Он проснулся около шести утра, сон будто рукой сняло. Осторожно повернулся: так, Светы нет, наверно, ускользнула, пока он спал. Что ж, хорошо, потому что нет ничего хуже, чем утренние разговоры. Он на цыпочках спустился вниз, плеснуть в лицо воды. Расслабился, непростительно расслабился, ещё немного — и он язык бы стёр объясняться. Юлька слишком наблюдательная, чтобы такие вещи при ней можно было пускать на самотёк. Или... пустить? Он задумался на секунду. Ладно, если она такая зоркая — увидит без подсказки. А вот с Ланселотиком совсем беда. Он вспомнил вчерашнюю сцену и сплюнул, не удержавшись. Эта чёрная, жаркая, душная волна, она будто снова накрыла, затопила его с головой. Он только поэтому и заметил раньше остальных всю эту склоку у берёзы, потому что оттуда эта ненависть просто перехлёстывала через край, билась скрученным нервом, грозя разметать тут всё по кирпичику. Жаль, что пришлось действовать жёстко, он не любил подобных сцен и полагал насилие последним методом. Но говорить что-то, глядя в эти залитые мутным бешенством глаза, было бесполезно. Мальчик уже на краю, понятное дело. От простой ревности так с ума не сходят, однако. Игорь всегда отличался завидным спокойствием, граничащим с меланхолией. Значит, почуял, почуял, как гончая след, но до конца не верит. Не признаётся сам себе, а это сводит с ума почище многого. И страх, тёмный, животный, до бессмысленных спазмов в горле. Он чувствовал этот страх так же отчётливо, как ненависть. Понятно, чего боится этот доморощенный идеалист. Подумать только, насколько у людей головы забиты совершенно фантастической чепухой. И ведь не пробьёшь этот фанатизм, потому что фанатик слеп и не желает прозревать. А, да что там говорить.
Он вышел в зал и присвистнул. Ну и дела. Хотя, надо признать, частично он и сам виноват. А хреновая у Морозова звукоизоляция, бедные девчонки. Он подошёл поближе. Нет, так это оставлять нельзя, не то чтобы он таких сцен не видел, но зачем усложнять? И так проснутся с дикого похмелья. Он осторожно отнёс на руках в комнату сначала Лилю Сенатскую. Так, а где её кровать? Впрочем, какая разница. Он укрыл её пледом и покачал головой. Если так пойдёт, до Нового года они с Юлькой ещё успеют словить белую горячку. Так, ладно, теперь Юлька собственной персоной. Он нёс её, прислушиваясь к дыханию. Спит, как сурок. Тем лучше. Он уложил её, ещё раз поймав тихий, равнодушный вздох спящего человека. А ведь она тоже, как и Игорёк, чувствует неладное, но её удивительным образом это не волнует. Не устояв перед искушением, он присел на корточки возле спящей девушки и сконцентрировался, пытаясь установить связь. Та-ак... как тяжело идёт-то... что-то мешает... а, нет, всё. Есть. Он поймал ритм дыхания и зажмурился. Ничего себе, вот это блок. Неудивительно, что даже он не может пробиться через такую защиту. Кто же тебя так, девочка, откуда этот мёртвый лёд вместо эмоций? Так, глубже, глубже... однако. М-да, бедный Ланселот, ну и дилемма у парня, и ведь с какой стороны не посмотри — всё плохо. Всё плохо, всем плохо. Он отшатнулся, разрывая контакт. К чёрту всё это. Правду говорят, от любопытства кошка умерла. Что ж, ладно, будем иметь это в виду для понимания ситуации. Знал бы старик Тургенев, как он был прав...
* * *
Я проснулась от кошмарно саднящего горла. Хотелось пить. Нет, хотелось засунуть голову в реку и не вынимать, пока из ушей не польётся. Господи, как же мы вчера напились с Сенатской... Стоп! Мы же вырубились там, внизу. Точно-точно, мы спустились туда подальше от Данькиной эквилибристики. Значит, кто-то нас уже обнаружил и вернул на место. Ох... как этому "кому-то" в глаза теперь смотреть? Грехи наши тяжкие... Я поплелась вниз, может, хоть снегом глаза протру. Что там в холодильнике... блин, сплошное шампанское. Хотя бокальчик не повредил бы, да больно руки дрожат, ещё бутылку разобью, вот позорище-то будет. Будто мне и так мало.
На улице меня встретило синее, сонное утро. Ни ветерочка, ни шепотка... мирный, безмятежный пейзаж. Видно, ночью прошёл снег и запорошил всё в округе, скрывая следы вчерашней гулянки. Даже эта проклятущая берёза приоделась пушистыми хлопьями и уже ничем не выдаёт своей причастности ко всякого рода беспорядкам. Странно, а дорожки до сих пор сухие и чистые. Невмятуллин, что ли, тут опять упражнялся? У человека просто талант, если его выпрут с канала (что граничит с фантастикой), то на кусок хлеба он всегда сможет заработать. Что там Лилька вчера порола с пьяных глаз? А-а-а, вишни. Карие. Юнона и Авось, блин. Господи, пить-то как хочется... Я поморгала пару секунд, пытаясь скинуть похмельную одурь, и тут заметила, что в беседке кто-то сидит.
