Неоднократно меня за это наказывали, но дело не подвигалось. Во втором и третьем классах мне было стыдно, что не умею читать. Но я это скрывал, а дома лежал или сидел за раскрытой церковной книгой и внимательно смотрел в нее и для приличия перелистывал страницы. Однажды отец меня спросил – интересная ли книга? Я ответил, что да. Но отец сам читать не умел и поэтому мне поверил. Но так учились все, а не только я один.
Более или менее учеба в школе наладилась у нас в 3-ем классе. К этому времени отстроили уже школьное здание. В классе одновременно учились ученики третьего и четвертого классов. Появились учебники, тетради и карандаши. Нашим учителем был Яковлев – очень строгий мужчина средних лет. И вот теперь выяснилось, что читать я не умею. По чтению я успевал очень слабо. Пригласили в школу отца. Читать дома я не мог, хотя бы по той простой причине, что не было учебника. На другой день отец продал последний пуд муки и купил мне учебник для чтения – «Хрестоматия русского языка». И вот теперь я начал кое-как по слогам учиться читать. И только к концу третьего класса я уже с трудом, но начал читать. С арифметикой дело было немного лучше. Преподаватель учил нас считать с помощью спичек, которых было вдосталь.
Вот так началась моя учеба!
Что касается грамматики, то я ее не понимал, как в самом начале учебы, так и до сего времени я грамотно писать так и не научился.
Я до сих пор говорил только о школьных принадлежностях. Но не лучше обстояло дело с одеждой и обувью. В школу я пошел в отцовских поршнях. Одет был отцовский пиджак. Хорошо, что школа была близко от дома, поэтому иногда можно было добежать до школы даже в одной рубашке. Так плохо были одеты очень многие ребята. Дома царил голод. Ребята, которые приходили в школу из деревень, преодолевали расстояние в 5-6 километров. У деревенских ребят были с собой бутерброды (хлеб с маслом или салом). Конечно, не проходило и дня, чтобы я не занимался попрошайничеством. Выпрошенный кусок хлеба с маслом был всегда очень вкусным. Только об еде все время и хотелось думать. Иногда в школе выдавали детям повидло и патоку. Это делалось по случаю революционных праздников.
В народном доме вечерами были самодеятельные спектакли для взрослых и танцы. Тогда парты выносили на улицу. Утром же, когда ребята приходили в школу, парты опять затаскивали в помещение. Так повторялось по нескольку раз в неделю. Была и у нас своя школьная самодеятельность. Будучи в первом классе, мы ставили «Репку» и «Терем-теремок». Я исполнял Жучку, а в другом случае – Лягушку-квакушку. Весной нас очень часто водили на экскурсию по лесам и лугам, где учительница очень много рассказывала о цветах, жизни леса, птицах и т.д. Это были очень интересные уроки. Из этих уроков я даже сейчас помню, как называются некоторые цветы, как они размножаются.
В дополнение ко всем прочим трудностям, мне приходилось после школы еще нянчить младшего брата Эльмара. Поэтому времени для личных нужд оставалось очень мало. Даже в деревню к деду совсем не было времени ходить.
Учеба продолжается
Прошла зима 1921 года. Весной и летом я был пастухом. Пас свою корову и других односельчан. Кстати пастухами были летом все ребята и девчонки моего возраста. Летом было веселее, чем зимой. В свободное время ходили на Плюссу купаться. Когда созревали ягоды, ходили за земляникой, малиной, брусникой и клюквой. К осени созревали орехи. Это было большой радостью их собирать. Орешника в нашем краю было очень много. Собирали целые мешки. Осенью собирали также грибы. В лесу их было много и самых разнообразных. Особенно много собирали боровиков. Однако свободного времени было не так много – приходилось очень часто нянчить братишку. Он мне так надоел, что я стал его просто ненавидеть.
Летом мы целые дни проводили на свежем воздухе. Росли самостоятельно без всякой опеки со стороны взрослых. Питание, конечно, было очень скудное. Питались молоком и хлебом, а осенью основными продуктами был картофель, иногда со свиным салом.
В свободное время в воскресенье отец меня отпускал к в Чернево к деду, где жили все мои друзья. Целый день мы играли в городки и лапту. Когда наступала осень, я был основным помощником у отца на сенокосе (поворачивал свежескошенную траву, ворошил ее и сгребал в копны). Когда сено возили, я сидел на возу, а отец подавал сено. Конечно, работник я был еще условный, но все же я уже работал, помогая отцу (я был как бы третьей рукой у него). Зимой и летом дрова пилили только мы с отцом. Осенью, когда приходилось бывать в Черневе, обязательно организовывали налет на яблочные сады, делали мы это очень организованно и смело.
Я уже выше писал, что когда я пошел в третий класс, то к этому времени было построено специальное школьное здание. В нем на втором этаже было две классных комнаты, а на первом этаже было одно классное помещение. В остальных трех комнатах жили преподаватели. В одной комнате размещался первый и второй классы. Во второй комнате учились ребята третьего и четвертого классов. А в третьей комнате размещался пятый класс. Наш, третий класс был на левой стороне здания. Нашим учителем был Яковлев. В каждом классе училось более 20 ребят. За маленькой партой мы сидели втроем. Мы стали заниматься по дисциплинам. Правда, учитель вел одновременно два класса. Один ряд парт занимал третий класс, а другой ряд – четвертый класс. И мы невольно слушали занятия четвертого класса, и наоборот. Успеваемость была низкой. Но к концу третьего класса четыре действия арифметики мы знали в пределах до 10000. Имели понятия о дробях. Изучали также грамматику.
Общественная столовая – коммуна.
В 1920 году при фабрике открыли для рабочих и членов их семей столовую. Семья могла получать один раз в день бесплатный обед. По тем временам обед был хорошим. Обед состоял из двух блюд, иногда – из трех. На первое был суп, на второе – каша. Иногда давали стакан компота. Хлеба не давали. Кто имел, приносил свой хлеб. Мать ходила в столовую каждый день и приносила на всю семью обед домой. Для учета были выданы карточки. Каждый день отрывали талоны. Отпускали супа и каши столько, что, как правило, оставалось еще и на ужин. Называли эту столовую «коммунной». Почему так, я не знаю. Вообще в это тяжелое время обед можно было считать роскошным: миска супа, чашка пшенной или гречневой каши с растительным маслом – это было хорошо, и рабочие не жаловались на плохое питание. Иногда вместо каши давали отварной картофель с соленой рыбой.
Шеф-повар этой столовой жил в это время у нас на квартире. Он ежедневно приносил домой из столовой масло, рыбу и другие продукты. Они, конечно были крадеными. Все, что оставалось у этого толстобрюхого старика, поедали мы. До тех пор, пока существовала «коммунка», голода мы не переживали, питаясь по тем временам неплохо. Но беда настала тогда, когда столовую закрыли. Я точно не помню, но столовая, кажется, просуществовала около двух лет.
В те времена для детей к революционным праздникам обычно выдавали фруктовое повидло. Это для нас был всегда большой праздник, т.к. мы имели возможность узнать, что такое сладкое.
Мать часто ездила по окрестным деревням и хуторам, обменивая спички на хлеб и другие продукты. Привозила понемногу муку, яйца, картофель. Это было дополнительно к питанию коммунальной столовой. Отец теперь работал подмастерьем на лесопилке при фабрике. Здесь за сверхурочную работу отец от крестьян, для которых они выполняли распиловку леса, получал кое-какие продукты.
Близнецы
В нашей жизни, а тем более в моей, наступил резкий поворот к худшему, когда родились близнецы. У меня теперь прибавилось забот втрое. Нужно было теперь в свободное время нянчить не только Эльмара, но еще и двух братьев – Арнольда и Осипа, которые родились летом 1921 года. Теперь мать уже не могла ходить по деревням и хуторам со спичками. Голод стал в доме постоянным явлением. Жили мы все в одной комнате площадью 18-20 квадратных метров. Была у нас еще небольшая кухня В комнате стояли две кровати и две люльки. В одной люльке спали близнецы. Были они, как я помню, страшные горлопаны. Мне они тоже надоедали, и я при первой же возможности из дому смывался, являясь обратно только в том случае, когда замерзал или мучил голод. Иногда мне от отца и матери перепадало за столь длительные отлучки. Уроки приходилось готовить, где попало. Иногда даже на табуретке. Счастье было в том, что в доме было круглые сутки электричество.
У нас появилась корова. Рядом с домом отец раскорчевал небольшой участок земли, и мы на нем сажали картофель. Если куда-либо из дома выходили, например, на сенокос или еще куда, мать сажала всех троих братьев в одну тележку на деревянных колесах, которая была сделана отцом. Когда ее тащили, она страшно скрипела.
Учиться в третьем классе мне приходилось в трудных условиях. Дома не было ни минуты свободного времени. Все время мне приходилось помогать по дому. Ко всему вдобавок я ощущал апатию и отсутствие желания учиться. Тем более, что главное, о чем все время хотелось думать, так это о Черневе, где жили дедушка и бабушка. Ребята, которые приходили в школу из деревень, приносили с собой завтраки, как правило бутерброды с мясом, творогом и яйцами. Когда они кушали на переменах, то я им завидовал. И я, чтобы не видеть, как они едят, уходил на улицу. От дома, где мы жили, до школы было несколько десятков метров. Но идти домой во время большой перемены не было никакого смысла, ибо там нечего было кушать. На так называемый обед мама готовила похлебку без хлеба. Его готовила к приходу отца с работы. Отец приходил после очередной смены к пяти часам вечера. Вот так с восьми утра и до пяти вечера есть дома было нечего. Для мальчишки это было тяжело. Ведь на завтрак тоже ничего особо не было. Хорошо, если был кусок хлеба с чаем без сахара. Иногда была картошка с солью и стакан кипятка. Чай заваривали из брусничника, веток малины и всяких других трав, которые мама собирала в лесу. Были счастливые дни, когда мне доводилось бывать у деда. Там тоже ничего лишнего не было, но зато был хлеб и молоко. Иногда у бабушки находилось для меня яичко.
Одежда, если ее можно так называть, была условной. Это были лохмотья. Ведь в продаже ничего не было. Только новорожденным выдавали три аршина ситца. Мы ходили зимой в портках. Зимой до школы я иногда бегал в одной ситцевой рубашке. А когда было очень холодно, то натягивал какой-нибудь отцовский старый пиджак или мамину кацавейку. О нательном белье и речи быть не могло. Отец часто из парусины или куска брезента мастерил тапочки. В них и приходилось ходить в школу. Постельного белья тоже не было. В кровати был тюфяк, набитый соломой, а укрывались разным тряпьем. Счастьем было то, что рядом был лес. Отец и я ежедневно приносили достаточно дров, поэтому дома было очень тепло. Как только сходил снег и до тех пор, пока не замерзала земля, я бегал босиком. Весной и осенью в школу ходил также босиком. Таких, как я, было в поселке много. Вот такими были наши детские годы. Как говорят, есть о чем вспомнить.
