Он стоял напротив меня — гордый, но немного смущённый, даже чуть насмешливый и совершенно не понимающий, что происходит. Я заметил его, как и в прошлый раз, случайным прохожим, и, призвав на помощь всё своё спокойствие и выдержку, подошёл к нему. Я попытался сосредоточиться на чём угодно — на воспоминаниях об Андрее, на образе недавно увиденного мною трупа, — лишь бы не начать размышлять о своём давнем идеале. Лишь бы не сорваться.
Я дал себе обещание ни за что не смотреть ему в глаза: тогда я бы точно позабыл обо всём на свете и полетел бы в пропасть. А так ещё оставались кое-какие шансы выдержать эту встречу; конечно, теоретически я мог бы попросту пройти мимо, сделать вид, что не узнал своего брата… но разве я способен был на такое? Я нуждался в человеке, нуждался в защитнике, в том самом защитнике, о котором я мечтал большую часть своей сознательной жизни. Естественно, зная, что мы находимся в одном городе, я чувствовал острую необходимость встретиться с Антоном, услышать его голос и понять, что я говорю не в пустоту, что у меня есть собеседник, которому на меня не плевать. О, это было бы замечательно!..
Он не хотел меня слушать. Я, надев маску гордости и равнодушия, набрался сил и ужасно неловко, тихо, запинаясь, стал говорить про Андрея; брат, кажется, не осознавал, кто был перед ним.
— Вы… а вы кто? — спросил он очень странным голосом, в котором чувствовалась некая фальшь, обладателю его не присущая.
Я опешил. Если раньше я мог хоть как-то держать себя и свои эмоции в руках, то теперь из-за шока, изумления и некого даже разочарования разом сорвал маску с лица и предстал перед Антоном тем же забитым, обиженным, затравленным ребёнком, совсем не знающим, как ему выживать. Я уже готов был побороть свою стыдливость, раскрыть ему душу, сделать ради него всё, что угодно, но он отверг меня! Отверг… я боялся этого слова, ужасно боялся, боялся как самой смерти, и вдруг столкнулся с этим понятием лицом к лицу, неожиданно, вопреки всем надеждам — иллюзии мои и вера моя в искреннее дружелюбие брата предательски пошатнулись. Я задрожал. Кто же он?.. На одно мгновение он стал мне совершенно незнакомой, чужой личностью, которую я никогда не знал, и человеком, с которым я никогда не общался — которого придумал. Меня отвергли. Я не нужен. Был ли я когда-нибудь кому-нибудь нужен?..
В ту минуту, когда Антон смотрел на меня в терпеливом ожидании с недоумённой улыбкой на губах, я понял, что не просто бесполезный, а ещё и не нужный никому человек. Моя жизнь не имеет смысла. Я не имею смысла. Я — ничто…
О, осознание — это, наверное, одно из самых страшных действий, которые только может совершить человек. До этого я всё говорил, что безнадёжен, заявлял о своей безграничной глупости и обвинял себя чуть ли не во всех смертных грехах, но ведь это было не по-настоящему, скорее от ребячества и даже привычки. А теперь, когда мне предстала возможность убедиться в своей ничтожности самому, на собственном опыте, пройдя через бесконечно сложное испытание, связанное с тем, что мне наиболее дорого, я почувствовал обыкновенную детскую обиду. Сказать можно что угодно, но понять и принять намного, намного труднее. В тот день я ощутил всю горечь подобного на себе, и воспоминание это оставило глубокую рану на моём сердце, которую я не смог излечить и до сих пор.
Я не сумел произнести ни слова: мой голос слишком охрип, слишком дрожал. Стараясь преодолеть сумасшедшую судорогу, пронзившую меня столь внезапно, что я пошатнулся от удивления, я медленно отступил на два шага назад. Взгляд брата сменился каким-то жалостливым, презрительным и, клянусь, на миг в нём промелькнуло нечто, напоминающее сочувствие, но он быстро опустил голову и не поднимал её, пока я не скрылся из виду окончательно. Что было потом — не знаю и совершенно не хочу знать.
И даже когда я потерянно брёл по улице со страшными глазами и ощущением кошмарной безнадёги, даже когда я напряжённо размышлял о, казалось бы, отобранном идеале — даже тогда я верил, верил всем сердцем, что случилось какое-то досадное недоразумение, крайне неприятный случай, который со временем забудется и уйдёт в прошлое, что Антон не мог меня забыть и покинуть. Он слишком хороший человек для этого. Он слишком добр, слишком отзывчив, слишком велик.
