Назавтра было воскресенье. День чудный, праздничный – с детства любимый. Как в детстве когда-то, с утра уж пахло пирогами – постаралась мать. И для праздника, и для сынка долгожданного!
Дома Ликельян всласть отоспался: ничто не мешало. Колокола церковные разбудили. И весёлый голос отца:
- Ну, что ж это вы, ребятки! На службу ступайте – не дело отлынивать! В честь приезда особо следует.
Ребятки послушались. Чего не послушаться? С родителями не спорят. И верно – в воскресенье куда и ходить, как не на службу. Для чего оно и есть – воскресенье? Грехов много – хоть бери в пригоршни да тащи – избавляйся! Да и не в пригоршнях – за плечами не унесёшь, на телеге не увезёшь! Короче, встали братцы, на дворе у колодца умылись, в цветно-платье обрядились – и пошли в храм.
На самом высоком месте над рекой стоит он – весь белый стройный, как лебедь с высоко поднятой на гордой шее-звоннице головкой-маковкой в золотой короне. Солнцами в куполах сверкает, на версту вокруг видать. На всю округу благовест слышен.
Стоит церковь на широкой площади. Все улицы к ней стекаются. По улицам народ валом валит. В день воскресный всяк в церковь спешит. Идут и Ликельян с братом. По пути друзей-знакомых встречают. Узнают их, приветствуют, по плечу хлопают, а его особо: «Аликела к нам пожаловал! Сколько лет, сколько зим! Да где бывал? Да что видал?»
Что ж? Он знал: уважали его.
Со всеми Ликельян раскланялся, со всяким перемолвился, каждому руку пожал. Пока до храма дошли – с кем только ни увиделись…
Вон Патика, эвон Захика, там Таржика, тут Ермика…
О! Хартика! Ярика! Зотика! Все семьями, все принаряжены. Посмотреть любо-дорого! Цвет Гназдов налицо!
Откуда-то слева Кесрика вывернулся, Осику по плечу ударил, Алике руку протянул. Пошли втроём. Северьяна только не видать, как глазами Ликельян ни шарил. Только в храме уже, у самого амвона, куда не протолкнуться, мелькнула русая голова.
Усердно службу отстояли. Хорошие у Гназдов службы, дружные. И священник важный, и дьякон голосистый. И весь храм поёт: батюшка благословляет.
Золото кругом сияет, пламешки свечные из тьмы его высвечивают. С малых лет любят это горящее из черноты золото. С малых лет радуются теплу-яри его. Согревает да тешит – уж таков человек – с руками-ногами, головой глупой, душой грешной.
Самые грехи молодцу – женщины. Сколько раз давал себе слово Ликельян – обходи ты их, окрестясь! И держался. Но всё – до первого ночлега. Там уж оно тебя не спрашивает. Жрёт да лопает – тебе кости бросает. Над тобой же и хохочет во всю свою пасть клыкастую. Поди, поспорь с ним!
А хор звенел, щемило душу. И выходило, можно с собой совладать, можно беса отогнать, потому что так торжественно звучит литургия, и с нею – вот он, близок – мир горний, и вот – Господь… Тяжек и страшен крест его. Но нет другого пути. Нет - другого. Удавился же Иуда…
Понурившись, стоял в храме Ликельян, терзаемый раскаяньем. На литургии ведь как? И терзаешься, и счастлив одновременно. Кто его знает, как это получается… Но вот омывается душа радостными слезами… Очищается…
А потому с хорошими мыслями вышел он из храма. Тому и погожий майский день способствовал. Солнце лучами в глаза ударило – аж с земли тебя приподняло. Свежий ветер в лицо пахнул – аж к облакам взлетел ты, крылья выросли! Птицы в чистом небе гомонят-перекликаются, вокруг народ, что море полное – плещет-рокочет…
Опять Ликельян Северику глазами поискал. Нет, далеко! Ладно, думает, ещё увидимся. Не стал его ждать. Пошёл к матери пироги есть.
Он даже запомнил, с чем пироги были. Он вообще этот день запомнил, во всех подробностях и оттенках – последний день его прежней жизни. Начало было светло и радостно – конец накрыл огненным валом. Аликела заранее знал, был готов – и все ж не уберёгся…
Поначалу – благодать одна. Пообедали по-семейному, в честь праздника позволили себе, расслабились – но скромно: с этим строго! И наговорились за столом, и посмеялись, и распелись! Сестрицы с зятьями заглянули, справа да слева соседи пожаловали – два деда да два старших сына. Сёстры на братца не наглядятся, соседи – не нахвалятся. Аликела хвалу принимает – подарки раздаёт. Это уж как водится: раз после разлуки домой вернулся, да с удачного дела, да от внимания, уважения: гость, почитай – значит, должен!
Аликела порядки не нарушал. Всем сестрам – по серьгам: правило неоспоримое. Даже соседям побеспокоился: с таким-то грузом приехал! И дедам, и сыновьям, и для хозяек с дочками не пожадничал – щедрый был на радостях… Одной сестры, вот, не было, младшей – так получилось в тот день. Ещё ждал он, Северика заглянет, - да тот, видать, совсем захлопотался. Или, может, сверхзабота какая. Забот всегда полно: обременённый семьёй хозяин. Это Ликельян свободен, ветер залётный…
Отобедав, передохнув, Аликела сам к нему пошёл.
Идти-то недалеко было: соседи же. Но соседи не забор в забор, а с угла на угол. Ворота у Северьяна выходили на другую улицу, да они друг к другу не по улице ходили – по дружбе в щель лазили. А что б в щель куры не бегали, доской её задвигали.
