Лана Аллина.
Отрывок из моего нового романа "Вихреворот сновидений"
(Выходит из печати в Карловых Варах (Чехия) на русском языке сразу после рождественских праздников).
Часть 2.
НИКА
Начало ХХ века.
Глава 22. Эксы и революционные экзерзисы Зины.
…Зина или Зиночка, как все зовут её, - хрупкая тоненькая институтка из старшего класса, очень спешит. С недавнего времени девушка регулярно посещает собрания кружка рабочей и учащейся молодежи, которые проходят на конспиративной квартире (Зина всегда произносит это слово шепотом, с благоговением) у друзей семьи, с сыном которых, гимназистом последнего класса Гришей, она очень дружна.
Вот и сегодня барышня торопится на нелегальную сходку.
Сегодня вечером Зиночка весьма довольна собою: длинные, туго заплетенные золотистые косы её связаны калачиком и изящно уложены под затейливой шляпкой, украшенной букетиком искусственных ярко-синих фиалок и двумя причудливо переплетенными темно-красными вишенками с зеленым листочком. Ах, спору нет, что же за прелесть эта шляпка, и по последней моде на самые глаза надвинута! Но замысловатый головной убор да еще изящная пара лайковых перчаток в тон – это единственные легкомысленные детали Зиночкиного туалета. А очень скромное, даже строгое коричневое гимназическое платье, прямое, до пола, и черный, без всяких банальных оборочек и складок, фартук, пошитые для нее их домашней портнихой Шурочкой к началу нового учебного года - что поделаешь, так предписано институтскими правилами! - удобно облегают её высокую ладную фигурку. Под мышкой Зиночка держит новенькую толстую тетрадь для записей, в которую вложена ручка-самописка. Вот какая прилежная ученица - одно умиление.
Тихий субботний сентябрьский денёк быстро уходит, и на смену ему торопится тихий теплый вечер. На посиневшем небе всё заметнее вырисовывается тоненький аккуратный серпик месяца. Отзвенели уже, спели торжественную вечернюю песню колокола главного городского собора. Вечер покладистый, - лояльный, с гордостью смакуя, произносит Зиночка только вчера выученное новое слово. Но пока Зиночка шла к Гришиному дому на одиннадцатом номере, как говорили у них дома, то есть пешком, вечер слегка нахмурился, прикрыл густыми темными ресницами свои ярко-синие, с оранжевыми огоньками, глаза. А его приятель, холодный осенний ветер, вдруг схватил в руки огромную метлу и пошел быстро-быстро подметать улицу, то сгребая в кучи опавшие листья, то, шурша ими, заметал их вдоль улицы и поднимал разноцветную пыль из листьев, тут же опускавшихся на землю. Какой неловкий и неаккуратный подметальщик, подумалось Зиночке, неважно делает свою работу. Но что за диво сентябрьский этот листопад - точь-в-точь плоские разноцветные рыбки плавают в огромном, на всю улицу, аквариуме.
Улицы небольшого городка на западе Российской империи, где живет Зиночка, почти безлюдны в этот субботний вечер. Ни пешеходов, ни экипажей, ни даже ломовых извозчиков совсем не наблюдается в этот синий час. В столицах - Санкт-Петербурге и Москве - в вечерний час начинаются уже театры... Там шумно, людно. Источающие неземные ароматы духов, облаченные в последние парижские туалеты изящные дамы в сопровождении щегольски, с иголочки, одетых кавалеров торопятся на представления в шикарных ландо, экипажах, а то и - все чаще - в умопомрачительных открытых авто. А в их забытом Богом городишке еще нет ни авто, ни телефонов, чтобы предупредить, когда опаздываешь... Разве только заезжая труппа театра заедет к ним или бродячий цирк - вот и все развлечения.
Погруженная в размышления Зиночка и сама не замечает, как уже повернула на улицу, где живет Гриша. Сильный порыв ветра подхватывает, приподнимает полы ее платья, и приходится придерживать расшалившуюся на ветру юбку.
На углу Зина видит знакомого старичка-шарманщика. Она знает: он часто приходит на это место. Как всегда, дедушка расположился со своей старинной шарманкой, издающей пронзительные, немного скрипучие звуки. Рядом стоит невысокая юная девушка, наверное, его внучка, в гимназическом платье, но без фартука, и поет трогательно, проникновенно, раскатисто произнося «р» и старательно, заученно выводя гласные:
Р-разлу-ука ты-и, р-разлу-ука, чужая ста-ар-рана ... никто нас не-е р-разлучит…
Голос её звучит то громко, то совсем тихо, то томно, то пронзительно, душераздирающе.
Зина быстро пересекает проезжую часть, входит во внутренний дворик. В глубине двора Гришиного дома девушка сразу замечает – глаз ее уже привык подмечать все подозрительное – двух слоняющихся без дела гимназистов. Молодые люди не то играют в какую-то непонятную замысловатую игру, не то просто не знают, чем бы заняться в этот теплый субботний вечер. Вот как сканителились, моментально составила Зиночка новое слово. Придумывать новые, никогда не существовавшие прежде слова всегда было её любимым занятием.
Без дела? Нет! Так мог подумать только вовсе несведущий в делах конспирации человек. А она, Зина, уже становится опытным подпольщиком, а все подпольщики должны быть конспираторами, с гордостью думает про себя молодая девушка. Конечно, пока на конспиративной квартире проходит незаконное сборище (так говорят теперь в полиции), гимназисты и молодые рабочие по очереди несут охрану, обходят дозором дом и ту часть улицы, куда выходят окна, чтобы вовремя заметить что-то подозрительное – всяких филеров да зухтеров*, в общем, сыщиков и переодетых агентов охранки, например. Отсюда, из глубины двора, Зиночка не может видеть, но знает наверное, что и у черного хода тоже болтаются несколько человек, чтобы заранее предупредить хозяина квартиры о готовящемся налете жандармов. И впрямь, вдруг придется удирать через черный ход? Об этом Зиночка всегда думает с замиранием сердца и с тайным восторгом. Ах, если бы так… и вот бы ей в этом участвовать! Да, но Гриша постарался на славу.
Запыхавшаяся от быстрой ходьбы, разрумянившаяся Зиночка входит в подъезд и, изящно приподнимая полы гимназического платья, поднимается на третий, последний этаж.
- Кто? - Это всё Гришина конспирация. Может быть, мера чрезвычайная, но с тех пор, как полиция стала по субботам совершать неожиданные обходы, а лучше сказать, налеты на квартиры, проверяя, нет ли где в городе проводимых под видом вечеринок незаконных сборищ, не разрешенных полицией скоплений или, упаси Господь, не утвержденных высоким начальством публичных лекций, - такая мера предосторожности отнюдь не излишня.
- А это кто такой пр-гришел? А это кто такой пр-гришел? А это кто такой п... - встречает Зиночку приветливо-гнусавый голос Гришиного любимца, попугая Кеши. Днем Кешу домочадцы обычно выпускают из клетки, и птица свободно гуляет по всей квартире, пока вечером Гришин отец Петр Михайлович снова не загонит его обратно в клетку. Только в дальнюю комнату, туда, где обычно проходят собрания их кружка, Кешу никогда не допускают: он так легко запоминает всё, о чем говорят, хотя по утверждению Гришиного папы, ровным счетом ничего не понимает! Неровен час, еще повторит дословно, когда не следует. Память у попугая замечательная, а имитирует он чужие голоса лучше, чем любой актер. Тоже пародист нашелся!
- Зина, ты отчего ж опаздываешь? Все уже собрались, и товарищ Иванов тоже, все тебя только и ждут… - отпирая дверь, снимая её с цепочки, недовольным голосом произносит Гриша, очень высокий, до невозможности худой гимназист. Гришу Зиночка знает, можно сказать, всю жизнь, их родители очень дружны. Но в последнее время её друг сильно заважничал, словно оказался причастен к какой-то тайне, к важному знанию, зачем-то нацепил очки, хотя зрение у него превосходное, наверное, для того, чтобы казаться старше и умнее. И всё равно упрямый хохол на голове и горящие наивные глаза почти всегда выдают его возраст. – Да, постой… а ты денег сегодня дать хоть сколько-нибудь сможешь?
Зиночка гордо достает из кармана фартука портмоне, достает оттуда и протягивает Грише семьдесят пять копеек. Конечно, это немалая для неё сумма – всю неделю копила! Правда, в прошлый раз ей удалось внести в фонд кружка даже целый рубль, но и семьдесят пять копеек – это тоже неплохо. Зиночка знала, что каждый член их группы вносит, когда может, посильные суммы на дело борьбы рабочего класса и будущей революции. Конечно, гимназисты много дать не могут – что возьмешь с учащейся молодежи из небогатых семей! Зато рабочие, мастеровые отчисляют из своих скудных заработков куда более значительные суммы.
«Вот теперь и мой взнос тоже пойдет на дело грядущей революции!» - с гордостью подумала девочка. Но вслух ничего не сказала: все кружковцы знали это, но по молчаливому уговору никто не произносил запрещённых слов вслух.
Гриша проводит Зиночку через гостиную, где на большом овальном столе всё уже приготовлено для праздничного ужина, а в углу стоит ломберный стол, готовый для карточной игры. Нет, не для того, чтобы немедленно приниматься за торжество. Это на тот случай, если вдруг нагрянут жандармы. Тогда все участники кружка скорее сядут за стол и станут праздновать, танцевать, играть в карты - наверняка заранее условлено, во что. Все, кроме, конечно, нелегалов – они уйдут по черной лестнице. Кто-нибудь из гимназистов сядет за рояль, заиграет собачий вальс - и пойдет хорошо организованное веселье!
