Глава 4 Птичка (Татьяна Стрекалова) / Проза.ру

Птичку-певунью по кустам Ликельян выискивал. Караулил да крошки сыпал. Забрёл как-то за ней довольно далеко. Лака с тремя подругами разыскали своих коз, повели на новую траву… Понятно, Гназду не приблизиться. За ольхой хоронился.
   Хоронился-хоронился, потом оглянулся. Вдали средь деревьев маячили силуэты двух всадников: неторопливо ехали через редкий лес. Первый, похоже, чужой: приглядывается, кругом озирается. На лошадиный круп позади него - паренёк из разъезда.
   Ликельян заинтересовался: кто ж это к нам... Явно, не случайный путник. И ребятки пропустили – стало быть, причина была. Гназд осторожно пошёл навстречу. С разлёту на шею таким внимательным не кидаются – сперва сами любопытствуют.

   Присмотрелся – узнал. Ещё бы не узнать! Интересный человек. И гость редкий. Немногие из славных родов посмели бы такого гостя в открытую принимать. Это Гназды могут себе позволить – не боятся никого. Здесь, на земле Гназдов, зверь когтей не выпустит. И Аликела поприветствовал его самым дружеским образом. Тот отозвался так же радушно, спешился и шапку снял. Перед Аликелой стоял ни кто иной, как Ра;клика Руже;н, собственной персоной. Что ж? Большая честь.

   Гназд перекинулся взглядом с мальчишкой: беру на себя, - и тот, с удовлетворением кивнув, повернул лошадь и скрылся за деревьями. Теперь Ра;клика был его, Ликельяна, гость. Видать, к нему и приехал. Они заговорили – какими судьбами, что занесло, что за дела… Сами ж потихоньку друг за другом наблюдали.
   Раклику Ликельян знал с пятнадцати лет. Из-за отца и дядьки Габрики. Тогда он молодец-молодцом был. Сейчас вот сдал слегка. Вроде ещё не пень, но уж и не тополь. Постарел, что говорить… Хоть и крепкий мужик. Стать ещё осталась, а лицо обвисло тяжёлыми складками. Грубое обветренное, солнцем выжженное лицо виды видавшего человека. Шестой десяток на исходе. Роста среднего, пониже Гназда - но мощный, кряжистый. Поступь медвежья: чуть прихрамывает. И взгляд… Внимательный и скрытный взгляд на всё способного человека, одновременно и настороженный, и спокойный. Глаза – жёлтые, как у ястреба.
   Под глазами – кожа набрякла. Нос неопределённой формы, крупный, нескладный, точно камень неотёсанный, слегка скошен набок и приплюснут. Нависшие над глазами брови, взмётанные на концах, как крылья орлиные. Седой, понятно. И брови седые, и прилежно подстриженная борода. Нижняя челюсть тяжёлая, выдвинута вперёд. Рот прямой, широкий – простой рот, без малейшего изгиба. От носа к губам – две складки. А сами губы – как у порочного сластолюбца. Впрочем, какими им и быть при том образе жизни, который вёл этот человек.
   И вот это последнее обстоятельство, эти губы, и навели Гназда на дурные мысли. «Чего это, - подумал, - он тут разъездился, чего с дороги свернул? Девочки тут наши ходят. С какой стати Ружен-то рядом оказался?»
   Подхватил Гназд взгляд гостя и определил направление. Точно! Взгляд упирался туда, где за кустами мелькали хорошенькие головки, увитые цветами: девочки, понятно, венков наплели. Приятное зрелище, но ни тогда, когда на это пялятся жёлтые глаза такого когтистого ястреба, как Раклика. «Нечего пялиться, старый греховодник! - разозлился про себя Гназд. - Хоть и нужный ты нам в барышных делах товарищ, а на девочек наших не смей лупиться бесстыжими своими глазами! Не про тебя! Другие у Гназдов девочки, не такие, что при тебе состоят, кого ты либо пряником сладким купил, либо кнутом застращал».