Поди ты, устрой лазейку к соседу, который с тобой с угла на угол. А вот устроили. Ещё покойный дядька Габрика отторговал у двух ближних соседей по полсажени. Получился узкий проулок – как раз человеку пройти. Или протащить чего.
Таскали – и часто. На то и хозяйство. Свой своему всегда в помощь. Собирались всё калитку сделать, да так и не дошли руки…
В общем, отодвинув ту самую, сверху на один гвоздь прибитую доску, перелез Аликела через нижнюю обвязку и попал к Северике во двор, где когда-то дядька Габрика царствовал, а теперь, вот, сын его…
Вышли когда-то замуж две сердечные подруги. Матушка Ликельяна да матушка Северьяна. И оказались соседками с угла на угол. А жизнь по-разному сложилась. Одной – жизнь до старости да семеро детей, другой – дитя единственное, Северика, и того-то к груди приложить не успела. Много похожих историй на свете…
Младенчик, однако же, молодцом вырос. Хватило материнского молока и ему, и братцу молочному, благо друг за дружкой в короткий срок родились. Забрала матушка Ликельянова подружкино дитятко, выкормила, а там и вырастила.
Дядька Габрика очень уважал и благодарен был кормилице, часто говорил, что другой такой славной женщины на свете не сыщешь, а потому Алику-мальца за сына считал и вместе с сыном своим учил-воспитывал. И многим премудростям научил. Всё, что Ликельян сейчас знал-умел – всё Габрикой вложено.
Жил дядька больше в разъездах, но когда дома бывал – не было добрей и интересней человека! Всё расскажет - покажет, всё объяснит, никогда не отмахнётся, всегда поможет! Ну, бывало, всыплет, конечно, без этого как же? Да кто ж ему возразит, кто обидится: уж если дядька Габрика шлёпнул, сам понимаешь, что виноват.
Ох, детство было с ним! Всем бы такое! Рыбачили, охотились, сноровке боевой учились. Разговаривали много – это уж, когда подросли слегка. Всё понимал человек! Ему и объяснять ничего не надо – сам всё про тебя знает, тебе же про тебя расскажет, и вразумит, и обнадёжит. Утешит, научит, втолкует. Богом послан такой дядька мальчишке!
Нет, ничего не скажешь, и родного отца Ликельян любил да почитал, и от него внимание было, но дядька Габрика оставил в жизни след на сто лет. Ну, сто, не сто - сколько выпадет. Ступал сейчас давний мальчик через дядькин двор, также оставляя следы в ещё влажной весенней земле, и размышлял про след и про сто лет. Не знал только, до чего крепко наследил славный дядька Габрика. До самой смерти хватит.
А во дворе, вроде, и не изменилось с тех пор. Заметил Аликела, друг навес перенёс, крышу подлатал. Две яблони подросли. Кусты разрослись. Оно понятно – время идёт… Старый дом стоял незыблемой цитаделью. Как при Габрике.
Габрике дом достался от отца, тому – от деда. Три поколения трудились. И дом на славу стал. Ни у кого такого не было. Про красоту не говори: каменный, под надёжной крышей, сплошь увит диким виноградом, окошки составлены из мелких цветных стёкол. Через такое окно, из глубины зелёной виноградной чащи, как из крепостной бойницы, глядишь на мир Божий - и весь он радужный пред тобой, необыкновенный. Смотришь – и всем чудесам веришь. Белый свет раем кажется.
Ликельян себе тоже так сделал. Мелании нравилось – а уж он, для неё-то… Хотя Ликельянов дом попроще – в три лета поставили. Например, не было у него такого глубокого, камнем выложенного погреба, как у Северики. А в том погребе – второго, поменьше, про который не все знали. Всяко в жизни бывает – понимал это дед Габрики, когда не пощадил на тот погреб сил и здоровья. И завещал не болтать о нём.
Крепкие двойные двери были в доме, крепкие железные засовы. Всё это имело смысл. Все Гназды крепко строились: сколько веков вражий натиск выдерживали! Кто-то из гостей пошутил однажды: «У вас, - мол, - у Гназдов, что ни дом, то крепость. Каждый двор – редут боевой. И женщины у вас такие же: сколь ни осаждай, не возьмёшь».
Про женщин – это все знают. Такая слава идёт. Если девушка из Гназдов – про неё и в голову никому не придёт сомневаться. Это дело надёжное. Гназдовские девы и башни друг друга стоят и в поговорку вошли. Потому принято тут на своих жениться. Не прогадаешь. Да и союз верней, родня ближе…
Только славный дядька Габрика отчудил на старости лет.
После смерти первой жены он долго жил один. Много лет. Уж когда ребята выросли, молодцами стали, решил жениться. Ликельян помнил, как у них дома обсуждался этот вопрос. И отец, и мать соглашались, что жениться давно пора, и советовали найти по возрасту ему подходящую вдову, и конечно, свою, из Гназдов. Дядька долго молчал, опустив голову. Аликела поглядел на него и вдруг понял, что тот, в общем-то, ещё молодой человек и способен на большое чувство.
Так и случилось. Дядька уехал куда-то вдаль и через месяц вернулся с молодой женой. Вот уж удивил - так удивил! Гназды рты поразевали. И то сказать - привёз – ну, чудо какое-то! Где только разыскал! Алика таких и не видал больше, а уж сколько по белу свету ездил…
Обалдел, как увидел! И Северика обалдел. Ничего себе мачеху привёз ему отец! Да от такой не то, что гназдовские мальчишки – стены родного дома воспламенятся и сгорят. А жена на одного Габрику смотрит, с Габрики глаз не сводит, Габрике угождает. Подивились все, порадовались за него, но чудно казалось: к Габрике, другому, привыкли.