Лето 1923 года. Я пастух настоящий
Весной 1920 года меня отдали пастухом к арендаторам в имение Брод. Это от дома примерно 6-7 километров. Здесь жили два арендатора – Ионас и его родственники. Я пас скот одновременно двух хозяев. Условия найма были установлены следующие: до осени, т.е. до того времени, когда выпадет снег, я должен был пасти скот. За лето мне платили 12 пудов хлеба. Меня должны были кормить и одевать. Одну неделю я жил у одного хозяина, а другую неделю – у второго хозяина. Пока я был на постое у одного хозяина, одевал он, а когда приходила очередь другого хозяина, то наоборот. Таким образом, каждую неделю я был гостем то у одного, то у другого арендатора. Одежда, конечно, была сшита не для меня. Давали то, что хозяину было уже не нужно, что годами валялось где-либо на чердаке, а теперь напяливали на меня. На мне, мальчишке, старая одежда взрослого человека, висела, как на огородном чучеле. Обувь была простая – портянки и поршни, которые чинить обязан был я сам. О постельном белье никто даже и не думал. Одежда не по росту, конечно, стесняла движения, но никого это не волновало! Ведь могли же они на лето для мальчишки-пастуха сшить штаны и пиджачок. Но это не делалось из жадности и скупости. Ведь на меня здесь смотрели, как на собаку-дворняшку, которая бегала за скотом.
Оба хозяина по тому времени были богатыми. Один имел 6 коров, десятка два овец, 2-3 свиньи, 2 лошади, а другой – 4 коровы, более десятка овец. У каждого было помимо коров 2-3 телки. Всего мое стадо насчитывало 17 коров и телок, более 20 овец.
Оба хозяина были настоящими кулаками-эксплуататорами. Ионас жил с женой и взрослой дочерью, а другой имел сына, невестку и внука. Жили они хорошо. Каждую неделю у меня был «новый» хозяин и новый стол. Кормили они не плохо. Как правило, я кушал за одним столом с хозяевами. Не пускали меня к столу только тогда, когда у хозяина были гости или еще кто-либо из чужих; в этих случаях кормили меня отдельно или я ел тогда, когда хозяева уходили. За столом Ионас был грубым, злым и придирчивым. Меня он за человека не считал. Это был истинный садист. Другой хозяин был добродушный. Но в основном у меня все дела были с хозяйками.
Казенный лес был рядом с хуторами. Летом основным пастбищем был лес. Леса здесь были большие, в основном лиственные. Где они начинались и где кончались, я не знал. В лесу было много болотистых мест и вырубок. После того, как трава была скошена, я пас скот на сенокосах на берегу реки Плюсса. За лето я освоил довольно большие просторы. Бывали случаи, когда я удалялся со стадом от дома на 3-5 километров. В подлесье было мало травы, зато на вырубках трава была выше моего роста. В березовых лесах рос также высокий папоротник. И в этих случаях я коров не видел, а поэтому я всегда избегал таких мест. Тем более, на деревьях в таких лесах с высоким травостоем выслеживают добычу рыси. К счастью, мне не пришлось встретить ни одной рыси.
Утром я вставал еще до восхода солнца. Пока хозяйки доили коров, я одевался и завтракал. На завтрак, как правило, было молоко и хлеб. Одевшись, я ожидал, когда хозяйки выпустят из хлевов коров. Хутора обеих арендаторов были рядом, поэтому скот выходил на общий двор. Здесь я собирал своих «подопечных» и гнал их по дороге в лес. Дорога до леса с обеих сторон была огорожена, чтобы скот не попадал на огороды и засаженные поля. В жаркое время домой стадо пригонял домой к 10 - 11 часов утра, а после обеда скот вновь выгонялся в 3-5 часов дня и уже теперь до захода солнца. Так, я ежедневно от восхода до захода был занят; только днем иногда удавалось заснуть на 1-2 часа.
Целыми днями я был предоставлен сам себе на природе со своими детскими мыслями. К лесу я привык уже давно, ибо вокруг нас в Чернево были одни леса. Никакого страха в лесу я не испытывал, даже наоборот, в лесу я чувствовал себя превосходно. Основным моим другом в лесу был нож. Целыми днями я вырезал разные безделушки. Особенно нравилось мне делать дудки, на которых я играл хорошо. Летом в лесу было много ягод (земляника, малина, черника, ежевика, клюква, черемуха). К осени созревали орехи. Орешника в лесу было много. Когда появлялось желание поесть ягоды с молоком, я научился доить коров. Молоко я набирал в бутылку, которую всегда носил с собой в мешке. Из дому я брал также квас и хлеб. Питался я в это лето хорошо по сравнению с тем, что раньше было дома. Привык к одиночеству в лесу, и оно меня нисколько не угнетало. Вначале я боялся гадюк, которых в лесу было много, а постепенно привык к ним. Я от них не только не убегал, как это было в начале, а научился загонять их в бутылку, которую клал в муравейник. Распарывал им желудки. Пускал их плавать в ручей. Игра с гадюками была одной из моих забав. На деревьях я вырезал свои инициалы и другие слова. Таких инициалов на деревьях вырезано тысячи «Ф.П.» 1923г. и т.д. Очень неприятно было находится в лесу во время дождя, а особенно во время грозы. Скотина во время грозы очень нервничала и искала себе укрытие. А хуже всего летом было, когда появлялись слепни и мухи. Коровы начинали бегать, задрав хвосты, пытаясь укрыться в кустах. Овцы же, наоборот, ложились, укрывая головы между ног, спасаясь от мух и слепней. Неоднократно приходилось встречать волка, а один раз осенью - сразу двух. За лето волки из стада утащили две овцы. Один раз я видел, как волк бежал с овцой в зубах, но это было далеко от меня (200-300 метров), а в другой раз, когда пропала овца, я этого не видел. После того, как волки стали таскать овец, мне разрешили брать с собою двух собак. С ними мне стало веселей. Собаки ко мне привыкли, и я часто с ними забавлялся. Очень плохо было в том случае, когда одежда во время дождя намокала и на ней не было ни одной сухой нитки. Грязная одежда прилипала к телу. Иногда удавалось разжечь костер и обсохнуть. А в большинстве случаев так и приходилось ходить мокрым. А за короткую ночь одежда не всегда высыхала и утром приходилось надевать сырую одежду. Особенно доставалось ногам. По утренней росе обувь промокала насквозь и ноги прели. Между пальцами за лето кожа слезла и раны кровоточили. Это была настоящая мука. Ходить было очень больно. Днем я между пальцев делал прокладки из листьев подорожника. Но опять приходилось одевать поршни. Так раны и не заживали, а лекарств никаких не было. Ноги стали опухать. Я тогда решился на такой эксперимент: портянки смазывал смолой, это на некоторое время предохраняло от проникновения воды к ногам, но ненадолго.
К осени, когда дожди стали постоянными и длительными, я очень замерзал. На всем теле выступили десятки, а потом сотни фурункулов и гнойных язв. Дело дошло до того, что я не мог одевать одежду и поэтому не смог выходить на работу. Целую неделю я голый сидел у топящийся печи. Даже невозможно было одеть рубашку, так было больно. Рубашка прилипала к телу и невозможно было сидеть. Нельзя было и лечь. Язв не было на костях рук и на голове, а также на ступнях ног. Все же остальное тело было покрыто язвами. К врачу меня тоже не повели, хотя в нескольких километрах от нас жил фельдшер. Ионас в субботу истопил баню. Перед баней налил мне стакан самогону, а затем мы пошли в баню. Здесь на полке он начал меня хлестать веником. По всему телу стекали ручейками гной и кровь. Я не выдержал боли и бросился в пруд, который был рядом с баней. Боль немного успокоилась. Кое-как одев рубаху, я добежал до дома. Здесь хозяин опять налил мне самогона. На горячей печи, где лежал разостланный полушубок, я заснул. Видимо, самогон меня свалил. Когда я проснулся, рубашка прилипла к телу. Все тело было покрыто коркой из гноя и крови, но уже было не так больно. Через несколько дней, язвы стали заживать, и я опять пошел пасти скот.
