Конкурсная работа. Номинация – Проза.
"Галактический сезон литературных конкурсов 2015", I этап.
Перейти шаткий, дышащий на ладан мостик
Андрей Григорьев
Люди плачут вокруг каждую минуту, и если подключится к этому мировому потоку слез – не наблюдателем, а участником – то никакого тебе дела не будет до других, плачущих, потому что горе не делимо, его можно только разделить с кем-то.
Когда представителю рода человеческого плохо – он ищет, кому бы выплакать душу.
И вот Филип постоянно думал: сколько таких вокруг?
Мысленно он вскрывал любой жилой дом: сначала снимал с него крышу, словно верхушку черепа – потом поднимал этаж за этажом и натыкался там и тут на сгорбленные, некрасивые фигуры людей, плач которых никому не слышен кроме них самих. В каждом доме были такие. Даже в каком-нибудь бизнес-центре – нет, нет, да можно было натолкнуться на рыдающего человека.
А как жить – если всхлипы всего человечества роятся в твоей голове? Пусть не всего – хотя бы людей города, в котором ты живешь. Нет, хотя бы квартала, пусть даже одной улицы! Слезы, живущих на Невском проспекте…
Когда же на глаза Филипа наворачивались свои собственные – он переставал чувствовать скорбь мира и уходил куда-нибудь, чтобы побыть одному.
Сегодня – этим местом был монастырский двор, c яблонями, чьи стволы были так густо покрашены белой краской, что казались неестественными, точно украденными; и чистенькие свежевыструганные кресты на могилах графских семей – смущали, рождалось сомнение: а здесь ли покоятся кости усопших? Вид замшелых плит, изъеденных временем склепов – вызывал доверие и уважение, а тут – нет. Слишком приглаженно все. Но это мелочи, о которых думал только Филип и подобные ему.
C утра еще капало. Лежа под одеялом, Филип представил, что скамейки во дворе монастыря будут мокрые после дождя, и как же на них сидеть в таком случае? Только если подстелить что-нибудь.
И он покорно закрыл глаза. А когда открыл их – увидел, как за окном радостно качались ветки яблони, и светлое небо прыгало, словно веселое сердце, и стучало, стучало, так что Филип сбросил тяжесть того, что грызло его всю ночь, метнулся к окну и чуть не обнял его. Если бы оно круглое было, как женская талия – обхватываемо! Зато окно можно распахнуть, а вот женскую душу – не всякую возможно.
И вот – он во дворе монастыря. Больше для приличия, чем по сильному внутреннему побуждению, Филип зашел в церковь. Там он нерешительно жался у стены, пока толпа верующих стекалась к священнику с аккуратной бородой, птичьим носом и искренним голосом. Они все жаждали причаститься, Филипу же хотелось поскорее уйти отсюда, потому что был случаен и сам себе казался бельмом на глазу церкви.
Но он все же купил три свечки. Его удивило, как чисто, как пустынно вокруг лампадок! Лес свечей – вырублен. Пни и догоревшие вековые стволы заботливо, а скорее всего по привычке, на бегу – были убраны старушкой в платочке.
Филип выбежал на улицу, а три свечки – как плата за его чужесть, за его случайное посещение храма – стояли возле икон, пламя дрожало на них. Филип запомнил фитилек одной из трех: волокна распушены и торчат во все стороны, словно усики маленького кота, замурованного в свечу.
Он увидел свободную скамейку, но долго кружил возле нее, прежде чем сесть. В состоянии, когда не уверен в том, что ты делаешь, кажется, будто все вокруг догадывается о твоих сомнениях, читают тебя как книгу. Филипу постоянно казалось, что он идет туда – куда не положено. Вид строительных белых лент сбивал его с толку. Увидев их в одном месте – ему казалось, что теперь они должны быть везде, а их нет, а он идет туда, где их нет, и люди, попадающиеся ему на пути, недовольны, что Филип сует свой нос, куда нельзя.
И вот – он стоял у пруда, вода в котором еле дышала, тина тяжелая.
Слава Богу, утка вывела Филипа из этого оцепенения.
Хотя селезень это или утка – Филип точно сказать не мог. Птица стонала, как животное, как писклявый ребенок. Дико это выглядело: ее клюв не открывался, звуки шли из него. Филип не знал, чего ожидать от этой утки, которая то ли плачет, то ли угрожает ему. И множество других, таких же существ, обступило его со всех сторон.
Они не боялись. Самая смелая нагнулась к ботинку Филипа, почти коснулась его клювом, кончик языка высунулся из него, и утка что-то слизнула им: пух или соринку. Птица хотела жрать, а у Филипа ничего не было.
Уходя от них, Филип вспомнил фильм Хичкока. Утки гагакали cзади.