Зажили они хорошо – с красавицей-то женой! Иная она была, не такая, как все женщины. И привычки, и говор отличался, а больше всего мастью выпадала… Бывал Аликела в туретчине – вот там такие… Гназдовы женщины всё белокурые да светлоглазые, редко какая потемней попадается. Эта же - ну, молодая вороная лошадь, когда в речке ясным днём её купаешь! Такая же точёная - с чёрными волосами, блестевшими на солнце и отливавшими синью.
Не из туретчины её, конечно, Габрика привёз – откуда-то поближе. Да таких красавиц и в туретчине-то нет… Прожила на свете эта красавица ещё шесть лет.
За это время дочку родила… Полактией назвали – как мать. По святцам выпало. Да и Габрике захотелось. Взбрело в голову – красоту удвоить. А примета есть такая – суеверие, конечно, а всё ж… - не живут в одном доме двое с одним именем. Мать и не зажилась. Тоже чего-то хворать начала, и красота померкла… Нет, не совсем. Потому как умерла всё ж красавицей. И в гробу лежала как царица. Как статуя мраморная, каких нагляделся Аликела в грецких землях. А от Габрики только тень осталась. Он и захирел-то с печали.
Ликельяна же беда настигла через год. Через год похоронил он свою мраморную статую. Тоже красавицей осталась…
Последнее предупреждение было ему на пороге. Он взялся рукой за скобу двери – и заколебался. Он вдруг понял, что входить не следует, нельзя. А надо вернуться – и, глядишь, обойдётся. Успокоится душа, жизнь тихо потечёт дальше. Ещё можно было спастись…
Он уже почти отступил, и руку от двери отвёл – но потом мысли всякие пошли… Так. Глупость. Ну, как же это он друга не навестит! Да и - делай, мол, дело, коль начал! И совсем уж неумное: вот, пришёл и, как дурак, вспять повернул! В общем, много пустяков.
И пересилили пустяки! Суета сует. Вошёл Ликельян…
Толкнул тёмную дубовую, с железными накладками дверь, в просторных сенях оказался. Их сеней три двери вели – в клети, в погреб да в горницу. Чего по клетям шарить? Он - в горницу. В горницу дверь добротная, войлоком обитая – что б зимой тепло не выдувало. Но сейчас лето. Печка, правда, топилась – догорала. Каша в ней томилась. Хозяйка на дворе скликала кур – Аликела слышал её спокойный добродушный голос в настежь раскрытое окно. А по всей горнице разливался сладостный и нежный аромат ландышей. Его разносил лёгкий ветер из окна. Ворох ландышей рассыпан был по столу. Капли росы дрожали на влажных листьях. Весь стол заставлен был горшками и крынками, некоторые из них – полны цветами. Цветы бережно брали и расставляли по крынкам две удивительно плавные и нежные руки с очень тонкими запястьями. Движенья казались округлыми. Это движение и заметил первым делом Аликела, едва только приоткрыл массивную дверь и осторожно заглянул в горницу. В следующий миг взгляд его скользнул чуть выше. На фоне солнечного окна, в искрах света, Гназд узрел склонённое к цветам лицо. Оно было неясно, туманно, то высвечено яркими пятнами, то погружено в темноту… Ликельян разглядел лишь прерываемый солнечными блёстками тонкий росчерк профиля.
Это и был конец. Но тогда он этого ещё не понял. Просто оторопел от неожиданности, обнаружив в мирной и спокойной горнице своего друга, женатого человека и отца малых детей, волшебное существо в лучах, цветах и ароматах. И пытался понять, откуда оно. А посему раскрыл дверь и шагнул...
Вот тогда всё и произошло. Ему навстречу глянули такие глаза, что солнечный свет вдруг стал темнее ночи, а пол под ногами закачался подобно корабельной палубе, и, накренившись, перевернулся как потолок. Мир вокруг тяжко ухнул и пошел ломаться и крушиться до самого своего основания. Мир исчез. Куда-то исчезло сердце из груди…. Ах, вот оно – разбитое, расколотое - брошено к лёгким девичьим ножкам и истекает кровью среди её ландышей. А её сердце… Гназд ещё не знал тогда, что носил её сердце в своём заплечном мешке все эти пять лет… а, может, и всю её недолгую жизнь. Но он уже понял, что случилось то, что должно было случиться. О чём предупреждал его Ангел-хранитель. Им нельзя было встречаться. А они встретились. И теперь уже ничего не исправишь. Ничего.
Задыхаясь, они глядели друг на друга. И когда, наконец, воздух начал возвращаться в лёгкие, а кровь кое-как заструилась по жилам, Ликельян еле смог прохрипеть:
- Кто ты?
- Я Лака… - пронеслось в ответ её слабое дыхание.
Это вконец потрясло его:
- Как – Лака? Полактия?
Да, на него смотрела Полактия, та самая, покойная красавица-жена покойного Габрики. В какой-то миг Гназд испытал суеверный ужас. Только эта Полактия была очень юной. Для этой Полактии в его перемётной суме лежала красивая кукла. Как-то забыл он, что детки имеют обыкновение подрастать…
Сколько же ей? Помнится, она родилась в год его свадьбы… И, значит, ей пятнадцать? Конечно, дитя ещё. Но в куклы, верно, уж не играет. Во что же играет она? Может, собирает по лесам ландыши-травы для приворотного зелья? Иначе, почему не может он отвести от неё глаз, не может благоразумно уйти из этой горницы и никогда больше сюда не возвращаться…
- Лаку… - еле слышно прошептал Гназд, - что ж ты со мной сделала…
Она глядела на него и не отвечала. Ничего она не делала. Просто все эти годы ждала его и – вот – дождалась… И как теперь им с этим быть?
