Полтора года встречались они да прятались, друг к другу бегали. То он к ней в светёлку взлетал, то она к нему в сарайку сбегала. Это днём. А уж ночи-то – полностью их были…
Светёлка девичья, бело-розовая, кружевная, Гназду как своя стала. И дом его холостой – сухой да стылый – ожил-потеплел, весёл-радостен сделался. Меланью больше ни разу они не поминали – точно зареклись. Одно только оставалось: царевна всё дни считала, пальцы загибала, необходимость скрываться огорчала её. Платье бабки подвенечное тайком у себя повесила и вот, как свободная минута, всё украшает-расшивает его. Ликельян уж не знал, чего там ещё пришить можно: живого места нет. Всё о свадьбе мечтала. Всё ждала.
Гназд попытался открыть ей прелесть нового положения – чтоб не огорчалась. Во всём же есть своя прелесть…
- Ты подумай, лилия моя печальная, - нашёптывал, - ведь никто на свете не знает этого, никто не догадывается. Это наша с тобой тайна – одна на двоих. Тайна, которая соединяет нас. Люди могут что угодно думать и говорить про каждого из нас – и только в отдельности… Одно другого несуразнее. А правды – ни на щепоть! Про тебя – мол, дитя неразумное, когда ещё что понимать начнёшь, при тебе того-сего сказать нельзя, запретную завесу приоткрыть… А ты – моя! Давно поведал я тебе о сласти несказанной!
Она чуть улыбнулась:
- Вся сласть несказанная только в любви к тебе…
- А у меня – в любви к тебе! Ведь жалеют меня, думают – бирюк-одиночка, вдовец-горемыка, а я счастлив!
Разговоры эти она принимала и соглашалась, но длинные и тонкие свои пальчики всё равно загибала – ждала.
Свиданьям это ни в коей мере не мешало. От его двери до её – рукой подать. Ей лишь незаметно по двору прокрасться – и через щель к нему. А он уж слышит звук торопливых её башмачков – аж замирает! Ветер ли, дождь – всё нипочём! А зимой как же весело под сапожками её поскрипывал снег! Снегом запорошенная, вся румяная, с морозным воздухом, цветочным ароматом, в пушистой шубке появлялась она. Чудных благовоний привёз ей Гназд из дальних краёв - ей одной под стать: никакой другой не подойдут.
И печка у него жарко натоплена, дрова в печке щёлкают смолистые. Ждёт её в нетерпении, горячо-пылко встречает. Едва дверь заперев, из шубки извлекает, и платок пуховой откидывает, и сапожек с ножек отбрасывает, а там – и всё остальное… На что оно, чуждое? Не прижмёшься, не сольёшься всецело…
За окном метель-вьюга кружит, завывает, живых пугает – а Алика с Лакой в жарких ласках у жаркой печки – ну, Адам с Евой в раю. Рай им таким и грезился. Мало о том думали. Разлука страшила больше адских мучений.
Приходила лакомая всегда одинаково, а уходила по-разному. Поначалу и, особо, зимой, Ликельян всегда провожал её. Дохой накроет и до дверей доведёт, на обратном пути всё приглядит-проверит – не наследить бы… И спокойней, и безопасней.
Потом уж привыкла она, осмелела – стала одна уходить. Бывало, и не заметишь, как. Задремлешь, очнёшься – глядь, уж нет. Только в воздухе цветами пахнет, и блаженство в теле разливается. А бывало и так, что засыпала она у него. Сном младенца. На рассвете просыпалась, как ужаленная. Из розовой, заспанной превращалась в белую, как снежная пелена за окном. Не часто такое случалось, но случалось… Тревожно, конечно, но как-то обходилось. Вывёртывались…
Трудно стало к началу лета, когда ночи пошли короткие. За такую ночь немного сработаешь… По времени – и разницы нет: что ночью в перине, что днём в овине. Зато летом вспомнились дальние лощины, кудрявые рощи, высокие речные берега. А после Петрова дня – стога душистые, такие ж, как тогда… Опять Ликельян для любимой все лесные поляны повыкосил. Самодовольно поглядывал он на расцветшую её красоту. За год с ним созрела она, стала павой роскошной. Соком налилась щепочка, женской статью. Счастье пронизывало её и светилось в глазах.
Замечать люди стали. Ребята – вслед поглядывать, кумушки – перешёптываться-посмеиваться, деды – умиляться. Красавица появилась.