Неспешно прогуливаясь по такой длинной набережной и глядя куда-то вперёд, не замечая ни людей, шедших параллельно мне и напротив меня, не замечая, как солнце становится всё ярче и приветливей, как опадают сухие пожелтевшие листья, я понял одну значительную вещь: человеку нужен идеал. Нужен тот, в кого он мог бы верить больше, чем в самого себя, нужен тот, кто воплощал бы все самые ценные для него черты характера; тот, благодаря которому стоит жить. Образец дружбы, доброты, счастья — неважно, чего именно; главное — чтобы он существовал. Если его идеал исчезает, то он либо через какое-то время создаст себе новый, не обращая внимания на то, что совершает одну и ту же ошибку, либо втайне продолжит верить в свой идеал, которого на самом деле нет, либо сломается навсегда. И вероятно, я бы пошёл по последнему пути, если бы вера моя, восхищение моё не было столь сильно, а воспоминания — столь светлы (несмотря на одноклассников) и многочисленны.
Это спасло меня в третий раз. Волшебным, ярким солнечным утром, постепенно перешедшим в день; я не видел ни красоты его, ни тайного обаяния. Мне было всё равно. Я шёл, стремительно ускоряя темп, шёл не могущий себе поверить, шокированный и вместе с тем воодушевлённый… эмоции переполняли мою душу, грозя вырваться на волю и заставляя меня срываться на бег — никакого стеснения, никакого приличия – лишь неожиданный наплыв абсолютной, несдерживаемой радости, всепоглощающей веры и какого-то счастливого сумасшествия.
Неважно, как ведёт себя брат. Совершенно неважно. Единственное, что представляет собой определённую ценность — это моя полная уверенность в нём, которая убережёт меня на краю бездны и сделает меня чуть лучше, чем я есть сейчас. Разумеется. Я был в этом убеждён. Это чувство всегда было со мной, даже когда в жизни моей происходили самые ужасные события.
Господи! Одна лишь вера! Горячо любимое мною проклятие, тяжелейший груз на моих плечах и вечное спасение моё!..
***
В тот день он не узнал меня, а на следующий сам заявился на порог. Казалось, он ни испытывал абсолютно никакого стыда или смущения за вчерашнее — он был полностью погружён в какие-то свои мысли, и создавалось впечатление, что Антон пришёл ко мне совершенно случайно. Но нет — он планировал этот визит и, наверное, не подозревал даже, какую нанёс мне боль одним своим видом.
Противоречия, принципы и очевидные выводы вступили в кровавую борьбу друг с другом; поле битвы — моё сердце. Школьный образ маячил где-то вдалеке моего сознания, порождая тягучий, неприятный тоскливый мираж, лишь некоторое подобие настоящей тоски, заглушаемое вдруг появившимся восторгом — он здесь, он рядом со мной, он сам пришёл ко мне!.. Что ещё нужно для истинного счастья? Но мы всё рвёмся вперёд, стремясь достигнуть чего-то совсем несбыточного, живём будущим и не замечаем настоящего, возможно, такого радостного и счастливого… это я понял потом. А пока внутри меня происходила какая-то странная война чувств, буквально раздиравшая на куски мою душу — я не знал, как реагировать на столь неожиданный приход брата, и потому оставался внешне мертвенно-спокоен, решив не обращать внимания на бурю эмоций, бушевавших в сердце.
— Молчишь… — он был похож на одну из тех пугающе-невозмутимых статуй, которые стоят в парках и на площадях. — И правильно делаешь. Я бы тоже молчал.
Он зашёл в комнату и остановился посередине, внимательно её осматривая, хотя, скажу сразу, там не было ничего особенного. Грязная, неприветливая и попросту отвратительная. О том, что нашёл в ней богатый ухоженный щёголь, можно только догадываться. Но в тот момент меня волновало отнюдь не это — я пристально следил за каждым движением Антона в напряжённом ожидании предстоящей речи его (раньше он был немногословен, но, вспоминая наши с ним встречи в этом на удивление светлом городе, я поменял своё мнение) и не шевелился, боясь, что это как-то повлияет на ход его мыслей или собьёт с толку — я понимал, что в таких ситуациях людей лучше вообще не трогать.