   Не то, что б остерегался Ликельян – нет, с Гназдами Ружены вежливы, их куклы – это дочери несчастных, погубленных и разорённых незначительных людей. А всё ж не нравилось молодцу такое внимание. В конце концов, одна из этих девочек – Лака, а вторая – племянница Токла. А посему, взялся он Раклику поторапливать, вывел на дорогу и быстро дошагал с ним до крепости. По пути и о делах поговорили: не просто же вздумал приехать гость - интерес корыстный имел. Слово за слово, обсудили то, о чём недавно с Северикой беседовали. Кое-что понадобилось уточнить, что-то выяснить, да и дружка удобнее было известить из первых уст. Короче говоря, собираясь поначалу Раклику к себе в холостяцкое жилище пригласить, изменил Аликела планы. Почесал затылок, прикинув, чем угощать будет гостя. К родителям тащить – тревожить их незачем, Осики нет, Никелика другим занят… Северика – тот заинтересован, и каша у него всегда в печи. Вот к нему способней всего повести такого гостя. Уж Вела-то выручит, примет-накормит.
   Вот и привёл.

   И точно – всё было, как положено: и угощение на столе, и сведения полезные, и рассуждения интересные. Засиделись до вечера, хоть июль – месяц светлый. За стол Вела не присела и детей не вывела – не тот случай, не тот гость. Да и речи – не те. Да и табак – крепок. Дымите сами, а нас увольте! Отворила окна настежь – и к детям ушла.
   Ну, втроём и дымили. И додымились до очень неприятных новостей. Раклика, как бы невзначай, хмурясь, сообщил: вы, мол, как хотите, мужики, а Лукерское дело, похоже, придётся оставить. Так лучше будет… Не выгорит это дело.
Гназды допускали, что Раклика знает об этом больше них, и спорить не торопились. Но настойчиво потребовали объяснений - что за причины таких жертв… Раклика помолчал с неудовольствием, потом, прищурившись и затягиваясь трубкой, произнёс только одно слово: «Ске;лы».

   Это слово было Гназдам знакомо: уже имели и счастье, и несчастье встречать его на своих путях. В большой силе были Гназды, и Ружены твёрдо на ногах стояли. Не плыли над головами их тяжёлые грозовые тучи, и молнии не сверкали. Но в последний десяток лет появилась на ясном доселе небосклоне одна хвостатая звезда… И звезда эта приближалась к земле стремительно и неумолимо. Неожиданно поднял голову когда-то вконец захудалый и разорившийся род. Согнанные со своих земель, лишённые всей родовой верхушки, они неожиданно не только не распались и не развеялись по миру, но почему-то ещё сильней сплотились. Подросло новое поколение, и каким-то чудом, без отцов выпестованные голодными матерями, выросли все ловкими, сильными, отчаянными храбрецами – молодец к молодцу, и числом неисчислимы. А уж злости и обиды было им не занимать!

   Забеспокоились владетельные роды – как же, мол, упустили мы обстоятельство! Как не учли, не доглядели! Полагали, нет уж на свете Скелов. А те вдруг вывернулись из небытия, грозной тучей встали. Оборотистые, смекалистые, удачливые – сразу силу набрали, теснить пошли. Раклика озабоченно покачивал головой:
      - Привёл же Бог такое - затаились, отсиделись, выжили? Кабы знать – на корню бы срубить. Не учли баб да молодь! А лучше бы – завалил отца – детей вокруг положи. Всё христианство наше… - проворчал, вздыхая. Гназды сдержали молчаливую улыбку: «Уж твоё-то христианство!»
      Они по-деловому рассудили. Объявился новый сильный род. Ну, так поладить с ним надо. Каждый ищет себе выгод – и они тоже. Значит, можно договориться. Раклика усмехнулся:
      - Они не только выгод ищут – они местью горят. Нет, давить надо было змеёнышей!
      - Ничего, - уверенно сказал Северьян. - Взлетели на гребень – скоро уймутся. Выгода всё ж важнее. Надо навстречу пойти, союза искать.
   Раклика взглянул на него взглядом старого мудрого змея:
      - Вот тут-то, - проговорил задумчиво, - у Гназдов с Руже;нами расходятся пути. Вы, Гназды, можете попытать удачи, а Руженам следует крепко оплот держать. Союза у Руженов со Скелами не выйдет. Злопамятны больно. У молодых память хорошая…
   Что ж? Он мог бы такого не говорить, а сказал. Гназды воспринял это как добрый совет. В Раклике говорил сейчас старый товарищ, и оба оценили это. Прорывается иногда в человеке то, что бесы в нём недоглядели, а Господь узрел… Раклика никогда союзников не подводил. Самым главным это считал. Главнее любых барышей. Но уж если враг ты – твой жребий страшен… Какое там христианство!