В самой дальней комнате тепло и очень уютно. Собравшиеся сидят не совсем ровным полукругом в несколько рядов. Впереди девушки – курсистки и гимназистки или институтки - эти все очень аккуратные, в строгих гимназических платьях и черных фартуках. Каждая с косой, мягко спускающейся на плечо или убранной в прическу, изящно уложенную вокруг головы - сколь много труда затрачено на такую прическу! И у каждой в руке ученическая тетрадка с вложенной в неё ручкой-самопиской. И вдруг... - и она, НИКА, с удивлением замечает себя... Она тоже сидит вместе с остальными девушками...
Рядом с барышнями-гимназистками расположились молодые люди в сизых гимназических куртках - учащаяся молодежь. А еще здесь несколько студентов, молодых людей без определенных занятий, с горящими глазами и рассеянными манерами, по виду поэтов с явным налетом декадентства. В задних рядах расположились рабочие и мастеровые. Пока лекция еще не началась, и собравшиеся поют модный романс, негромко, но с воодушевлением – кто-то по памяти, а несколько человек раскрыли песенник:
«Шумел, горел пожар московский,
Дым расстилался по реке.
А на стенах вдали кремлевских ...
Судьба играет с человеком,
Она изменчива всегда:
То вознесет его высоко,
То бросит в бездну без следа» ** .
«И отчего наши ребята так увлекаются пошлыми буржуазными романсами или упадочническими сочинениями, слушают какие-то разлагающие классовое сознание рабочих и трудящихся сочинения, когда есть такие замечательные революционные песни? – думает Зиночка. Лучше бы исполнили «Дубинушку»… И сразу вспоминает: когда они запели какую-то революционную песню, старшие товарищи долго наставляли их: дескать, к чему нарываться – участились обыски, соседи могут сообщить куда надо, нагрянет полиция… Нет! Действовать следует не так.
Товарищ Иванов – Гриша успел уже шепнуть Зиночке, что на самом-то деле его фамилия вовсе не Иванов, а как-то иначе, но даже он не знает его настоящего имени, и об этом никто не должен знать! - так вот, товарищ Иванов (это его партийная кличка, а он, может быть, Петров, Сидоров, Либерман или вовсе Челидзе) – партиец, нелегал-комитетчик, из цековских. Подпольщик. Не очень высокий, худой, даже щуплый, вовсе еще не старый человек (конечно, Зиночке он кажется совсем пожилым, но это потому, что он намного их старше), с взъерошенной шевелюрой и в пенсне, которые теряются на его, вероятно, бледном обычно лице. Вид отстраненный от жизни: похоже, он какую-то глубокую думу задумал если не с рождения, то с приготовительного класса, да так и не перестал. Совершенно неприметный господин… Ой, нет, быстро поправила она себя – что это она? Товарищ! Но, однако, встретишь его случайно на улице – и ни за что не узнаешь: такой легко потеряется в толпе. Непримечательная личность. Для революционера это хорошо, подумала Зиночка, такого охранка нипочем не приметит. Хотя одет он добротно, прилично, даже весьма тщательно, насколько она может заметить: не в косоворотке и картузе, как какой-нибудь мастеровой, а в сюртуке, в котелке и при монокле. В комнате тепло, вон как надышали, и теперь этот товарищ остался в атласном жилете, а из кармана тянется цепочка часов - дорогих, как видно, часов, и при галстуке. Но, впрочем, и до него те старшие товарищи, которые приходили к ним на молодежные сходки, выглядели скорее господами, приличными людьми.
Так называемый товарищ Иванов дожидается, пока смолкнут последние аккорды модного романса, потом встает, поднимает руку, требуя внимания, и начинает произносить речь:
- Товарищи! Наша великая идея высока - она немалой крови требует и жертв бесчисленных! И что люди тут, что отдельные человеки-людишки – пред великой идеей нашей! Наша идея – общечеловеческая, то есть она не только для всемирного пролетариата, она для всего человечества создана, она ему служит, так что отдельные люди-человеки здесь ничего не значат.
- Моя профессия - революционер! А какова моя национальность? Тоже Ре-во-лю-ци-о-нер! У нас нет ни русских, ни украинцев, ни евреев, ни литовцев, понимаете, товарищи? Мы все - революционеры. Я революционер, но главное - я профессионал! Вдумайтесь, товарищи. Революционер: ведь подготовка революции - это моя работа, моя профессия, призвание всей моей жизни, если угодно. И все силы души моей, всё призвание моё отдаю я на благо родины моей, на её светлое будущее. Вдумайтесь только, товарищи! А за что мы боремся, знаете ли вы это, товарищи? Мы, социал-демократы, боремся за всемирную справедливость, за светлое будущее для всего человечества! Как сказал товарищ Карл Маркс, наша вера и наша борьба не просто приведет к созданию нового, самого справедливого общественно-экономического строя! Нет, ценой великих жертв мы разрушим старый, неправедный мир и – да, мы построим рай на земле, вы только вообразите себе, товарищи? - восклицает докладчик, распаляя сам себя, и голос его крепчает с каждой минутой, будто свежий морской ветер перед началом шторма.
Все товарищи - и барышни, институтки и курсистки, и юноши, гимназисты и мастеровые - немедленно вскочили со своих мест, бурно зааплодировали.
- Но надо отдавать себе отчет, что жертвы ждут нас немалые, однако жизни наши мы положим на алтарь нашей великой цели. И мы её достигнем! Да, мы верим! Да, да, мы должны верить в светлое будущее и свободу человечества! – Оратор разгорячился, на щеках его появился лихорадочный чахоточный румянец, глаза блестят, как при высокой температуре. Словно кто-то вдруг зажег в его глазах яркие лампочки фанатизма.
- Да, безусловно, и средства тоже нужны для пополнения партийной кассы и чтобы взрывы, покушения на сатрапов самодержавия организовывать. И эксы, конечно! Экспроприации экспроприаторов. Мы отомстим за наших товарищей, которые сотнями-тысячами томятся в тюрьмах, гниют на каторге! И в таком случае все средства для нас будут хороши для достижения Великой цели нашей!
Вот так говорил он долго и складно, этот вполне на вид благообразный господин, называвший себя, впрочем, товарищем. Пришел он к ним на сходку впервые, и сразу было видно, что никогда не занимался он физическим трудом. Кто же он тогда? Юрист? Поэт? Писатель? Непонятно, напряженно думает Зиночка.
Да-да, вспоминает вдруг девушка. Ведь Гриша рассказывал о нем недавно, что этот товарищ Иванов - ссыльный революционер и приехал в их город нелегально, и если его схватят, то снова арестуют... Товарищ Иванов, то есть нет, конечно, нет, на самом деле никакой он не Иванов... Его зовут как-то иначе, но это неважно, им этого знать не полагается - конспирация, он же нелегал! Он только выглядит таким пожилым. А на самом деле он недоучившийся студент четвертого курса, юридического факультета, кажется, попавший в лапы охранки в каком-то провинциальном городе, где он жил с родителями, был арестован, несколько лет провел на каторге, потом вернулся, но с семьей порвал совсем, потому что родные не разделяли его революционных убеждений. А еще Гриша упомянул, что товарищем, то есть партийцем он стал недавно, ведь его родители принадлежали к очень порядочной и хорошо известной в городе семье - к сливкам общества, были к тому же очень богатыми людьми и вовсе не поддерживали революционной деятельности сына. И тогда товарищ Иванов совершенно разорвал отношения с родными и ушел в революцию. «Вот видишь, - сказал тогда Гриша, - если даже человек из такой влиятельной буржуазной семьи выступает против правительства и идет в революцию, и даже от семьи он отрекся, то, значит, идея эта правильная - и мы тоже должны бороться за нее!»
Революционеры-подпольщики часто приносят с собой увесистые портфели, всегда до самого верху набитые нелегальной литературой: там книжки, брошюры, напечатанные за границей, прокламации, листовки. Иногда они раздают брошюры зелёной учащейся молодежи, но чаще взрослым - рабочим, мастеровым. А листовки Гриша вместе со знакомыми гимназистами уже несколько раз ходили распространять среди рабочих - на завод, на меховую фабрику. Это так свежо, остро - от всего этого мороз подпирает по коже и крепко пахнет опасностью. Но сколько ни просила Зиночка Гришу взять её с собой раздавать подпольную литературу, особенно в последний раз, на маёвку - рабочую пасху, он всегда отказывал ей в этом.
- А что, как завалимся? - горячо шепчет Гриша. - Нет! Представляешь, это же так опасно! Что тогда с тобой будет, с твоей семьей? Отца твоего с работы тут же выгонят, хорошо, если не посадят, тебя точно из гимназии исключат, а ты как думала? Мы ж не в игрушки, не в куклы играем, нельзя с этим шутить! - прибавил Гриша, с высокомерной усмешкой посмотрев на Зиночку, и она промолчала, хотя так и хотелось возразить ему, что она уже давным-давно не играет в куклы.
Сегодня товарищ Иванов не принес с собой никаких книг. Ни Маркса, ни Ленина, ни - Зиночка уж теперь выучила многие имена партийцев - Георгия Плеханова.
Собравшиеся в комнате – это незаконное скопление, состоящее из двадцати с небольшим человек, почти целиком молодёжь, - внимают докладчику не дыша. Но кто же они, размышляет НИКА, внимательно изучая сидящих рядом с ней ребят, тем более, что они ее не замечают отчего-то.
