Oma*
Большое множество простых умов
Живет постройкой карточных домов,
Хотя при жизни даже самый стойкий
Доводит редко до конца постройку.
Иоган Вольфганг фон Гёте
День в календаре. Ингрид.
Подобные дни мы не заносим в календари. Не помечаем разноцветными маркерами. Мы просто знаем о них и помним. Они есть в наших личных календарях где-то в глубине сердца. На следующий день после похорон бабушки позвонили из больницы, в которой она лежала перед кончиной, просили забрать её мелкие вещи. Мягкое сердце Ба задавил вес её возраста. Хотя, семьдесят два года это ещё не повод умирать. Она ушла тихо, во сне, по крайней мере, нам так сказал доктор. Не сказать, что неожиданно, последние 7 лет она всё реже вставала, избегала врачей. Последние три дня она отказывалась принимать пищу, и мы её кормили практически насильно, по чуть-чуть, с горошину на чайной ложке. Только я в тот момент не думала, что это перед смертью. Всегда теплится дурацкая надежда, сначала обнадёживает, а потом реальность ещё больнее бьёт с размаху. Иногда кажется, что без надежды порой было бы удобней. Если последние три дня жизни Ба провела как растение, то за неделю до кончины она была другой. Как-то я застала её читающей книгу без очков! Мы разговорились, она объясняла, что теперь видит лучше. Да говорила так живо, и так много помнила! О том, что родилась она в Бреслау, а после Второй Мировой войны город стал носить название Вроцлав** . Но перед этими историческими событиями семья Ба перебралась в глубинку Польской Республики. Во главе с отцом, польским шахматистом. Хотя это громко сказано, признала ли Польша выдающегося гения в отце Ингрид? Вряд ли. Но в узких кругах фанатиков стратегической игры его фамилию произносили гордо. А потом семья осела в Калининградской области. Это были такие точные воспоминания об их переездах, что я ни на минуту не заподозрила близости её смерти. Мне так было радостно за неё, думала, идёт на поправку. Да и откуда мне подозревать неладное, если раньше я не видела умирающих. Я не проводила Ба в последний путь. Не выношу похороны. Угнетает всё, застолье, прощальные слова и осознание, что родного человека здесь уже нет, а вместо него обезображенный смертью покойник. Застолье посреди могил – противней не придумаешь. У меня кусок в горло не лезет в такие дни! Люди пристают, протягивая стопку, мол, надо помянуть. Не уж-то стопка водки закрепит память? Плевать на всех гостей, пусть устраивают себе пикник на костях, раз это не мешает их аппетиту.
Чтобы лишний раз не тревожить мать, я решила сама сходить за вещами. Погода была мерзкая, тяжело дышалось влажным воздухом, не хватало свежего ветерка, но туману ничего не мешало плотным серым облаком лечь на город. «Нелётная погода» - сказала бы Ба. Холодные белые стены, однообразная плитка на полу и медикаментозно-хлорный запах ещё с детства отвращали, вся больница кажется моргом. Отчасти я потому и сбежала со второго курса медицинского. Та «экскурсия» по моргу, словно по подпольной кунсткамере, жуткими эпизодами, похожими на кадры мистических сериалов, снятыми в серо-синих холодных тонах надолго въелись в моё сознание.
Медсестра на посту кардио-отделения протянула мне небольшой пакет. Но я не стремилась туда заглянуть. Во-первых, мне важно было скорее покинуть это заведение, во-вторых, боялась взглянуть на бабушкины вещи и не сдержать слёз на людях.
Дом встретил привычным уютом, чашка горячего чая перебивала впечатление от зябкой погоды. Но мысли, что придётся разобрать бабушкин пакет, притягивали щемящую грусть. Без бокала вермута было не обойтись. Отключила звук телефона. Усевшись на диван удобней, высыпала всё из пакета. Заколка, зеркальце, лёгкий узорчатый платок, флакончик духов, Ба до последних своих дней была настоящей леди. Ей подавай не обычный пластмассовый гребешок, а зубчатую заколку, украшенную стразами, привезённую ей в подарок из-за границы. Это сказывалась многолетняя привычка привозить что-нибудь с разных стран, да не безделушки какие-то, а сто;ящие вещицы. Ба знала в них толк. И словно ритуал, с утра по капле любимых духов за правое ухо, потом за левое. Сидела так с закрытыми глазами, и когда аромат долетал до носа, тогда улыбаясь, их открывала. Ручка, очки в чехле, рамка с семейным фото и записная книжка. Все эти предметы хранили запах Ба, такой привычно старческий, еле заметный с лёгкой отдушкой цитруса, видимо из-за духов. Да, старость имеет свой запах, почему-то многие престарелые люди, раритетные как говорила про себя Ба, пахнут одинаково. Сделав обильный глоток из бокала, уложив её платок себе на колени, я открыла записную книжку Ингрид.
Чаще чем Ба, я обращалась к ней по имени, по её немецкому имени, и Ба это нравилось. Из родных больше никто не называл её так, только я и бабулины сверстницы, но те сокращали имя до Инги. Да, это привычка русских адаптировать имена на свой лад. Русские придумают тебе отчество, русифицируют твоё имя. Если твоё азербайджанское имя Илчин, то все будут звать тебя Илья, так досталось моему соседу. Словно его имя сложное в произношении. Я всегда считала, что это некое неуважение к имени человека.