Потом Филип все-таки сел на деревянную скамейку, но чувствовал себя при этом неуютно. Вокруг него, набирая силу, вовсю кипела праздная жизнь монастыря; богослужения в храме закончились, и гуляк стало меньше. А он – как бельмо, как писяк на глазу.
Мимо прошла стареющая женщина, в платье цвета леопардовой шкуры; плечи ужасно сгорблены – видно, женщина привыкла сутулиться при ходьбе. Лицо еще сохранило местами прекрасность. На него хоть приятно смотреть. Филип понимал, что грешно – но глаза бегали по бугоркам, по природным неровностям женского тела, которое когда-то было молодым; теперь же будущая старуха бродила между клумб и слюнявила кончик ручки – потом этой ручкой что-то записывалось, что-то нужное этой женщине, но не Филипу. Видно, она работала здесь.
А вот – прошла другая, из светского мира, в прозрачном воздушном платье, похожем на волан. Ветра не было, а то бы он развевал его, и все было бы видно. Женщина спешила в реальный мир. Филип ощущал ее стройные ноги, спрятанные на время от глаз, платье-призрак вздрагивало при ходьбе, аккуратные лодыжки мелькали под ним. Все казалось таким непрочным, так ненужно сдерживающим себя в этот миг. И лицо… Косынка на голове мешала разглядеть лицо, а оно должно было быть прекрасным. Осиянным.
Господи. Филип закрыл глаза, чтобы не видеть. Он постарался вернуться к своим мыслям, – которые вырвали его из тепла постели.
Ему хотелось, чтобы его пожалели.
Чтобы подошел монах, сел рядом и положил свою худую руку на плечо Филипа. И чтобы тень спокойствия и религиозного смирения была в этой руке. Чтобы пальцы слегка поглаживали плоть Филипа, а сам монах, смотря куда-то перед собой, начал бы утешать.
Явись к нему такой посланец – Филип бы ему всю душу излил. Как на исповеди. В храме себе такого не позволял, а тут – на обычной садовой скамейке, которая давно не крашена – все бы выложил незнакомому человеку, как цветок перед шмелем распустился – и всю пыльцу к ногам. Нате, несите мой крест. И монах, шатаясь, понес бы этот узел скорби, который Филип взвалил ему на плечи.
Просто сама атмосфера вокруг требовала такого прихода и завершения. Требовала, чтобы обычный черный монах уходил от Филипа вдоль загнивающего пруда, а во всем облике его – в стеклянных пожелтевших глазах, в благочестивых, опущенных руках, в ровном, нетрудно дающемся шаге – назревающее действие; что вот сейчас все, что мучало – подойдет к концу, ведь в этом аскете, человеке высших моральных правил – решение Филиповых задач. Только сейчас до Филипа дошло, насколько гениально Высоцкий написал: “ Я несла свою беду, да по тонкому по льду”. Только Филип пошел дальше: не свою, а его, Филипову беду – несет монах вдоль берега, удаляется.
И тут Филип сбросил сон, скинул то, чего не было, что придумал он в своем праздном сидении – потому что увидел остров.
Он всегда был рядом.
Остров, где живет отшельник и куда посторонним вход запрещен (если на то нет благословения батюшки). А к острову – шаткий, как вера иного мирянина, мостик проведен, болтается как лямка. Нежно висит над зеленой водой пруда, и ничего не стоит направить свои стопы туда, где вера и смирение предстанут в образе седобородого старца; узловатая палка приставлена у покосившегося домика, и дверь, конечно, не закрыта – когда же хозяин “кельи” уходит, он ставит другую палку или мотыгу – в наклон, чтобы упиралась в дверь, чтобы ясно всем было: никого нет дома.
Много раз порывался Филип перейти по мостику туда, куда мирянам просто так нельзя; но идти за разрешением к батюшке не хотелось, потому что долго это: объяснять, смиренно бить себя кулаком в грудь – а потом, наверняка, причастие, исповедь. Все это необходимо, чтобы получить аусвайс – и легально попасть на остров, к старцу.
И Филип побежал. Не пошел. Хотя понимал, что так больше внимания привлечет. Но поздно.
Скамейка давно осталась позади, и ноющая утка тут как тут – Филип почти отпихнул ее, стонущий шар из перьев недовольно скатился обратно в пруд.
На счастье – никого поблизости не было.
Мостик – как язык сказочного чудовища – высунулся ему на встречу. Филип не заметил, как его слизнуло, и вот он уже там, где чудеса, где отшельник бродит и клюкой трогает белые шапки одуванчиков.
Мост-язык еще шатался, а Филип уже был далеко, в гуще фосфоресцирующих под солнцем ветвей. Травы, кусты, даже прозаической худобы деревья и парша на стволах – все дышало и было наполнено святостью.
- Молодой человек, вы чего здесь делаете?