Другое несчастье, которое меня постигло, произошло осенью, когда скот пасся на лугах вдоль берега реки Плюсса. На берегу реки рос огромный одинокий дуб. Я залез на него, чтобы набрать желудей. Но вдруг один сук подо мной обломился, и я упал на корни дуба. Когда я залезал на дуб, было что-то около 17 часов. Я потерял сознание. Скот с наступлением сумерек сам пошел домой без меня, тем более, что до дома было примерно полтора километра. Стадо коров и овец пришло на двор, а пастуха с ним не было. Как реагировали на это хозяева, я не знаю. Но когда ко мне вернулось сознание, я попытался встать, но не смог этого сделать: кружилась голова, тошнило и все тело очень болело, особенно спина. Я остался лежать под деревом на спине. Стало совсем темно. Я дрожал от холода. Повернуться на бок я не смог. Лежал все время на спине. Меня мучил вопрос – где скот? Знают ли хозяева, что со мной произошло? Я начал вспоминать, как все произошло. Вспомнил, как сломился под ногами сук, как я сорвался и полетел вниз. И больше ничего не помню. В 2-3-х метрах от меня текла река. Я хорошо представлял себе, где я нахожусь. Но встать было не в моих силах. Так я лежал почти всю ночь под дубом и только утром, чуть свет, ко мне подошли оба хозяина. Я им лежа на спине, рассказал, что и как случилось со мною. Они стояли и смотрели на меня. Ионас стал меня страшно ругать. Но пошевельнутся я не мог. Они попытались меня поставить на ноги, но боль в спине и пояснице была такой сильной, что я опять лег. Ионас ушел за лошадью. Через час он приехал на телеге за мною. Подняли меня на телегу и отвезли домой. Я лежал более десяти дней. Постепенно боли стали утихать. Через несколько дней я встал на ноги, смог уже передвигаться и опять стал пасти коров. Даже в таком тяжелом случае ко мне не стали вызывать фельдшера. Просто удивительно, как я не стал на всю жизнь калекой. Как говорят, береженого бог бережет. После выздоровления Ионас стал ко мне еще более придирчивым, тем более, что приближалась зима. Однажды осенью целый день лил дождь, и я насквозь вымок и продрог. У меня не было сил быть под дождем и ветром, и я решил пригнать скот домой раньше обычного. Когда коровы появились во дворе, Ионас выбежал из дому и стал на меня кричать – почему я рано пригнал стадо. Я ему объяснил, что совершенно замерз и промок, что больше у меня нет никаких сил. Да и скот не хочет быть больше в поле. Поэтому и пришли немного раньше. Ионас заорал на меня еще сильнее, обзывая разными грязными словами. Снял с брюк ремень и стал меня стегать и волочить по земле. При этом выкрикивал: «Вот я согрею тебя, щенок!». Я вырвался из его рук, заплакал и убежал к другому хозяину, несмотря на то, что эту неделю я жил у Ионаса. В моей детской душе запылала обида на Ионаса за несправедливое наказание. И я захотел ему так же грубо отомстить. Стал придумывать разные варианты, как отомстить. Была даже мысль убить его ночью топором. Последнее, что я решил – сжечь гумно с хлебом. В нем был сложен весь хлеб, убранный с полей. Здесь его постепенно обмолачивали. Хлеба было много, ведь Ионас имел более 20 га земли. Но как осуществить свою идею? Были разные варианты. Но один из них показался мне более всех реальным, чтобы ко мне не было никаких подозрений. Два-три раза в неделю топили ригу, чтобы обмолачивать свезенный хлеб. В то время, когда топилась печка, я со скотом был в лесу недалеко от хутора. Я следил за тем, когда Ионас ушел из риги домой. В это время печь в риге топилась. Я незаметно подкрался к гумну, вошел в ригу, где на стеллажах сушился овес. Выхватил из печи несколько головешек и поджег солому на стеллажах. Когда пламя уже охватило снопы, я убежал в лес и стал наблюдать, скоро ли появится пламя. Хозяин не приходил, а дым уже пробивался через соломенную крышу. Хозяин, видимо, сидел дома и болтал со своей тещей или же отдыхал. Когда пламя охватило уже всю крышу, тогда я убедился в том, что потушить пламя никто уже не в силах. От радости я чуть не заплакал. Когда уже горели стены и крыша провалилась, охваченная пламенем, повалил густой черный дым, столбами взлетая к небу. Был слышен сильный треск и пламя охватило все здание. Ионас с женой выбежали из дому, размахивая руками. Прибежали и другие хозяева. Они бегали вокруг горящего гумна, но подступиться к пламени на близкое расстояние не могли.
В гумне сгорела новая веялка, льнотрепалка, конская сбруя, телега и другое добро. Мне было приятно и любопытно наблюдать за тем, что творилось на дворе хутора. Я был в укрытии и меня никто не видел. А подозревать меня никто не мог. Ведь я с обеда со скотом ушел в лес и меня никто не мог видеть около хутора. Я был рад, что смог отомстить Ионасу за издевательства надо мной. Но почему-то мне думалось, что этого еще мало. Мне хотелось этого изверга наказать еще сильнее. Такой случай в дальнейшем мне предоставился, но об этом позже. Когда я вечером пригнал скот домой, то убедился в том, что меня никто не подозревает. Жена Ионаса плакала. Старик был злой и немного пьян. Жена ругала его за то, что он ушел из риги домой и не углядел, когда загорелась солома. Ионас и сам верил в то, что пожар был виной его самого. Я был рад видеть, как этот человек переживает горе. Убыток, конечно, был большой. Сгорел почти весь хлеб, а также солома и много хозинвентаря. О совершенном мною поступке я зимой рассказал дома отцу. Он мне ничего не сказал, а лишь улыбнулся. Но предупредил, чтобы я больше никому об этом не рассказывал.
Земля замерзла и выпал снег. Меня отпустили домой. Дома была прежняя нужда. Один из хозяев привез мною заработанных 6 пудов хлеба, а Ионас не заплатил, ссылаясь на то, что ему платить нечем, что все сгорело и сам он остался без хлеба. Это, конечно, была ложь. У него сотни мешков с зерном стояли в амбаре.
Через месяц мы с отцом пришли к Ионасу за долгом. Он нас обругал, даже не предложил пообедать. И только после того, как отец пригрозил передать дело в суд, только тогда он сдался и на другой день привез 6 пудов ячменя вместо ржи. С тех пор я еще больше невзлюбил этого изверга и сволоча. И еще раз дал себе слово, что когда-либо я ему за это отомщу.
С таким трудом заработанный хлеб был все-таки дома.
Только в ноябре месяце я пошел в школу в четвертый класс. Зимой 1924 года нам дали другую квартиру. На этот раз уже не в поселке, а в Чернево, в 3-х километрах от фабрики. Здесь мы заняли почти половину дома бывшего почтового отделения. Теперь у нас было две больших комнаты и большая кухня. Но зато не было электричества и в школу нужно было ходить каждый день за 3 километра. В одежде и обуви у меня, конечно, ничего не изменилось. Ходил я по-прежнему в лохмотьях и поршнях. Осенью и весной ноги все время были мокрыми. Рядом теперь жили бабушка и дедушка. Я как любимец деда, все свободное время проводил у него. Живя теперь в деревне, отец решил обзавестись землей. Ему выделили около 3-х гектаров земли. Нанимали лошадь, но землю в основном возделывали вручную. Иногда помогал дед. Сеяли хлеб, был свой огород, своя картошка. Завели корову и несколько куриц. Отец работал на спичечной фабрике, а после очередной смены занимался сельскими работами. Конечно, это было большим подспорьем для нашей большой семьи. Но жизнь от этого намного не улучшилась. Нужда была во всем. Были вечно полуголодными и плохо одетыми. В четвертом классе учеба была в школе уже интересней. Учится я стал хорошо. Меня очень тянуло к книгам, но условий не было никаких. У керосиновой коптилки вечерами было почти невозможно заниматься, тем более, что трое маленьких братьев совсем не давали возможности сосредоточиться. Так прошла зима. Первого мая меня отдали опять работать пастухом, но на этот раз уже к одному хозяину в Лавынь (от дома это было более, чем в 20 километрах).
Пастух. Второй год.
Накануне 1-го мая пришел к нам высокий, с черной бородой человек, очень похожий на цыгана. Он сказал, что он хозяин из Лавыни. Назвался Линдеманом. Он нуждался в пастухе. Отца дома не было. Мать меня спросила, желаю ли я идти работать пастухом или нет. Я согласился. Договорились, что за лето он мне заплатит 20 рублей. Сделка была заключена. Уходя, он дал мне рубль и обещал за мной явиться 1 мая.
Домашняя жизнь для меня была не из легких – нужда, братишки все время мне надоедали. Я обязан был их нянчить и ухаживать за ними. Свободы я не имел. По дому приходилось выполнять различные работы. А имея осенью 20 рублей, я имел возможность купить себе сапоги, пальто и шапку. Я особенно не тужил, тем более, что впереди меня ждала сытая жизнь. Лесное одиночество меня также не беспокоило. Лес я любил. Родители тоже были довольны тем, что смогу заработать за лето на одежду. Кроме того, одним ртом в семье становилось меньше.
1-го мая новый хозяин явился. Сборы были короткими. Погода в этот день была очень теплая, даже березы распустили зеленые листья. В одной рубашке и босиком мы с Линдеманом двинулись в дорогу. Проходя мимо футбольного поля, где ребятишки гоняли мяч, очень хотелось к ним присоединится, но нужно было ехать на работу.
Я молча попрощался с деревней и ребятами. Когда дом уже был далеко, у меня защемило сердце и стало грустно. Жаль было покидать друзей. Что меня ждало впереди? Хорош ли будет новый хозяин? Внешне он показался мне очень странным. Всю дорогу хозяин молчал, шагал быстро своими длинными ногами. Я же семенил за ним мелкой рысью. Дорога в основном проходила лесом, было сыро, кое-где в лесу лежал еще снег. Ноги мои мерзли, а в рубашке идти было холодно. Только быстрая ходьба согревала. К вечеру мы были дома. Ноги у меня были грязные и синие от холода. Из носа текли сопли. Хозяйка, молодая женщина встретила меня приветливо и с сожалением посмотрела на мой наряд. В доме бегал 3-х летний карапуз – сын хозяина. В доме жил еще брат хозяина и теща. Итак, в семье Линдемана было пятеро, а я стал шестым. Вечером хозяйка сшила мне холщевые штаны и холщевый пиджачок. Мне дали даже холщевое нательное белье. Размер его, правда, был велик, но белье было чистое. Хозяин принес мне новые кожаные поршни и белые холщевые портянки.
На другой день я обрядился по всем правилам. Мне все понравилось здесь. Дом был большой. Кругом было чисто. Люди были приветливые. Хозяйка меня даже обласкала, сказав, чтобы я чувствовал себя здесь, как дома. И даже назвала меня «сынок». После обеда выгнали весь скот на двор. Это было для меня в виде смотра, как на параде. Коров было 12, один бык, два телка, два теленка и более 20 овец. Вот они - мои подопечные. Стадо погнали в лес. Со мною пошел сам хозяин. Он мне объяснял, и показывал, где можно и где нельзя пасти скот. Пастбищем в основном был лес. Леса здесь были большие. Но везде были разбросаны хутора. Поэтому нужно было внимательно смотреть, чтобы скот не выходил на поля и посевы.
На другой день я отправился уже один пасти стадо. В этот же день я встретил в лесу пастуха из соседнего хутора со своим стадом. Парень был года на два старше меня. Звали его Ян. Он уже здесь пас скот второй год и был в этих краях своим человеком. В дальнейшем мы сгоняли стада вместе и пасли скот также вместе. Для начала это было для меня хорошо. Но он с первого же дня демонстрировал свое превосходство, как в возрасте, так и в опыте. Стал даже командовать, что мне не понравилось. Через несколько дней мы с ним поссорились и недели две не встречались.
Хозяин кормил меня очень хорошо. Ели мы все вместе. Хозяин меня предупредил, что если я, когда пожелаю кушать, то мне разрешалось самому брать в амбаре все, что там было: здесь висели копченые окорока, стояли бочки с селедками, бочонки с маслом и творогом. Сколько угодно было молока. Целое лето я питался очень хорошо. Я тоже старался во всем им угодить и быть примерным пастухом. Жизнь текла нормально: утром вставал в 4 и вечером возвращался с заходом солнца. Днем был трех-четырехчасовой отдых. И так - каждый день.
Меня мучило одно несчастье – очень сильно прели ноги. Хозяева, чтобы облегчить мои страдания, ежедневно давали мне на ночь и в обеденный перерыв свежих сливок для смазывания ног. К тому же я имел несколько пар чистых портянок. Поэтому эту беду переносил сравнительно легко.