Любила ли я Ингрид больше остальных? Не знаю, наверно между нами были типичные отношения внучки и бабушки. Но Ба всегда сначала выслушает тебя, а только потом расскажет, что у неё на душе, но неизменно, любую историю преподносила с юмором. Она как-то говорила, что подростком ногу ломала, но гипс, мол, такой толстый наложили, не пошевелиться. Лежала она на кровати, а тут сверху паук на паутинке спускался. Тогда, мол, она боялась таких насекомых, до визга на весь дом. А тут не сбежать от паука, вот-вот на нее спустится. Говорила, что начала дуть на него, вдруг слетит с паутины на пол. А насекомое только раскачиваться стало и всё ближе к её носу. И когда тот подлетал, Ингрид набирала воздуха для фирменного визга и втянула паука носом. Он там защекотал своими мелкими лапками, и Ба просто вычихнула его, да с такой силой, что паук в вылетел форточку. Когда Ингрид рассказывала свои приключения, у всех щёки от смеха болели.
Теперь пришло время выслушать Ба первой. Открыв записную книжку, я увидела на форзаце начертанную ручкой букву «Н» с точкой. Что значила эта буква? На «Н» моё имя. «Н» - «неизвестное», «непонятное»? А, может, и вовсе это немецкая буква и гадать зашифрованное слово бессмысленно без Ингрид? С первых страниц рукописного текста я поняла, что это не просто записная книжка, а дневник Ба.
Я увлечённо читала, погружаясь в неизвестные мне ранее бабушкины детали её жизни. Словно я годами составляла большую картину из разных пазлов, а спустя время, будто случайно обнаружила тайник и в нём недостающие кусочки. Иногда от прочитанного пробирали мурашки, и только глоток алкоголя усмирял их на время. Я прочитала дневник залпом. Как смотрят разом весь сезон интригующего сериала, как читают главу за главой интересный роман, так и я не заметила, что день закончился. Этот дневник был похож на исповедь, словно Ба не смогла поделиться мучавшими воспоминаниями с батюшкой, когда тот приходил соборовать её. Я сидела, вжавшись в диван, крепко сжимая дневник, охваченная противоречивыми чувствами, жужжащими вопросами. Ингрид умела удивлять.
Прошло достаточно времени, прежде чем я совладала с эмоциями и собралась с мыслями. Такое не проходит за секунду, над этим думаешь постоянно, делая новые выводы о, казалось бы, уже привычном. Я воспользуюсь дневником Ба и опубликую её истории для семейной библиотеки. Хочу отдать дань памяти моей Ингрид, чтобы она жила не только в сердце близких, но и на страницах этого рассказа. Не стану менять ни слова в её записях и даже не буду их перетасовывать. Но позволю себе поместить в постскриптумах свои размышления.
Сноски к первой главе:
* Oma – (с нем.) Бабуля
** Wroclaw - до 1945 г. Бреслау, город на ЮЗ. Польши, на р. Одра, в исторической обл. Силезия. В Силезии в 1919—1921 годах произошли три восстания поляков против германских властей. В 1922 году после референдума, проведённого в Верхней Силезии, на котором часть жителей (поляки) высказались за вхождение в состав Польши, а часть (немцы) предпочли жить в Германии, Лига Наций сочла разумным разделить этот регион на части, в соответствии с предпочтениями жителей. Восточная часть образовала автономное в составе Польши Силезское воеводство.
Телевизор. Безотцовщина.
Ведь все взрослые сначала были детьми,
только мало кто из них об этом помнит.
Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький принц»
«Что-то сегодня с самого утра по телевизору ничего путного. Только и знаю, что щёлкаю по кнопкам пульта, потом бросаю это дело, засыпаю. Столько каналов, а смотреть не на что. Другие бы сказали, что повезло – в палате телевизор есть, а вот сегодня прям наказание. Выключишь, так мрачное прямоугольное пятно на стене, да ещё и отражает всю меня. Включишь, и понимаешь, что жизни и там нет. А раньше такого разнообразия не было. Это воспоминание не первое, разумеется. Но удивительно яркое. И за всю жизнь мне не удалось его потерять или избавиться. И старость этому не поспособствовала. Как-то в детстве мы с мамой жутко поскандалили из-за телевизора. В Германии тогда телевизионный приёмник был редкой аппаратурой*. Но отцу по знакомству удалось достать технику. Вещание было не целый день, чёрно-белым и не анонсированным. Но каждому можно было найти свой интерес в том, что передавали. Я очень хотела посмотреть, уже не вспомню, что конкретно, но отстаивала своё рвение. А мама наотрез отказала. И не понятно почему. Там не вещали ничего запретного, и я ничем не провинилась, чтобы этим наказывать. Она просто сказала «нет» и добавила «потому что я мать». Я страшно обиделась, расплакалась и убежала на лоджию. Её взгляд, сопровождавший резкие слова пронизывал какой-то холодностью, стеклянный, мрачный и глубинный, как