Гимназисты старших классов в сизых форменных куртках, с высокими стоячими воротниками и большими круглыми пуговицами, затем несколько совсем юных девушек-институток и гимназисток - все Зиночкины подружки, все из хороших, известных в городе семейств, а также две-три курсистки. Но всего более здесь мастеровых, в грубых рабочих робах или косоворотках и непременно в надвинутых на самые глаза фуражках, которые многие из них отчего-то никогда не снимают даже в комнате, во время лекции, хотя это не вполне прилично. А еще здесь присутствуют типографские наборщики, подённые рабочие. Правда, сегодня явились и несколько вовсе незнакомых Зиночке студентов - серьезных, суровых на вид, даже надменных молодых людей. В общем, весьма разношерстная и не слишком совместимая публика. «Да, подумалось внезапно Зиночке, а собрания-то наши от недели к неделе становятся все многолюднее... Здорово!».
Зиночке всегда так интересно здесь. Ника тоже смотрит во все глаза и слушает товарища Иванова с большим интересом. Ещё бы! Захватывающе острое чувство опасности вырывает из затхлой повседневности. Эти революционеры-эксы... И это совсем не то, что обычная - пресная, скучная, мещанская, как говорит Гриша – жизнь их семей. Совсем иное! Например, у Зиночки: институт, вредные приставучие синявки, скучные уроки, манерные, вечно сплетничающие о будущих женихах глупые товарки институтки, приготовление домашних заданий... Тоска – как надоедливый дождик в праздник. А дома? Проза жизни, фикус у окна, и абажур, и бабушка чулок вяжет. А здесь? Здесь говорят не о Цусиме, не о национальном позоре Порт-Артура, а о светлом - и уже недалеком - будущем. О революции. Большинство собравшихся давно не верят ни в бога, ни в черта, ни в ангелов. А в светлые идеалы будущего верят все и даже сами приближают его.
- Индивидуальный террор, нечаевщина, спрашиваете вы? Что ж, я вам отвечу: да, в каком-то виде, да! Но не такой террор, как двадцать-тридцать лет назад - время теперь другое, и мы уже не те. Мы извлекли уроки из опыта нечаевцев, народовольцев. И всё же мы ни в коем случае не отвергаем террор, поскольку он целесообразен, - так продолжает говорить благообразный господин-товарищ, отвечая на раздавшийся из глубины комнаты вопрос. Он разгорячился, лихорадочный румянец на его щеках становился все гуще, горячей, глаза блестят, словно температура у него поднялась до критической отметки, обжигают ледяным жаром.
- А как же? Ведь против несправедливости, против власти неправедной, для освобождения, для свободы всех несвободных трудящихся все средства хороши. И, кроме того, нам необходимо пополнять партийную кассу, помогать нашим товарищам, томящимся в тюрьмах, ссыльным, находящимся на нелегальном положении, да и за границу суммы немалые надо перечислять - нашим товарищам в эмиграции. Так что будем, товарищи, организовывать покушения на представителей реакционной власти - и чем больше мы их убьем, этих эксплуататоров, этих кровавых палачей, цепных псов самодержавия, держиморд этих и вешателей, этих царских сатрапов, тем лучше! Мы им за наших товарищей отомстим, этим муравьевым-вешателям и им подобным, которые изловчились на шеи людям галстуки сажать! Давайте подниматься на борьбу, товарищи! И на банки наши нападать будем, эксы *** осуществлять, чтобы пополнять партийную кассу. Нас заклеймят - грабеж, ату их?! Так, что ли? Не-ет, скажу я вам, это вовсе не грабеж. Во-первых, наши товарищи забирают не все деньги, а во-вторых, эти деньги есть результат эксплуатации наших трудящихся, пролетариев, бедного люда. Они эксплуатируют и грабят нас с вами - вас, товарищи. Поэтому мы занимаемся, так сказать, лишь справедливой экспроприацией незаконно награбленного. И мы, товарищи, никогда не откажемся от справедливого террора: ведь только так мы достигнем нашей святой, поистине священной цели. И наше светлое будущее уже далеко не за горами, оно гораздо ближе, чем полагают наши супостаты, чем думает наша власть, запятнавшая себя кровью, еврейскими погромами, казнями, каторгами и ссылками - насилием! Вот как обстоят дела, товарищи! И поезда бомбить станем, а как же иначе? Надо презреть надоевшую нам всем буржуазную мораль, которую навязывают нам капиталисты, вся мировая буржуазия – отринуть её во всех проявлениях! Это необходимо для нашей Великой цели - освобождения пролетариата всех стран от эксплуатации мирового капитала!
Грамотным языком изъясняется товарищ оратор, и риторическим искусством владеет, не то, что некоторые рабочие руководители из низов, критично отмечает Зиночка. Те и двух слов связать не могут. А этот товарищ Иванов - сразу видно: не на рабочей окраине вырос, а в приличной семье, и образование хорошее смог получить. Студент бывший, хоть курса не кончил. Но очень уж напыщен его язык. Иногда бросает аудитории, словно цветущие розы, пышные слова, по временам рубит, словно стальным кулаком, хлесткие фразы агитаций. А в глазах его полыхает пламя святой веры и священной борьбы за рабочее дело. Да, полновесный господин, ничего не скажешь. Ой нет, то есть, товарищ, опять поправляет себя Зиночка. Вот какое новое удачное словцо придумала она снова! И, главное, оно так точно отразило сущность этого товарища Иванова, самую его сердцевину.
Слушая товарища Иванова, Зиночка внезапно ясно представляет себе, как революционеры-бомбисты совершают экс - дерзкое нападение на поезд или ограбление банка… Вот группа вооруженных бомбистов, предварительно усыпив бдительность хозяина, врывается посреди бела дня в ссудную кассу, вот сходу, не давая никому опомниться, товарищи направляют прямо в голову ростовщику и трем его подручным черные, опасно блестящие бездонные стволы револьверов и маузеров... И вот пухлый краснощёкий кровопийца рантье, дрожа от страха, только что не плача, открывает свою кассу, достает из ящиков стола толстые пачки… Вот товарищи обыскивают помещение, перерывают все вверх дном – и находят под полом тайник, у-ух! Сколько же там колец, брошек, цепочек, как сверкают, искрясь, переливаясь на свету, золото, сапфиры, бриллианты! А хозяин-ростовщик бледен до синевы, молчит, вот сейчас в обморок как упадет… падает на колени, простирает руки, моля о пощаде. Пощадите, Бога ради… Пощадите?! Нет, и не жалко его нисколько. Упырь! Кровопийца! На горе людском наживался проклятый эксплуататор-рантье – вон какую толстую физиономию раскормил себе! Грабь награбленное! Все драгоценности и деньги этого бездельника пойдут теперь на святое дело революции!
А вот революционеры - несколько человек в неприметных грязно-серых робах и фуражках, надвинутых на самые глаза, быстро-быстро, будто кошки на дерево, карабкаются на железнодорожное полотно. Точно две ползущие рядом, сверкающие на солнце серебристые подруги-змеи, извиваются впереди рельсы, а между ними просмоленные темные шпалы, - опрокинутый чьей-то небрежной рукой частокол забора. Вот закладывают динамит между шпал. Быстро спускаются с железнодорожной насыпи. Скрываются в кустах близ железной дороги. Ждут напряженно. Томительно текут, падают минуты, сплетаются в часы... Приятный, зовущий в неведомые дали, запах железной дороги. Крепко пахнет разомлевшая на солнце полынь, дурманит голову разнотравье.
Но вот оно! Издалека шумит поезд, гудит, надвигается паровоз, гремят колеса... Взрыв! Еще, еще взрыв! Мощный взрыв!
С восторгом и ужасом, переполняющими душу и тело, Зиночка представляет себе, как паровоз сходит с рельсов и, сплющенный, искореженный, словно продолжает мчаться во весь опор, только теперь уж куда-то вбок, вниз, под откос... А следом за ним взрываются – ой! один за другим! – вагоны и, искалеченные, кувыркаясь, они тоже летят вниз с железнодорожной насыпи... Гром и молния, ветер и пожар – громыхание взрывов! Восторг завладевает всем её существом. Грядет, раскатываясь громом вплоть до самого горизонта - революция! Бум-мм, ббум-мм! Тр-рах-тарарах!
И видит она багрово-пепельное зарево взрывов, и на глазах рассыпаются вагоны, и рекой льется кровь, и руки, и ноги, и головы человеческие – валяются как попало, окровавленные, отдельно! Кричат, зовут на помощь, стонут, умирают несчастные взорванные, ни в чем не повинные люди... дети... И она слышит гул, грохот, гром, крики, плач... всё и вся летит под откос... горящие искореженные вагоны, искалеченные люди, какие-то вещи... Но - ведь революция же!
А тем временем революционеры-эксы врываются в уцелевшие вагоны, вооруженные пистолетами, ружьями (Зиночка очень слабо разбирается в оружии), направляют их на отдельных разжиревших на народной нищете эксплуататоров-богачей и с воодушевлением грабят награбленное! А те, бледные до синевы, дрожат, плача, стеная, открывают сумки, чемоданы, трясущимися пальцами выворачивают карманы, молят - всё отдадим, только не убивайте... Эксы! Экстаз экспроприации! Бомбисты выволакивают из карманов и чемоданов, складывают в заранее приготовленные мешки толстые пачки денег, золотые часы, цепочки, драгоценности... И вот уже доверху полны мешки, и революционеры-бомбисты выпрыгивают из вагонов и скрываются, пока не появилась полиция, жандармы, казаки с нагайками...