Неприступная красавица – не глядит ни на кого. Верно-верно, не подкатывайте! За версту любуйтесь, люди, - будет с вас! Эту прекрасную, как цветущий луг, девушку – он, Ликельян Гназд, вылепил, вырезал, отшлифовал, отполировал, отладил. Его работа. Его клеймо. Ему было, чем тайно гордиться.
Даже брат заметил! Тут уж Аликела себе на голову пальмовый венок водрузил. Пальмы вот, правда, не росли у Гназдов… Ну, понятно, заметил вернувшийся ненадолго Кесрика. И, слегка оторопев, заметил Осика, также прибывший в родную сторонку.
Осика с Кесрикой переглянулись.
- Что ж, - деловито посоветовал Осика, - дерзай! Сватай!
Тут Аликела крякнул с досады и нехорошо выругался. «Началось…» - подумал с тоской.
Кесрика с Осикой, прыткие ребята, в тот же день возникли на пороге Северики. Ликельян, за событиями доглядывая, поспешил занять своё законное место как друг и молочный брат хозяина. Поздоровавшись, воспитанные мальчики вежливо прошли в горницу и чопорно присели на край лавки к столу, куда Северика пригласил их. Он ответил на подобострастные приветствия и осведомился:
- Чем могу служить?
Трепещущий Кесрика поднялся, прижав скомканную шапку к железной груди. Осторожно откашлявшись, осевшим от волнения голосом торжественно начал:
- Дорогой сосед! Прошёл год с тех пор, как я попытал счастья, дабы породниться с тобой, и ты отказал мне, ссылаясь на юность своей сестры. За год я весьма многое приобрёл и достиг, - он сделал уважительный жест рукой в сторону Ликельяна, - вот по благословлению и помощи твоего друга и брата. Я состоятелен, имею некоторый вес и положение. Сестра твоя повзрослела, и ты должен признать – нет причин не обсудить нам прежнее моё предложение…
Ликельян потрясённо слушал, отпав на спинку скамьи. В восхищёнии покачал головой:
- Ну, ты и соловей!
- Учусь… - скромно объяснил Кесрика.
Тот понимающе покивал:
- Поднаторел за год! Молодец!
- Я не о том, - нетерпеливо поморщился Кесрика, - я пришёл возобновить предложение.
Северика задумчиво молчал, разглядывая Кесрику.
- О чём можно говорить, если ты не нравишься девушке? - довольно резко напомнил Аликела несостоявшемуся жениху.
Кесрика парировал:
- Откуда ты знаешь, что не нравлюсь? Она могла передумать. Девушки переменчивы.
Северика нерешительно взглянул на друга:
- Ну, что? Звать сестру?
- Зови… - кисло согласился тот. - Иначе это дело не решим.
Встав из-за стола, Северика спокойно направился в двери. Какое-то время спустя он появился вновь, за ним кротко ступала нежная царевна. Едва глаз скосила на Ликельяна, а бровью не повела. Но увидала Кесрику – вздрогнула. Понимающий взгляд обвел собрание.
Возлюбленный осторожно наблюдал за ней – как-то воспримет. Она восприняла со смиренным вздохом. Пока её не спрашивали, стояла спокойно, опустив глаза: она ж скромная девушка… Волнения в ней не было. Страха – тоже: её Алика здесь.
Ребятки уставились: Осика - озорно, куражливо, Кесрика – глазами впился, в шапку вцепился.
- Отними ты у него шапку, - небрежно бросил Осике Ликельян, - порвёт же!
Уголок губ у Лаки приподнялся. Наблюдательный Осика перевёл взгляд – попеременно: на Лаку, на брата. И тот понял: неосторожен ты, Ликельян…
Осика с упрёком взглянул на него и забрал шапку из рук дружка. А братец примолк. Оно больших усилий ему стоило.
Северика обратился к сестре:
- Ну, вот, девушка… Тебе решать. Подумай хорошенько, не говори легкомысленно и сгоряча…
Он повернулся к Кесрике и жестом указал на него сестре:
- Вот, перед тобой весьма достойный и уважаемый человек, всем нам известный Кесарий, Карпов сын. Ты давно его знаешь. Он делает тебе предложение вступить с ним в супружество. Ответь ему и всем нам, даёшь ли ты на это согласие. Никто тебя не принуждает, но и не отговаривает.
Обычная в таких случаях речь.
Разумеется, Лака сразу же отрицательно покачала головой. Осика огорчённо вытянул шею. Кесрика осел, как будто его вдавили в лавку. Минуту назад алчно горящие, глаза его померкли и исчезли под опущенными веками.
Северика дотошно переспрашивал сестру:
- Ты решила? Окончательно? Не колеблясь?