При мне всегда был любимый пес «Бекас». Он был моим вечным спутником. У меня в сумке всегда были для него лакомые куски. Он мне служил верой и правдой. Особенно умело он умел трепать гадюк, которых и здесь было видимо-невидимо. В стаде был большой баран. Ему, видимо, было уже 2-3 года. Он ростом был с теленка и имел огромные закругленные рога. Я его тоже все время баловал хлебом. Баран ко мне так привык, что все время ходил со мною рядом, как верный пес. Постепенно я стал на нем ездить верхом. Он к этому так привык, что считал своей обязанностью меня возить. И я, конечно, старался все время ездить на нем верхом. Это занятие меня очень забавляло.
Однажды было очень жарко, я снял с себя пиджак, и чтобы не таскать его с собой, решил одеть его на барана. Решено – сделано. Баран подошел ко мне, и я набросил на него пиджак, застегнув пуговицы под его животом, чтобы пиджак не свалился. Баран с одетым пиджаком подался к овцам. Когда овцы увидели незнакомое им чудище, они стали от барана убегать. Баран же бросился за ними. Овцы еще быстрее стали удирать от него. На них особенно наводил страх болтающиеся рукава пиджака. Началась погоня барана за овцами. Испуганные овцы выбежали на тропу, ведущую к дому, и, сломя голову, побежали к нему. Ошалевшее от страха стадо овец прибежало во двор, а за ними следом объявился и баран. Овцы, обессиленные от длительного бега, устремились пулей в хлев, а баран, конечно же, побежал туда же. Овцы увидели, что чудище и в хлеву их преследует, и опять бросились во двор. Хозяин выбежал и запер ворота. Обессиленные овцы падали в изнеможении на землю. Обессилел и баран, одетый в пиджак. Хозяин поймал его и увидел на нем мой пиджак. Только теперь он понял, в чем дело. Я бежал вслед за овцами, но догнать их был не в силах. Когда я прибежал домой, пиджак с барана уже был снят, а овцы лежали на траве во дворе с высунутыми языками. И тяжело дышали после марафонского забега. Хозяину, конечно же, моя проделка не понравилась, но я чувствовал, что она его позабавила. Он строго меня пожурил. На том все и закончилось. Я все лето нет-нет, да и вспоминал этот случай. Все, кому эту историю рассказывал, смеялись и говорили, как я мог до такого додуматься. Но никто из хозяев не знал, что я на баране катаюсь верхом и что баран был приучен мною для езды.
На каждом хуторе гнали самогон, и мой хозяин также делал это. Бачки с брагой и котлы, где варили самогон были установлены недалеко от хутора в лесу. Я это место знал. Нас пастухов хозяева не стеснялись. Когда мы подходили к самогонному «заводу» во время его работы, нас всегда угощали первачком. Самогон здесь гнался не только для себя, а, как правило, для продажи. Сотнями бутылок самогон увозили в города Лугу и Леды, где он продавался по 30-40 копеек за бутылку. И это было в то время, когда в стране не хватало хлеба. В Ленинграде люди недоедали, а здесь сотни пудов хлеба перегоняли на сивуху, а брагой откармливали скот.
В течение лета меня из родных никто не навещал. Лето кончилось. Наступила осень. Я ждал первого снега, т.к. договор был такой: меня должны были отпустить домой в тот день, когда выпадет первый снег. Очень хотелось домой и особенно хотелось пойти в школу, ведь мои товарищи уже ходили на занятия, в то время, как я должен был пасти чужой скот за скудные гроши. Я ждал выпадения первого снега, как праздника.
Хозяин иногда шутил: «Ты - генерал копытной армии - в этом году не дождешься снега. Придется тебе жить здесь еще год». Но в начале ноября, когда я утром проснулся, земля была покрыта снегом. Я даже не верил своим глазам. Наконец-то настал долгожданный день моего возвращения домой!
Хозяин сдержал свое слово. Запрягли лошадь. Мне утром объявили, что я поеду домой. Моей радости не было конца. Поехал я домой в той одежде, в чем ходил в поле. Когда выехали из хутора, снег валил крупными хлопьями. Душа моя радовалась, что теперь я приеду домой, как настоящий герой. У меня будут деньги на покупку сапог и пальто. Хозяин был добр и в придачу к моему заработку зарезал барана и целиком погрузил его на телегу. И здесь же лежал еще и мешок ржаной муки.
Когда подвода подъехала к дому, я не стерпел, слез с повозки и побежал впереди лошади. Мать встретила мой приезд с радостью, даже заплакала. Хозяин сказал маме, что я был хорошим пастухом. Именно поэтому он от всей души решил мне в придачу к заработку подарить мешок муки и барана. Мать была очень довольна. Я перед младшими братьями ходил по комнате героем. Заработанные мною 20 рублей хозяин положил на стол. А для отца достал из кармана еще бутылку самогонки. Когда он уезжал, то меня уговаривал на следующее лето вновь наняться к нему пастухом. Я обещал.
На другой день я с отцом пошел в лавку за покупками. Купили мне сапоги с голенищами за 3 рубля. Черное пальто с воротником за 6 рублей 30 копеек, шапку-ушанку за 1 рубль. Две рубашки и штаны за 2 рубля 80 копеек. Когда мы вернулись домой, и я нарядился во все новое, то не поверил своим глазам, когда увидел себя в зеркале. Я выглядел, как барин. Сапоги скрипели, шапка на голове была одета набекрень. В таком парадном виде, не чувствуя под собой ног, я пошел к деду.
Утром, когда я направился с ребятами в школу, все мне завидовали, называя меня барином. Я им с гордостью отвечал: «Надо работать, а не дурака валять!». У меня в кармане был еще рубль денег для покупки тетрадей, карандашей и учебников. Теперь уже все это было в продаже, были бы только деньги. В обороте уже были твердые деньги - настоящий советский золотой рубль. В торговле царил «нэп». Я впервые почувствовал себя на высоте, когда за свой труд был по-настоящему вознагражден.
Домашние дела тоже пошли лучше. Отец теперь зарабатывал 10-12 рублей в месяц, Пуд хлеба стоил 1 рубль.
Пятый класс я закончил успешно. Дома мать все время стала настаивать на том, чтобы я продолжил учебу в городе Гдове в гимназии. Меня это очень радовало, но в то же время и пугало. Как я буду жить и учиться в гимназии? В городе я никогда еще не бывал, слышал от взрослых, что в городе живут только одни господа и служащие. К тому времени я еще ни разу не видел железной дороги и поезда.
Беженцы из Поволжья
Зимой 1921 года в поселок привезли много беженцев. Это были голодающие беженцы из Поволжья (чуваши, мордва, татары). Разместили их всех в клубе. Спали они вповалку на полу в зале. На русском языке большинство говорить не умели, а некоторые говорили очень плохо. Целыми днями он ходили по поселку, выпрашивая картофель и хлеб. Люди к ним относились с большим уважением, и кое-что давали на пропитание. Так они жили здесь до весны. Среди беженцев было много больных, особенно много детей. Немного позже они целыми семьями разъехались по деревням. Там было больше шансов прокормиться, и народ оказывал им помощь. Весной большинство уехало обратно на родину, но некоторые остались жить в поселке и работали на фабрике. Когда они уезжали, то со слезами на глазах благодарили за оказанную им помощь.
Смерть Ленина
Я учился в четвертом классе. Однажды вечером в народном доме шел спектакль. Зал был полный. Спектакль уже шел к концу и вдруг он был прерван. На сцену вышел начальник почты Н.Круглов и зачитал телеграмму о том, что умер Ленин. Спектакль на этом оборвался, и люди молча стали выходить из зала, расходясь по домам. Для меня и других мальчишек все это было не совсем понятно. На другой день в школе учитель Яковлев нам два часа рассказывал о Ленине. На этом в этот день занятия закончились. Мы пошли домой без обычного веселья и гвалта. У всех было невеселое настроение. Мы между собой обсуждали, что Ленин в России был самым главным и поэтому теперь все так его жалеют. Говорили, что вместо Ленина станет Рыков, Ленина взрослые все хвалили. Если бы не Ленин, то был бы еще царь. Ленин в России установил Советскую власть.
Лето 1925 года
После окончания пятого класса я уже почувствовал себя взрослым и грамотным. Из всех черневских ребят я один только учился в пятом классе. В пятом классе нас училось 12 мальчишек и девочек, в основном это были дети служащих из фабричного поселка и несколько человек из ближайших деревень. Мне теперь исполнилось 14 лет. О дальнейшей учебе дома разговор не прекращался. Дед был тоже за то, чтобы я продолжал учебу в Гдове. В деревне смеялись надо мной и родителями. Сами голодают, а мальчишку отправляют учиться в город. Наконец, было решено окончательно, что я буду учиться в школе II ступени в городе Гдов. Я написал заявление о поступлении в школу. К нему приложил справку об окончании пятого класса и все бумаги почтой отправил в Гдов на имя директора школы II ступени. Мне в этом помог учитель пятого класса Н.Каликов, которого я уважал. Он мне советовал обязательно продолжить учебу. В августе месяце пришел ответ из Гдова о том, что я принят в шестой класс.
Весной на реке Плюсса построили паром, и я нанялся на него перевозчиком. Каждый месяц мне платили 12 рублей. Кроме того, я имел право от переезжающих из других деревень брать плату в свою пользу (за пешего – 3 копейки, а с лошади – 10 копеек). Во время сенокоса работы было много – односельчане на пароме перевозили сено. На реке Плюсса на протяжении десятков километров не было никаких переправ. Но когда в окрестностях Чернево узнали, что здесь работает паром, то пользующихся им из посторонних стало очень много. Бывали дни, когда я зарабатывал по 2-3 рубля в день. Особенно много было работы в дни престольных праздников, когда из окружающих деревень крестьяне ехали в церковь в деревню Прибуж. В течение 2-3 дней праздника я заработал более 30 рублей. Деньги, заработанные летом, мне были очень нужны для учебы в Гдове. Когда я поехал в Гдов на учебу, у меня было с собой около 60 рублей, заработанных за лето. Я опять оделся и мне заработанных денег хватило на целую зиму. Я был очень доволен. Мне с работой на пароме очень повезло.