...И завязывается тут настоящий бой за рабочее дело. Бомбисты отстреливаются - до последнего патрона!
Вот так!
Стрельба. Свистят пули. Р-раскатываются пулеметные очереди!
Рукопашная. Шашки казаков! Кровь льется рекой!! Крошево человеческое, точно на бойне! И уходят от погони, унося с собой раненых и побитых!
Какие же герои все эти бомбисты! Вот с кого ей теперь следует брать пример.
Как замечталась Зиночка, так ярко все себе представила, что даже не слышала, что им рассказывает сейчас товарищ Иванов.
- У нас должна быть вера, и мы сохраним эту святую веру навсегда! Во что бы то ни стало! - увесистым голосом провозглашает, точно дрова рубит, и каждое слово в воздухе рассекает своим увесистым кулаком товарищ Иванов. - У нас есть вера, Вера с прописной буквы, товарищи учащиеся, и вы, рабочие, и революционный порыв тоже есть у нас. Мы сохраним нашу веру - и ничто нас теперь не остановит: ни виселицы, ни тюрьмы, ни каторги. А мы должны верить и помнить: когда мы победим - а победим мы непременно! - впереди нас ждет счастливое будущее для всего народа и, конечно, для вас, юных, молодых! Не стану скрывать от вас, товарищи, что подготовка нашими революционерами эксов, экспроприаций, борьба за нашу революцию - все это большой риск. Да. Разумеется. Ведь царская охранка не дремлет. Нас сажают в тюрьмы, гноят на каторгах. А мы, революционеры, побеждаем высоким духом нашим, бежим из ссылок, с каторги, с этапа, через глухую ледяную тайгу, вдумайтесь! Совершаем эксы! И всё это огромная честь для меня, профессионального революционера. Мы выдержим всё - и мы победим непременно! Верьте, товарищи, скоро, совсем скоро грянет буря! Нам опостылело жить в этой душной, затхлой атмосфере. Здесь совершенно невозможно дышать полной грудью! Разве вы не чувствуете этого? Нет! Мы больше не желаем и не станем этого терпеть. Российское самодержавие и царское правительство, а также помещики и капиталисты - вот кто довел нашу великую страну до позорного поражения в японской войне, а народ - до крайней нищеты. Это они душат, разоряют рабочий класс, весь наш народ. Кровопийцы! Но ничего! - оратор снова выбрасывает вперед правую руку, зажатую в кулак, и рассекает им воздух надвое, будто головы невидимых врагов. - Ничего! Недолго осталось им пить нашу кровь, глумиться над нами, товарищи! Мы будем бороться за наше правое дело до победы – и мы победим. Мы сбросим эту неправедную власть, это преступное правительство! Мы жизни свои отдадим, кровь свою прольём до последней капли за свободу и светлое будущее! Да-да, мои юные товарищи, готовьтесь умереть за светлые идеалы будущего. Будьте готовы жизни отдать за наши идеалы!
Странно, подумала вдруг Зиночка, как-то уж слишком складно говорит товарищ Иванов. Слова так и льются безостановочно, словно он их... крючком вывязывает! Да, вот точное слово - вывязывает. Не случайно ей сейчас представилась её няня, сидящая под абажуром в столовой и вяжущая носок. И потом, зачем же умирать за светлое будущее? Не лучше ли жить ради него...
Подумав так, Зиночка даже сердится на самое себя. Ну какая же она все-таки легкомысленная! Её друзья и все присутствующие на сходке внимают столичному оратору, затаив дыхание, а она позволяет себе думать о таких глупостях, как вязание! Нет, она все же очень легкомысленна - это совершенно недопустимо. Надо решительно побороть все свои недостатки.
Украдкой скосив глаза на Манечку, Зина нечаянно замечает, как подружка еле-еле подавила зевок и тут же испуганно взглянула сперва на товарища Иванова, а затем на Гришу: не заметил ли кто? Затем, поерзав на стуле, Маня усаживается поудобнее и принимается слушать говорившего - как кажется Зиночке, с преувеличенным вниманием. Это несколько успокаивает девушку и примиряет с собой и с действительностью. Всё-таки хорошо говорит товарищ Иванов – складно и волнующе. Просто мороз по коже подирает! И в больших синих глазах Зиночки отражаются, будто в зеркале, лампочки непримиримой веры, освещающие лицо товарища Иванова.
Бушует фанатизм в глазах товарища Иванова, Гриши, Зиночки, собравшихся в комнате гимназистов, мастеровых...
- А точно она будет - эта самая революция? - срывающимся голосом, почти шёпотом прошелестел Гриша, вставая со своего места.
- Именно так, и только так! Даже и не сомневайтесь, молодой человек, даже и не сомневайтесь, - отвечает товарищ Иванов. - Революция нужна, и она давно назрела! До каких же пор будем мы терпеть беззакония этой несправедливой власти, это беспомощное преступное правительство? Но надо верить, как я вам сказал! Веры вам недостает, вот что! А вот мы верим в наше светлое будущее.
- А когда же она будет, революция - скоро? - слышится сразу несколько голосов из партера, как мысленно окрестила Зина первые ряды их кресел.
- Скоро, уж вы поверьте мне, ребята, скоро! Вы только верьте и ждите - и вы получите тому неопровержимые доказательства, а кое-кто из вас, самый умный, самый честный и примет в революции самое деятельное участие! Так что это и от каждого из вас зависит!
Его оптимизм оглушает, сбивает с ног, сводит с ума. Какая упоенная радость!
Как это романтично, - восторженно радуется Зиночка – ведь никогда еще она не жила такой интересной, такой полной жизнью, никогда прежде не оказывалась в гуще событий! Мурашки побежали по коже, а в глазах её снова зажигаются счастливые непримиримые огоньки.
После несколько затянувшейся паузы товарищ Иванов провозглашает:
- ... Ну-с, юные мои товарищи, теперь я тороплюсь на поезд, и мне уже давно пора на вокзал. Так что засим разрешите мне откланяться-с, а вы, молодёжь, оставайтесь и обсуждайте, думайте... но, пожалуйста, берегитесь провокаторов, соблюдайте конспирацию и, разумеется, не приглашайте на ваши сходки непроверенных людей. Вот так-с.
- Товарищ Иванов, всё проверил, путь свободен, и кругом всё чисто, можете быть спокойны! – Гриша отрапортовал четко, громко, взяв по-военному под козырек. Все присутствующие встают, провожая торопящегося на поезд в Санкт-Петербург докладчика-революционера. А Зиночка вдруг вспоминает, что Гриша рассказывал недавно, когда он, по своему обыкновению, забежал как-то вечером к ней на огонек и они сидели в сумерках в её комнате, а из окна вливался к ним по капле синий час, разбавляя своим глубоким цветом её розовую комнату. Гриша рассказывал, что этот товарищ Иванов - ссыльный революционер, приехал в их город нелегально, и если его схватят, то арестуют непременно... и на каторгу! Он ведь долгие годы провел в сибирской ссылке, а сначала несколько раз даже пытался бежать с этапа, и однажды ему это удалось. Некоторое время скрывался он в каких-то таежных деревнях, добывая еду и кров... И оказывается, жители сибирских селений выставляли на ночь провизию у окон для беглых каторжников, скрывающихся лютой зимой от полиции. Потом был снова схвачен, и срок ему добавили. А теперь он ссыльный, не может проживать в столицах и свободно уезжать из своего города без разрешения жандармского полковника.
Как несправедливо... И ох, как романтично!
- Ну-с, а теперь, - торжественно произносит проводивший гостя Гриша, явно копируя его слова, жесты, - теперь товарищ Иванов благополучно покинул квартиру, и наши проверенные товарищи следуют за ним - проверяют, нет ли за ним зухтера из охранки. Но дорога чистая, и агентов не наблюдается. Ну и ладно! Теперь, товарищи, давайте почитаем и обсудим прочитанное. Катюш, ну что, сегодня ты нам почитаешь, да?
Катюша, симпатичная девочка из Зиночкиного института, только на год её старше, из последнего класса - круглолицая, строгая, очень аккуратная, тоже в гимназической форме и с уложенной вокруг гладко причесанной головы толстой косой, - торжественно берет со стола книжку, на обложке которой красуется название «Михаил Арцыбашев. Санин», открывает на заложенной странице… Ну да, каждый раз так. В прошлую субботу это был какой-то роман Вербицкой, перед тем - Чарская... И правильно, ведь такие популярные книги ни у кого не могут вызвать подозрения - ими зачитываются все, хотя и конфузятся, конечно, если их застают на этом чтении... Уж очень откровенным неприличием или пошлостью, мещанством или отъявленным феминизмом (она сама слышала, как родители обсуждали какое-то из произведений Анастасии Вербицкой) веяло от этих романов... **** Что ж, зато как свежо, как современно, а в обложке-обманке находится запрещенная книга!
Тоненький ученический голос Катюши отвлекает Зиночку от размышлений о нелегальной деятельности так называемого товарища Иванова и от романов госпожи Вербицкой.
Неистовые, яростные, истошные огоньки фанатизма разгораются и подпрыгивают в Катенькиных глазах все сильнее по мере того, как она читает громким правильным голосом отличницы. Она и есть отличница – и всегда была, с первого класса. Девочка выросла в очень бедной семье, к тому же её мама – вдова офицера, и девочка все годы могла учиться в институте на казенный счет, но только если ее оценки, поведение и прилежание были отличными. Институтское начальство относится к таким ученицам со снисходительным пренебрежением и придирается по малейшему поводу. Чуть что: не дай Бог, завалится на экзамене или хотя бы четверку получит - и все, заставят платить, а откуда у её матери-вдовы такие большущие деньги? А то и вовсе исключат… Вот Катюшка и старается из всех сил, как может. Только голос у нее тонкий, слегка писклявый – это немного отвлекает, портит впечатление.