Ликельян терпел. Приходилось выдерживать все эти церемонии.
Лака уверенно покивала головой и даже произнесла, вполне твёрдо:
- Да, я отказываю окончательно. Более прошу этого предложения не делать.
Северика развёл руками, обратился к убитому жениху с сочувствием:
- Ну, что делать, парень? Не выходит твоя женитьба. Ты уж не обессудь…
Он сделал прощальный жест сестре, та, не спеша, удалилась.
Кесрике тоже бы следовало, но - упрям же! От природы! Задержался Кесрика, нейдёт из гостей! Уж и Осика потянул его на выход. А жених вроде и не заметил. Застрял на пороге. Глаза - вниз. Губы сжаты, зубы стиснуты.
Аликела, знай, помалкивает. Без него тут решилось - можно в стороне побыть… Оттуда, со стороны, и на неудачливого жениха посматривать сподручнее.
Кесрика, наконец, разжал железные челюсти, и процедил глухо, не глядя, обращаясь к Северьяну:
- Так - отдай.
- Что - так? - не понял тот.
- Ну - так, - бесцветным голосом пояснил Кесрика, - без согласия. Не послушается, что ль? Чего глупая девка понимает?
Северьян с минуту молча смотрел на Кесрику. Тот поднял голову и с ненавистью в глазах потребовал:
- Ты – брат! Своею волею – отдай! Ты же видишь – я не дам тебе покоя! Любой ценою добьюсь! Расшибусь, а моя будет!
Северика проглотил комок. Глянул презрительно.
- Ты много хочешь, Кесрику, - проговорил он со всем достоинством. - Ты видел, что сам я проявляю к тебе уважение. Моего отказу нет. Но единственной сестры неволить не стану. И уж защитить-то – сумею. Ты – Гназд, и тебе бы следовало это понять.
Кесрика уронил голову ниже плеч. Молча, повернулся, не глядя, вышел. На следующий день в крепости его не было.
А жаль. Почему жаль-то? А дела у него ладно пошли. Грецкие купцы пока за голову не схватились, но туча над их благоденствием уже нависла, и грозная. Когда привёз Кесарий Карпович возок, гружёный бочками со свежеотжатым маслом в родные пенаты и сорвал первый обруч, на запах сбежалась вся крепость: духовитей всех окрестных лугов в полном цвету, всех весенних рощ, медовых ульев и антоновских спелых яблок. Чего уж там говорить: турецких роз, персидских лилий и арабских сандалов, хотя Кесрика ни в Туретчине, ни в Персидчине, ни в Арабщине никогда не бывал и сандалов не нюхал.
В Засте – да. Бывал. Вот где сослужил аромат ему службу. Когда первая поставка на торг была, когда в елейном ряду выставил он прозрачного стекла жбан на всеобщее обозрение, при свете полуденного солнца вспыхнул внутри такой луч и заиграл такой закат накануне ясного дня, такой янтарь в роскоши пламенных оттенков, что народ разом вздохнул, набрав полную грудь воздуху – а выдохнуть забыл...
Однако соперник-сосед покосился на жбан да насмеяться вздумал:
- Чтой-то у них, - скривился да мигнул покупателям, - никак, моча на продажу?
Слов нет, одолевало Гназда искушение: чесались кулаки. Но наказ Ликельянов помнил. И в глаз шутника не двинул. И улыбнулся, не кривясь, а широко и весело. Да и отомкнул крышку на одном бочонке. Вместо мощного кулака такой дух ударил по проискам супостата, что через час уж ехал Кесрика с базара, громыхая порожними бочками и рассовав по карманам столько барышей, что невзначай упади в воду – тут же пойдёшь ко дну.
Эх! Слава, конечно, Даниилу Бокареву из-под Воронеж-града, но куда ему с его пеньком да клиньями, когда за дело берётся предприимчивый Кесарий Гназд!
Гназдов его прибытие взбудоражило. Несколько дней подряд нюхали-ахали. Популярен стал! А горд! Все к нему теперь «Кесарий Карпыч» обращались. Нет, порой и «Кесрика»: свой же. Но и по-свойски – почтение проглядывало. Вот тут Лака-то и появилась. А чего бы ей дома не сидеть? Посмотрела, покружила вокруг, с подружками словом перебросилась, масло, как цветок, понюхала.