Так стояли оба и молчали. Минуту. Час. День. Год.
Время исчезло. О том, что день идёт к концу, Гназд узнал по отблеску огненного заката в её глазах, отчего они стали, как светящийся янтарь. «Опять закат, - подумал он, – как много всего происходит именно на закате…»
И ещё всякое смутно пришло в голову… Что такое закат? Исчезновение. Смерть дня. Гибель солнца. Преддверье ночи. А может, не смерть дня. Может, наоборот: день смерти. Ведь было это уже в его жизни.
Ликельян выдохнул, спросил Лаку:
- Помнишь мать-то?
Она кивнула.
- Похожа ты на неё…
Она опять кивнула:
- Да, я знаю. Все говорят. Только она красивая была.
Тут уж Гназд искренне засмеялся:
- Ну-ну… Это что, разница?
Оба по-прежнему глядели друг на друга, и она не заметила вопроса. Впрочем, Гназд понял, откуда это: девочку боялись разбаловать. И никто не заметил, что она уже большая. С девочками это случается…
«Ну, похвали же её! – защёлкал хвостом бес внутри, - тебе выпадает случай! Распиши ей поцветистей её красоту – и ты её купишь!»
Ликельян легко сыпал женщинам комплименты. Зачем скупиться там, где ничего не стоит быть щедрым? Потому льстивые слова на усах не висли – от зубов отскакивали! Балагурист бывал – а тут не смог… Не потому, что язык к гортани прилип – хотя и это имело место, но с этим при усилии сладил бы – а просто… что тут скажешь? Что она его в землю по уши вогнала? Не поймёт: девица, соловьи-розы нужны… Что? Сказать - глаза, мол, у тебя красивые? Да какие тут красивые! Да это вообще не глаза – это пропасть разверстая! Морская пучина бездонная! И падает он в эту пучину с жёрновом на шее… А жёрнов тот – шут его знает, что он такое… Любовь, похоже…
Судорожно разлепив рот, выхлестнул Гназд из себя совсем другое:
- Ты что же, Лаку, помнила меня все эти годы? Думала обо мне? Как же это? Ты ж маленькая была…
Она слабо улыбнулась, слегка наклонив набок голову. Пожала плечами.
- А я, - признался он с растерянным вздохом, - не ожидал… Я ведь почти забыл о тебе. Теперь-то не забуду! - последние слова произнёс с тяжёлой страстью, как поклялся.
Она опять чуть улыбнулась и прошептала едва слышно:
- Я знаю…
Всё она знала, хоть и было ей пятнадцать. Греха только не знала. Вот он, грешный, и свалился на её невинную голову…
Они стояли по разные стороны горницы. Ландыши так и остались лежать неразобранным ворохом.
Снаружи послышались весёлые шаги, которые ни с чьими не мог он спутать. Мысли метнулись, в них замелькали, перемежаясь, и радость, и досада. В голове пронеслось предательское: «Не надо бы, что б друг догадался!»
И тут же сам себе он удивился: «А, собственно, почему не надо, что б он догадался?»
«А потому, - сказало что-то чужое внутри – то, что поселилось в душе вот только что, только сегодня, сейчас, здесь, - потому, что друг твой благоразумнее тебя и, в отличие от тебя, не потерял голову».
Во всяком случае, именно в тот момент Алика впервые отвёл взор от глаз Лаки.
Северьян распахнул дверь и застал друга стоящим у порога. Тот обернулся к нему и, как ни был взволнован и потрясён, обрадовался от всей души. Да и как можно не обрадоваться этому человеку, его открытому простодушному лицу, широкой доброй улыбке?
Они обнялись.
- Ну, наконец-то встретились! – засмеялся Северьян. - Это ж надо! Бок о бок живём – а два дня мимо ходим! Кесрика меня под конец замотал… Еле отбился, понимаешь…
И переключился на сестру:
- Что? Увидал куклу? Видишь – выросла… Вся – в мать, - искристые глаза подёрнулись печалью. Помолчав, добавил:
- Отец души не чаял…
Аликела сочувственно сжал его руку.
Тот ободряюще хлопнул друга по плечу и вздохнул:
- Ничего, всё заживёт…
Аликела искоса глянул на Лаку. Её глаза были широко раскрыты. На мгновение в них мелькнула скорбь – и тут же растворилась в тёплых лучах, как лёгкая тучка в солнечном небе.
- Ну, что ж, - спохватился Северика, - вечереет, у нас гость – ужинать пора.
Обратился к сестре:
- Ты чего ж это не нарядная? Воскресенье! Иди, оденься да на стол накрывай.
Впервые за весь вечер Аликела взглянул на её платье, но увидеть ничего не успел –синеватый вихрь стремительно исчез за дверью, только по лестнице башмачки зацокали. Аликела знал – там верхняя светёлка в башне. И сразу пошли в голову мысли всякие: грозные гназдовы девы-башни, знакомая до мелочей светёлка, где девушка платье то надевает, то наоборот… Аликела не смотрел на ту дверь – чего смотреть. Он знал, что за ней. Ждал только – вот-вот выйдет! И какая будет? А вдруг в ней что изменится! А вдруг станет не такая! Не так будет глядеть! Не то сердцу говорить! В голову вступил леденящий страх. А вдруг совсем исчезнет! Не выйдет больше! А он – уже не может без неё! Она ему, как воздух! Ждать стало невыносимо. Он не сразу воспринял восклицание, к нему обращённое. Рассеянно повернул голову. В горницу спокойно вошла и радостно приветствовала гостя Вела, жена Северики.