— Я открыл тебе душу. Я рассказал тебе о том, о чём предпочитаю не говорить никогда. Я сделал то, чего никак не ожидал от себя самого, и посвятил в тайну, в которую когда-то поклялся себе никого не посвящать. Ты знаешь меня больше, чем любой другой человек. И — чего уж таить, — я не доверяю тебе и боюсь тебя. Теперь ты для меня не просто бывший одноклассник, изгой, которого я защищал, с помощью которого я утвердился и создал свою личность, познал себя, сделался чище и лучше. Ты теперь ещё и мой враг, мой злейший враг, знающий мои слабые места — а ведь я не привык доверять кому-либо, я всегда один, всегда скрытен и, как, наверное, всем казалось, страшно застенчив. Да, может, так всё и было. В любом случае, я был столь хрупок и вспыльчив, столь возвышен и мечтателен, что если бы чувства мои выставили напоказ и стали бы над ними смеяться, я бы не выдержал этого. Насмешка! О, что хуже насмешки?.. Это предел, это крайность, это конец! И я смертельно боялся этого, — он, задыхаясь, сел на кровать и прождал минуту, спрятав лицо в ладонях. Затем почему-то вскочил на ноги и, глядя мне прямо в глаза, продолжил: — Но теперь я более умён и расчётлив. Импульсивность — это, возможно, не так уж и плохо, но в реальной жизни, а не в стенах интерната, она становится большой помехой. Я выработал в себе замечательные черты характера — хладнокровность, самоуверенность, насмешливость. Я ничего не боюсь. В прошлом, разумеется, я боялся, чувствовал, кое-где моя излишняя смущённость и нечто, напоминающее благородство, мешало достижению каких-то целей, но сейчас я работаю над уничтожением всех своих изъянов. Быть может, когда-нибудь я приду к конечному результату этих перемен — стану идеалом.
Я хотел прибавить: «Необязательно быть идеальным человеком для того, чтобы стать идеалом», но отчего-то промолчал. Вообще, я хоть и старался слушать, но навязчивые мысли мои не давали мне сосредоточиться, и действительно осознать я смог лишь последнюю фразу. Идеал… эх, знал бы ты, как глубоко ошибался, говоря подобное! Ты упивался собственными словами о своём бесстрашии, наслаждался маской, ненавидя себя истинного и пытаясь слепить из себя какой-то примитивный глупый образ, и не подозревая, сколь прекрасен ты на самом деле! О, несчастный!..
Впрочем, тогда я думал совсем о другом. Я вспоминал. В сознании моём мелькали неяркие, размытые, но дорогие мне образы брата и себя — двух абсолютно разных личностей; мой идол каждый раз с боевым азартом ввязывался в драку, выплёскивал всю накопившуюся агрессию, с ненавистью и праведным гневом глядел на обидчиков, словно стремясь выжечь их всех одним лишь взглядом… мы оба, как ни странно, были пугливы. Но и разница присутствовала — он всегда преодолевал свои страхи перед любым препятствием, а я трусливо прятался за спину верного защитника, надеясь, что тот убережёт меня от всех бед.
Никогда не забуду его взгляд, когда мы, выросшие, выросшие по-настоящему, готовились к последнему отъезду из проклятого интерната. Весёлый, даже несколько мечтательный, он быстро сменился усталым. Тогда я впервые почувствовал его бесконечную усталость, понял, насколько тяжёлым оказалось его испытание, сколько сил он приложил для того, чтобы не сдаться и продолжать неравную борьбу — какая же сила духа была заключена в этом человеке!..
— Но кого я обманываю… говоря с тобой, я говорю скорее с самим собой, со своим вторым, прежним «Я», пытаюсь разрешить бесчисленные свои сомнения и конфликты. Порой мне кажется, что я психически болен, причём давно, наверное, с самого рождения… меня ломает изнутри. Я чувствую, что не создан для этого города, для этого мира, общества и этой жизни — мне бы закрыться в своём внутреннем мирке и никогда более не выходить из него, но реальность — вот она, руку протяни… и если её игнорировать, то она обратит внимание на тебя, ворвётся в твою спокойную ненормальную жизнь и уничтожит всё созданное. И ты останешься без иллюзий, без почвы под ногами — будто в вакууме без защиты. Одинокий, холодный, потерянный. И лишь поэтому я борюсь со своим наивным, до невозможности глупым желанием и делаю из себя человека, который не отличался бы от тысяч других напыщенных идиотов. Главное — что я сам знаю себя…
Внезапно он сбился. Замолчал, остановился на полуслове — перестал смотреть на меня, непроизвольно шагнул вперёд, ошарашенный, и изумлённо уставился на окно, где было видно заходящее багровое солнце. Видимо, он сам не заметил, как снова открылся мне.
— Ладно… я пойду… — в лице Антона, кажется, промелькнуло нечто смущённое и доброе, и я еле сдержал счастливую улыбку. Да, это тот самый Антон, который всегда жив и никогда не меняется!
— Ты вернёшься? — я вмиг поборол всякую стыдливость. Игнорировать такое искреннее выражение своих чувств, пускай и неосознанное, было бы преступлением. — Так ведь?