Деревянная промасленная бочка казалась золотой. И масло в ней – золотым. А цена его не казалась – была золотой. И молодец эту цену знал. Однако продавал по цене спокойной и мирной. А с кем ближе-дружнее – и вовсе за так. Потому что нынче золота-янтаря у него немеряно. Потому что дома, у Гназдов он. А главное – всем же известно: золотом за золото не платят. Платят за глаза янтарные…
- Подставляй жбан, Лаку! - наддал он задору в голос, да голос выдал: туда-сюда тужишься запихнуть смущение, а оно лезет и лезет! Хотел сказать со щедростью – мол, до краёв даром налью – а прозвучало до того жалко, что хоть в бочку со стыда ныряй.
А Лака не заметила.
- Спасибо, Кесрику! – ответила весело. И улыбнулась. И глаза на нём остановила… За такие глаза не жаль в масле захлебнуться.
Только всего чуть-чуть обогрел их взгляд Кесария Карпыча. А там – отвернулась она да за жбаном пошла. А вместо неё жбан Вела принесла. Что ж? Кесрика и ей даром налил: чай, не чужие…
Но мало порадовал Гназдов душистым маслом щедрый удачливый молодец! Всего два дня и покрасовался. Зато не сомневался Ликельян: теперь ещё краше дело пойдёт у подопечного. Когда невесты отвергают, ну, ежели человек сразу не утопится – дела у него хорошо идут: пособляет Господь тем, кому голова не дорога…
Что ещё было за эти полтора года? Было событие весьма значительное – новый нежданный гость появился у Гназдов. Нежданнее не бывает…
Поскольку вечно тёрся Аликела неподалёку от двора Северики, он первый и заметил новое лицо, появившееся у ворот. Пожилой и благообразный всадник с седла заглянул через забор и, обернувшись к кому-то на улице, спросил:
- Это двор Габриила?
Ворота просматривались, и говорил он не особенно громко, но разборчиво. Алика, разумеется, заинтересовался и стал наблюдать. Гость спешился, отчего над воротами исчезла его голова. У калитки был подвешен колокольчик – человек, помедлив, позвонил. Аликела знал, что друг дома, и не вмешивался. Вскоре тот вышел и, не торопясь, подошёл к воротам. Аликеле человек смутно показался знаком. Пожалуй, когда-то видел - и теперь копался в памяти. Северика беседовал с прибывшим достаточно громко. Ликельян прислушивался и, когда понял, кто это – тут же отодвинул небезызвестную доску, которой так и не суждено было стать калиткой, и решительно направился в гости к молочному брату.
Северика кликнул, было, Лаку – принять лошадь гостя, но дружок, кстати подскочив, выполнил эту услугу. Нечего! Пусть красавица золотом шьёт… Заодно и к месту пришёлся.
Северика проявлял к приехавшему нижайшее почтение, Ликельян так же был предупредителен. Из дверей вышла Лака, удивлённо на гостя воззрилась. Гость при виде её остановился и долго рассматривал.
- Полактия… - произнёс горько как бы про себя и, помолчав, с волнением спросил Лаку, - ты не помнишь меня, девочка?
Лака растерялась и молчала.
- Это дядя, - ласково пояснил ей Северика, - мамин брат. Вот – за тридевять земель к нам приехал.
- Я только раз сестру навестил, - грустно молвил гость, - а потом – на поминки только. Без меня похоронили. Маленькая была – забыла…
Гназды вспомнили его. Помоложе был, не такой седой, трудно узнать, спустя столько лет, и имя его запамятовали.
Имя он сам подсказал – не стал их конфузить:
- Увар. Уварика из Лочи. Далеко это. Полмесяца пути наполдень. Край у нас обильный, живём неплохо, и люди у нас добрые-весёлые.
Говорил он больше Лаке.
Все вошли в дом. Гостю дали умыться и усадили за стол. Велу не надо учить, как гостей принимать. Тут же приличное угощение на столе появилось. Уж столь редкого гостя – да не попотчевать!
Дядя долго и красочно описывал свою сторону. Как ни странно, объездив много земель, именно там-то Ликельян и не был. Так что послушать было интересно и полезно. Да ещё так поэтично – краснобай дядя был…
Странно да чудно говор его тёк, увлекательно речь звучала. С удовольствием слушали Гназды о плодоносных садах, где чего только ни растёт – то, чего Лака никогда не видала; о не живущих тут зверях и птицах; о горах, видимых на краю земли; о другом, отличном от местного укладе; о нездешних обычаях; о дядином красивом и уютном доме, о налаженном хозяйстве; о достатке, изобилии, что процветает там. Может, не было в той жизни независимости Гназдов, приходилось считаться с сильными мира сего, да можно с этим жить. Дядя с достатком, о завтрашнем дне не печалиться мог.