тёмные пятна океана. Мама почти сразу пришла ко мне. Пыталась успокоить, а когда не вышло, вернулась к телевизору. Телевизор, какой пустяк! Не в телевизоре дело. Это очередная лакмусовая бумажка. Фразой «потому что я мать» она защищала свою манеру воспитания. Она просто выгнала меня, будто избавилась от, мельтешащей под ногами, шавки. Она не пыталась понять меня, поговорить, объяснить, найти выход из ситуации. Всю материнскую чувственность она заменила короткой фразой «не плачь, в следующий раз». Я рыдала от скупости её материнства. И словно делая из своих детей солдат, она собственным отстранением и резкостью воспитывала нас под стать себе. Тогда на лоджии в моём сознании возникали один за другим кадры, будто слайды драматического спектакля. Кадры, где мама меня не обнимала, где не называла ласково, где кричала и спорила, где наказывала за мелочи. Мой частный кинотеатр был полон драмы. Я не хочу сказать, что она не была заботливой. Но её забота была исключительно материальной. Вроде, как исполнение долга. А мне как ребёнку хотелось ласки, любви и тёплых материнских чувств. Но на кое-какое подобие тёплого внимания она была способна - она делала щедрые подарки. Порой, мне казалось, что так она просит прощения, или мне так хотелось думать. Она травила меня за мелочи, но молчала о моих серьёзных проступках, нет, не прощала мне их, а принимала с ними. И в больших скандалах мне припоминала, что отдаляло нас друг от друга. Спустя годы я видела подобные ситуации вновь. И тогда же ко мне пришла зависть. Особенно завидовала нашим соседям. Их жильё было в подвале нашего дома, это всё, что смогла найти администрация города для малоимущих погорельцев. Конечно, не их статусу я завидовала. Та женщина, не припомню имя, встречала своих дочерей всегда с улыбкой и объятиями, каждый Божий день. Так, будто у них не было трудностей, и ничто не омрачало их отношения. Несмотря на отсутствие денег, нормального жилья, мужа, она находила силы дарить любовь своим детям. Наблюдая в окно, как та женщина целует обеих первоклашек в щёки, отправляя в школу, я не сдерживалась и позволяла скупой слезе скатиться. Тогда я подумала, может у этой женщины хватит любви на троих детей? Только я решила, что её любовь надо бы заслужить. Тайком от своей матери я собирала этим людям немного еды: четверть буханки чёрного хлеба, чуточку сахара и пару яблок. А потом отдавала эти яства девочкам. Дети, не задумываясь, приняли посылку и радостные бежали домой. Я знала, они расскажут своей маме, кто именно их угостил. Потом я старалась не доедать свой обед, чтобы бо;льшим поделиться с той семьёй. После второй посылки та женщина встретила меня на улице и спросила, знают ли мои родители об этом? Я солгала, а женщина не стала проверять. Она так тепло улыбалась и говорила «спасибо», слово, которое я никогда не слышала в своей семье. Я играла с её девочками и наслаждалась моментами тепла. Всё быстро закончилось, когда моя мать узнала на девочках одежду из моего гардероба. Устроила скандал той женщине, мне и запретила всё общение с «ремушниками»**, и откуда она только знала это слово? Девочки продолжали приветственно махать при виде меня, женщина одаривала улыбкой.
Отойти бы с лёгкой душой, да сердцем. Только раз в памяти так глубоко засело, выходит, что не получится. Наверно, гореть мне в аду, что ещё в обиде на мать, что каждый раз замечала в ней плохое. Она могла принять меня с ошибками, а я не хотела мириться с её. Со временем ко мне пришла мысль, а что если мама такая из-за нас, своих детей? Что если это её реакция на нашу детскую бестолковость и подростковую вздорность? Что если это я ей чего-то не додавала и потому она имела полное право… А право на что, злиться, не любить, не понимать, не дорожить? Позже, я поняла, что задавалась неверными вопросами. Тогда я считала себя самым несчастным ребёнком. Несчастной я перестала быть, когда бросила себя жалеть. Перестала быть ребёнком, когда не стало матери.
Время в характере матери ничего не изменило. Её дети выросли недоласканными. Вероятно, я рано стала мамой отчасти из-за жадного желания быть любимой. Со своими внуками она так же спорила на счёт телевизора, кому, что смотреть. Её сериалам, мешали их мультики, но побеждала фраза «потому что я бабушка». Благо телевизоров в доме уже было два. И дети с небольшой охотой шли в маленькую комнату смотреть на маленьком экране».
P.S. Мне не верилось, что Ингрид что-то постоянно изводило. Да она почти всегда была в отличном настроении, никакой грустинки в глазах, никогда. И почему ей было не поговорить с кем-нибудь об этом? Скорее всего, было стыдно. Раз ей бывало стыдно даже за свой прилюдный чих или случайно помятый манжет рубашки.