- «История всех существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, помещик и крепостной,… короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов. В предшествующие исторические эпохи мы находим полное расчленение общества на различные сословия...»*****
Зиночка слушает очень внимательно, стараясь не пропустить ни слова, подробно записывает услышанное в толстую ученическую тетрадку своим аккуратным почерком институтки, из года в год переходящей из класса в класс с первой, в крайнем случае, со второй наградой.
- Всем ли понятно все прочитанное, товарищи? – явно копируя кого-то из старших товарищей, сурово спрашивает Гриша.
Все энергично кивают, даже мастеровые.
Члены кружка были в плену господствовавшей тогда моды на политические разговоры и социально-экономические рассуждения. Но Зиночку эта мода оставляет почти равнодушной: ей не очень близки отвлеченные идеи. Да и политика? Ах нет, это скучно, неинтересно… А вот грядущая революция — звучит свежо, ново. Она думает и о России, но как-то иначе... Наблюдает, как танцует-кружится в сизом осеннем небе кудрявый рыжий листопад, как порхают в неприязненном этом небе крупные ржаво-рыжие бабочки, как уютно, немного тревожно гудит зимой печка, а в разрисованное морозом окно заглядывает холодное малиновое солнце, как любуется собой, будто в запотевшее зеркало, серебряная луна, как робко стучат в окошко, восторженно позванивая и шепча друг другу свои секреты, стрельчатые звездочки снежинок...
- Ну, в таком случае, продолжим наше чтение! Попрошу не отвлекаться, слушать меня внимательно - строго оглядев собравшихся, суровым учительским тоном произносит Катюша, явно копируя кого-то из институтских преподавателей и безуспешно пытаясь говорить густым голосом. - А затем, если кому-то непонятно, задавайте вопросы, товарищи. Итак, на чем мы остановились? Вот: «Наша эпоха, эпоха буржуазии, упростила классовые противоречия: общество все более и более раскалывается, - на этом месте Катюша делает эффектную паузу, - на два большие, стоящие друг против друга, класса - буржуазию и пролетариат...». Вот так, товарищи!
- Ты вот что, давай дочитывай до конца этого раздела, Катюша, - заключает Гриша, - а затем мы обсудим прочитанное и наметим, что именно нам следует прочитать дома и обдумать к следующей субботе.
- «Врача, юриста, священника, поэта, человека науки буржуазия превратила в своих платных наемных работников…»
«Но разве это может быть иначе?- с ехидством думает Ника. – И где это видано, в какой эпохе, чтобы было по-другому?»
- Как же все это правильно, как точно сказано! А главное, как справедливо! - восторженно произнесла театральным шепотом Зиночке на ухо её институтская подруга Маня.
- Тише, Манечка, - давай лучше послушаем, а то вон как Гриша на нас смотрит - укоризненно! – приложив палец ко рту, обрывает Зиночка подругу.
- «Буржуазия сорвала с семейных отношений их сентиментальный покров и свела их к чисто денежным отношениям...».
***
Покидают конспиративную квартиру по строго заведенному старшими товарищами правилу - по одному, по два. Сначала уходят барышни, маленькими группками или с провожатыми кавалерами, потом все остальные. Мастеровые и рабочие скрываются, просачиваясь по черной лестнице, плотно запахнув сюртуки и старательно надвинув на самые глаза фуражки и кепки.
«Господи Боже ты наш, ну пожалуйста, дай им теперь спокойно уйти сегодня, и чтоб никакой шпик за ними следом не увязался! А то несдобровать им!» - с тревогой и одновременно с восторгом думает Зиночка, возвращаясь в сопровождении Гриши по узким темным улочкам своего родного городка, который в этот полночный час приобретает совершенно средневековые очертания и причудливые, словно слегка смазанные краски.
Стоит по-осеннему прохладный поздний вечер. В их городке - фи, какие мещане! - люди всегда ложатся спать рано, даже в субботу, и только кое-где в окнах еще горит свет. В освещенном открытом окне, мимо которого они сейчас проходили, трепетали, проносясь, смутные тени, раскатистый мужской баритон пророкотал: «Ах! Доннерветтер, да по какому случАю...?", затем в баритон встроилось сильное меццо-сопрано и донеслось... "Он был титулярный советник, она - генеральская дочь...»
Ника тоже идет рядом с Зиночкой и Гришей, совсем близко, но отчего-то они её не замечают.
- Ну как ты? Не замерзла? - Гриша снимает гимназическую шинель, набрасывает Зине не плечи.
- Да нет, что ты, мне нисколечко не холодно! - Зиночка пожала плечами, однако шинель не скинула, наоборот, запахнулась плотнее. - Гриш, а что, революция и вправду скоро будет, как ты считаешь?
- Да тише ты, - Гриша оглядывается с опаской, даже тревожно, подозрительно, понижает голос. - Что ж ты так громко-то? Тут понятие надо иметь... раскричалась она! Правда, конечно, правда… Ну ты же, однако, сама всё слышала. Как это товарищ Иванов сегодня сказал: «Получите неопровержимые доказательства, а кто-то примет самое деятельное участие!» А здорово, правда?
- А вот как ты полагаешь, Гриш, они что, и на банки будут налеты... как это... эксы совершать, да? С револьверами и бомбами?
- Да. Они уже и то... – Тут Гриша осекся. Вот дурачок, боится лишнее выболтать, даже ей не доверяет… Да кому же тогда и верить, если даже лучшим друзьям боишься сказать?
- ...В общем, поверь, уж я знаю… - заканчивает Гриша, понизив голос до самого тихого шепота.
- Послушай, Зинуль... Вот я тебе скажу, слышь сюда... - Он еще понизил голос. - Я сейчас тебе всю-всю правду скажу, как самому близкому другу.
- Ну?! - Глаза у Зиночки становятся огромными, точно два маленьких синих озерка, она встает, как вкопанная, потом, словно маленькая девочка в ожидании подарка, начинает подпрыгивать на месте от нетерпения.
- Сейчас, подожди... Да ты не прыгай только, что ты, как маленькая, в самом деле? Стань нормально, - урезонивает её Гриша. - Так вот, я, видишь ли, раньше хотел авиатором стать, вот таким, как Анри Фарман или особенно как Сергей Уточкин ******, ты же знаешь... Хотел на фармане летать... А то, может, в другой раз и путешественником думал - Арктику, Полюс завоевывать, в вечной мерзлоте, как капитан Гаттерас... Помнишь?
- Здорово, - горячо одобрила Зиночка, хотя о полярных исследователях почти ничего не знала. Слышала от того же Гриши, и все, а так... Книги о путешественниках, которые покупал ей отец или приносил Гриша, одиноко пылились на её полке: читать их ей было скучно, не то, что романы - там о любви... Полярные исследователи её не очень интересовали.
- А вот и ничего подобного, и вовсе это не здорово! - почему-то вдруг обозлился Гриша. - и совсем ничего не здорово! Не городи ты ерунды, как последняя банальная мещанка в салопе и с пасьянсом под фикусом и абажуром! Я потом много-много думал и твердо решил теперь: я... я, знаешь.... я революционером профессиональным буду, непременно! Как... ну это уже неважно как кто! Эти наши революционеры... они все как из стали сделаны, ты вот запомни - из стали, и у них у всех ясная цель, понимаешь?..
- Ну да-а... - промямлила Зиночка, не зная, как реагировать на то, что Гриша внезапно остановился перед ней как вкопанный, и глаза у него загорелись неистовым пожаром.
- Я теперь бомбистом стану, как товарищ Иванов и его друзья! - грозным свистящим шепотом закончил свою речь Гриша.
- А на поезда... эти эксы-бомбисты... как? Что же, и поезда ты... они тоже бомбить станут, да?
Зиночке так нравится произносить эти непривычные, красивые, по ее мнению, слова. Бомбисты. Эксы! Комитетчики!! Цековские!!! Нелегалы!!! Ух, будто на гигантских качелях (к ним в город цирк приезжал на прошлую пасху – она на таких качалась!) – вверх-вниз! Прямо аж дух захватывает, в животе морозно становится, и внутри прямо что-то обрывается!
- Ну конечно! А ты как думала, товарищ Иванов просто так болтает и время с нами тут даром теряет? Они же люди дела - серьезные люди: они ж революционеры, эксы, поняла? Времени на пустую болтовню нет у них! Такие люди - Человеки с большой буквы слов на ветер не бросают и каждую секунду берегут! - свистящим шепотом отвечает Гриша, и в глазах его вдруг зажигаются фанатичные, жестокие огоньки. - Это все более чем серьезно.
- Да, конечно... Всё это так, - задумчиво произносит Зиночка, - и взрывать поезд или грабить банк они, ну, бомбисты-то эти, будут не просто так, а ради будущего счастья всего народа. Но послушай… все-таки ведь погибнут же люди… может, много людей, детей! Ну пусть будет только несколько жертв, пусть даже всего один человек... Но как же? Ты помнишь у Достоевского - про слезу ребенка? Разве это можно?