Вернее, мог бы. Ан, старость на пороге. А в жизни – горе и с достатком не щадит. Вот – вдвоём с женой остались. От всех рождённых детей оставалась у них в живых только дочь-невеста. Два года назад случилось с ней несчастье. Дядя замолк. Веки его дрогнули, взгляд стал неподвижен.
Гназды постепенно начали понимать цель его далёкого путешествия.
Аликела рассматривал его мужественное и очень красивое, несмотря на годы, лицо, в коем читалась мудрость. Надо ж, как наказывает человека жизнь… Впрочем, кого она не наказывает? Кому она не в испытание? Всё-таки в чести – в достатке человек. Детей вот всех схоронил. Не приведи Господь никому, конечно… Племянницу удочерить хочет.
Так прямо и спросил:
- Поедешь ко мне, Лаку?
В глазах – не просьба. Мольба. Как таким глазам откажешь? Не каждое сердце сможет. Северика с женой печально смотрят и молчат. У Велы – жалость во взгляде. Видно, мысли всякие пошли: и старику, мол, утешение, и наследство достанется девушке.
Наследство, пожалуй, и так достанется. Не в могилу ж дядя за собой его захватит. Да и когда это ещё будет! А вот ехать туда…
Стоит Лака, опустив голову. Ну, как она туда поедет? Как она жить там будет – без Алики?
Северика пробормотал задумчиво и грустно:
- Подумать надо, дядя Уваре… Больно привыкли мы – вместе-то…
Может, и надо было Северьяну подумать. А Ликельяну с Лакой думать нечего. Едва вдвоём остались, тут же друг другу как поклялись:
- Не расстанемся! Пуще смерти нам разлука! Жалко дядю, а любовь дороже!
Дядя гостил неделю. Ждал. Родные всё думали. А Ликельян и Лака в любви тешились. Ничего больше их не касалось. Это уж вторая роскошная осень у них была. Сытная, изобильная осень. С ароматом яблок, с запахом опавшей листвы. Ни родные, ни дядя им были не помеха. От всех на сеновал забирались, в тёплое душистое сено. От всех тайком по ночам мил к милу прокрадывались. Могли ль помыслить, что осень эта у них последняя?! Что весны вдвоём им не встретить?!
Что же сгубило любовь? Беспечность? Не были они беспечны. Осторожны, прилежны в тайне своей были. Ни жестом, ни взглядом себя не выдавали. А впрочем – осторожность с беспечностью всегда рука об руку.
Было, если правду говорить, нечто сомнительное. Один раз… Нет. Два раза было. Самые, что ни на есть, легкомысленные моменты! Просто срам, как порой вляпываются взрослые благоразумные люди! Да, было - но миновало. Не то стало виной их несчастья...
Один раз - под зиму уж – возвернувшиеся Осика с Кесрикой чуть свет к Аликеле в дверь забарабанили – невтерпёж им было. А Аликела с Лакой опять проспали. Самый сон под утро. Ночью-то некогда.
После бурной ночи понадобился предельно долгий и оглушительный грохот добудиться Ликельяна: еле глаза продрал. Ну, про Лаку и говорить нечего: бледный нарцисс! Чтобы под кровать её засунуть, не могло быть и речи. У Ликельяна под лавками сплошь ящиками-сундуками забито. Вытаскивать, место им разумное искать – пожалуй, час шумных работ. И что ж – не знают ребятки, где у него ящики стоят? Тут же и заглянут. Да и пылища, небось. Не может он туда розу эдэмскую в трепетных и влажных её лепестках заталкивать. Да и одёжка кругом раскидана. Собирай её!
В общем, не открыл Аликела ребятам. Сонным голосом сказал, чтоб не будили:
- Ступайте, ребята! Опосля!
Послал, короче. Вежливо – но послал.
Послать-то послал, но как нежной розе выйти от него? Брат с дружком не уходят. Под дверью, под окном скребутся – убеждают его: дело важное! Отлагательств не терпит!
Что там у них было? Чепуха была! Чуть получше подумали бы – сами сообразили. Привыкли, что старшенький впереди них воду разгребает, тропу торит, лыжню прокладывает.
Аликела поговорил с ними через завешенное окно. Чуть приоткрыл верхнюю раму – и поговорил. Ну, сначала, конечно, выслушал.
Они долго суть дела объясняли. То один, то другой. Один своё, другой своё. Потом спорят.