Подумать только, всю жизнь чувствовать вину за собой, что не смогла простить мать. Даже представить трудно, как сильно это её съедало, по кусочку каждый день! Но бесспорно понимаю. Я сама так и не смогла простить отца за его трусость. Именно страх передо мной и моей мамой мешал ему общаться с нами хотя бы на мой день рождения. Как разошлись родители, так и ни встреч, ни звонка. Я часто была в гостях у Ба и всегда надеялась, что мой отец тоже придёт к ней в гости. Он знал об этом, и каждый раз придумывал какое-нибудь неотложное дело. Ингрид было стыдно за сына, когда она объясняла мне, почему отец не пришёл. Она старалась мягче сказать о его отсутствии, придумать за него уважительную причину. А я старалась показать, что верю в это. Я была согласна на правила этой игры взаимной лжи ради Ба. Ведь до последнего дня жизни её сына она чувствовала свою ответственность за него. Спустя много лет мы с ним встретились. Он был болен и совсем не мог различить моего лица. Извинялся за всё, сожалел. Перед его операцией на глаза я была у него дважды. Мы договорились, что встретимся после, чтобы он меня разглядел. Вскоре он позвонил и радостно передавал свои новые ощущения от увиденного, был в отличном настроении, шутил, мол, содрогнулся от испуга, когда разглядел лицо своей жены и чуть вновь не ослеп. Всё время звал в гости, а я говорила, мол, как-нибудь. Я набиралась сил, ждала чего-то. Надо было привыкнуть к понятию «отец», к обращению «папа». Это было непросто. Так и не прижилось. Я увидела отца после операции только на его похоронах. Это единственные похороны, на которые я пришла. А он так и не увидел меня. И я возненавидела в себе то, что не смогла ему простить годы отсутствия и подарить ему хоть один яркий день воочию. Это чувство меня гложет до сих пор. И осталось мне от отца пара затёртых, пыльных воспоминаний из детства и обида.
Сноски ко второй главе:
*Регулярное телевизионное вещание в Германии по системе с оптико-механической развёрткой изображения началось в 1929 г. Первое регулярное телевещание на электронном принципе в УКВ-диапазоне началось в 1935 году. Википедия.
**Ремушник – оборванец. Произв. от «ремень» - ремешек и ремушек, узкий, недолгий ремень, вят. лоскут, тряпица, ветошка, лохмотье, обноски, рваная одежа, рубище.
«Нет» - слово свободы.
«Сегодня дежурит медсестра Анечка. Милая девочка, всегда приветливая, да поинтересуется настроением каждого пациента. Помню, как только привезли меня в палату, так она сразу: «я позабочусь о вас». Сдержала слово. То приборы лишний раз проверит, о самочувствии спросит, надо ли чего, о завтраке напомнит, да порой просто зайдёт и добрых слов скажет. Только не жалеет себя совсем, бывает по две смены подряд берёт, говорит, на учёбу младшей сестры копит. Тяжёлая эта работа, как и любая другая, разумеется. Но здесь, среди однообразных коридоров, постоянной мотовни и капризных пациентов терпение и силы нужны титанические.
Старшая сестра захаживала к нам с мамой отсыпаться после ночных смен в клинике. Так ей было ближе. Поспит до вечера и домой. Между нами отношения сестринские, тёплые, как я себе представляла, не сложились. Сестра приказывает, я младшая, я исполняю. В тот день я встретила сестру дома одна. Хелен (для многих её имя звучало проще – Лена) выглядела обыкновенно - тяжёлые веки, помятое бессонной ночью лицо. Она не взглянула на меня. Ложась на мамину кровать, она наказала запечь в духовке свинину. Запечь свинину? Тринадцатилетнему подростку, которого не учили больше, чем начистить овощи для супа, да и то под контролем. Я так испугалась, что не приведи Господь сожгу обед и спалю кухню, а потом чтобы ещё от мамы досталось? И тут впервые я рискнула отказать. Сказать вслух короткое слово «нет»! Я много раз его говорила, но только шёпотом, чтобы никто не слышал. «Инга, иди ужин подай» - «нет». «И не смей рассказывать матери, что видела меня с сигаретой! Ты же не хочешь попасть в детдом?» - «нет». «Моя младшая чудесно читает стихи, сейчас прочтёт что-нибудь» - «нет». Только моё робкое «нет» вслух явно взбесило измотанную работой сестру. Она встала с кровати, подошла ко мне и смотрела на меня - как на врага народа - хм, любимая фраза отца. А я таки мастер подливать масло в огонь, и глядя ей в глаза, добавила «я не умею». Последовала пощёчина, такая с оттяжкой и премией в виде лёгкого звона. «Иди на кухню» - был вынесен вердикт. Сестра вновь ушла спать. И стало щемить и щемить от боли в сердце. Не от того, что горела щека, от того, что родная сестра не раздумывая и не жалея подняла на меня руку. Это была весомая капля в море не сложившихся отношений с сестрой. Я действительно пошла на кухню. Без истерик и слёз. За ножом.
Вот так я решила пожалеть себя. Понимая свою малозначимость в этой жизни, я показала свою слабость. Стояла в запертой ванной у раковины, держала левую руку под ледяной водой, и резала тупым лезвием запястье. Тупым, разумеется. Кто будет в нашем доме точить ножи? Лишать себя жизни из-за неразделённой подростковой влюблённости? Никогда. Из-за родительской (а старшая сёстра для меня была отчасти родителем или просто я возлагала такие надежды на неё) недолюбленности – мой случай. Потом в дверь постучали. Я пробормотала, что-то, спрятала нож и руку в карман халата, мне казалось, что так я оттяну момент, и спасать уже не представится возможности. Вышла, опираясь о стенку коридора, пыталась сохранить равновесие. В тихий шум моей головы ворвался крик сестры, она возмущалась, почему это вся раковина в крови. А я даже не заметила крови. Хелен кинулась ко мне, а я уже сползла на пол. Сестра вытащила мою окровавленную руку и всё время кричала, что я идиотка и хочу, чтобы её из-за меня возненавидела мать, что ещё подобное, и они отдадут меня в интернат! Что этим поступком я могу испортить ей всю жизнь, потому что мать не простит. Передо мной и вправду, как описывают, плыли картины моей маленькой жизни, какие-то моменты, уж не вспомнится хорошие или плохие. А силы медленно покидали тело. Боли не было, пока что-то не обожгло мне руку. Сестра обильно поливала мою рану йодом. Хотелось кричать это запретное, слово свободы «нет», «нет, не спасай меня, пожалуйста» - а сил шевелить губами не было.