С весны и до конца лета я жил на реке. Спал в шалаше из еловых веток, а то и у костра. Жизнь у меня была привольная. Я мог целыми днями загорать на реке и плавать, сколько хотел. Ловил рыбу. Деньги у меня водились всегда. Теперь через ребят я заказывал себе в магазине все, что хотел (булки, пряники и конфеты). За лето я хорошо поправился, загорел. Физически окреп. Весь день таскал канат парома, а пеших перевозил на лодке. И вообще, как говорится, жизнь у меня была «малина». Это лето осталось в моей памяти навсегда. Я стал на всю жизнь рыбаком-фанатом. Ловил рыбу удочками. Ставил переметы. Ловил и на живца. Пойманную рыбу я отправлял домой с братом Эльмаром или с матерью, которые мне приносили утром завтрак. До нашего дома от реки было недалеко – не более километра. Пойманной мною рыбы хватало для всей семьи.
Летом мать с одной вдовой договорилась о моем жилье в Гдове. Ее звали Кивисепп. Она имела большую комнату рядом со школой. У нее было четверо детей. Один из них, Павел Кивисепп, был уже женат и работал в Гдове, но жил отдельно. А трое детей жили с матерью. Одного звали Иван, другого Петр, а девочку звали Лидией. Все они уже ходили в школу. Лидия училась в 7-м классе, Иван – в 5-м классе, а Петя – в 3-м классе. Я стал в этой большой семье «четверым членом». Так заблаговременно был решен вопрос о моем жилье. Всех нас - Ивана, Петра, Павла и меня – свела вместе судьба во время Отечественной войны. Я стал их начальником. Об этом будет речь дальше. Семья Кивисеппов жила очень бедно. Сама Кивисепп была немкой. Муж ее погиб во время Гражданской войны. Дети все говорили по-немецки.
Школа II ступени в городе Гдове
В конце августа я был готов для учебы в городе Гдове. Отвезти меня в город согласился дед Карл. Погрузили на телегу все мое «хозяйство». Выехали с восходом солнца. До Гдова от Чернево было около 30 километров. Мне дорога показалась очень длинной. Я не мог дождаться, когда же наконец появится этот загадочный для меня город, о котором я так много слышал. Я никак не мог себе представить, как он выглядит. Поднялись в горку от деревни Липки, подъехали к полотну железной дороги. В обе стороны от переезда тянулись в бесконечность линии рельс. Мне очень хотелось увидеть поезд, но он в это время не проходил. За переездом уже были видны купола городских церквей. До города оставалось еще 6-7 километров. Я не сводил глаз с приближающегося города. Наконец мы въехали по булыжной мостовой в город. По обе стороны улицы в ряд, один к одному стояли деревянные 2-х этажные и одноэтажные дома. На стенах висели таблички с надписью «ул. Карла Маркса». За домами виднелись яблоневые сады. В центре города стали появляться каменные 2-х этажные дома. На одном большом двухэтажном здании во всю стенку была крупными буквами написано «Единая трудовая школа II ступени». «Вот в этом доме теперь я буду учиться», - сказал я деду. Он читать совершенно не умел. Он разглядывал здание и что-то припоминал, но ничего мне не ответил. Мы приехали на рыночную площадь. Дед остановил лошадь, привязал ее к привязи и дал лошади сена. Напротив нас было 2-х этажное здание - «Дом крестьянина».
По улице проходили военные в зеленых фуражках. Дед мне объяснил, что это пограничная стража, что от Гдова недалеко проходит граница, а за границей уже Эстония, где он родился в мызе Алатскиви. Это - по другую сторону Чудского озера.
Мы пошли разыскивать дом, где живет Кивисепп, где я должен буду жить. Дом оказался на Станционной улице с номером 6. Улица эта вела на станцию Гдов. Мы пошли назад на рыночную площадь и перегнали лошадь во двор к Кивисепп. Меня в доме приняли сдержанно, особенно внимательно меня рассматривал Иван и Петр. Мы были почти ровесники с Петром, а Иван был года на три моложе меня. Но скоро мы освоились и вместе пошли в школу, чтобы узнать, в какой класс я определен. На доске в коридоре школы висели списки принятых ребят. Я числился в списке «6а», который располагался на втором этаже здания школы.
После обеда дед стал собираться в обратный путь. Он уже успел в городе основательно хлебнуть водки и был в веселом настроении. Стали прощаться. Мне трудно было осознавать, что я остаюсь здесь жить среди незнакомых людей. Я чуть было не заревел, когда дед выехал со двора на улицу. Вид у меня был, как у пришибленного.
Мне в доме была определена скамейка, на которой я должен был спать. Я положил на нее свой соломенный тюфяк. Каждое утро я убирал его в коридор. Скамейка была для меня тем местом где я сидел за столом и готовил уроки.
На следующий день мы направились в школу. Здесь порядки были совершенно иные нежели у нас в школе в Чернево. Постоянных классных помещений у нас здесь не было. Согласно расписанию занятий, мы переходили в соответствующее классное помещение. Каждая дисциплина преподавалась в своем постоянном помещении, или как здесь называлось – в «лаборатории». Мы по расписанию шли в соответствующую «лабораторию».
Новой школой я был очень доволен. Учиться я стал хорошо. Дисциплины осваивал быстро. У нас была зачетная система. Каждый ученик имел зачетную книжку. В каждом семестре по каждой дисциплине мы сдавали зачеты. Успевал я хорошо по всем дисциплинам. После первого полугодия меня избрали в школьный совет. От каждого класса выбирали в школьный совет по одному ученику с решающим голосом. В совет входили все преподаватели. В этом же году я вступил в комсомол. Я активно участвовал во всех школьных мероприятиях. Но когда я поближе стал знакомиться с товарищами по классу и школе, то в конце концов понял, что на меня смотрят косо, как на деревенщину. Внешний вид у меня по сравнению с другими был очень бедный. Здесь в школе в основном учились дети родителей с достатком. Одеты они были по моде. Учились в основном дети «нэпманов», служащих и кулацкие сынки со всего района. В скором времени у нас сложилась группа из «босяков» как мы стали себя называть. К нам относились с пренебрежением даже преподаватели. Лучшими моими друзьями стали: Саша Ксенофонтов (он был круглый сирота и воспитанник из детского дома), Саша Новиков из деревни Гнилище (мой сосед по Чернево), Саша Окунев - сын извозчика из Гдова. Учились мы все хорошо. В обиду себя мы никогда не давали. Все мы были комсомольцы. Комсомольская ячейка в школе была небольшая. Поэтому мы, комсомольцы, знали друг друга на перечет. Мы гордились тем, что являемся комсомольцами. Очень часто к нам на собрание приходил директор школы – старый коммунист Голубев. В жизни школы комсомольская ячейка имела большое значение. Мы организовывали школьные вечера, экскурсии и другие мероприятия.
С первого же дня моего пребывания в школе у меня была неприязнь к барчукам и сынкам «нэпманов». Учились они очень плохо.
Я быстро освоился с жизнью и своим положением в Гдове. Готовить уроки дома было тяжело. Мы все четвером занимались за одним столом, мешая друг другу. В доме была только одна электрическая лампочка и мы все вечером к ней были привязаны. Питался я вместе с семьей Кивисепп. Питание, конечно, было очень плохое, но у меня не было средств жить отдельно. Иногда, когда у меня водились лишние деньги, я покупал булку и полфунта дешевой колбасы и съедал их за углом. Но это бывало очень редко. Белья было мало, оно быстро пачкалось, а смены не было. Поэтому завелись паразиты – вши и клопы. Это меня очень мучало. Но я гордился тем, что учусь в городе и поэтому старался не обращать внимания на многие неудобства. Домой писал редко. Знал, что мои письма читать никто дома не умеет.
6-ой класс закончил на отлично. Как только прибыл домой, сразу же стал искать работу., чтобы заработать денег на следующую зиму. Но найти работу было очень трудно. К тому времени у нас была своя лошаденка. До сенокоса я взялся возить на фабрику глину, т.к. там собирались строить несколько домов. Для меня, пятнадцатилетнего мальчишки, эта работа, конечно же, была очень тяжелой. Катать глину и нагружать ее на телегу - эта работа была изнурительной. Уже через сутки мои руки были в кровавых мозолях. Расстояние от места добычи глины до ее разгрузки было более двух километров. Зарабатывал я в день гроши – 1-1,2 рубля. Однако после занятий в школе об отдыхе не могло быть и речи.
Наступил сенокос. Основная тяжесть работ по косьбе и уборке сена легла на меня. Мать от 3-х малышей и домашних работ оторваться не могла и в сенокосе не участвовала. Отец приходил домой с работы в 4-5 часов и только вечером помогал убирать сухое сено. Иногда косили мы вдвоем. После заготовки сена началась уборка озимой ржи и другие полевые работы. Целое лето я работал по хозяйству за взрослого мужика с утра до вечера.
На заработанные деньги кое-как удалось купить обувь и обновить одежду. Отец получал по-прежнему мало – 12-15 рублей в месяц. Так что предстоящая зима мне не улыбалась Осенью мать отвезла меня в Гдов. Привезли картофеля, немного мяса и хлеба. Но этого, конечно, было на предстоящую зиму мало. Каждый месяц отец мог выделить мне из своего заработка 3-5 рублей. Жил я второй год снова у Кингисеппов. Они летом переехали на другую квартиру по улице К.Маркса, дом 64. Здесь была очень маленькая комнатушка (16-18 кв. метров) и небольшая кухня. В такой комнатушке мы жили впятером. В углу комнаты стоял маленький столик, где мы должны были вчетвером готовить уроки. Свет тоже был очень слабый, а иногда совсем не было накала. Спал я на полу. Утром свой тюфяк относил в чулан, а вечером, когда уже все ложились спать, я вносил свой тюфяк обратно. Утром я должен был вставать первым, иначе другие не могли ходить по комнате. Паразиты меня совсем замучили. Нательного белья почти не было, да и то, что было, стирать было негде. А о постельном белье не могло быть и речи.
Всю зиму ходил в школу в пиджачке и кепочке. Обувь тоже быстро изнашивалась. Ремонтировать ее было не на что. Так что у меня не было смены. Для пополнения своих запасов продовольствия я вынужден был почти каждую субботу ходить в Чернево домой. А это – 30 километров. Осенью по грязи и зимой по снегу и в метели в столь скудной одежде, которая у меня была. Без преувеличения, это было настоящее геройство. В воскресенье вечером я отправлялся с мешком через плечо снова в Гдов, таща на себе 10-20 кг. Какого-либо сообщения в то время между Чернево и Гдовом не было. Автомашин в наших краях в те времена не было даже в помине. Очень редко, когда удавалось присесть на проезжающую телегу. И далеко не каждый хотел подвести незнакомого паренька с мешком через плечо. Шагая 30 километров с тяжелой ношей, все передумаешь. Естественно, у меня вскипала злость на тех, кто мог учиться в хороших условиях и быть всегда сытым и хорошо одетым. Кулацкие сынки жили в Гдове и ездили домой только на каникулы. Они не знали, что такое кусок хлеба, а тем более, что такое вши.
