Настолько малы островки счастья в жизни женщины, настолько они редки в этом океане беспробудного быта, забот, самоотречения ради своих близких, любимых, дорогих. Что бабочка, призванная порхать с цветка на цветок, собирая нектар, счастья в своем "Эдемовом саду", превращается в трудолюбивую пчелку, что такое краткое свое неповторимо-безвозвратное милое лето отдает родной дорогой своей ячеечке, храня своими хрупкими крылышками такой беззащитный и не стойкий, в ураганных порывах и завихрениях судьбы, огонек семейного очага. И разве не заслужила эта женщина (и кто ее в этом может осудить... - ну уж не эгоист "трутень", по крайней мере), что в ее жизни появится мужчина, вплеснувший в размеренную, приевшуюся палитру серых будней взрыв, акварель чувственных красок,-- мужчина ударивший свежим здоровым ветром вот уже в обвисшие паруса жизни.
Лю, - губы вытянулись в трубочку для поцелуя, вот-вот они касаются, вдыхая в себя жгучее дыхание страсти, раскрывшегося перед ними чудного бутона наслаждения.
Бо,- бутон раскрывается, напряженное сжатой пружиной чувство, американской горкой, срывается вниз.
Вник,- захваченный дух вырывается в изможденной истоме наружу(да простит меня Набоков,- Шекспир бывало тоже заимствовал).
Любовник, - во мне всегда это лишенное обиходной всеядности слово ассоциировалось с чем-то изысканным, утонченным, не измаранным сальными отпечатками быта, с чем-то девственно-безупречным!
В жизни каждой женщины, хотя бы однажды, должен появиться мужчина, подчеркнувший своей оправой вкуса и изысканности радужное сияние ее брильянта, --
этого брильянта беспредельной власти над собой чар божественной ее женственности.
Да! -- он должен быть! - тот, кто писал бы ей стихи, дарил цветы, при каждом празднике-встречи(потому что лишь то, что кратко и редко и может быть праздником), который смотрел бы на нее каждый день, ночь, час, секунду, миг, вздох их свидания восхищенными, обожествляющими ее глазами. Мужчина, которого она никогда не увидит небритым, измятым, дурно пахнущим, в семейных трусах по утрам и в скверном настроении, и вечными проблемами в голове по вечерам; улыбающийся, с тонким чувством юмора, а если и с грустью в безбрежных серых глазах, то завораживающей глубокой тайной, как пучина океана, или трепетно высокой, чистой, как бирюзовое небо. Который никогда не убьет ее светлого субботнего утра, сказав, повернув голову от подушки, пресным, заспанным голосом: «Дорогая, - да у тебя же целюлит….»; или извиняющее заискивающе пыхтя, как мистический дракон всеми своими тремя головами, ядреным пивным запахом, явившимся ей с очередного корпоратива, перед очередным ее юбилеем, не посмев и в этот раз не оправдать интуитивности её предчувствий: «Извини, милая, премиальные в этом году срезали -- кризис, так что, то колечко от «Тиффани», с брильянтиком, давай я тебе куплю в следующий раз, немного позднее, - к пятидесятилетию нашей свадьбы».
И он, этот лю, всегда знает самое простое и самое сложное в нашей, такой эгоистичной жизни: в какой момент промолчать, а когда сказать, когда что не заметить, а когда на что обратить внимание, о чем не забыть, а что никогда не вспомнить.
И, самое главное, - понять, прочувствовать по неуловимой, непостижимой, тайной для всех кроме него примете: когда нужно тихо, по английский, уйти, оставив лишь головокружащий, легкий и тонкий аромат французских духов, с едва уловимым оттенком того майского, легкого ветерка, что набежал, поцеловал без спроса дерзко и смело -- в правде силы жизни своей -- истосковавшиеся тайным, от себя же самой, желанием алчущие его, подставившиеся весне любви женские ланиты и также внезапно, и неотвратимо вдруг слетевшим и растворившимся в круговороте жизни. Оставшемся только лишь грустинкой, островком забвения редкими осенними вечерами в самых кончиках лучиков, уголков ее глаз.
М. Предзимний 24 января 2010 год