Инцидент остался нашим секретом. Мне было стыдно после. А в тот момент я поняла, насколько не нужна никому. Рана заживала паршиво. Помимо порезов получила ожог, и волдыри гноились под бинтом. Обратилась к местному врачу, что-то солгала о ране, мне не поверили, но и не сообщили никуда. Вскрыли пузыри, сказали, что поздно уже зашивать, поэтому останется некрасивый шрам. Теперь он еле заметный, время его подстёрло. Но шрам на сердце остался отчётливым. Признаться, я не стала после этого покорней, во мне проснулась революционерка. Ведь терять стало больше нечего, как и не за что цепляться. Мне думалось, что простила чуть позже сестре её резкость. Порой именно она понимала людей больше остальных. Именно она материально помогала. Именно она заводила полезные знакомства и щедро предлагала родным пользоваться ими. Именно она в нашей семье была ранимей остальных и быстроотходчивой. И любить бы мне её за всё хорошее. Только подобная резкость проявлялась неоднократно. Однажды, вместо прощальных слов, она сказала: «если что-то со мной случится, будешь виновата ты». Я так и не поняла, за что она наделила меня такой богоподобной всесильностью. И выходит, что я и не простила тогда, раз помню, да переживаю до сих пор. Но жалею о том, что я так и не поблагодарила её за то, что она тогда спасла мою жизнь».
P.S. Никогда не видела у Ба шрама на запястье. Она, конечно, любила браслеты. Вероятно, они и отвлекали от рубцов внимание. И про её сестру мне мало, что известно. Как-то она уехала обратно в Германию и больше не возвращалась. Ба говорила, что Хэлен всегда тянуло на родину. Как представлю, что из-за того случая могло и не быть моей Ингрид, родителей, меня, как-то страшно становится. Мне всегда казалось, что слова могут больнее ранить человека, чем действия. Теперь, мне думается, бездействие – оружие многократно коварнее. Я всё равно не понимаю, что там творилось в семье Ба. Мне так мало известно, что, кажется, до Ингрид никого и не было.
Не могу прикинуть, что меня должно довести до подобного отчаяния, чтобы рьяно стремиться умереть. Наверно, меня просто любят. Любят такой, какая есть. Иногда ленивой, часто вспыльчивой, и в меру упитанной как говорил Карлсон*. Да я и сама себя люблю такой, и в этом немало помогла Ингрид. Спасибо тебе, Ба!
Сноски к третей главе:
*Карлсон – персонаж сказочной повести шведской писательницы А.Линдгрен «Малыш и Карлсон, который живёт на крыше».
Ещё одна свеча. Сказка на ночь.
Жизнь - это очередь за смертью,
но некоторые лезут без очереди.
А. Гитлер
«Сегодня мне снились родные улочки. Вот я иду девчонкой по узенькой Вальцштрассе, дома нависают, дома, а так светло от солнца в отражении окон, что даже легко себя ощущала. Тут мне навстречу выбежал лохматый Вальц. Это бродячий пёс, он с этой улицы никуда не бегал, тут его прикармливали да ласкали. Вот в честь улицы и назвали. Звонко лает, хвостом виляет, будто бы зовёт за собой вверх по улице. Я зову его по прозвищу, бегу за ним. Убежал куда-то. Я в гору поднялась, а там обрыв, словно нет больше города, одни развалины. Солнце пропало, всё серое. И Вальц на каменьях внизу лежит и не двигается. Проснулась в худом настроении. Да воспоминания нахлынули.
Признать, мы вовремя переезжали с места на место, и война не коснулась нашей семьи так, как в других городах. Вероятно, нам повезло, раз наша семья выжила. Я не люблю вспоминать военное время, нападение Германии на Польшу, свои против своих. Нацистским правителем в Польше был гаулейтер Ганс Франк – «безжалостный маньяк»*, как позже говорили в документальном кино. Слава о нём катилась повсюду, поэтому страх был самым ненасытным оккупантом. В нашем районе было потише, голодно, сыро, страшно, но без бомбёжек. И кто бы с кем не воевал, но евреев уничтожали везде. Словно святой закон каждого убить одного еврея в день для блага остальных - убил еврея, гуляй смело.