Он обернулся и непонимающе посмотрел на меня, с каким-то детским выражением лица и столь же детским взглядом.
— Я… я не знаю. Не знаю, как сложатся обстоятельства. Возможно…
Он не договорил, да и не нужно было. Минута — и я остался один в своей неухоженной дешёвой комнатке, которая с тех пор стала для меня одним из самых дорогих мест в моей жизни.
***
После всех безумных событий того дня я ещё долго сидел на кровати, ничего больше не делая и ни о чём не думая — лишь чувства, эмоции и полнейший, невероятнейший восторг, какого я, наверное, никогда не испытывал в своей жизни. Мало того — я был совершенно счастлив по очевидным причинам и неловко, ошарашенно улыбался, словно внутренне не веря самому себе. Конечно, я вообще эмоциональный и довольно-таки впечатлительный человек, поразить, разочаровать или обрадовать которого весьма просто, но такого у меня ещё не было. В голове моей царила пустота. А внутри — постепенное тёплое и сумасшедшее осознание своего счастья.
Не помню, не знаю и не хочу знать, что я делал весь оставшийся день — возможно, вышел на улицу, возможно, остался сидеть в комнате, на том же самом месте, возможно, сделал ещё что-либо, о чём у меня не осталось ни единого воспоминания. Это неважно. Важно другое: на следующее утро я проснулся в ставшей привычной жёсткой постели, в здании гостиницы, не около богатого дома с окнами разных форм, не под каким-то деревом… я почувствовал, что жизнь моя в чём-то меняется, как с каждой минутой, проведённой в одиночестве, менялся и сам я.
С пробуждением я вспомнил о трёх вещах, имевших для меня в ту пору колоссальное значение: о городской площади, огромном доме, обладателя которого я всё порывался найти, и Дмитрии Александровиче, ожидающем от меня письма. К слову, он почти никогда никому не отвечает, как не ответил и мне, но я точно знал — он ждёт. И потому вскочил с кровати и принялся излагать все произошедшие события буквально через минуту после того, как открыл глаза.
Я рассказал ему всё, включая и свои чувства — был уверен, что это правильно, что нельзя ничего таить, что это действительно очень важно и из-за этого я, собственно, сюда и приехал. Так что я вновь раскрыл ему свою душу, всего себя, не оставив в тайне ничего — от самого ценного вплоть до мельчайшей детали, без которой вполне можно было обойтись. Конечно же, во время написания мне становилось безумно стыдно, да до такой степени, что я порой закрывал лицо руками и зажмуривался, борясь с огромным желанием провалиться сквозь землю. Но, тем не менее, я дописал это злосчастное письмо, а вспомнив подробности тех событий, описав свои мысли, догадки и эмоции, пересказав слова Антона, я даже несколько перевоспитал самого себя и стал относиться к недавнему прошлому лучше и смиренней, а анализировать свои поступки — спокойней.
Итак, осталось ещё два пункта. Площадь и дом. Следовательно, нужно было (почему нужно?.. Я и сам не знал) снова без особой цели выйти на улицу. Что же, я вполне свыкся с этими спонтанными стремлениями куда-то пойти, что-то сделать, возникавшими хоть и не на ровном месте, но всё равно не имевшие смысла, так что я, приведя себя в порядок, покинул комнату.
Пребывал я в довольно странном расположении духа — в принципе, всё было нормально, но предчувствие как-то отвлекало и заставляло думать о чём-то возвышенном и мечтательном. Я ощущал всем сердцем, что всё вокруг меня становилось другим, что даже багровые, красные и жёлтые осенние листья падали совершенно иначе — на моих глазах менялись пейзажи, менялись дни, менялась моя жизнь. Естественно, всему виной была встреча с братом, которая показала, что тот ко мне благосклонен, что и он ищет во мне поддержку, что сам хочет поговорить со мной. Сознанием я ещё смутно осознавал это, но сердце понимало всё. И многое вокруг меня обретало потерянный смысл — даже безмолвие, присущее лишь этим улицам, этому городу, которое не прерывал и шум прохожих.