Вокруг неё стояли на крепких ножках и хмуро смотрели на чужого три мальчика, старшему из которых было десять лет. Большой уж мальчишка. Басика. Неужели не помнит? Да ведь и Ликельян его не узнал бы, встреть случайно. Зато Вела не изменилась. Только раздобрела, стала ещё краше – белая да румяная. Лазоревое платье под стать ясным глазам. Золотые косы вокруг головы уложены, кружевным платом убраны. Улыбка добрая, слова сердечные. Конечно, рада гостю: любимого мужа друг и брат молочный.
Сразу захлопотала. Со стола крынки с ландышами – долой, на подоконник. На стол – скатерть, на скатерть – блюдо с пирогами, из печки – каши горшок да гуся, да огурцов солёных из погреба – это уж старшенького послала. Когда Лака сверху спустилась, ей осталось лишь плошки-ложки подать.
- Долго ж ты, сестрица, - заметил брат и оглядел её с ног до головы.
- Да, - добавил растяжисто, - на такое, конечно время требовалось! Всё, что было, нацепила?
Он явно подтрунивал над ней, это была его манера обращения с сестрой. Вероятно, задевало, что она, не успев родиться, так быстро выросла, и ему хотелось призадержать её в детстве… Обычно девочка этого даже не замечала, но сейчас брат её смутил. Она смешалась, зарделась. И тут же успокоилась: Аликела смотрел ласково, одобрительно. Доволен был возможностью, не скрываясь, её рассматривать, раз брат сам привлёк к ней внимание - и рассматривал, и с удовольствием, потому что это было необычайно приятное зрелище. Стройная и очень красивая девушка в ярко розовом платье, с тонкой, перехваченной, как у осы, талией, и весьма оформившаяся, несмотря на свои пятнадцать.
Ну, да. В простодушном порыве девочка явно вывернула сундук. Так ведь для Ликельяна же…
На ней были надеты, вероятно, все её бусы, запястья и кольца, в длинные чёрные косы вплетены все имеющиеся в обиходе ленты, на голове красовался расшитый венчик-налобник, какой носят девицы.
Но это не портило картины. Всё ладно сочеталось и делало её действительно очень нарядной. А главное, глаза! Глаза по-прежнему смотрели Гназду в душу, и не мог он оторваться от них.
Мелькали отсчитанные минуты – их было немного, но уж сколько есть… Что ж, лови, Аликеле, минуты своего счастья, ибо счастье даётся по чуть-чуть… Вот уж и кончилось.
- Ну, я вижу, - оборвал Северика последнее мгновение, - гостю нравится.
Он был простодушен, как и сестра. Тут же позвал:
- Глянь-ка на моё прибавление!
На мальчика показал, в юбку Велы вцепившегося. Не отходит от матери, куда мать – туда он. А на гостя косится.
Ликельян улыбнулся, подмигнул ему, языком поцокал – где там! Только встопорщился! Ликельян ему из кармана потешку раскрашенную достал. Не! Неподкупен! Посмеялись, отстали от него.
- Три года, - добавил Северика, - это Викеника. А Степику помнишь? - он повернул друга в сторону среднего. Семилетка смотрел исподлобья, но с любопытством.
- Что? – моргнул ему Аликела. – Вот, знакомься! Дядька у тебя есть такой. Свой буду!
Он подарил мальцу лошадку. К Северике он мешок подарков притащил, да только сейчас и вспомнил. Раздаривать стал, как за стол сели и первый голод утолили. Давай из мешка доставать, любезно преподносить – хозяину, хозяйке, ребятишкам, что ещё не додарил. Много всего! А вот как до сестрицы дошло – смешался… Куклу, что ль, ей дарить?
Он за столом, гуся кашей заедая, только за ней и наблюдал, только о ней и думал. Помалкивал, другу на вопросы через силу отвечал. Не замечал тот, встрече был рад. А девочка едва ложкой шевелила да глаз не поднимала. Один раз лишь взглянула. Ликельяну этого раза сполна пришлось! На ужин весь и на потом хватило! Запело-защёлкало внутри! «Как же это, - думал он, - ландыш ты мой нежный, расцвёл ты, когда и под каким листом?»
Он всё думал, с чем бы обратиться к ней, и как бы невзначай задал вопрос:
- Где ж это Лака столько ландышей собрала?
Чего спросил? Чепуху какую-то. Но только это и сумел придумать, и кое-как вставил в беседу с хозяином да с хозяйкой. А Лака обрадовалась. И с удовольствием отвечать стала:
- Утром ходила к Старой Гари, там у нас теперь сплошь ландышевые поляны… Столько ландышей нынче! Из-под каждого листа глядят! Идёшь по лесу – ногами задеваешь… Аромат! Голова кружится…
- От ландышей не кружится, - заметил практичный Северика, - наоборот. От лесного духа голова крепче, мысли яснее.
«А у неё кружится, - мысленно произнёс Аликела, - ты, Северика, сестру окружил бы заботой-вниманием как потерпевшую, потому что с этого дня жизнь её осложнилась, и придётся ей трудно. И голова у неё будет теперь кружиться, и не только от ландышей. С ней случилось то, роковое. Как и со мной…»
Но вслух ничего этого он, понятно, не сказал. Он вообще чувствовал, что совершает нечто непоправимое. Он лгал своему другу. Первый раз в жизни.
Ликельян осторожно взглядывал на Лаку и, конечно, в воображал её своей – это уж сразу происходит, чувство близости возникает мгновенно, никуда не денешься. Не святые мы.
И всё ж, стиснув зубы, сам себе и про себя, твёрдо сказал он: «Ты удержишься». А когда Гназд так говорит себе – он выполняет.