- Ну какие глу-по-сти ты говоришь! - отчеканивает Гриша. И продолжает жестким голосом, а в голосе - металлические, стальные нотки. – Вот не знал бы я тебя, Зина, сто лет, с самого детства – точно подумал бы, что ты просто дурочка и мещанка! Ну чистая пошлячка из романа госпожи Чарской! Нет, ты только вдумайся: ведь мы же, ну, то есть вся наша страна, все мы погрязли в болоте невежества, пошлости, мещанской буржуйской морали, мы же просто потонули, закоснели в ханжестве, в буржуазных предрассудках! Ну сама посуди, как можно обойтись без жертв, когда грядет Революция? А она вот-вот уже… у самого порога. Ну какой там ребенок?! И что говорить о десятках, даже сотнях, даже тысячах жертв, когда речь идет о счастье и свободе сотен миллионов - о счастье целого народа, о грядущем счастье всего человечества? Сама-то поняла, о какой ерунде толкуешь? Впрочем, какой с тебя спрос!
- Нет... Но все-таки... как же, Гриш? Ладно, ты только не злись – я ведь про них ничего плохого, но… но… Они же ведь обычных людей грабят, а те же им ничего плохого не сделали... Чем они виноваты?.. - подавленно прошептала Зиночка, замедлив шаг. – А эти же взрывают, убивают...
Гришка так и взвился:
- Ну и глупо, по-моему! Ты вообще-то когда-нибудь думаешь, прежде чем говоришь, дура?! Это такие люди! Они же Герои, слышишь – Ге-ро-и! Поняла? - Когда Гриша сердится, он начинает шипеть, точь-в-точь рассерженная змея, и отчаянно жестикулировать, размахивая руками, сжимая кулаки, а на макушке у него встает злой хохол, и он становится похож на бойцового петуха. Не желая злить Гришу, Зиночка энергично закивала.
- Нет, ты правда поняла? Они борются против прогнившего насквозь самодержавия, они же за Революцию! Без таких, как они, и революции никогда не будет, поняла? Ах, да ладно, впрочем, ты-то не очень ещё соображаешь - цыпленок совсем!.. Да ладно, ладно, не обижайся ты, не кривись так... А вот мне товарищ Иванов говорил: когда такое кое-кто из социал-демократов заявляет или, боже упаси, кто из наших... Этих, ну которые так рассуждают, засосало болото невежества и ханжества! Ну как ты не понимаешь? Они же проповедуют буржуазную ханжескую мораль. Тут уж ничего не поделаешь - с ними просто бороться надо! Они враги, и нечего с ними церемонии изъясни - тут никакие уговоры-разговоры не помогут! И вообще, ты и не знаешь, а, между прочим, среди наших есть такие Герои, что нам с тобой и не снилось быть такими! Они ж из металла выкованные, эти наши бомбисты, они... стальные, из стали, представляешь? Вот что я тебе скажу: ведь наших пули даже не берут!
- Как это? - ахнула Зиночка.
- А вот так, чтоб ты знала! - почти закричал Гриша, забыв о конспирации, затем, понизив голос, стал объяснять, тщательно подбирая слова:
- Они... ну, то есть некоторые из них... ну, руководители наши… Там... Партийцы... - Гриша на минуту замолк, словно язык прикусил, а потом сказал: - Слышь, но об этом... ни кукленку, ни котенку! Я ж тебе партийный секрет доверяю... Они... Ну, Партия... Они за границей сейчас... я только не помню точно, где – в Париже, там Лонжюмо, партийная школа у них так называется, а может, уже и в Женеве, ну, я не знаю, да это пока и неважно. В общем, они там революцию в России готовят: агитация, партийный центр там, листовки, газеты выпуск вот как раз сейчас налаживают, нелегалов переправляют к нам через границу. А на это знаешь, сколько денег надо? А проваливается на границе наших знаешь сколько? А царская охранка, жандармы - те в бешенстве: хватают их прямо на границе, бросают в тюрьмы... Вот и бомбят... Но ведь это же все на дело революции идет...
Зиночка задумалась, она даже забыла, что хотела обидеться на «дуру»:
- А кто там, ты, может, знаешь их имена, знаешь их, а, Гриш?
- Ну… кое-кого знаю... по именам партийным только, конечно... - ответил Гриша, понизив голос до шепота, - но называть не буду – нельзя пока... Да ты не обижайся, глупая, я ж тебе, как самому себе верю, да пойми – ну правда, нельзя! Но ты запомни крепко это слово: они все из стали выкованы. Герои!
«Да уж, – подумала Зиночка, как верно ей папа говорил: упрямство заменяет человеку силу воли и терпение». И она побоялась задать Грише еще один волновавший её вопрос, хотя он так у нее на языке и вертелся, готовый слететь с губ. А хочет ли сам народ, чтобы его освобождали, чтобы ему преподнесли это готовое запрограммированное счастье прямо на блюдечке?..
- Нет, это все правильно, наша борьба, ты даже не сомневайся! – Гриша говорил быстро, и слова его обгоняли друг друга, спотыкались: он был очень воодушевлен. - Ты, может, думаешь – ну, как же… отнимать у людей, грабить? А то и убить кого-то придется? Так ведь это же немногих и не так долго... и потом, это же ради будущего счастья всего народа, всех людей на земле! Мы ведем нашу борьбу за будущее счастье всех людей - это же великая цель! А потом, царизм прогнил весь изнутри, он не просуществует долго – вот увидишь сама! Ну, а эти, ну, богатеи или жандармы, псы эти цепные – они наших разве жалеют? Вот мне товарищ Иванов рассказывал, как на этапе со ссыльными революционерами обращаются… хуже, чем с собаками! А как они наших ссыльных или, там, забастовавших и сданных в солдаты студентов нагайками до крови секут, прогоняют через «зеленую улицу»?! Вот такое ты слыхала? И в нашем городе такое было, когда маевка была, Первомай праздновали. Сколько людей нагайками посекли... ну, да ты, наверное, не знаешь, об этом же не говорят открыто... Ну и как это тебе? Так отчего же мы-то их жалеть должны? Подумай сама, используй мышцы мозга!
В неверном, размытом свете уличного газового фонаря, под которым они остановились, Зиночка едва различала склонившееся вдруг над ней Гришино лицо. Оно как-то странно, призрачно менялось, его губы растянулись в неприятную презрительную улыбку, а глаза... В его глазах бурлил, выплёскивался через край фанатизм. Зиночка вдруг с ужасом заметила: они стали колючими, точно морозом их сковало, полыхнули морозным пламенем, и взгляд у её друга сделался чужой - жестокий, яростный. Гриша моментально стал старше на много-много лет, словно он, пламенный экс, уже осуществил все свои революционные мечты...
Немигающий, неумолимый, несгибаемый взгляд. Незнакомый взгляд. Прямо не взгляд, а... падающий нож гильотины, о которой она читала совсем недавно. Ах да! Вчера. Ледяной, стальной - жестокий взгляд. Хуже: жестокость вытекала из глаз полноводной рекой, проливалась на нее мощным потоком.
«Гр-ранди-озная идея! - с восторгом подумала НИКА. – Прямо мурашки по коже забегали!» И тут же одёрнула сама себя. «О Господи, думала, а возможно, говорила она вслух, не решаясь вмешаться, – да что ж ты такое исповедуешь, Гриша? Опомнись! Ты же в своей гимназии изучал историю. Вспомни хоть эпоху Террора во Франции! Разве это не служит предостережением? Ведь фанатизм никогда не приводил ни к чему хорошему, ведь это же тупик! Каких же страшных дел ты скоро натворишь! А теперь вон как у тебя горят глаза, как страшен этот фанатичный блеск! Зиночка, ты лучше не верь ему, не надо! Ты беги скорей отсюда, Зиночка!»
Ника по-прежнему шла рядом с ребятами, но они не обращали на нее никакого внимания, хотя и вели между собой секретные разговоры. Что же вы такое творите ребята, живущие сто лет назад, кому поверили?! - обращаясь к ним, громко произнесла она. Но они её снова не услышали. Может быть, это происходит во сне?
На мгновение Зиночке стало по-настоящему страшно, захотелось, чтобы этого разговора не было, захотелось убежать... Словно что-то страшное, чужое, чуждое встало внезапно между нею и Гришей – и вмиг разделила их пропасть.
Как же так? Ведь это же Гриша, друг, мальчишка, которого она знала чуть ли не с раннего детства, и семьи их дружны, и отец у Гриши известный в их городе юрист. Он не возражал против заседаний их кружка в его доме, но неужели он одобрит увлечение сына эксами, которое тот наверняка скрывает от родных? Ведь его отец – это она хорошо помнила – противник террора... Но Гриша молчал, только смотрел на Зиночку пристально, сурово, требовательно.
Потом Гришин взгляд немного смягчился, и он сказал:
- Понимаешь, Зиночка, ведь почтенные наши родители, в общем, поколение наших отцов... Они ведут праздную жизнь, а если и трудятся в поте лица, то всё равно живут вслепую, не видят перед собой ясной цели. Да если вдуматься, то ее, этой цели, и не могло быть у наших родителей, - зажигаясь от собственных слов, вдохновенно, на одном дыхании продолжал Гриша, и глаза его снова загорелись нестерпимым огнем. – Не то сейчас у нас с тобой, вообще, у нашего поколения. У нас ясная цель – грядущая революция – и путь наш будет ясным и прямым, и не может тут быть никаких компромиссов со всякими там меньшевиками плехановыми! Как у товарища Иванова или... Нет, этих имен называть пока нельзя! Но они из стали выплавлены, запомни, и с них именно и надо нам брать пример, говорю тебе, а вовсе не с пошлячки Чарской или там... Какими-то новомодными месмеризмами сейчас все увлекаются... Да еще упадочнические декадентские гении Игори Северянины всякие-разные вкупе с г-жой Вяльцевой! Нет! Перед нами только ясная прямая мысль, прямой путь, прямое действие, благая цель! Террор и насилие! На насилие насилием отвечать станем! Ясно тебе?