Пока они спорили, Лака успокоилась и, видя, что Аликела не проявляет волнения, на цыпочках подошла к нему. Любопытная же. Никакой страх любопытства в женщине не угасит. Подошла, стала рядом. Ну, раз рядом – значит, он обнял её. Как иначе-то? А раз обнял, можно и продолжить. У ребяток свои заботы – у влюбленных свои. Так вот – времени зря не теряя – с заботами все и разобрались. Деловые ребятки – по одну сторону заиндевелого пальмами оконца, любовный союз – по другую. Полное взаимное удовлетворение.
Сквозь ледяные пальмы из горницы слегка просматривались две хмурые физиономии, и слышались перебивающие один другого хрипловатые голоса:
- Ну, так что ты скажешь на это? Как быть-то?
В щель приоткрытой рамы со двора проглядывалась только неистово трепыхавшееся полотно пёстрой занавески. Оттуда едва слышно процедился тяжёлый всхлип:
- Быть-то… - и оборвался.
- Да ты чего?! – возмущённо вскричал Осип, - чего ты ответить не можешь?! Чего из тебя слова не вытянешь? Чего ты там делаешь-то? Наковальню, что ль, на плечи взвалил?!
Ребятки ещё поворчали на Ликельянову строптивость да неприветливость, но, в конце концов, запоздалым ответом утешились и покинули порог. А Лаку Ликельян потом дохой накрыл да вывел.
Это один неприятный случай был. А может, наоборот.
А второй был скорее смешной. Но не очень. Так. Пустяк. С некоторыми последствиями.
Второй случай был, когда ещё не уехал дядя Увар. Долго все думали и, наконец, решили выразить дяде соболезнование, но Лаку оставить у Гназдов. Мотивировали тем, что привыкла-де, говор наш, любим её. И жениха ей здесь найдём. Удальца независимого. А в Лочи – кто их ещё знает, что там за женихи. Вела упирала на то, что у неё всё малые дети, и Лака – помощница, без неё не справишься.
Дядя, с умилением глядя на племянницу, просил хоть погостить отпустить её. И в этом Уварике отказали. Ликельян вмешался. Северика – он ещё поколебался, а дружок напрочь смёл предложение. Хотя и прав-то никаких не имел. Кто он, собственно, девушке? Но уважаемого и достойнейшего Уварику пошёл теснить и словами, и взглядами. Незачем, мол, и ни к чему. Раз решили у нас оставить, так и ездить незачем. Мучений-сомнений меньше. Рубанул, мол, один раз – и хватит. Второго не ждать. Не страдать. Убедил. Поверили ему.
Обсуждали это за столом. Где ещё говорить с дорогим гостем? Не у дверей же. Гназдам дядя нравился. Вела пред ним самое вкусное угощенье ставила. Все пытались его задобрить и угождали. Уварика, хоть грустно, но улыбался, говорил ласково. Как прощались, всё ж выразил надежду, что Гназды могут передумать, приглашал всех в гости, а с Лакой как с дочкой расстался. Похоже, и, правда, привязался, пока гостил.
Перед его отъездом все они сидели за самоваром. Лака попала на место против Аликелы, возле дяди. Говорил Аликела с дядей, а пожимал Лакины ножки. Она сидела перед ним, как яркая картинка, и, глядя на дядю, он узнавал в нём её черты. «До чего ж красивое лицо у человека, - думал он. - У Лаки – женское молодое, у дяди солидное мужское, но красивы оба. Очень красивы. Что ж это за род, за племя, где рождаются такие красивые люди? Как только Габрика отыскал таких?»
И спросил Уварику с улыбкой:
- Все такие красивые в ваших краях? Или только вы, Туки?
Род их так звался – Туки. Только мало их было. И рассеяны, кто где. Иные и родства своего не помнили. Туки да Туки. А кто и откуда – уж забыли. Гназд никогда не встречал их на своих путях. От дяди только и узнал, что есть такие.
Уварика степенно и рассудительно ответил на вопрос:
- Нет. Красивы не все. Есть и невзрачные. Всякие. Сестра вот красавица была. Лака в неё. Отец мой красив был. Говорили, и дед. И моя мать была красивой, а она не из Туков. Да и что красивым считать… Сестре, вот, моей вы, крепкие удалые Гназды, пришлись по сердцу. Выбрала же она Гназда себе. А были женихи - да, видать, не те…
Говорил он печально, расставаясь. Лаку по щеке потрепал:
- Так-то…
Лака улыбнулась ему, потёрлась головой о его руку, искренне проговорила:
- Дядя… Вы такой славный человек! Мы потом когда-нибудь обязательно приедем к вам в Лочи, навестим вас. Я не забуду вас, дядя!