В нашем тылу военных хватало, следили за порядком. И этот случай тоже врезался в мою память. Я возвращалась с ведрами воды для стирки. Мать просила принести скорей, да полные чтобы. А тут вдруг из-за угла дома, озираясь, появилась женщина, прижимая свёрток к груди. Впалые щёки, вокруг глаз всё тёмное, сами глаза бегают, меня разглядывают, да по сторонам озираются. Я от неожиданности отшатнулась, да воду почти половину поразливала с вёдер. «Да что за напасть такая! Сильно же мать ругаться будет!» - завертелось у меня в голове, да такое расстройство накатило, что зря столько шла и еле несла. Женщина пробормотала что-то. А я и не разобрала, всё думала, как оправдываться буду перед матерью, да чтобы ещё лишний раз не послала за водой. Тут незнакомка мне руку на плечо положила и почти шёпотом так дорогу у меня спросила. Я знала адрес, который она назвала, там было недалеко, и указала ей путь вверх по улице. Женщина кивнула в ответ и поторопилась уйти. Она казалась мне такой странной, что я иногда оглядывалась ей вслед. Её сиреневое пальто казалось мне милым, цвет поблек, узоры потёрлись, но я отчётливо его представляла новеньким во всей красе. На ближайшем перекрёстке путь женщины преградили двое военных. Я остановилась посмотреть. Они о чём-то говорили, рассматривали свёрток, бумаги, женщина иногда мотала головой. А потом военные взяли её под руки, и повели в сторону, женщина сопротивлялась. Мне вдруг стало ясно, в чём дело. В то время причины ареста были очевидны. И я поспешила своей дорогой, словно меня тоже могли преследовать. Я всю дорогу думала о том, как не повезло этой женщине. Что если бы ей не надо было по тому адресу, то, возможно, её бы не арестовали. На очередном перекрёстке я оторопела. На доме висела табличка «Рихте, 116»! Это именно тот адрес, который спросила женщина! Это привело меня в дичайший ужас! Я не понимала, как я могла ошибиться и направить её в другую сторону! Я спутала улицы! И я виновна в том, что женщину арестовали! Арестанты не возвращаются. Я вновь обернулась, словно хотела увидеть ту женщину, словно её отпустили и она пошла верной дорогой. Руки мои затряслись. Я больше не думала о гневе матери, который ждал меня за неполные вёдра. Я думала только о том, что, возможно, убила человека… В тот же вечер навсегда был убит страх перед матерью за провинности. Где-то в глубине души я надеялась, что та женщина жива, толи ради себя, толи ради неё.
Чаще, чем выговоры в мою сторону, я слышала, как мать называла отца алкоголиком и трутнем. Он мало общался со своими детьми даже в хорошие времена. Всё время играл в шахматы. Теперь сам с собой. И даже ни разу не пытался научить игре дочерей. Положение вытащило наружу, как удочкой все наши мерзкие помыслы и качества. Ведь на одну секунду у меня промелькнула мысль: «а кому достанется её сиреневое пальто?».
Да с той поры и по сей день, бывая в церкви, чтобы зажечь свечи за здравие родных, я ставила ещё одну свечу для женщины в сиреневом пальто.
P.S. У страха нет задачи навредить или спасти, он просто есть. Не нацеленный на какой-то результат - «плохой» или «хороший». Страх есть всегда. Только надо суметь его понять, а то и принять.
Откровенно говоря, меня напугала эта история. Как и многочисленные рассказы, фильмы о войне и её времени. Мне и моему поколению, слава Богу, не пришлось такое переживать! Надеюсь, что и не придётся!
Ба меня всегда учила отпускать ситуацию если её нельзя изменить. Она говорила, что это тяжёлый крест нести через всю жизнь вину или думать «а что если бы?». Что все эти самоугнетения просто сотрут твоё настоящее и лишат нормального будущего. Теперь я знаю, что в этом у неё был печальный опыт. Я хотела быть такой же сильной как Ингрид, потому что она на своих примерах учила меня справляться со страхами с самого детства.
***
- Ты думаешь, что моя бабушка колдунья? – поинтересовалась восьмилетняя девочка у подруги. – Ну, конечно, она иногда неожиданно так появляется! И этот, ну, кулон у неё на шее – паук! Он как живой! Представляю, как он сползает ночью и следит за всеми или превращается в кого-нибудь. И очки она не носит. Все бабушки носят, а она нет. Может, и наколдовала себе зрение. Хотя при мне она не колдовала, – размышляла девочка, – может, пойдем, спросим?
Девочка побежала в гостиную, держа подружку за руку. Там, напротив камина в плетёном кресле сидела пожилая дама. По плечам были раскинуты светлые волосы, местами заколотые. Острый нос добавлял лицу строгости. В отблесках огня переливались её браслеты на руках, и как-то по-волшебному сиял перстень с большим бордовым камнем. Гирлянда на ёлке, стоявшей у окна, делала гостиную сказочной. Женщина сидела с закрытыми глазами.
– Ба, Ба, – будила женщину пухленькая девочка, теребя рукав бабушкиного халата. – Бабуля, ты колдунья? – с большим интересом, наконец-то, задала вопрос девочка.
– Что? – открыла глаза женщина. Они засияли, словно сапфиры, освещённые огнём в этой полутьме. Женщина не спала, конечно, и даже не дремала, она просто наслаждалась уютной атмосферой. Уют для неё это слышать голоса родных ей людей, занятых приготовлениями на кухне и понимать, что большинство близких в сборе. Слышать звонкий смех, перелетающий по дачным комнатам вместе с топотом босых детских ножек. Ощущать аромат запеченной курочки, добравшийся до её носа. И понимать, что всё хорошо. – Ты думаешь, я умею колдовать? – улыбнулась она.