Физически я был основательно истощен. Но здоровье, к счастью, было очень хорошее. Я не знал простуды, болезней, никаких недомоганий. Одна мысль меня все время преследовала – как бы досыта покушать.
Через месяца два моя любезная хозяйка отказалась от меня. Не стала меня кормить за общим столом, деликатно сославшись на то, что мне нужно лучшее питание, а она его не может обеспечить. Действительно, Кингисеппы жили очень бедно и впроголодь. Это была для меня настоящая катастрофа. Здесь хотя бы раз в день, придя со школы, я получал горячую похлебку. А теперь лишился даже этого. После занятий приходилось самому варить картошку и покупать кусок хлеба. Основными продуктами питания были картошка в мундире с солью и черный хлеб. Иногда ходил в дом крестьянина, где можно было за 8 копеек купить тарелку кислых щей, а когда мне удавалось купить полный обед, то это был праздник. Горе заставляет искать пути выхода из тяжелого положения. И такой путь временно был найден. В магазинах пушнины брали шкуры кошек. И мне ничего не оставалось, как с наступлением темноты охотиться за кошками. Шкура кошки стоила 1 рубль. За зиму мне удалось реализовать более 30 кошек, но поймать эту тварь было не так легко. Жители стали жаловаться на то, что кошки стали пропадать. Видимо, этим промыслом занимался не я один.
Другим способом добычи денег стала карточная игра. Иногда удавалось находить дураков среди сынков кулаков и «нэпманов» и жульническими способами их обыгрывать. Играли в «очко» на копейки. Но бывали вечера, когда удавалось выигрывать по 1-1,5 рубля. В моих условиях это были большие деньги. Имея в кармане 1 рубль, я мог жить почти неделю. Но бывали дни, когда не было ни гроша и не было надежды их достать. Однажды зимой в субботу я отправился домой пешком в Чернево. В тот день я с утра ничего не ел. После уроков сразу отправился в путь. Шел сильный снег. Метель сбивала с ног. На душе было невесело, ибо предстояло пройти 30 километров в потемках и в непогоду. Когда ночью я наконец пришел домой, то оказалось, что и дома не было хлеба. Ночью мать поехала к бабушке и принесла кусок хлеба. Я съел этот кусок хлеба с солью и уснул, как мертвый.
После подобных переходов сутки болели ноги. А весной, когда сходил снег, ходил босым. Очень «модно» было ученику 7-го класса сидеть за партой босым, особенно когда вызывали к доске. Таких, как я, в школе было еще 2-3 человека. Смотрели на меня, как на идиота. Я это видел. Но что мне оставалось делать? Никто даже не сочувствовал. Каждый старался, как только мог, уколоть меня шуткой или прямой издевкой. Только то, что я неплохо учился, это заставляло некоторых относится ко мне с уважением. Но обид приходилось переносить немало. О посещении школьных вечеров и речи быть не могло. Являться на вечер в лохмотьях и босиком было невозможно.
Я дружил с Сашей Ксенофонтовым. Он был сиротой и жил тоже в трудных условиях. Но он получал от государства небольшие средства и мог более или менее сводить концы с концами. Кроме того, он вечерами работал помощником киномеханика в городском кинотеатре и получал за это небольшое жалованье. Иногда в трудную минуту Саша меня выручал. Учился он хорошо, был скромным юношей. Как я потом узнал, Саша окончил институт кинематографии, стал оператором и снимал, в частности картину «Чапаев» и другие. Судьба нас вновь свела в 1944 году под Нарвой. Александр Ксенофонтов был кинорепортером на фронте. Когда он узнал, что я тоже воюю под Нарвой, он меня разыскал и сделал несколько кадров в бою под Нарвой при форсировании реки. Эти кадры сейчас хранятся в государственном архиве Эстонии.
Неплохим товарищем у меня был Вестер Рудольф. Он тоже был из бедной семьи и во многом нуждался. Мы с ним не однажды готовили вместе уроки. Он был тоже сиротой. С ним меня судьба свела в Эстонии в 1957 году, когда он был министром торговли Эстонии. По его предложению я после демобилизации из армии работал с ним в министерстве торговли начальником торговой инспекции республики А потом – директором оптовой базы по торговле обувью.
В 1941 году я встретил Сашу Новикова - соучеником по школе в городе Псков. Он тогда служил в армии рядовым.
7-ой класс я окончил успешно, но с большими материальными трудностями. Было желание на этом учебу закончить и устраиваться на работу. Но найти подходящую работу для юноши было почти невозможно. Многие люди в то время были безработными Моя хозяйка после окончания школы отказала мне в квартире. Куда податься?
Летом я, как обычно, работал в своем хозяйстве. Другой работы не было, чтобы хоть немного подработать денег на зиму.
Через знакомых мне удалось осенью пристроиться на квартиру к Молок Виллему. Он в детстве был другом моего отца в Черневе. Жили они на берегу реки Гдова на Ямской улице. Здесь мне даже угол дали на кухне. Готовил себе я сам, и сам себе стирал. Я теперь имел возможность готовить себе горячую пищу, когда хозяин готовил себе обед. Жили они довольно сносно. В семье у них было пять человек, в том числе три сына. Один из них был старше меня на два года, но в школу не ходил. Другой был на два года моложе меня, учился в эстонской школе. И третьему малышу был 4-5 лет. Они имели свое хозяйство: лошадь, корову, свинью, 2-3 овец. У них был также большой фруктовый сад и несколько гектаров земли. Сам Виллем с сыном работали в городе ломовыми извозчиками. Они развозили водку в сельские магазины, а также занимались другим извозом на собственной лошади. Виллем был страшный пьяница. Почти каждый вечер он приходил домой пьяный в стельку. Дома похабничал, ругался и дрался с женой и детьми. Вот в таких условиях мне нужно было начинать учиться в 8 классе. Одежда моя мало чем отличалась от предыдущих лет. Ходить до школы было более километра. С продуктами становилось все хуже и хуже. Цены росли осенью 1927 и зимой 1928 года. С продуктами стало совсем плохо. Кажется, весной 1928 года ввели даже хлебные карточки.
(На этом рукопись, к сожалению, обрывается).
***
Послесловие
Исходя из сведений, содержащихся в дневнике отца, он писал его в начале 1960 годов, уже после увольнения из армии. Полагаю, что дальнейшая работа над автобиографическими воспоминаниями была прервана в связи с тем, что он начал писать о боевом пути Эстонского стрелкового корпуса. Им было написано и опубликовано десять книг и брошюр, а также десятки статей, которые вошли в золотой фонд исследований о боях за освобождение Эстонии от немецких захватчиков. Перечислю эти книги и брошюры: «Берега Балтики помнят» (М.: Издательство политической литературы. 1966); «В боях за освобождение родного края» (Таллинн, Ээсти Раамат, 1966); «Огонь и маневр» (Таллинн: Ээсти Раамат, 1968); «В боях за Великие Луки» (Таллинн: Ээсти Раамат, 1973); «В боях за Нарву: к 30-летию освобождения Эстонской ССР» (Таллинн: Общество "Знание" ЭССР, 1974); «Великие Луки, Техумарди, Курляндия» (Таллинн, Ээсти Раамат», 1974); «Освобождение Эстонской ССР» (Таллинн: Общество "Знание" ЭССР, 1979); «От Нарвы до Сырве: [военно-исторический очерк)» (Таллинн: Ээсти Раамат, 1980); «Наш генерал: краткий биографический очерк о Лембите Пэрне» (Таллинн: Ээсти Раамат, 1983); «Эстонский народ в Великой Отечественной войне» т.II Таллинн, Ээсти Раамат, 1977-1980 гг.).
В вышеназванных произведениях моего отца содержатся автобиографические фрагменты, которые дополняют дневниковые записки.
Приведу выдержку из справки, которую отец написал на имя Председателя Таллиннской секции Советского Комитета ветеранов Великой Отечественной войны при Институте истории партии ЦК КПЭ тов. К.И.Ару: «При работе над книгами, брошюрами, очерками и статьями я все время памятовал о знаменитых словах известного журналиста газеты «Правда» в годы Великой Отечественной войны Героя Советского Союза С.А.Борзенко «Подвиг, не запечатленный на бумаге, не имеет никакого значения для потомков».
Однако, тем не менее, остается целый ряд вопросов, на которые, к сожалению, в дневнике нет ответа вследствие того, что он отложил в сторону свои автобиографические записки ради исследовательской работы с первоисточниками, которые находились в государственном архиве в городе Подольске, где он сидел месяцами, делая выписки из документов.
Так, нет ответа на вопрос, каким образом и по какой причине фамилия Паулсон была изменена на фамилию Паульман и когда это произошло. Из дневника мы не получим также ответа на вопрос, где состоялся брак между Карлом Паулсоном и Анной Паулсон (ее девичья фамилия так и осталась не известной). Из рассказа моей бабушки (жены моего деда Ивана (Юхана) Карловича) известно, что ее девичьей фамилией была Лейтен.
Кстати, что касается предков моей мамы Ольги Кристьяновны (жены Федора Ивановича) известно, что родителями ее матери Лизы Хендриксон (жены Кристьяна Прехинг), родившейся 31 января 1893 года и умершей в Тарту в 1987 году, были Михкель Кийслер и Мари Кийслер. А сама Лиза Хендриксон родилась в волости Лайусе в деревне Соотага, переехав в Россию в 1910 или 1911 году.
Итак, судя по фамилиям, моими предками были эстонцы, немцы и, возможно, шведы.
И наконец, в дневниковых записях моего отца выпал период его жизни с 1928 года до его поступления в 1933 году во 2-ое Ленинградское артиллерийское училище (бывшее царское Михайловское артиллерийское училище), которое он закончил в 1936 году. Из автобиографической анкеты известно только то, что с 1929 года по 1933 год он работал секретарем Демьяна Бедновского сельского совета Гдовской области.
Из этой же анкеты мы узнаем, что после работы в оптовой обувной торговой базе (1961-1962), мой отец работал начальником операционного направления Штаба ГО ЭССР (1965-1967) и начальником ГО «Эстсельхозтехника» (1967-1969).
Отец скончался в апреле 1981 года в городе Таллинн и похоронен на кладбище Метсакальмисту.
Публикуя автобиографические записки отца, я выполнил свой долг. А его пожелание продолжить эстафету я реализовал, опубликовав свою повесть «Исповедь «ревизиониста из Прибалтики».