   Пока мужики судили-рядили, за дверью раздались шаги, и дверь отворилась. Не подозревающая о гостях Лака растерянно вошла в горницу и замерла на пороге. Она только что вернулась домой и каким-то образом миновала Велу – та не успела предупредить её. Девочка нагулялась по рощам-лугам, набралась лесных ароматов, была свежа и румяна, как маков цвет – и в цветах вся. А что за зрелище она сама представляла – об этом уж было сказано…
Разумеется, все трое обернулись на её появление. Каждый взглянул по-своему. Ликельян залюбовался и загрустил. Северика с досадой нахмурился, взор на дверь метнул: «Ступай!» А вот старый дракон приподнял свою зубастую голову, и тут внутри у Ликельяна всё задрожало. Взгляд жёлтых глаз оказался столь плотоядным, что ему стало жутко. Душа в панике заметалась. Алика в тревоге взглянул на Северику – в глазах того читался ужас.
   Лака пару секунд постояла в горнице, смущённо извинилась и быстро исчезла. Гостя она не разглядела: вошла в темноту со свету. Да и что ей был этот гость? Мало ль стариков на свете? Но мужчины были встревожены. Их гость был Раклика Ружен. И он мог бы вести себя скромнее в доме Северики Гназда. А не сдержался. Очень это молодцам не понравилось. Пора было пресекать его здесь пребывание.

   Для начала следовало уточнить ночлег. И если сперва Гназды легкомысленно полагали уложить гостя, где придётся – может, в сенях, может, в саду, благо тепло,- то теперь ясно стало: придётся уводить его из семейного дома – и весьма настойчиво. Сам он, похоже, не собирался трогаться с места.
   Втроём они ещё довольно поговорили за столом – совсем уж дотемна, и пришло время спать. Раклика томно потянулся и со скрипом пробормотал:
      - Ох, ребятки… Пора на покой. Вы уж не тревожьтесь для меня. Я найду место, прикорну где-нибудь…
   Аликела зубами заскрежетал: «Прикорнёшь, корешок! – прошипел беззвучно. - Лови тебя!»
   Вслух же угодливо расплескался в приглашениях, ухватив гостя за руку:
      - Что ты, дружище! Что за неуместная скромность! Ты в гостях, и уж мы позаботимся о тебе – устроим наилучшим образом! Пожалуй ко мне – мой дом для тебя всегда открыт, ты же знаешь! - потянул за собой, ещё не очень понимая, куда положить и что постелить. Раклика попытался вежливо стряхнуть его; напряжённо крякнув, ответил в такой же любезной манере:
      - Не беспокойся, Аликеле. Летняя ночь коротка – не стоит хлопот.
   С другой стороны тогда подключился Северика. Приобнял гостя и ласково подтолкнул в сторону Ликельянова двора:
      - Полно, Раклику! Мой отец никогда не простил бы мне, что не устроил я тебя подобающе! Ты уж не спорь!
   Раклика, наконец, сообразил, что, пожалуй, сейчас и в самом деле не стоит спорить, и примирился с ночлегом. Гназды притащили его к Аликеле. Тот очень долго рассыпался в любезностях, тем временем Северика сбегал за тюфяком и одеялом, а лавок у Аликелы хватало. Наконец Северьян облегчённо распрощался с другом и гостем, с подъёмом пожелал спокойного сна и ускользнул к себе через щель в заборе, прикрыв её доской и прижав со своей стороны гулко громыхающим при каждом движении ведром, надетым на черенок лопаты. Ликельян с гостем стали укладываться. Уже лёжа в постели, но, ещё не гася свечи, слегка разговорились. Не о делах, а так, попросту. О житье-бытье. Ружен оглядел жильё, спросил, как хозяин живёт, всё один да один - а кто хозяйство ведёт? Про жену он знал – это все знали. Посокрушался, что всё нескладно вышло. А дом хороший, и хозяйка нужна. Гназд спросил про его хозяйство – там в хозяйках нехватки не было… Заодно вспомнил одну прекрасную плясунью, что жила у Руженов когда-то и впечатление произвела на юного Алику – красотой, танцем искусным, очарованьем женским…
      - Какова её судьба? – спросил. И добавил:
      - До чего ж покорила меня тогда! Видишь – до сих пор не забыл… Минодо;ра, кажется…. Ну, да. Ми;нда.
   Гость отозвался спокойно и полусонно:
      - Ну, что? Ничего – Минда. Жива-здорова Минда. Конечно, того, что было, уже нет. Сколько лет-то прошло. Но пляшет иногда, а больше музыкой-игрой тешит.
   Усмехнулся самодовольно:
      - Помоложе там есть.
И, подумав, добавил со вздохом:
      - А всё ж так плясать никто не может. Вот и учит она их – а её ещё никто не переплясал. Да какой переплясал! Не доплясал до неё ещё никто!
      - Да… - протянул Гназд мечтательно, - клад ты себе приобрёл…
Раклика горделиво ухмыльнулся:
      - Так она и стоила! Знаешь, сколько я за неё отвалил? Давно дело было… Кабы красавицы не старились… - он опять вздохнул.
И вот тут, раз пошёл разговор о женщинах, Гназд и вбил первый крепёжный гвоздь в частокол, что должен был огородить его Лаку от всяких посягательств. Как бы невзначай он спросил:
      - А у Северики сестричку видал – как она тебе?
Ружен изобразил бесстрастие, но выдал себя оторопелым взглядом. Ответил более-менее равнодушно, но Гназд заметил приложенные усилия:
      - Что ж? Вроде, хорошенькая…
      - Хорошенькая-хорошенькая! - запел Аликела с насмешливым подобострастием и добавил лукавым шёпотом, - а, главное, молоденькая, а? Невинна, как овечка…
Раклика глянул с некоторой тревогой, но потом, простирая пред собой спокойный взор, пожал плечами:
      - Так что ж?
      - Не зарился бы ты не неё, - посоветовал Гназд с тяжёлым вздохом, - ты уж прости за прямоту, мы столько лет знаем друг друга… Есть люди, что за эту девочку перегрызут тебе горло. Я не себя имею в виду – нет… Это я так – просто добра тебе желаю…
   Раклика высунулся из-под одеяла и приподнялся на локте:
      - Помилосердствуй, Аликеле… - пробормотал почти растерянно, - я никогда не продавал старых товарищей…
      - Я не упрекаю тебя, - пояснил Гназд весьма значительно, - я только напоминаю тебе…
   Ружен произнёс почти торжественно:
      - Будь спокоен, Аликеле. Я никогда не посягну на девушку Гназдов. Тем более, - добавил он с дружеской улыбкой, - девушки Гназдов стойки так же, как их башни…
   Где-то, он иронизировал. Гназд уловил.
      - Да-да, конечно… - торопливо кивнул в ответ. - И всё же, - тут же замедлил он речь, - невинность наших девушек – не в башнях. В силе Гназдов-мужчин. Ты, Ружен, не забудь об этом.
   Пожалуй, излишнюю угрозу подпустил Аликела. Но счёл вопрос решённым: никогда, даже ради очень понравившейся девушки, сластолюбивый внук столь живучего и плодовитого разбойника не пойдёт на разрыв с Гназдами. И Гназд очень по-доброму предложил ему:
      - Ну, а теперь – давай-ка спать, дорогой гость. Завтра день впереди…