Конечно, дядя растрогался, приласкал племяшечку. А Ликельян, умильно взглянув, провёл носком сапога по подъёму её ноги.
На прощание все вышли с сад перед окнами дома. Дядю собирались проводить до самой границы Гназдов. Ликельян вышел, было, со всеми, да на полпути спохватился. Пришлось вернуться: трубку забыл у самовара.
Едва подошёл он к столу, навстречу приподнялась скатерть. Из-под стола, сердито сопя, вылез Стёпика и подозрительно взглянул на него:
- Ты чего, - спросил хмуро, - нашей Лаке все ноги отдавил?
Гназд опешил.
- Видел-видел! - торжествующе сообщил восьмилетка, - туфли ей пачкал! А ещё папин друг!
Аликела едва усидел в седле при таком неожиданном скачке. Голос его прозвучал и блудливо, и фальшиво:
- Понимаешь, Степане… - и даже приостановился перевести дух. В голове заметалась паника. Но, наконец, со скрипом он сообразил, чем оправдаться:
- Я не отдавил Лаке ноги и не испачкал туфли – я знак подал. Лака, видишь, смущена была, не знала, что сказать и как ответить – так я ей подсказал.
Стёпика открыл рот:
- А как это ты подсказал?
- Способ есть такой у больших, - продолжал обманывать ребёнка недальновидный Гназд, - чтобы объясняться без слов. Но научить можно только неболтливого – такого, что умеет секреты хранить. Это непременное условие!
- А как это – без слов?
- Научить?
- Научи!
- Вот проверю, как секреты хранишь – тогда научу!
- Какие секреты?
- Да всё равно какие… Вот давай условимся – не проговоришься… ну, о чём? Ну, хоть про это… что ногой прижал. Не проговоришься?
- Нет…
- Вот подожду, пригляжусь – и если увижу, что не болтал – научу…
Стёпика немного подумал. Деловито шмыгнув носом, прищурился на него:
- А как ты приглядишься? Как ты узнаешь?
- Умненький мальчик… - внутри у Ликельяна шевельнулось чувство, далёкое от умиления. Вслух он, понятно, произнёс другое:
- Взрослые умеют. Вырастишь – тоже научишься…
Слегка обалдевший Стёпика задумчиво отошёл и долго стоял, что-то соображая. Дядька вытер струйку холодного пота, сбегающую по лбу. Кажись, отвертелся, Аликеле! Дожил ты – мальца перепугался!
В следующую минуту милый детский голос чуть не поверг его в бесчувствие:
- А не научишь – смотри! - обернувшись, крикнул ему в спину злой мальчик, - я этот секрет всем расскажу! И папе, и маме, и Басике, и дяде Уварике, и всем на улице!
Тут Ликельян, уже придя в себя, направил пострелёнка на путь истинный:
- Нехорошо, Степан… Гназд своё слово держит. И я сдержу, и тебе следует. Иначе, разве ты Гназд? Разве сын Северьяна Габлиилова? Так… без роду-племени мальчишка… Затесался к нам… чужой какой-то…
Подействовало. Примолк.
«Придётся придумать ему эти слова-знаки, - подумал Аликела с лёгкой досадой, - самому бы не запутаться…»
Впрочем, язык знаков действительно существует. Не такой дословный, что б советы давать, но вполне годящийся выразить простые понятия. Надо его усовершенствовать и дополнить. Аликела пораскинул мозгами на досуге и где-то через месяц научил мальчишку отработанным знакам. В общем, это оказалось нетрудно. Такой условный язык мог быть полезен и между взрослыми. Собственно, что тут? Каждое движение, прикосновение, удар, похлопывание обозначает либо действие, либо предмет, на который действие обращено, либо направление. Ну, и работает в определённом порядке, чтоб не путаться. По сортам разложено. Они даже с Лакой так поиграли. В постели. Очень интересно. Уж им-то было что друг другу сказать.
А милый Стёпика, усвоив дядькины выдумки, научил им сверстников. И мальчишки увлечённо пинали и щипали один другого. И довольно долго этим баловались. Позже это вытиснилось другими играми. Кто-то забыл, а кто-то запомнил - на всю жизнь… Во, как бывает…
С мальчиком они, конечно, поладили. Да и кому ребёнок помеха? И три новоиспечённых Лакиных жениха только позабавили. Не это сломало им жизнь…
Женихи-то? Да, было. Трое кое-как ещё решились, а четвёртый уже поостерёгся: кому охота отворот-поворот получать? Пошёл по крепости шёпот: неладно что-то с девицей - больно горделива. Да и приняли сватов холодно. Нет, хозяин-то любезно держался, а вот его молочный братец, что при каждом сватовстве поспешно вваливался в дом и то и дело в разговор встревал – тот очень сватам не нравился, хотя, вроде бы, человек уважаемый. Ты слово – он два поперёк
Переборщил Аликела... Ну, а терпения же не стало! Идут и идут, никакого сладу! Не успеешь одним откланяться – другие валят. Тут и погорячиться недолго.