Да. Потом, ночью, взбудораженный, не мог он заснуть, горел и задыхался на постели… На такие муки обречены все влюблённые, и грех жаловаться.
В доме же своего друга позволить он себе такого не мог, и постарался быть твёрдым, и прилагал неимоверные усилия, дабы не выдать себя. Кое-как справился.
Ужин закончился. Но беседы продолжались. От гостя ждали рассказов о путешествиях, о событиях в прошедшие пять лет. И ему было, что поведать. При других обстоятельствах соловьём бы залился. А тут вдруг скуп на слова оказался – и сам удивился. Не говорилось.
Ну, рассказал что-то нехотя. Северика расспрашивать стал – чуток разболтал его. Вспоминать не хотелось, в мыслях девушка была. Она сидела напротив, через стол, и глаз не сводила с Гназда – за беседой могла себе позволить.
А он не мог. Не мог он в открытую лупиться на неё. А тянуло.
«Увидеться бы наедине…» - пришло в голову. Тут же одёрнул себя: «Удерживайся!». - «Удержусь! – сам себе возразил. – Не посягну! Мне полюбоваться бы да ласковых слов пролить поток медвяный. Не сдерживать…» - «Прольёшь, пожалуй… - дразнился собеседник, - такого напроливаешь!»
Лака нежила сердце золотыми лучами любящих глаз.
«Молодость переменчива, - подумалось некстати, - будет ли она так глядеть на меня спустя пять лет».
Именно столько Гназду оставалось для выполнения обета, во всеуслышание в храме объявленного.
Не могло быть и речи о сокращении этого срока. Страшен гнев Божий. Но и гнев разъярённых Гназдов не лучше. Родовая честь, понимаешь… А уж Северика-друг… и помыслить жутко! Уезжать надо. Да куда ж ему ехать? Ноги тут же назад принесут.
В тот вечер неприлично долго засиделся он в гостях. Всё как будто ждал чего-то. А чего сидел, чего высидел? Всё больше молчал. Северика-то ему всегда рад, так ведь он не один – жена с детьми. Детям спать пора.
Вела особо не беседовала – некогда ей. К младенцу несколько раз отходила. Показала гостю его, вернее, её. Хорошенькая беленькая годовушка на дядю с маминых рук удивлённо глянула и тут же маме в плечо рожицу спрятала. Ката. Катерина. Вот ей и подарил куклу. На будущее. А Лаке?
На счастье, задержались неподаренными младшей сестрицы серьги – их и преподнёс Гназд красавице – два серебряных колокольчика, те самые, которые она потом всегда носила. Знал бы – рубины ей привёз. Ну, уж что было. Для сестры, подумал, ещё пошарит в тороке.
Прикинул Гназд этак Лаке рубины горящие и вдруг запнулся, чуть по лбу себя не хлопнул. Какие рубины, Аликеле! Опомнись! Кто ты такой! Золото и рубины дарят невестам… Ну, бывает, жёнам… Ну, понятно, любовницам… А тебе в скромной твоей юдоли надлежит серебром обходиться. Не заносись. Эта девушка – сестра твоего друга. И только! Так что завяжи покрепче кошель – не тебе её жать-наряжать!
Подумав так, Аликела проглотил ком в горле, подавил вздох в груди. Глаза отвёл – в окошко уставил. А голова сама собой свесилась.
- Свесил голову-то чего? - Северика потрепал его по спине. И добавил сердечно:
- Не грусти, дружок! Всё образуется!
В первый момент Аликела чуть руку его не сбросил. Всегда, вот, понимал его друг, а тут… чего болтает?! От этого всего досадно, стыдно было, а главное – горько… Но, поразмыслив, Ликельян согласился: да, верно. Образуется. Вот только – что?
В ответ на добрый жест пробормотал смущённо:
- Поздно уж… Уходить пора…
Пора, Аликеле! Давно пора тебе уходить! Уж поздно, стемнело за окном. Вела детей спать увела. И Лака в светёлку свою поднялась. Нечего тебе больше тут делать.
Сидишь ты с другом за убранным столом… И вроде как ждёшь чего-то.
Не жди, не будет тебе. Не спустится Лака вниз. А друг твой в кулак зевает.
- Ну, бывай, - поднялся, наконец, Ликельян, - засиделся чего-то. Хорошо у вас. Не уйдёшь…
Северика довольно улыбнулся.
Всю ночь Аликела метался и обнимал пушистую перину – приданное Мелании. Принесла когда-то молодая жена перину в дом…
Перина – одна из утех супружеской жизни. Женатый человек спит в перине. Холостой – в соломе. Про то шуток много и присказок. Без перины – невеста – не невеста, замуж не возьмут. Потому у девок первая забота – перина с подушками. Сватам на проверку, на обозрение выставляется. Вперёд всех прочих достоинств. И, конечно, Мелания мужа в перину уложила. Уложила – да и покинула.
Нынче впервые за столько лет спал Гназд на своей постели. Ещё засветло побеспокоился. Про Лаку ещё не знал тогда… Дом раскрыл, проветрил. Перину женину на солнце вынес. Подержал в руках, лицом ткнулся. Всё, что было на этой на перине – всё вспомнил. Горька перина пришлась. Была жена – остался ворох пера. Ни к чему Гназду, холостому, в перине спать. Не по чину. Ан, выбирать не приходится. Есть вот – значит, твоё. Ну, выволок её, сердешную. На забор кинул. Там мать с сёстрами рукава засучили, жильё в порядок привели…
И нужно ж ему в этом доме в первый раз ночевать с Лакой в сердце… А Мелания ласково глядела из каждого угла и с каждого предмета. И Ликельян с нежностью беседовал с ней, сетовал и целовал прозрачные руки, в светлые любящие глаза её заглядывая. «Дорогая-любимая, - шептал, - видишь, со мной несчастье! Что мне делать? Пожалей меня, обними мою бедную голову, прижми к своей груди! Нет! Не прижмёшь! Далеко ты! Один я!»