— Не спится? — Данька встал при виде меня и пододвинул стул.
— Тебе тоже, как погляжу.
— На, взбодрись, — он плеснул мне в пластиковый стаканчик шампанского.
— Ты здесь вообще, что ли, с бутылкой не расстаёшься? — Но, как ни крути, а это он удачно. Я отпила соломенно-жёлтой шипучки. В голове немного прояснилось.
— Зачем расставаться? Тут всё только начинается, — Данияр пристально посмотрел на меня, и я волей-неволей встретилась с ним взглядом. На меня в упор смотрели широко распахнутые карие глаза с густым вишнёвым отливом, смотрели вглубь, в душу, в самые запретные уголки, смотрели, не отрываясь, пока у меня что-то не щёлкнуло в голове.
И тут мозаика сложилась.
... Тонкое, точёное, невероятной красоты лицо, которого просто не бывает без фотошопа...
... Та перебранка у берёзы, где он одной рукой сдерживал человека вдвое сильнее себя...
... Шипение при ударе и на какое-то мгновение эти глаза, озарившиеся жутким вишнёвым блеском...
... Уголёк в руке, красные сполохи пробегают по пальцам... на один миг, но всё же...
... Эти чёртовы дорожки, незамерзающие, как и он сам, в вечной своей чёрной шёлковой рубашке в десятиградусный мороз...
Я, наверно, довольно долго ошарашенно глядела на него, пока в голове у меня не раздался бархатный шелест:
"Догадалась, девочка моя. Я всегда знал, что ты умница, ты и твой оруженосец..."
Я сглотнула.
"И давно ты... так?"
"Ну сама подумай. Ты же умница."
"Сирия... Латакия..."
"Дэйр-эз-Зор. Есть там такая провинция, интересное место."
"Но как, Даня? И... зачем?"
Он встал, отпил ещё из своего стаканчика и, уже не стесняясь, с силой дунул на остывшие угли в печке. По серым хлопьям пепла поползли огненные змейки. Вскоре уголья разгорелись настолько, что мне пришлось даже немного отодвинуться. Странно, у меня что, полностью атрофировалось любопытство? И чувство самосохранения впридачу? С другой стороны, не каждый день встречаешься лицом к лицу с...
— И как же тебя называть по классическим бестиариям? — Интересно, а дышать огнём, как сказочные драконы, он умеет?
— В классических средневековых бестиариях таких, как я, называли инкубами. — Он улыбнулся, обнажив ослепительно-белые зубы. Ну да, ну да. Кем же ещё мог быть этот ангел с глазами газели. Что там Лилька говорила? Искушение? Да, искушение, которое должно, нет, просто обязано быть в жизни каждой женщины. Могла бы и раньше догадаться.
Видимо, мои мысли все были написаны на лице, потому что Данияр (прикурив очередную самокрутку) вздохнул и спросил:
— Тебе когда-нибудь приходилось выбирать?
* * *
Странно, но ему полегчало. Словно свою жуткую, неподъёмную ношу он смог-таки разделить напополам и хоть чуть-чуть остудить внутренний жар, что струился в жилах. И вновь, как тысячи раз до этого, перед глазами возникла серая, мёртвая пустыня, острые камни царапают ноги даже сквозь армейские ботинки, ветер, швыряющий в лицо пригоршни мелкого, как мука, песка, тускло-жёлтое небо и трещина, провал в земле, такой глубокий, что не видно дна. И Голос, заполнивший всё его сознание, возникший из ниоткуда, тяжёлый, равнодушный, подавляющий самую мысль о сопротивлении... Голос, тысячелетия не говоривший ни с кем, ибо это была запретная земля, Голос, замерший в своём заточении и вдруг нашедший собеседника...
* * *
— Тебе когда-нибудь приходилось выбирать? — повторил Данияр свой вопрос. Я недоуменно пожала плечами.
— Смотря из чего.
— Из двух жизней. Знаешь, как в детских сказках пишут: поймал старик золотую рыбку... Вот скажи мне, если бы ты... если бы у тебя была возможность выбрать. Если бы была в силах поменять всю свою жизнь... исполнить одно, но сильное желание, без возврата к прошлому... Что бы ты выбрала?
— А что выбрал ты? — Хотя я и так поняла. Весь тот бесконтрольный фарт последних месяцев, что следовал за Данькой по пятам, его командировки, по которым уже учили молодых корреспондентов, повышение, какой-то бесконечный круговорот женщин, ангельская внешность... чем же он пожертвовал?
— Шёлк*, — вдруг оторопело пробормотала я. Данияр улыбнулся, словно соглашаясь.
— А ты неплохой знаток ислама.
— Да это так, приходилось слышать... И ты...
— Прости, — он указывал куда-то мне за спину, — сейчас тут будет жарко по-настоящему.
Я обернулась. Та боль, что всё это время не покидала глаз Клатова, обрушилась на меня девятибалльной волной.
* шёлк — в исламе ношение мужчинами шёлка и золотых изделий является одним из грехов тела.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/12/21/2076