– А вдруг! Это было бы здорово! И моя подружка Василиса так думает! Она у нас останется на выходные, – девочка представила бабушке свою подругу.
– Василиса! Очень приятно! Интересное у тебя имя! – снова улыбнулась женщина. – Я считаю, каждый может стать волшебником, не колдуном, разумеется.
– И я тоже? – удивилась девочка.
– И ты, мой курносик, только надо очень-очень захотеть! И научится, конечно же, – пояснила женщина.
– А ты меня научишь? Научишь? – трепетала внучка. – И Василису тоже!
– Разумеется! Ты у меня смышлёная, сама быстро научишься. Только никому не говори, это секрет. Настоящий волшебник в первую очередь должен научиться дисциплине…
– Я слушаюсь, ты же знаешь, – перебила девочка.
– И не перебивать, – улыбаясь, продолжала женщина.
– А что ещё, что ещё? – не терпелось внучке скорее узнать все тайны волшебников.
– Ещё научиться отличать добро от зла, помогать нуждающимся и, одно из самых сложных, бороться со своими страхами, – мягким голосом объяснила бабушка. – Ты, курносик, боишься чего-нибудь?
– Ты же знаешь, Ба, я боюсь темноты! И Василиса тоже. Но я не могу не бояться! – негодовала девочка.
– Потому-то и не просто стать волшебником.
– Ба, ты тоже боялась? И перестала?
– Человек всю жизнь чего-то боится, только если не бороться со страхами, то они накопятся, как монетки в твоей копилке. А что произошло с твоей копилкой, когда она была полная? – намекала женщина.
– Мы её разбили, достать монетки, – девочка огорчённо пояснила.
– И копилку больше не склеить, так? Так же и с человеком произойдёт, если он не будет бороться со своими страхами. Он просто пойдёт трещинами изнутри и …
– Разобьется что ли? – удивилась внучка.
– Похоже на то. Я тебе расскажу одну историю, а ты её запомни. Когда-то я жутко боялась пауков, была чуть старше тебя…
– Вот таких? – девочка показала на кулон бабушки.
- Дисциплина, помнишь? Всяких пауков я боялась. Однажды в моей комнате поселился один. Он мне казался очень большим, с длиннющими острыми лапами, вытянутым телом. Днём его не было видно, а когда я ложилась спать, он уже был в углу потолка. И откуда он только там появлялся? Разумеется, я от страха не могла подолгу уснуть, пока не засыпала от бессилия. Мне казалось, что паук ночью обязательно меня укусит, а ещё хуже, если заползёт в меня через рот. Поэтому я укрывалась одеялом прямо по глаза, даже если было жарко. Я как-то сказала о пауке маме, но она его не нашла и решила, что это моя выдумка. Поэтому со своим страхом я осталась наедине. И вот однажды…
– Он тебя укусил что ли? – выпучив от удивления глаза, вновь перебила девочка.
– Не перебивать! Запомни! Однажды ранним утром я почувствовала щекотку на плече. Но очень хотелось спать, глаза не хотели открываться, сон так и утягивал обратно. Поэтому я не помнила о пауке и не прикрывалась одеялом. Я всего лишь почесала плечо. Но потом защекотало руку, которой я чесала. И тут я открыла глаза! По мне полз тот самый паук! – женщина произнесла это так, что внучка ахнула, прикрыв ручонкой рот. – Я дёрнула рукой и хотела закричать, но вдохнуть было тяжело, комната была наполнена дымом. Разумеется, я забыла про паука, который слетел куда-то на пол, и побежала на кухню. Там на плите шипел и трещал раскаленный чайник. Вода уже давно вся выкипела, а огонь принялся кушать пластиковую ручку чайника. Пластмасса капала на плиту и дымила, огонь то и дело подскакивал всё выше от каждой упавшей капли. Моя мама просто забыла выключить чайник и ушла по делам. Кашляя, я немедленно выключила газ и открыла окна, – рассказчица сделала глубокий выдох. – Эта гарь ещё неделю выветривалась из квартиры. А я поняла, что если бы меня не разбудил паук, то я бы уже никогда не проснулась. Вот так, мой курносик, я перестала бояться пауков, все-таки один спас мне жизнь. Теперь я ношу кулон в виде милого паучка, в память, что поборола страх, – закончила историю женщина. А девочка уже держала в своих пухленьких ручках бабушкин кулон и рассматривала паучка.
– И правда миленький, – улыбаясь, произнесла внучка. – Но как же мне не бояться темноты? Вдруг там кто-то появится, а я не увижу?
– Так если ты в темноте не видишь, то и тот «кто-то» тоже тебя не найдёт! Получается, темнота спасёт тебя, накрыв своим плащом-невидимкой. А когда ты перестанешь бояться темноты, то она научит тебя видеть при ней всё, немного иначе, разумеется, но всё же видеть. Думаю, Василиса тебе всё расскажет, что было ночью, пока ты спала, она-то не спит!
***
Ба, я запомнила эту историю! Ингрид единственная, кто принимала мою куклу Василису всерьёз. Ингрид единственная учила меня справляться со страхами. Ба всегда желала сладких снов, но никогда не говорила «спокойной ночи». Объясняла, что войны нет, ночных бомбёжек и обысков тоже, мол, и не о чем по ночам беспокоиться.