И всё комкал перину, ища у жены утешения. Она жалела его там, в высях заоблачных. Здесь же, на земле – царила Лака. Её существование опаляло, как язык пламени. Жарким суховеем сушило. В жару и в бреду приснился Гназду сон.
В сияющем белом небе ярко-оранжевое солнце. В пустоте и недоумении, между небом и землёй, слегка раскачиваясь, они стоят вдвоём с Меланией на верёвочной лестнице и крепко за неё держатся. Жена – на ступень выше, и он придерживает её и оберегает. Верёвки под ними напрягаются. Гназд понимает, сколь ветхи и ненадёжны они. Страх наполняет душу. Он ступает ногой на следующую ступень и чувствует, как медленно та расползается при этом. Нога скользит в пустоту. Он вцепляется руками в верхние верёвки. Те натягиваются, содрогаются, и он холодеет при мысли, что уронит жену. Лёгкий подол её платья с шелестом бьётся вокруг, обхватывает ему руки. Он висит на одних руках – ноги проваливаются всё ниже. А выше – Мелания ступить не может, потому что и та ступень превратилась в размочаленную ветошь. Сбоку от них вьётся, плещется на ветру красная лента. Ликельян присматривается и видит: не одна – лент много. Они крепко вплетены в фалы, и полощутся, как флаги – красные, белые, малиновые, розовые. «Ага, - соображает он, - фалы потому не рвутся, что укреплены лентами…» Что лента для веса двух людей? Но во сне всё чудно. Гназд хватает прядь ближайших лент, скручивает в жгут и привязывает к фалу.
Лент всё больше, и уже не страшно. Ликельян с женой связывают лентами лестницу и поднимаются по ней. Восходят всё выше, и Мелания впереди. На ней розовое платье, голова скрыта в потоке разноцветных лент, на спину спадают две чёрных косы. Слабое недоумение шевелит рассудок: отчего у белокурой Мелании на спину спадают чёрные косы? Недоумение тут же гасится озарением. Он вспомнил! Так было всегда. У неё всегда были такие чёрные косы в лентах. И почему он забыл?
Они всё поднимаются. Гназд возносит пред собою фигуру в розовом, придерживая её за тонкую осиную талию. На ней множество бус и запястий на руках, а в руках – огромный ворох трепещущих росистых ландышей. Ландыши рассыпаются во все стороны, число их растёт. Вокруг – поляны ландышей. Они идут по полянам рука об руку. Деревья расступаются, принимая их под свои своды. Сквозь листья склонившихся над ними ветвей ослепительными полосами бьют косые лучи солнца. Солнце бьет в глаза. В лучах его вьются цветные ленты. Ленты складываются в стеклянный узор полураскрытого окна.
То окно, возле которого стоит постель, глядит на восток, на восходящее солнце. Как и много лет назад, солнце будит Аликелу с петухами. Для того и поставили здесь постель, ещё тогда, давно, когда только обживались в новом доме. С тех пор и стоит. Ничего здесь не менялось. Пусть стоит, память хранит. Он ничего не нарушит. А мысль была: всё переставить, переделать, начать жизнь заново! Пришло в голову этим утром. И больно, и легко на сердце стало. Но спохватился, осадил себя – не тронь! Не твоё! Не тебе менять!
Тоскливо подумалось: как же не моё? Влюблённый взгляд девушки так и плавал в воздухе. Дудки! Моё, выходит! Весь день этот взгляд пред глазами туманился. Весь день Ликельян дурной ходил.
Но дурь дурью, а понедельник – не воскресенье. Понедельник праздно не проводят. А потому узорно расшитый голубой кафтан, в котором вчера, в гостях, пред девушкой красовался, до следующей недели Гназд в клеть за холстину повесил. Сермягу натянул, рукава засучил. Для семейных трудов плечо подставил: двор на трёх братьев один, одни и заботы.
Все они, дети одного отца, в общий котёл работают. Работы хватает. И Ликельяну, понятно, после пятилетнего отсутствия, свой вклад хотелось внести, семье помочь. Сын есть сын. Не барином к отцу вернулся – работником. Да и безделья стыдится.
Из троих только старший, Никелика, оставаясь дома, в поле работал. Хлеб не сеяли – у соседей купить могли. Но прочую нужность держали – всего не накупишь. Огород, скотину… Да сарай прохудился, да у хлева крыша просела… В общем, завертелось колесо – трудовые будни.
Работал Аликела молча, старательно, но мысли пребывали в том дворе, что соседствовал с угла на угол. Оказываясь рядом, бросал за забор осторожные взоры. Надежда вспархивала на лёгких крыльях и тут же, не удержавшись в полёте, грохалась оземь. Не мелькал за изгородью прекрасный стройный силуэт. Не подходила девушка к ограде. И права была. Гнать и гнать им друг друга из сердца!
Сказал так про себя – и своему же слову изумился. Получается, сердце у них – одно на двоих? И, пожалуй, не поделить им его пополам. Не разочтутся. Увязли.
Ближе к вечеру всё чаще стал тыкаться Ликельян в смежный Северике угол двора. Всё больше находил там неотложных дел. Мысль о том, что за весь день он так и не увиделся с прелестной своей щепочкой, повергала в уныние. Стал зол и пару раз огрызнулся на Осику. На Никелику не посмел. Это с детства на всю жизнь в голову заложено. Отец потирал руки, довольный, поскольку крышу почти справили, остались пустяки. Закончили работать на вечерней заре, и, последний раз бросив за забор тоскливый взгляд, Аликела со вздохом отправился к матери ужинать. Окошко башенной светёлки, где должна бы пребывать девушка, выходило на другую сторону, на соседнюю улицу, в небольшой сад перед домом. Но к ним глядела узкая бойница с винтовой лестницы, и на неё-то Гназд и надеялся. И тщетно.