- Да, Гриша, конечно! Ты прав! - Зиночка завороженно, приоткрыв рот от изумления и восторга, смотрит на своего воодушевленного революционной идеей товарища и чувствует, как её душу и тело начинает наолнять новая, непонятная, но необыкновенно сильная энергия, как уходят прочь сомнение, неуверенность, страх... И вот уже она, затаив дыхание, внимает Грише, заряжается его уверенностью, безоговорочно верит ему!
- И вот когда мы разобьем всю эту контрреволюционную гадину – вот тогда сразу у нас и наступит счастливая жизнь, и это будет уже навсегда!
- Да, конечно, Гриша, да! - с восторгом повторяет Зиночка. А про себя вдруг думает с сомнением: "Неужели так просто? Но как же тогда никто не додумался до этого раньше? Нет, наверное, он прав - он не может быть неправ!
- Правильно! Вот здо-орово, правда, Гри-иш? - отбросив последние сомнения, радостно даже не проговорила – пропела Зиночка.
Правда, в самом уголке её сознания коварно затаилась... нет, даже не мысль, а так, четвертинка мысли, и подсказывала: а может быть, не следует отвечать террором на террор, как это делали, например, нечаевцы... И если уж царизм прогнил, то его необязательно свергать – и сам упадет. Да-да, вот же оно!
Зиночка вспоминает, как однажды нечаянно услышала разговор родителей. Отец тогда почти кричал: «Царя необходимо свергнуть: ведь до какого же позора довели государство Романовы! Нет, Катя, ты понимаешь, мне просто стыдно за нашу страну и обидно! Уж лучше хоть какие-то, но перемены - пусть даже и радикальные! Ведь до чего дошло: народ, простой народ уже у нас частушки сочиняет! Слышала какие?
"Ты, дружочек Николай,
Помолись - и спать ступай...
Мы с Григорием вдвоем
Все дела тут разберем!"*******
Это они так про дружбу да шашни царицы с Распутиным, конечно! И как тебе такое – нравится? А еврейские погромы, ведь они происходят все чаще и чаще! В Кишиневе, Одессе... И все с попустительства нашей власти и, между прочим, церкви! И вон - изволите ли видеть: уже половина жителей Одессы эмигрировала, ну, не половина, так почти! А смрадные эти черносотенцы?! И под хоругвями! Ведь, значит, и какая-то часть духовного сословия - ты только вдумайся - духовного! - их поддерживает! Ну как это тебе? Посконная, слабая, снулая власть наша!
А мама спокойно возражала: «Не кричи так, и вообще не шуми: детей разбудишь, бабушку. А если по сути, так я вообще больше боюсь истины. Нет, в смысле одержимости идеей: тогда она нас съедает. И вообще, успокойся: здесь надо бы семь раз отмерить, а один – отрезать. И кто тебе сказал, что другая власть не будет еще хуже? Как ты можешь быть в этом уверен?»
Но сейчас Зиночка сходу отметает этот мамин оппортунизм – слово, почерпнутое из брошюр комитетчиков, критикующих меньшевиков.
«Да, да, все это правильно, потому что Гриша ведь не может ошибаться, он просто непременно должен быть прав! Да вот и товарищ Иванов утверждал то же самое и говорил с такой железной, стальной уверенностью, и другие товарищи, приходившие к ним на сходки... многие товарищи, - напряженно размышляет Зиночка. - И потом, Гриша такой умный, начитанный - ей даже и не мечталось никогда даже десятой части книг, сколько он, прочитать! Он такой развитой мальчик, и отец у него образованный человек, юрист, а Гришу она сто лет знает, и они дружат с самого детства, и он, наверное, в нее уже влюблен... немножко. А она? Ну уж нет, ни за что в жизни!"
И тут Гриша словно прочитал её мысли.
- Ух ты, какая ты сейчас красивая! - Он вдруг остановился, по-детски разинул рот, а потом посмотрел на Зиночку пристальным, неприлично долгим взглядом, так что у нее закружилась голова и она не знала, куда деваться от смущения. - Слушай, я дурак просто... А глаза у тебя... Лиловые или синие... я даже не знаю какие... И зрачки такие огромные! Ты, случайно, атропина или белладонны в них не накапала, как актрисы-вамп в синема? - Гриша так откровенно залюбовался ею, что Зиночка густо покраснела и опустила глаза. Нет! Такого прежде между ними никогда не было.
- Но, правда, хотя и очень красивая ты, а всё равно, чужие глупости повторяешь, - как бы спохватившись, продолжал поучать её Гриша. - Ведь ты же слышала, чтО нам товарищ Иванов объяснял? Ну и вот: мы должны быть готовы служить Великому делу революции, помнить о Великой нашей Цели, а если надо, то и пострадать за Великую эту Цель, и жизнь свою до последней капли крови пролить и отдать за весь народ, за революцию, за прекрасное будущее... Представляешь, как это прекрасно: умереть! Пострадать за народ, отдать жизни свои за светлое будущее нашего народа! И мы с тобой будем бороться за светлое будущее вместе, всегда, плечом к плечу, и всегда вместе, пока не умрем, как... ну, в общем... кое-кто из наших руководителей... революционеров... Давай? Мы сбросим ханжеский, лицемерный покров с этой буржуазной семейной морали, с морали вообще! Зачем революционерам пошлые романсы, фикусы, абажуры, венчание в церкви, буржуазная семья - к чему все это мещанство? И в этом будущем будут жить наши дети! Подумай - наши с тобой дети!
- Наши дети? - с сомнением переспросила Зиночка, сильно покраснев, и отвернулась. И подумала - для того, чтобы у них появились дети, надо было бы, как минимум, чтобы хотя бы она осталась в живых. А то ведь, если они отдадут свои жизни за светлое будущее всего народа, то их дети могут так и не появиться на свет... И потом, фикус с абажуром – а они-то в чем провинились?
- Наши, - машинально повторил Гриша, потом вдруг резко остановился, взял Зиночку за плечи, посмотрел прямо в глаза... - Ну да... Наши. – И тоже покраснел, как рак. Ой, какой же он еще... мальчишка, и романов про любовь не читал, а только про капитана Гаттераса и полярные путешествия, и ничего в этой самой любви не понимает! Интересно, а вдруг он её поцелует? Прямо сейчас! А она еще не целовалась ни разу по-настоящему, как взрослые - вдруг у неё не получится?
Видно, как по Гришиному лицу пробегают тени каких-то мыслей, образов, впечатлений, и не успев отпечататься, тут же исчезают - не угнаться! А все-таки, лихорадочно соображает Зиночка, позволить ему?.. Не позволить, если он всё же решится? Нет, ни за что нельзя позволять, а то что же он подумает о ней? Барышня должна вести себя гордо и неприступно. Она была в этом уверена, и так учили её мама, бабушка, няня...
«Ну, вот и правильно, ребята, наконец-то в правильном направлении мыслите! - громко радуется Ника. - Гриша, да поцелуй её, ну что же ты так застеснялся, ведь тебе хочется!"
И вдруг Гриша подхватывает Зиночку за талию - и кружит в вальсе.
- По-озвольте Вас... барышня дорогая – приглашаю на тур вальса!
- Гри-ишка, ну ты что, как маленький? С ума, что ли, сошел совсем, да? Прекрати сейчас же, прекрати немедленно это баловство!
- Ти-ихо вокруг, сопки покры-ыты мгло-ой... Вот из-за туч блеснула луна-а!!! Могилы храня-ат покой...******** - громко напевает Гриша . - Но послушай, ведь ты же любишь танцевать, а журфиксов ********* у нас давно уже не было: мы же все об эксах да о бомбах, - поёт Гришка в самое ухо слова популярного вальса и кружит её в вихре модного танца.
Сияет сентябрьская, уже прохладная ночь. Но зато греет, нет – обжигает счастливая юная радость. Смеётся и поёт вместе с ними пьяноватая юная луна.
Романтика. Юность.
Револьверы и бомбы.
Гром и молния, ветер и пожар – далекое погромыхивание грядущих яростных сражений.
Поэзия бунта. Музыка революции.
Динамит и влюбленность.
Луна совершает свой извечный ночной заплыв в черном небесном море. И мерцают звезды, сверкают, переливаются. А какая-нибудь из них внезапно переплывает небесное море быстрыми мелкими саженками, двигаясь стремительно, как шустрый верткий шарик ртути.
Свежие брызги музыки, счастья.
Ти-ихо вокруг, ветер туман уне-ес!!!
На сопках Маньчжурии воины спят
И русских не слышат слёз...
А мелодия звучит все громче, громче, затем гремит... прямо в уши... – оглушает и отзывается в ней многократным эхом.
*****
…А назойливая мелодия звучала всё громче, громче, затем загремела... прямо в уши – оглушила и отозвалась в ней многократным эхом.
Металлическая музыка в ритме старого вальса безжалостно врывается в её действительность, прокручивается снова и снова, бьет по нервам. Повторяющаяся многократно мелодия становится все громче, громче, громче - и сразу заполняет собою кровать, комнату, всю квартиру. Откуда же она?