Когда в детстве я в подарок от Ба получила вальдорфскую куклу**, тогда и узнала, что Ингрид в молодости была бортпроводником, а куклу заказала по оставшимся в авиации связям. Первый мой вопрос был о страхе. Она не боялась высоты, мол, не верит во встречный самолёт, а этому чуду инженерного изобретения она доверяла. Любовь к путешествиям пересиливала возможные сомнения. Возраст бортпроводника не долог, там быстро уступают дорогу молодым. И Ба приземлилась на должность педагога по подготовке молодого персонала. Очень строгая она была с новичками, сама призналась. А ещё позже, не желая покидать авиацию, осела в диспетчерской. Говорила, что невозможно разлюбить летать.
Сноски к четвёртой главе:
*Фильм 16-й. «Освобождение Польши». Год: 1978
**Первая в истории развития кукол особая педагогическая кукла, специально разработанная педагогами вальдорфской школы. Традиционно вальдорфские куклы изготавливаются только из натуральных материалов вручную, по особой технологии, чаще без использования швейной машины.И её пропорции должны соответствовать человеческим, чаще - детским. Иногда вальдорфских кукол называют также «штайнер-куклы» по имени основателя вальдорфской школы Рудольфа Штайнера.
Маленький очаг.
Воспоминания – это богатство старости.
Ф. Раневская
«Сегодня погода лётная. Ни облачка, небо нежное-нежное. Чудный день! Попросила Анечку форточку приоткрыть. Ветерок такой тёплый, будто по-летнему пахнет. Вот такой же день был точь-в-точь, когда ты родилась. Родители твои не сразу дали тебе имя. Дней десять точно безымянная была. И что только они не пробовали: открывали книгу на случайной странице и там имя искали, пальцем, не глядя, в алфавит тыкали, ближайшие именины узнавали да всё во мнении расходились. Потом мама твоя спросила как мне имя дали. Было ли оно выбрано заранее? Я помню, однажды свет вечером дома погас. Сериалы умолкли, оставив маме интригу и расстройство, что не узнает, как у них там всё сложилось. Ничего не работало. Свечи зажгли. Сидим с мамой на кухне. Да за чаем по душам, что истинная редкость, разговорились. Толи свечи как маленький очаг такую атмосферу создали, толи умиротворение у нас поселилось, но мы проболтали несколько часов. О своей молодости рассказывала, как её чуть моряк не увёз, красиво ухаживал. Как единственный раз в жизни волосы окрасила, да потом жалела, все смеялись. Как однажды решила здоровьем заняться, услышала рецепт для похудения, и чай солёный приготовила! С тех пор соль себе в еду не добавляла. И что ещё до нас с Хелен у них с отцом три раза – три мальчика – мёртвыми родились. И много ещё историй, пока не решили спать пойти. Электричества не дождались. Вот я свою маму тоже спросила о своём имени. Рассказала, что было у неё несколько вариантов: и Генриеттой назвать хотела, и Мартой, но особенно нравилось имя Нина, говорила, что нежное оно. А отец тогда такую твёрдость проявил и наотрез, сказал: «будет Ингрид»! И всё тут! Вот мама оценила эту настойчивость, потому я Ингрид теперь. А твои родители как про Нину услышали, да заладили вслух это имя, вот к вечеру уже все знали, что у нас в семье Нина есть!
А тот вечер в полутьме был самым светлым от чувств, от беседы, от доверия, никогда не забуду. Не повторялся он больше. Были другие вечера, больше молчаливые, тоже спокойные, но не такие тёплые как тот. Я часто хотела ей приятное сделать. Она не была искусной хозяйкой. Готовила что-то, да не умела это вкусно сделать. Просто кинет в кастрюлю, что найдёт, вот и суп. Часто блины либо жирные, либо сухие. Потом я готовку всю на себя взяла. Да и в уборке у неё свои взгляды были, чтобы лежало всё на виду. Всё полезное, пригодиться, выкинуть нельзя. Потому и в комнате её царил бардак, всё вещами заставлено. Но полы мыть – это для неё святое. Вот я и решалась разбирать её хлам в комнате, вымыть, вычистить, по местам уложить. Вся ночь на это уходила. Утром она мне говорила: «хорошо стало», да через пару дней вновь бардак.
Рак яичников обнаружили у неё. Так не сразу призналась. Когда в больницу пришлось лечь на пару недель, уже деваться было некуда, сказала. Да так это было, между делом, пакет с необходимым собирала и сказала зачем. Я потом с доктором о её питании разговаривала, что можно, да в каком количестве. Так она меня отругала, что я к нему ходила. А потом она жила по-прежнему, словно ничего такого и не произошло. А позже слегла, болезнь уже запущена была. Так она же врачей никогда не любила. Травам своим только верила. До последних дней своих лечилась шиповником, да ромашкой.
Не дождалась она твоего рождения. Заведено, что на похоронах о покойных говорят либо хорошо, либо ничего. Нашла листок с её диагнозом: « наследственная форма онкологического …». Почему она о наследственности умолчала - не знаю. Может, забыла. Может, чтобы это знание не портило мне жизнь. А может, потому что она мать и ей виднее.
Я молчала, провожая мать в последний путь».