Северика в недоумении плечами пожимал:
- Чего ты так сватов торопишь? Я бы, может, ещё подумал. Вон, Ермики сын – хорош парень, чем он тебе не потрафил?
- Так не хочет же сестра! – напомнил дружок.
- Не хочет… - усмехнулся Северьян. – Больно ты скор. А может, погодя бы, и надумала. Я б ещё поуговаривал… Гнать-то не дело: обижаются люди, а кому враги нужны? Этак и одна останется.
- Принуждать я тебя не стану, Лаку, - заговорил он как-то с сестрой. - По мне – так хоть весь век живи дома, только ведь сама не захочешь. Замуж потянет. Подумай над этим. Ты уж взрослая.
Она ноябрьская была. Ей к зиме семнадцать исполнилось. Вот зимой всё и случилось. Когда совсем они беды не чуяли.
Беда нагрянула на Святки, в весёлую и радостную пору, всю в огоньках и звёздах. Может, и погромыхивали любовникам издали глухие раскаты, да из сот своих медовых ничего не слыхали они.
Надо же! Полтора года судьба миловала! Полтора года, подобно кремню с кресалом, они во взаимных ударах искры высекали. И, наконец, палёным запахло: не шутят с огнём…
Следует признаться, что Святки – Святками, посты – постами, а только мимо всё это летело. Ничего не замечали они. Знай, грешили! Ни о чём не печалились. Был счастлив Аликела, ничего другого не хотел – пёкся лишь, что б всё гладко шло да с рук сходило. Ну, чтоб не нарваться…
И пёкся-то грамотно – ничего не скажешь… Не должен бы нарваться. А вот нарвался. Одной вьюжной беспросветной ночью…
Ну, кому в такую непогоду дома не спится? Только волку да разбойнику. Так вот, оказалось, не волку, не разбойнику… Подсидел молодца за сугробами родный брат меньшой. Поймал, как зайца.
Во вьюги-метели Ликельян с Лакой чувствовали себя в совершенной безопасности. Лака вообще всецело ему доверилась. Никогда, ни в чём от неё он отказу не знал. Когда хочешь, Аликеле, в любую минуту – тебе в ответ всегда раскроются пылкие объятья любящей тебя красавицы. Правда, сам он, по своей воле, щадил её в те дни, что была нечиста. А с этим у них ещё занозы не случалось: старался, понимаешь… И дурочку свою учил…
Так вот - в такие дни обычно уезжал Аликела. Недалеко, ненадолго, но приходилось. Самое необходимое. Не мог же он совсем бросить дела. А тут Осика, брат любезный, десятый-семидесятый Дарьин любовник, помощи попросил. И верно – что-то не справлялся он… Загвоздка возникла. Надо бы вместе разобраться, и лучше всего – на месте. Одно к одному шло. Время ещё терпело, и Ликельяну хотелось подгадать отъезд к такому дню, чтоб не терять ничего. Потому и тянул. Осика сердился, торопил. Тем более что точно тот не мог назвать день. Знал, что вот-вот… Сперва на завтра назначил, потом на послезавтра.
Осика скрипел зубами от злости:
- Чего не соберёшься-то? Решили же. Чего тянуть? Сам здоров, кони сыты, дело торопит!
Аликела просительно взглянул в глаза младшего брата:
- Погоди. Может, завтра…
Протянув три дня, он зародил у брата сомнение. Радостный бес - тут как тут - любезно подстелил ему под ноги свой скользкий хвост – за все грехи разом. Младший брат посмотрел на среднего странными глазами и, как стемнело, притаился вблизи от его жилья. Вьюга ни одному не помешала, ни другого не спасла. Взвизгнул бес торжествующе да хвостом защёлкал. Своими зоркими и, понятно, удивлёнными глазами увидал Осика, как отодвинулась доска в ограде, и женщина прошла к Ликельянову порогу. Узрел это брат и в ужасе во тьму отступил. Уж больно жуткий грех ему почудился. Вот уж точно – примерещилось! Какая женщина может пройти от Северики к Аликеле? Разве что бес глаза отводит. Однако ж, поинтересоваться решил – что б успокоиться.