Паульман Валерий Федорович
Справка об Алатскиви
Алатскиви (Alatskivi, Allatzkiwwi) — это селение и волость к северо-востоку от Тарту, неподалёку от побережья Чудского озера.
В Эстонии есть немало настоящих средневековых замков: орденских, епископских и вассальных. И бессчётное количество мыз — более или менее крупных усадеб, принадлежавших обычно шведским или немецким помещикам. И есть среди этих мыз такие, что по своему внешнему виду напоминают настоящие средневековые рыцарские замки.
Замок Алатскиви был впервые упомянут в 1601 году. В 1628 году шведский король Густаф Адольф подарил замок своему секретарю Йоханну Адлеру Сальвиусу. В 1642 владельцем мызы становится Ганс Деттерманн Кроннманн, а в 1753 — Отто Генрих фон Штакельберг. В 1870 его внучка София фон Штакельберг выходит замуж за Арвида фон Нолькена. Вскоре после свадьбы молодые уезжают в Европу. Побывали они и Шотландии, где огромное впечатление произвёл на них летний королевский замок Балморал, выстроенный по проекту Уильяма Смита на берегу реки Ди близ города Абердина для принца Альберта (26/VIII-1819–14/XII-1861) и королевы Виктории.
Кстати Род фон Нолькенов сыграл видную роль в истории северных стран. Его основателем считается выехавший в середине XVI века из Вестфалии рыцарь Тонгенс Нолькен. Вероятно, поначалу представители рода обосновались в Прибалтике, а когда она стала частью Шведского королевства, приняли шведское подданство. В российской истории наиболее известен Эрик Матиас фон Нолькен (1694–1755), служивший шведским посланником в Петербурге при Анне Иоанновне и участвовавший в заговоре, возведшем в 1741 году на престол Императрицу Елизавету Петровну. По решению шведского правительства фон Нолькен даже снабжал Елизавету деньгами, надеясь, таким образом, прекратить т.н. Шляпную войну (1741–1743) между Швецией и Россией и вернуть утраченные Швецией в ходе Северной войны территории. Вероятно, Елизавета Петровна что-то обещала фон Нолькену, но у неё хватило ума не подписывать никаких бумаг, и в результате шведы не просто не получили желаемого, но и утратили территорию т.н. Старой Русской Финляндии. В 1743 году именно Нолькен вместе с членом государственного совета Германом Седеркрёйцем подписывает со стороны Швеции Абосский мир. Впоследствии Эрик фон Нолькен станет шведским канцлером, а в 1747 будет возведён в баронское достоинство.
После путешествия в Шотландию Арвид фон Нолькен, крайне восхищенный архитектурой замка Балморал, решил превратить Алатскиви в маленькую Шотландию. Замок Алатскиви построен по примеру замка Балморал. Арвид фон Нолькен сам составляет проект и руководит строительством, которое велось с 1880 по 1885 год.
На данный момент он считается одним из самых красивых зданий неоготического стиля по всей Прибалтике.
Замок Алатскиви (как и Балморал, собственно) представляет собой типичный для своего времени образец архитектуры эпохи историзма с переработанными в духе нового времени элементами готики и ренессанса. Он возведён из доломита на фундаменте из гранитных блоков и представляет собой вытянутую ассиметричную двухэтажную постройку, украшенную разными по форме и облику башенками. Интерьеры представляют характерную для эклектики карусель стилей от неоклассики до неоренессанса. На первом этаже располагались парадные помещения, на втором — жилые покои. К комплексу усадебных зданий относятся также дома сторожа и управляющего. Постройки расположены посреди обширного английского парка. После создания независимой Эстонии замок был национализирован. В нём размещалась школа, отделение пограничной охраны, а при советской власти — правление колхоза. После развала Советского Союза замок был передан некоему финскому предпринимателю, который, однако, не выполнил условия по реставрации. И теперь делами здесь заправляет местный муниципалитет, который довёл до конца реставрацию, открыл в замке гостиницу и фешенебельный ресторан, а также музей уроженца этих мест, известного эстонского композитора Эдуарда Тубина (1905–1982). Ну и демонстрируется кое-что из восстановленных интерьеров, конечно. Как бы то ни было, Алатскиви — одна из главных достопримечательностей восточной Эстонии. Среди староверских поселений побережья Чудского озера он выглядит этаким шотландским беретом-балморалом на голове начётчика из старообрядческой молельни.
Ниже приводится копия документа, подтверждающего, что в Алатскиви проживал Карл Паулсон
Luteri koguduste personaalraamatute nimeregister
1 - 4 / 4 Perekonnanimi=PAULSON ja Maakond=Tartu ja Kogudus=Kodavere abikogudus Alatskivi
Nimi Viitekood Fondi pealkiri S;iliku pealkiri Algus L;pp Lehek;lg Kaader
Paulson
EAA.1256.1.672 EELK Kodavere kogudus Personaalraamat Alatskivi 1901 1930 154 161
Paulson
Neiup;lvenimi EAA.1256.1.625 EELK Kodavere kogudus Personaalraamat. Alatskivi 1881 1901 229
Paulson
Eesnimi/perekonnapea: Karl
EAA.1256.1.625 EELK Kodavere kogudus Personaalraamat. Alatskivi 1881 1901 173
Paulson
Eesnimi/perekonnapea: Johannes
EAA.1256.1.624 EELK Kodavere kogudus Personaalraamat. Alatskivi, Kavastu, Kokora 1861 1880 123
Справка о Чернево
Чернёво - село в Гдовском районе Псковской области России, административный центр Черневской волости.
В XVI веке братья Хвостовы и Александр Нащекин владели землями Прибужской волости Гдовского уезда. В середине XVII века на берегу реки Плюсса Хвостовыми было начато строительство усадьбы в Чернево. Но уже в начале XVIII века генерал-майорша Ольга Гиллейн фон Гембиц становится новой владелицей усадьбы. От нее в 1750 году земли перешли к князю Николаю Ивановичу Салтыкову, которому было на тот момент 14 лет.
Салтыков Николай Иванович был потомком екатерининского вельможи. В 1814 году Александром I ему было присвоено княжеское достоинство. Николай Иванович большое внимание уделял благоустройству черневской усадьбы и расширению имения. В 80-х годах ХIХ века имение перешло к князю И.Ф.Салтыкову. Предприимчивый хозяин решил построить здесь спичечную фабрику. Для этого здесь имелись хорошие условия: благоприятное экономико-географическое положение, близко расположенная железная дорога Псков-Гдов, богатая лесом местность. Спичечное предприятие «Сфинкс» было построено. Вскоре миллионы коробков спичек с этикеткой "Черневская спичечная фабрика "Сфинкс" разлетелись по всей России, а усадьба Чернево превратилась в большое и обустроенное имение. Надо заметить, что в то время спички продавались не коробками, а пакетиками по 20, 50 и 70 штук в мягкой (бумажной) упаковке.
После революции и гражданской войны фабрика была восстановлена, получив имя Демьяна Бедного. В 20—30 годы коробки спичек с изображением крейсера «Аврора» на этикетке, производства Черневской спичечной фабрики, знала вся страна. Сейчас в Чернево продолжает работать деревообделочный комбинат.
Имение было разделено на 3 зоны: промышленную, хозяйственную и собственно дворянскую усадьбу с дворцом, прекрасным парком и другими постройками. Эта планировка усадьбы подтверждается описанием, которое было составлено в 1918 году. В документе было названо 70 построек.
Основное место в усадьбе занимал княжеский дворец. Он был 4-ехэтажным, состоял из 36 комнат и имел 3 подъезда. Кроме дворца в усадебный ансамбль входили следующие постройки: 2-ухэтажный дом управляющего, состоящий из 7 комнат, 2-х этажный дом лесничего, имеющий 6 комнат, дом садовника (5 комнат), дом прислуги (9 комнат), дома для рабочих, каменная оранжерея, контора, почтовая контора, водогрейня, скотный двор (150 коров), свинарник (100 свиней), конюшня (37 лошадей), 2 ледника, риги, амбары, сараи для хранения сельскохозяйственных орудий труда, баня, кузница. каменная оранжерея, водогрейня. Все это обслуживали 20 батраков. В описи перечислены многочисленные сельскохозяйственные механизмы, упоминается о большом количестве минеральных удобрений. Кроме того, при усадьбе был разбит сад-питомник, в котором произрастало около 800 яблонь, 600 ягодных кустов, и было построено 11 парников. Здесь производили начальную переработку молочных продуктов и ягодно-фруктового сырья.
Усадьбу украшал живописный ландшафтный парк с элементами регулярной планировки второй половины XIX века площадью 42 гектара. Он был разбит на левом берегу реки Плюсса. Вековые деревья и красивоцветущие кустарники парка чередовались с полянами и зелеными залами, соединенными замысловатым рисунком дорожек, что создавало живописные пейзажные группы. С видовых точек усадьбы открывались живописные виды на Плюссу и заречные дали. Центральная аллея вела от дворца к фабрике.
Спичечная фабрика располагалась в отдалении от центральной усадьбы, а также в стороне от сельскохозяйственных угодий. Вокруг фабрики и лесопильного завода находились 3 дома для рабочих - по 12 комнат в каждом, баня, арестантская контора.
Центральные здания усадьбы были отделены от сельскохозяйственной и промышленной зон.
В 1903 году усадьба перешла к сыну князя Ивану Николаевичу Салтыкову (1870-1941), генерал-майору, члену Государственного Совета, предводителю дворянства Петербургской губернии. Усадьба с парком принадлежала князю И.Н. Салтыкову до 1917 года, но он приезжал в Чернево редко, лишь летом да в период охоты. Сразу же после октябрьского переворота 1917 года последний владелец Чернева покинул Россию. Прах его покоится в Ницце.
После 1917 года имение было разграблено, в 1922 году случился пожар, пострадал дворец, а его оставшиеся части были разобраны крестьянами на кирпичи для печей в домах. Амбар и 1 этаж бывшего дома управляющего чудом сохранились.
В настоящее время от старинной усадьбы сохранился лишь парк, состоящий из дубовой и сосновой рощ, а также аллей из липы, ели, березы, дуба. В парке можно встретить и декоративные кустарники: рябинник, спирея иволистная, карагана кустарниковая, жимолость обыкновенная, акация желтая. Кроме того, здесь произрастают редкие для Псковского края виды деревьев: тополь бальзамический, лиственница европейская, сосна сибирская (кедр). Северная зона парка нарушена современным дачным домом.
Древнейшему усадебному парку присужден статус памятника садово-паркового искусства.
