В каждом доме, семье хранится реликвия, напоминающая о былых временах. Это может быть память, письмо или какая-нибудь вещь, хранимая годами и передающаяся по потомству.
Помимо книг в библиотеке, оставшиеся в нашем доме, в шкафу висит старый фрак. Я никогда не видел деда во фраке, да и отец никогда не одевал его.
В канун нового года, он как-то попал мне на глаза, я прочитал лейбл на изнанке воротника, надпись, вышитая оранжевыми шелковыми нитками, гласила: «Торговый домъ А. и Р. Ройзенцвайг в Москвъ».
Самое интересное в покрое фрака – это было расположение карманов, они располагались в фалдах фрака. Как ими пользовались, осталось для меня загадкой, но самое интересное, я обнаружил в одном из них записку.
На сложенном вчетверо листе бумаги с виньетками было написано: «Одеть 31 декабря въ 11часовъ пополудни».
Когда предпраздничный новогодний стол уже был накрыт, я вспомнил о записке. Без пяти одиннадцать я незаметно прошел в спальню одеть фрак, удивить своих домашних. Я одел фрак…
…И, оказался у подножия большой горы, в окружении множества народа, поднимающегося к вершине встретить зарю Нового года.
Мимо меня проходили люди разных эпох, в различных одеяниях, всех национальностей. Склоны этой громадной горы были выстланы костями, повсюду были разбросаны пушки, лафеты, сгоревшие остовы автомобилей и тому подобные принадлежности военного арсенала.
Сквозь груду искореженного металла по истлевшим костям толпа поднималась в гору для встречи с зарёй грядущего дня.
Я шел дальше, меня поразил вид небольшой группы людей одетых в белые туники. Среди них выделялся один человек с седой копной всколоченных волос, на лице которого лежала печать какого-то спокойствия, мира, сосредоточенности и влияния.
Человек этот смотрел вдаль вершины горы своими выпуклыми глазами и о чем-то глубоко думал.
Я видел где-то этого человека, а если не видел, то встречал в книгах фотографию его бюста.
Это был Сократ.
Я не верил своим глазам. Что-то высокое, хорошее вдруг подхватило меня: сердце усиленно забилось, я забыл об удушливом тумане, который густой пеленой расстилался кругом, забыл о гуле толпы, о хрусте костей под ногами, и, приблизился к нему.
- Сократ, сын Софрониска, вы ли это? - сказал я, готовый хоть прикоснуться к тунике великого философа, - и что вас привело сюда?
Но Сократ не двигался. Он смотрел вперед.
- Пришел посмотреть зарю нового года, - сказал печально философ, после минутного молчания, - Но стою уже долго и ничего не вижу?
- Зарю? Она вас интересует?
- Очень! - И Сократ, пристально посмотрел на меня своими глубокими серыми глазами.
Сократ, очевидно, увидел во мне человека нового тысячелетия и задумчиво, грустно продолжал:
- Неужели совершенство человека мечта? Неужели мир стал хуже? Скажите: приносят ли жертву Богу и чтут ли Его с благоговеньем?
Этот вопрос снова поставил меня в тупик, но я быстро оправился и горячо, с воодушевлением заговорил:
- Да, мудрый Сократ, мир познал Бога и еще недавно он приносил Ему обильные жертвы: сотнями сжигались на кострах еретики.
Жгли не соблюдающих постов, не признающих папу за наместника Бога, жгли за сомнение в Библии, за утверждение, что солнце стоит неподвижно, а земля крутится. Жгли, давили, топили, душили, колесовали, резали, вешали за малейшее сомнение в том, что Бог существует.
Теперь не колесуют, не жгут, не вешают и вера в Бога ослабела, сотни, тысячи сект в каждой религии наводнили землю.
Каждая, по-своему представляет себе божество и почтение к нему и каждая клянется Им Единым, что ее учение есть самая лучезарная истина.
Сократ поднял свои большие глаза к нему и долго молчал...
- Но научились ли люди любить друг друга? - продолжал он.
- Без сомнения, мудрый Сократ! Люди поняли, наконец, что в любви к ближнему лежит самая высокая, самая великая заповедь Бога.
Они сознали, наконец, что в этой заповеди счастье человечества, обновление мира, торжество правды и истины. О, Сократ, - говорил я одушевляясь и мысленно схватывая грандиозную картину всего его мирового прогресса, - Как люди стали гуманны!
- Сокровенные тайны вселенной они смело вырывали у бездушной природы, для того, что бы на ее могучих силах построить царство гуманности и любви к ближнему.
Теперь не бросают преступников с Торпейской скалы, как это делали в Спарте, не отравляют цикутой, как отравили вас!
Изобретены снаряды для войн, уничтожающие целые армии народа, большие города почти без боли, быстро, мгновенно. Придуманы пули, не дробящие костей, а пронизывающие тело навылет.
Существуют законы отменяющие рабство. Все люди братья, все люди равны, твердят моралисты и ученые...
О, Сократ, было ли у вас что-либо подобное в просвещенной Греции, где раб считался собственностью господина и, по прихоти его, мог быть вздернут на первую осину?
Прошла минута напряженного молчания.
- Скажите, - начал Сократ, - есть ли на земле добродетельные люди?... Те, которые живут по закону их совести?
- Я,.. я не знаю, что такое совесть, - проговорил я, краснея, как школьник и чувствуя на себе испытывающий взгляд великого философа.
- Совесть… это божество добродетели, - Сократ раскрыл ладонь, - направляющее поступки людей к благу всего человечества!
Я молчал...
- Нет, великий мудрец, наш век - век широкого гуманизма! - воскликнул я, опьяненный нарисованной картиной человеческого гения и его великодушия.
По мере того, как я превозносил землю, ее порядки и достижения, - лицо философа становилось все мрачней и мрачней. Словно грозовая туча легла на его широкий лоб, нависла над бровями и в спокойных дотоле мягких глазах философа дрогнула ослепительная молния...
- Замолчи! – гневно сказал Сократ, - да будет проклята ложь, в которой вы живете!.. Вот итог вашего прогресса, - он показал на гору, - миллионы жертв вашего прогресса!
Он сказал так громко и гневно и посмотрел на меня с такой улыбкой презрения, что у меня помутилось в глазах.
В его глазах я олицетворял современность, мне стало душно, какая-то глубокая, без исходная, тоска сдавливала грудь, я чувствовал себя соучастником творящего безумия войны, и, не отдавая себе отчета, бросился бежать вперед в это неизвестное будущее, именуемое Новым годом.