Он возник из ниоткуда. Точно отделился от ствола дерева, или вырос из земли – на ножке цветка.
Cедой. Капюшон, словно ковш – опущен на голову, проблески бороды, уходящей вглубь рясы. ”Почему он прячет бороду, вместо того, чтобы показывать?” - подумал Филип,
- Я спрашиваю, зачем вы здесь?
- Святой отец, я понимаю, что нарушил, это – грех, но у меня ситуация…
- Уходите. Я вас не ждал. Мне бы позвонили…
- Но мне надо…
- Всем надо, сын мой…
Мысли Филипа путались. Он начал болтать чушь.
- У вас есть телефон? Дайте мне, пожалуйста, ваш номер – я позвоню. Я…
Но старец исчез.
Превратился обратно в ветку дерева, вернулся бутоном шиповника на место или еще куда-то делся. Хотя на самом деле пошел, наверное, звонить в администрацию, и за Филипом сейчас придут. Но он же не нарушил закон, он просто позволил себе перейти шаткий, дышащий на ладан мостик!
А старец мог бы вести себя поприветливее. Не каждый день к нему на остров врываются вот так – без приглашения, без звонка.
Однако быстро они отреагировали: на той стороне, у самого кончика языка, уже стояли два монаха и вежливо ожидали Филипа, потому что сами не могли перейти мостик: не все монахи имеют право ступать на святую землю. Уж это Филип знал. В душах этих двоих – еще томится надежда: не осквернят сан, не поддадутся страстям мирским – будут вознаграждены.
И тут Филипу так захотелось, чтобы о нем кто-нибудь подумал, что вот, дескать, живет такой парень по имени Филип и плачет он в общем потоке скорби, сидит, съежившись в своей конуре – рвет свою тонкую оболочку души в напрасных стараниях, а все потому – что любит.
Ведь сейчас весь его мир сосредоточился в одной женщине, единственной и вылепленной по подобию божественной любви, женщине, способной нести Филипа, как крест – всю свою жизнь, способной любить, нянчить, быть красивой, просто гладить ладонью – изможденную кожу Филипа, а он бы чувствовал, как доброе слово растекается по его душе, заполняет ее всю, ведь слово-то от сердца, из уст любящего человека.
А что делать? Надо как-то жить.
И тут Ангел протрубил.
Глас раздался:
“Будь благословен, отрок Филип. Я сейчас буду говорить с тобой на обычном мирском языке. Быт – разрушает любовь. Оболочка семьи – не лучшее место для сохранения чувств, которые вы испытываете друг к другу: ты и та, от которой ты безумен. Женщина, любимая тобой, никогда не уйдет от мужа, и она это знает – и любит тебя, дурака. Боится потерять тебя такого, как сейчас, влюбленного, жадного до ласк. Смирись. Живи мигом. И скажи спасибо тем высшим силам, что сблизили вас. Тебе повезло с этой женщиной. Она огонь. Не божественный, конечно, но она – пламя, не доступное мужу в той степени, как тебе. Он относится к ней, как та старушка в церкви, что вынимает из пчелиных сот алтаря – недогоревшие свечки. Ты же втыкаешь каждый раз новую свечу и готов смотреть на нее, пока она не догорит. Это – и есть любовь. Многие теряют ее, вступив в брак. Теряют в том качестве, в котором ты чувствуешь эту любовь сейчас, в котором ты хочешь сохранить ее на всю жизнь. А это сложно. Будет быт. И такая же тоска – по-свежему.
Хотя – определенное успокоение можно получить при таком раскладе. Все-таки две влюбленные души – лучше, чем одна, тоскующая и одинокая”.
И понял Филип, что это какой-то не такой Ангел. Не настоящий что ли. Но слова пернатого небожителя ему понравились.
А потом пошел дождь. Церковные служители довели его до ограды храма, перекрестили – и Филип пошел к жене и единственному сыну, пошел, улыбаясь тому, что у него есть любовь, и он будет хранить ее тайно от всех, в ларчике своей души, и лишь иногда доставать и любоваться. А потом опять прятать – и так, наверное, до смерти.
Хотя кто знает – как повернет судьба.
Может, муж его любовницы – попадет под машину, она станет свободной и легко полетит в его руки. И можно будет все. Все открыто. Легально.
А пока надо любить семью.
Растить сына. Он маленький еще. Как-то жить с женой. Ради сына жить. Заполнить его фантазией и лаской, как храм – верующими, зажечь все свечки в храме, подсветить иконы, чтобы певчие грянули со своих клиросов радужную песню любви, в которой поется о том, что, помимо потока скорби и жалости – есть ручей любви, и он нескончаем, полон, он бодрит и насыщает, надо только иметь смелость к нему прикоснуться и пить, не смотря на запреты, религии, устои, и ощущать себя при этом счастливым!