Источники: а также Н.Г.Розов. «Ожерелье Псковской земли. Дворянские усадьбы.» 2005 г.
По переписи населения 1939 года в рабочем посёлке Чернёво-1 проживало 1832 человек. В начале Великой Отечественной войны часть оборудования фабрики была эвакуирована, часть взорвана. После войны производство спичек здесь восстанавливать не стали. Численность населения села составляла на 2000 год — 523 человека, на 2010 год — 487 человека.
Справка о переселении эстонцев в Псковскую губернию.
А.Г.МАНАКОВ, Псковский госпединститут
СУДЬБА ПРИБАЛТИЙСКИХ ПЕРЕСЕЛЕНЦЕВ В ПЛЮССКОМ КРАЕ
В 1816 и 1819 гг. царские законы раскрепостили крестьян Эстляндской и Лифляндской губерний. Свыше 100 тыс. эстонских и латышских крестьян в 1840-х годах приняли православную веру в стремлении освободиться от помещиков с помощью российско-го правительства. По законам 1849 и 1856 годов крестьянам было предоставлено право покупать землю в собственность, но поме-щики требовали слишком большую плату за землю или её аренду. (другими причинами были аграрная перенаселенность, то есть наличие большого числа безземельных крестьян, сохранение помещичьих имений немецких баронов и так далее - ВП). В этих условиях началась массовая миграция эстонского и латышского населения из прибалтийских губерний, особенно на территорию соседних российских губерний - Санкт-Петербургской и Псков-ской. Таким образом, причиной оседания эстонцев и латышей в достаточно слабо освоенных, лесистых и заболоченных местах, какие представляли собой территории Гдовского и Лужского уез-дов, была более низкая плата за аренду, как и цена для выкупа земли в частную собственность.
Одним из главнейших направлений миграции эстонского и латышского населения было Восточное Причудье, в частности Гдовский и Лужский уезды Санкт-Петербургской губернии, куда входила тогда территория Плюсского района. В Гдовском уезде доля эстонцев к 1897 году достигла 10,5% (15278 чел. из 145573 жителей уезда) (Первая всеобщая…, 1903), а к началу 1920-х го-дов - 11,05%. (16882 чел.) (Золотарев, 1926). В Лужском уезде до-ля эстонцев была меньше: в 1897 г. - 3,6% (4805 чел. из 133466 жителей уезда), а в начале 1920-х годов - 5,1%. (9021 чел.). Но, кроме эстонцев, в Лужском уезде была значительной доля других финно-угорских народов. По переписи населения 1897 г. в Луж-ском уезде 0,75% (1001 чел.) составили финны, и 0,5% (635 чел.) - ижорцы.
Общая численность эстонских и латышских переселенцев, не принявших православную религию и сохранивших лютеран-скую веру, в 1897 году составляла 15442 чел. (10,6% от всего населения) в Гдовском уезде и 7523 чел. (5,6%) в Лужском уезде (Первая всеобщая..., 1903).
Эстонские и латышские переселенцы вырубали лес или расчищали порубь, если селились на лядине, многие даже осу-шали болота. Трудолюбие и упорство переселенцев не знало границ. Губернская администрация охотно принимала прибал-тийских переселенцев, видя в них пионеров сельскохозяйствен-ных нововведений и учителей по правильной обработке полей и лугов.
В 1897 году в западной части современного Плюсского рай-она располагалась достаточно много эстонских поселений, обычно в форме хуторов (рис. 1). Самая большая группа эстонцев проживала вблизи д.Бешково - свыше 500 человек. Крупными бы-ли также группы эстонцев в Сварце (Vartsi Puustus) и Вычково, где их число превышало 300 человек. Меньшими по людности (от 100 до 300 чел.) были группы эстонских хуторов Низы (Nissa Puustus) и вблизи Голубско (Zavihha). Около 100 эстонских переселенцев проживало также в Лядах и их окрестностях (Arens, 1994).
Eestlaste asundused ja asupaigad Oudovainaal 1897
Рисунок 1 - Эстонские поселения в Гдовском уезде Санкт-Петербургской губернии в 1897 году (Arens, 1994. Lk.38)
Eestlaste Asataehtsus Ida-Peipsimaa valdades 1943 (rajoonida ja valdade/kuelanoeukogude nimed on eraldi antud)
Рисунок 2 - Доля эстонцев в Восточном Причудье в 1943 году (Arens, 1994, Lk.24). Волости Лядского района (V) с центрами: 1 - Овдыня, 2 - Алексино, 3 - Горка, 4 - Глебова Горка, 5 - За-вод, 6 - Радоселье, 7 - Заянье, 8 - Сварец, 9 - Тупицыно, 10 - Язьво, 11 - Игомель, 12 - Котоши, 13 - Люблево, 14 - Ляды, 15 - Музовер, 16 - Новоселье, 17 - Ореховно
Первая мировая война, революция и гражданская война по-дорвали процесс переселения эстонцев и латышей из Лиф-ляндской и Эстляндской губерний. С 1920 года эстонское прави-тельство проводило активную оптационную политику, в результа-те которой до 1924 года в Эстонию вернулось 37,6 тыс. пересе-ленцев (Маамяги, 1990). Таким образом, на начало 20-х годов приходилась максимальная численность эстонского населения на территории Гдовского и Лужского уездов - около 26 тыс. чело-век (в 1897 г. -только 20 тыс. человек).
В первые годы советской власти эстонские и латышские хо-зяйства сумели добиться больших успехов в развитии сельского хозяйства, поэтому уже в середине 20-х годов значительная их часть была отнесена к категории зажиточных и кулацких, что и сказалось на их дальнейшей судьбе. Эстонское и латышское национальные меньшинства пострадали в большей мере, по сравнению с соседним русским населением, от раскулачивания с высылкой в другие районы страны и от сталинских репрессий.
В начале 30-х годов, когда проводилась кампания создания национальных сельских Советов, где национальные меньшин-ства должны были составлять не менее 66% от всего населения, в Плюсском и Лядском районах были образованы эстонские и смешанные (с финнами и латышами) национальные сельские Советы. В Лядском районе это были Ломовский (центр - хутор Хворики) и Покровский (с центром в д. Сварец Покровский); в Плюсском районе - Витинский национальный сельсовет. Но уже во второй половиие 30-х годов из официальных публикаций исче-зает упоминание о национальных сельсоветах.
Еще в 30-х годах эстонское и латышское население Плюс-ского края оставалось достаточно многочисленным. Так, напри-мер, известно, что при осуществлении коллективизации, к 1936 году на современной территории Плюсского района было созда-но не менее 17 эстонских колхозов: (2 из них располагалось в Лядском районе, 5 - в Плюсском (Маамяги, 1990).
Раскулачивание эстонского населения началось с 1930 года и достигло пика в 1935 году. В период репрессий 1937-1938 годов на расстрел осуждались в основном мужчины - главы хозяйств. Вслед за репрессиями была осуществлена частичная департация эстонского населения за пределы Лядского и Плюсского районов. Эстонские семьи выселялись на Север, Урал, в Киргизию и Та-джикистан. Наряду с эстонцами выселялись и представители других национальностей (в частности, латыши), отнесённые к "контрреволюционным".
Сселение хуторов в 1939 году производилось варварскими способами - власти разрушали хозяйственные постройки, сноси-ли крыши жилых домов. Защитить эстонских переселенцев от произвола властей было некому, так как на хуторах оставались только вдовы, дети и старики.
В 1943 году германские власти предложили эстонцам, ли-шившимся крова в 1939 году в результате сселения с хуторов, вернуться на историческую родину. О численности эстонского населения в период фашистской оккупации в северной части со-временной Псковской области свидетельствуют исследования эстонских ученых, проведённые в 1943 году (Arens, 1994). Иссле-дования проводились в пяти районах к востоку от Чудского озера, три из которых (Гдовский, Полновский и Лядский) вошли в 1944 году в состав Псковской области. В этих трёх районах было за-фиксировано 5,6 тыс. эстонцев (из 55,9 тыс. жителей районов). То есть доля эстонцев во всем населении составила 10,05%, что почти совпадает с долей эстонцев в Гдовском уезде в конце XIX в. и начале XX в. - 10,5% и 11,05% соответственно.
Наибольшая доля эстонцев среди пяти районов в 1943 году была отмечена в Лядском районе- 13,8% (2158 чел. из 15655 чел. всего населения). В то время на родном языке говорило свыше 94% эстонцев (2034 чел.), а русским языком владело 75,5% (1630 чел.) В пределах современного Плюсского района (рис.2) самый высокий процент эстонского населения приходился на Сварецкую волость (свыше 30%), Лядскую и Алексинскую волости (от 25 до 29%), Новосельскую, Заянскую и Горскую волости (от 20 до 24%) (Arens, 1994).
Также известно, что в 1940-х годах в северной части Псков-ской области отбывали ссылку 300 семей ингерманландских финнов, значительная часть которых была завербована в 1949 году для работ в Карело-Финской АССР (Куокканен, 1990).
Согласно переписи населения 1959 года, число эстонцев в северных районах Псковской области за последующие 15 лет со-кратилось более чем в 3 раза. Куда же исчезло эстонское насе-ление? Во-первых, значительная часть эстонского населения все же покинула Плюсский край в 1943 году по призыву гитлеровского командования вернуться на историческую родину.
Во-вторых, многие оставшиеся на севере Псковской обла-сти эстонцы и финны сменили свою официальную националь-ность, сохранив все же в большинстве свои фамилии. Таким об-разом, ассимиляция прибалтийско-финского населения на севе-ре Псковской области в послевоенный период усилилась, пре-вратив его в почти мононациональные территории. Так, согласно переписи населения 1989 года, эстонцы в Плюсском районе со-ставляли только 1,1% населения района (Национальный со-став..., 1990). И на этом, вероятно, можно поставить точку в рас-сказе о более чем вековой истории прибалтийских переселенцев в Плюсском крае.
Литература:
Золотарев А.А. Этнический состав населения Северо-Западной области и Карельской АССР. Л., 1926.
Куокканен В. Здравствуйте! Мы ещё живы... // Радуга. 1990, № 10. C.61
Маамяги В.А. Эстонцы в СССР. 1917-1940 гг. М., 1990
Национальный состав населения Псковской области ( по данным Всесоюзных переписей населения 1970. 1979, 1989 годов). Ста-тистический сборник. Псков, 1990.
Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 г. Том XXXVII. Санкт-Петербургская губерния. 1903.
Arens Ilmar. Peipsitagused eestlased: Fakte, dokumente ja malestuspilte Ida-Peipsimaa uurimusilt 1943-1944 Tartu, 1994.