Это музыка из иной, потусторонней реальности. Оттуда, из самого начала двадцатого века, куда Ника каким-то чудесным образом забрела, очутившись в плену сновидения. В той реальности она оказывается на конспиративной квартире, встречается там с нелегалом-комитетчиком, эксом товарищем Ивановым, с юным гимназистом Гришей, до фанатизма увлеченным революцией, бомбами, новой пролетарской моралью и любовью к юной институтке, восторженной наивной Зиночке. Сначала Ника сидит там, на собрании учащейся молодёжи, потом гуляет с влюблёнными при луне – а может быть, и сама становится институткой Зиной?
Па! Па-па-па, па-па-па-па, па, па!!!
На сопках Маньчжурии воины спят...
Плачут все, как один челове-ек,
Злой рок и судьбу клян-я-я!!!!
Ветер, гром и молния бунта, грохот канонады, гроза Революции.
Нет, но этого никак не может быть! Это, конечно, только сон. Но теперь-то она уже не спит! Как же заставить музыку замолчать? Спросонья Ника никак не может этого понять.
- О-ох, да выключи же ты, ради Бога, этот проклятый будильник! - простонал лежащий рядом Илюша. - Ах ты, черт, это же музыкальный будильник в телефоне! Хорошо, что аппарат стоит рядом, на тумбочке. И если его немедленно не выключить, он так и будет заливаться соловьем-разбойником, а звук, нарастая, заполнит всю комнату и сам по себе не остановится - тут и мертвый, кажется, и то подскочит.
- А сколько уже сейчас, а, Никуш? - лениво потягиваясь и зевая, спросил Илюша.
- Сейчас посмотрю... Полдесятого.
- Ой, ну во-от, опять проспали... - Илюша сел в кровати, сладко потянулся...
Ника промолчала. Сейчас ей хотелось только одного – спать, спать. И поскорее вернуться в свое странное сновидение.
Что за мысль сверкнула, посетив её, когда она еще не успела как следует проснуться? Где это она читала недавно?... «Сновидение дает доказательство познаний и воспоминаний, которыми субъект не обладает в бодрственном состоянии».
Ах, да, конечно! У Фрейда в "Толковании сновидений", вспомнила Ника.
Ничего себе! Грохочущая Музыка Революции… Какое отношение имеет поэзия бунта к её жизни? Понятно, конечно... И где это она недавно читала? Сновидец является актером, играющим роли сумасшедших и мудрецов, палачей и жертв, карликов и великанов, демонов и ангелов. У кого-то из французов, кажется . А, с другой стороны, может быть, сновидение неминуемо напоминает о том предшествующем опыте души, который мы давно забыли и который, как нам кажется, давно потерял всякую ценность?
«Ох, ребятки, ребятки, вы, жившие сто лет назад, что же вы натворили, поверив пламенным речам выкованного из стали товарища Иванова, ужаснулась Ника, вспоминая свое странное сновидение. И ведь предшественники у вас были: Фукье-Тенвиль, Сен-Жюст, Фуше, Кутон »... ********** Вы же изучали все это в ваших институтах да гимназиях. Одно это могло служить вам предостережением.
«Да, - размышляла Ника, не совсем еще очнувшись от странного сновидения, - вот вам и яростная, никем непобедимая героика Революции! Вот вам и сокрушительная эстетика или поэтика - один черт! - Террора, которую в последнее время вновь принялись изучать историки. Если б только интеллектуалы Серебряного века, - а среди них были лучшие умы и таланты России! - если б только могли они предугадать, в какую бездонную пропасть обрушит их разнузданный Ниагарский водопад Революции! Если б только студенческая, гимназическая молодежь fin de si;cle могла предощутить безжалостные острые скалы, ожидавшие их в Ниагаре Террора, куда так стремительно, неумолимо, бесповоротно опрокинула их всех, мечтавших о светлом будущем для всего человечества, слепая, оголтелая, абсолютная вера в "Рай на земле"?
"Ценой великих жертв мы разрушим старый, неправедный мир и построим рай на земле", припомнились Нике громогласные лозунги товарища Иванова. Эта вера лишь смутно проступила в "Манифесте коммунистической партии" Маркса и Энгельса, была вознесена на головокружительный пьедестал великим вождём мирового пролетариата, построившим первое в мире государство рабочих и крестьян ценой великих жертв уверовавших - нет, не в Спасителя, а в Идею мировой революции, - а затем отточена и доведена до совершенства великим кормчим всех времен и народов. Э
Бездонное рабское долготерпение вросло в плоть и кровь темной народной души - вот демиурги и открыли новую эру в истории человечества, удовлетворив заодно свои самые несбыточные личные амбиции. Но эта вера сперва загнала своих эпигонов и их обожателей на пик Коммунизма, а затем низвергла в пучину нечеловеческих страданий, абсолютного подчинения Вождям, обрекла людей на бесконечное унижение человеческого достоинства, смертные муки, стенания, на мольбы о пощаде и смерти. Какую кровавую жатву собрали демиурги - Лучшие из лучших. Какие полноводные, кровавые, потекли реки, и впадали они в кровавые моря и океаны.
Величайшая мистификация всех времен и народов.
Р-революция! Мы верим партийцам, бомбистам, выкованным из стали террористам, как прежде верили в Бога... Загоним человечество в счастье – коленкой под зад! Стальная вера в своё право свершить это.
Ника отлично запомнила их глаза... Пылающие фанатизмом глаза товарища Иванова, Катюши, Гриши, Зиночки. Прямо-таки средневековый религиозный хилиазм веры. Милленаризм в начале двадцатого столетия. Апокалипсис какой-то!
Интересно, а что случилось дальше с Зиночкой и Гришей? Ведь они же были там, точно были! Сидели на незаконном сборище, шли вместе с ней по ночным улицам небольшого городка... интересно, какого? Окунулись с головой, ушли в Революцию? Низверглись в пропасть революционной Ниагары, сгинули там, в пучине, так и не успев насладиться своей любовью, семейным счастьем, нарожать детей? Наверное, их любовью, их ребенком стала Революция. Или все-таки успели? И их мальчик - а Ника отчего-то точно знала, что у них родился сын, мальчик! - сколько ему довелось пожить?.. Сгинул в Большом Терроре 37-го?
- Слуу-шай..., - громко зевнул Илья, - мне теперь скорей собираться надо, а то я так и на летучку опоздаю!
Сноски:
*Зухтер, филёр - шпик, полицейский жандарм в дореволюционной России.
** Баллада поэта, драматурга Николая Соколова "Он" "Кипел, горел пожар московский...". В дискографии Надежды Плевицкой, автором мелодии считается А. Зарема (пластинка фирмы "Пате", Москва, 1908 г.).
*** Эксы - экспроприации, грабежи на дело революции; иногда эксами величали и самих экспроприаторов.
**** Арцыбашев, Вербицкая, Чарская - популярные писатели начала ХХ в. Их книги стали бестселлерами, ими зачитывались все.
***** Здесь и далее: Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии.
****** Фарман Анри (1874-1958), основоположник французской авиации и фабрикант. В 1908 г. победил в первом круговом полете на 1 км, а в 1909 г. установил рекорд дальности полета в 179 км. В 1912 г. основал авиазавод, ставший впоследствии одним из крупнейших в Европе, и вместе с братом Морисом организовал первый пассажирский авиарейс Париж-Лондон.
Уточкин Сергей Исаевич, один из первых русских авиаторов (1876-1916), Одесса. В августе 1910 г. испытывал самолёты на заводе "Дукс" в Москве, потом достроил самолёт-биплан по типу "Фармана", на котором совершил полёты над Одессой и над морем. В 1910-1911 гг. Уточкин первым демонстрировал полёт самолёта во многих городах России и за рубежом (одним из наиболее известных стал его перелёт из Одессы в Дофиновку. Его полёты наблюдали видные впоследствии авиаконструкторы и лётчики: П. Нестеров, В. Климов, Н. Поликарпов, П. Сухой, С. Королёв и другие. На своем "Фармане" Уточкин облетел всю Центральную Россию, устанавливая рекорды и в дальности, и в высоте, и в продолжительности, и получил серебряный кубок из рук самого Жуковского.
******* популярнейшая частушка накануне Первой мировой войны.
******** Здесь и далее куплеты из популярного романса "На сопках Манчжурии" (1904). Автор мелодии - капельмейстер Мокшанского полка И. Шатров. Среди авторов, в числе других, называется поэт К.Р. - великий князь Константин Романов, но это, видимо, легенда.
********* От Jour fix (фр.) - здесь: вечеринка, домашний вечер, танцевальный вечер на частной квартире; весьма распространены в начале ХХ в.
********** Демиурги Террора времен Революции во Франции конца XVIII века. Антуан Фукье-Тенвиль и Жорж Кутон были членами Революционного трибунала, а Луи Антуан Сен-Жюст, «мрачный Архангел Революции» - правой рукой лидера Якобинского Террора и серым кардиналом кровавого режима.
***
Это глава из моего нового романа "Вихреворот сновидений".
Это отрывок из моего нового романа "Вихреворот сновидений". Роман вышел из печати только что - в начале марта - в издательстве "Чешская звезда" (Карловы Вары, Чешская республика) Karlovy Vary. 2016. ©
ISBN 978-80-7534-059-7; 978-80-7534-060-3.
400 стр.
Перед этим прошёл анонс о выходе романа (в 34 номере журнала "Чешская звезда", 2015, 25.02, С. 15)
Начало романа выложено в разделе "Романы".
Фотография принадлежит сайту (взята из интернет-ресурса):
революционеры-эксы