После фильма «Шпионский мост» я не придумал ничего лучше, чем прогуляться по центру предрождественской, мокрой, слякотной и счастливой в этой слякоти Москвы, фешенебельной столицы самораспутившейся ядерной сверхдержавы. Я засунул руку в карман брюк, оттопырив пальто, этакий Том Хэнкс, и пошел по Пятницкой в сторону Кремля. Моросил мелкий дождь, который даже казался теплым и приятным. На тротуар мягко ступали кроссовки и кокетливо ставились каблуки, на зебре мягко тормозили гладкие машины, в светлых окнах кафе на цокольных этажах плавно двигались кисти, затылки, подносы и мягкие кудри, скрытые в сухости и безопасности за толстыми стеклопакетами с ползущими по ним золотыми ручейками небесной воды.
Я подходил к набережной. Дождь стал накрапывать сильнее, но по-прежнему не раздражал. На Большом Москворецком мосту прохаживались компании студентов и молодые семьи, растягиваясь во всю ширину пешеходной части. Высокий и худой дагестанец подкидывал своего карапуза и ловил его; оба громко вопили, смеша кутающуюся в липкий платок мать и шокируя семью среднерусских хипстеров, с величайшей осторожностью поднимавших за две руки свое укутанное в пуховик чадо и ответственно повторявших бабкину присказку: «Раз ступенька, два ступенька — получилась лесенка…»
Храм Василия Блаженного выглядел мягким и бесхитростным, как горка пластмассовых игрушечных блоков, забытых под дождем на детской площадке после того, как из дома кликнули: «Ваня, домой!» Кремль рос мне навстречу, заполняя собой вид, гуляющая толпа отражалась в брусчатке, ее извилистые длинные силуэты вперемешку с огнями ГУМа плыли по Васильевскому спуску и вливались в роскошную нефтяную Москву-реку. Я смотрел то на черную воду, то на красные мокнущие стены, то на коричневую тоже мокнущую в отдалении Яузскую высотку, поворачивал голову и видел серый посеченный дождем и партийными чистками конструктивизм дома на набережной, за которым плавал в своем неустойчивом грунте размытый купол храма Христа Спасителя и дрожал в космической ледяной выси призрак Дворца Советов.
Мне подумалось, что каждый пиксель этой панорамы по-своему знаменит — каждый фонарь, мигавший, пока выла метель, пустовал бюджет и папа работал черти кем, каждый листок, который распускался и трепетал, пока теплело на улицах, в стране и квартирах, каждое окошко панельного дома, случайно затесавшегося в эпический итало-русско-азиатский архитектурный ландшафт, тревожно горевшее душной ночью девяносто третьего в ожидании звонка от припозднившегося мужа. Дождь все усиливался. Я сбежал в переход, прошмыгнул мимо бородатых бомжей, препиравшихся с дородной милиционеркой — ну точь-в-точь вольноотпущенные крестьяне из позапрошлого века, отметил я про себя, разве что в кедах — выскочил на Красной, двинулся вдоль Василия, уже не казавшегося маленьким и пластмассовым, но все еще бесхитростным и забытым, мимо аттракционов и катка, шумящих туристов со всего света, пытающихся не попасть друг к другу в кадр, мимо бурлящей и укатывающейся дальше в переулки Китая воскресной жизни — по правую руку — и плоских, вертикальных, горизонтальных, служебных, дежурных, блестящих, яростных, горящих, мокрых, пустых, безмолвных граней и углов коммунистического некрополя и ярусов Мавзолея — по левую.
На секунду остановившись напротив слова «ЛЕНИН» — точно посередине, у буквы «Н», у нелепого серого ограждения с приставленным к нему скучающим солдатом, — я вдруг обратил внимание на маленькие воротца, как бы предваряющие вход в здание. Эта декоративная деталь, крохотная дверца, через которую легко может перешагнуть любой школьник-переросток — ничего не преграждающая и словно призывающая замедлить шаг и опустить голову перед входом в усыпальницу — внезапно показалась мне невероятно трогательной и человечной. Я прошел немного вперед, чтобы не действовать на нервы и без того паршиво себя чувствующему солдату, и еще раз обернулся, на этот раз подняв глаза на трибуну. Она летела, пустая, в виду серо-серебряного неба, вращалась вместе с Землей, мокла вместе с Москвой, старела вместе с известняками палеоцена. Там, где много лет стояли, цепко держась за гранит, конечности советских богов и их жрецов, где зиждился самый захватывающий, самый любимый и самый прокуренный, а также самый сальный и самый маленький, теперь и навсегда текла холодная чистая небесная вода.
С пустой трибуны на заросшую новыми людьми Москву смотрел собирающийся и никак не могущий собраться из вспышек фронтальных камер и капель декабрьского теплого ливня призрак безымянного солдата холодной войны. Он изо всех сил старался принять человеческий облик, но потом махал еловой лапой и исчезал в глубине служебных помещений, где в сухости и безопасности покоилась желтоватая костлявая история с застывшей на устах хитроватой улыбкой.