В отличие от вчерашней ночи, эту – после уматывающей работы – провёл он, как положено трудящемуся человеку; закрыл глаза и раскрыл глаза – но раскрыл в ответ на петушиный крик и яркое солнце в окне. В этот день крышу сарая закончили, стали хлев разбирать. И вот тут понадобился четвёртый человек. Алика чуть не подпрыгнул. Не стал ждать, пока братья решат, к кому обратиться – кинулся к Северике. Может он – не может, дома ли, занят ли – только бы повод найти.
Нашёл Гназд его раньше, чем хотелось бы. Не повод. Северьяна. Не успел к дому подойти – тот навстречу, искать не надо. А уж что б в дом сунуться – совсем ни к чему. И на помощь тот сразу пришёл – два раза звать не пришлось. Как приладили всё, Ликельян со слабой надеждой спросил – может, ему в чём подсобить? Даже не спрашивал – откровенно, внаглую набивался в помощь. И тут не вышло! Друг отказался наотрез:
- Что ты, - говорит, - у себя завершай! У меня сейчас нужды нет.
Вся седмица так прошла. Шесть дней не мог Аликела ни к другу заглянуть, ни издали на девушку поглядеть. Не показывалась она. Ни с той, ни с этой стороны. Несколько раз находился случай по соседней улице, мимо ворот Северики пройти. По двору, по улице по всей жадно Ликельян глазами пошарил. В окно поглядел. Да бестолку! И вспомнилось, как семнадцать лет назад Меланью так караулил… И совсем недавно это было. Вон и дом тот стоит, как стоял. За две улицы отсюда. Отец и брат её там, заходили в гости в воскресенье. И липа-то та – цела ещё! Та самая. Под которой встретились, наконец.
Задумался Гназд, загрустил. Потом головой тряхнул! Чего вспоминать? Мучиться только. Прошло всё. Не баламуть души воспоминаниями, Аликеле! Когда оно на дне лежит-хранится, о себе не напоминает – вроде и нет ничего, вроде и легче. Чистая, светлая душа становится. Любить может. Вот – опять караулишь… Не думал, что может такое случиться.
А лучше б не караулить тебе, Аликеле. Лучше б, с роднёй повидавшись, поскорей убраться восвояси. Дел у тебя много, забот хватает. Есть чем заняться от греха подальше. Вон лошадка твоя ржёт - зовёт тебя – скучает, к дороге привыкла. Застоялась лошадка – мало выезжаешь её. Всё под заборами рыскаешь. Ты Габрику-то почаще вспоминай. Строгий был дядька. Задал бы тебе плетей!
Стал думать Гназд о Габрике – и расцвёл. Вот что надо! Кладбище посетить, могилу дядькину навестить. И уместней это с сыном его сделать. Ну, и с дочкой, понятно… В ближайшее воскресенье. С тем и пришёл он к Северике в субботу, накануне всенощной.
В такое время к кому хочешь можно запросто в гости зайти, а уж к другу-то… В такое время люди дела завершают, в церковь собираются. Вот и зашёл. Честь по чести. «Может, в церковь вместе пойдём?» - «Чего не пойти?»
Зашёл Аликела к Северике и был вознаграждён за все муки. Красавица попалась у самой двери. В тёмном дверном проёме внезапно распустился розовый цветок на высоком стебле – девушка, было, выпорхнула из полумрака сеней на вешнее солнце, да вдруг назад шатнулась. Замерла, заколебалась на пороге, придержавшись за дверные косяки – и впрямь цветок. И всё ж решилась – шагнула вперёд. Вот и увиделись.
Тут же мгновенно приподняли и захлестнули обоих волны безудержного счастья. Опять не нашлось сил глаз оторвать друг от друга. Так до утра могли бы стоять, да дружок из небытия вызволил. Вывернулся откуда-то – они тут же в разные стороны шарахнулись. И слова-то молвить не успели. Впрочем, Гназд что-то такое сказал ей. Упрекнул с тоской:
- Ловка же ты прятаться, души моей царица… Измучила за неделю.
Вот всё. А она и вовсе ничего ответить не смогла. Пришлось Аликеле на Северику взгляд переводить. Да он и рад бы ему был, кабы не рухнула на него эта напасть… Теперь все другие люди в тень ушли, в тягость стали. Все мысли-чувства - к ней к одной, ветке майской.
Северику Ликельян поприветствовал, конечно, по-дружески, но рассеянно. Еле слова нашёл для разговору. Ну, в храм его позвал, и про отцову могилу спросил. Пока разговор строился, у ворот движенье послышалось.
Гназды оглянулись – две девушки. Понятно, подружки. Мужчинам поклонились, Лаку зовут, смеются, машут ей:
- Пойдём с нами на службу!
Братец ей тоже говорит:
- Хочешь – с нами, а хочешь – с подружками пойди…
Помолчав, с опущенными глазами, она тихо, но твёрдо сказала:
- Я с братом пойду.
У Ликельяна сердце запрыгало. Мысли всякие замелькали. Закружились вихрем, но потом уравновесились. В самом деле, что это ему возомнилось? Ну, пойдёт со ним в храм – а на большее не решится. И пойдёт-то ещё оттого, что укорил. Уймись, Аликеле! Порадуйся выпавшему тебе свиданию – и будет с тебя.