Здесь я впервые почувствовал себя человеком. А теперь, при этой мысли, мне уже не мешали ни голоса, ни шаги людей — я сливался с волшебной атмосферой этого одинокого места, ни на что не обращая внимания. Только город, я и воспоминания. Душевный покой, что обрёл я спустя столько лет; конечно же, потом мне вновь станет скучно и я захочу бедствий и тревог, но пока… о, это было замечательное ощущение! Видимо, всё то время я подсознательно желал спокойствия и таких вот тихих, неспешных прогулок, но не нашёл в себе силы принять это. Да и какая разница, что послужило причиной моего наслаждения одиночеством? Главное — сам факт свершившегося. Моё настроение стремительно повышалось, даже беспрестанные мысли об Антоне не смогли встревожить или хотя бы обеспокоить меня — всё было прекрасно. Но…
Понимаете, так бывает, когда идёшь, сидишь или лежишь в самом невозмутимом настроении, какое только может быть у человека, и внезапно вспоминаешь свой сон. Вот так — совершенно внезапно, даже о нём не думая. Вздрагиваешь от неожиданности и мгновенно окунаешься в подробности своего недавнего сновидения, вдруг всплывшие в памяти. И всё бы ничего, если бы воспоминание это не было таким шокирующим и попросту невероятным открытием.
Как я уже упоминал, к концу обучения мой класс был разделён на две группы, практически равные — наши враги, которые были таковыми с самого начала, и те, что примкнули к нам с Антоном в результате какого-то процесса в коллективе. Но среди первых были не только ярые агрессоры, но и обыкновенные трусы, которые, правда, оставались верными нашим противникам; их я не запоминал. И тогда мне приснился один из них.
Моментально, сразу же, ещё не успев толком опомниться, я осознал один страшный факт, перевернувший весь мой мир — это был тот самый человек, чей труп нашли всплывшим в реке за городом! Ошибки быть не могло. Я узнал его. Всё было абсолютно верно – моего одноклассника, моего врага, бывшего с теми, кого я ненавидел на протяжении всей своей жизни, убили. И… и, как бы глупо это ни звучало, я совершенно не знал, как на это реагировать — радоваться ли, огорчаться ли, оставаться ли равнодушным… нет, уж что-что, а таким я быть уже не мог; мираж моей невозмутимости рассеялся в одно мгновение. Я понял, что лицо моё исказила мерзкая ухмылка, уже после того, как наступило желанное облегчение, меня озадачившее. Конечно, я говорил, что к убийствам и прочим проявлениям жестокости относился как к тому, что должно произойти и чего жертва заслужила, но в этом случае я ощутил именно облегчение, незаметно потом переросшее в злорадство, теперь вполне осмысленное и осознанное.
Мне стоило больших трудов не закричать на всю улицу и не побежать вперёд. Я остановился. Выдохнул. Решил подождать, пока не приведу в порядок свои спутанные бешеные мысли. Мне не верилось в то, что хоть кто-то из этих подлых, недостойных жизни тварей наконец отправился туда, куда ему прямая дорога. Да, я вновь сужу людей, что просто ненавижу делать, но в тот миг злость и ярость затмили мой разум окончательно, лишив возможности логически рассуждать или хотя бы просто вспомнить о том, что это всё-таки человек, чьё право на жизнь оспариваться не может. Я тяжело дышал, хотя всё ещё стоял на месте, болезненным взглядом осматривая окрестности, но вместе с тем находясь где-то в своих воспоминаниях, а не в этой реальности, в настоящем.
Это было очень странно. Я внезапно понял, что радуюсь, действительно радуюсь чей-то смерти, точно так же как и радовались бы мои злейшие враги, ставшие для меня настоящим проклятием, а память о них — тяжким грузом на моих плечах!.. Разумеется, они бы тоже злорадствовали, если бы вот так узнали о смерти какого-либо своего противника. А я… чем я от них отличаюсь? Сохранил ли я свет в душе? Ответ очевиден — нет. Ни в коем случае. Я превратился в животное, да ещё и с такой злобой в сердце… расстроился ли я? Сам не знаю. Внутри меня поселилось какое-то тягучее, гадкое чувство, которое я отчаянно пытался игнорировать, но никогда не дававшее мне теперь расслабиться; зато я понял, что единственная нить, связывающая меня с миром и спасающая меня от самоубийства или просто падения в социальную бездну — это Антон. Только он меня и удерживает от последнего шага. Именно этот удивительный человек наполняет мою жизнь хоть каким-то смыслом.
А я… да, я пропащая личность, грязная, злобная и жалкая до невозможности. Я понимаю и принимаю это. В любом случае, мне нужно было сделать то, ради чего я оказался здесь, закончить начатое, исполнить свой долг, а потом… впрочем, всё ещё могло измениться — всё уже менялось. Я решил быть безмолвным наблюдателем, пока не завершу, наверное, главное дело всей моей ничтожной жизни. Я не знал, что будет дальше — да и нужно ли было знать? У меня была цель, которую нужно достичь любой ценой. Остальное — пустяки…