   Назавтра Северика побеспокоился, что б прелестная сестричка не попадалась на глаза старому волку, и для того услал её подальше – в поле на прополку, где работали и другие девочки. Раклика задержался ещё на день. Походил по крепости, поговорил с ребятами, старикам выказал уважение. И за крепостными стенами погулял, и подальше побродил. Гназды везде сопровождали его. На следующий день он собирался в путь. И на рассвете Аликела проводил его - до первого разъезда. Дальше ребятки присмотрят…
   Потратив с Ракликой весь день, и упустив довольно много времени, Аликела постарался наверстать упущенное и с рвением ухватился за работу. Летом – работы полевые, дни дорогие. Даже все девушки были в поле – рукоделие отложено до зимы. И вожделенная Лака не составляла исключения. Временами она мелькала вдали, среди других девочек. Подходить к ней не имело смысла. Сама она избегала Гназда. Так что мог он только издалека облизываться. И облизывался немало дней, как вдруг случай упал ему в руки - а уж он-то поймал его, не беспокойтесь!

   Случай, конечно, был невесёлый - ну, да что дают… Гназд возвращался с работ, держа в поле зрения стайку девушек – тихим скромником шёл по краю дороги, неся мотыгу на плече. Те тоже шли с мотыгами – хоть усталые, но всё равно щебечущие. Разумеется, Лака шла среди них – иначе чего ему за ними тащиться… Девушки на него не смотрели, перекликались и болтали. Над дорогой стояло весёлое чириканье. У них так: одна болтнёт чего – и все хохочут. Ну, и дохохотались.
   В какой-то момент Аликела оказался свидетелем тяжёлой сцены. Племянница Токла, идущая впереди девочек и беспечно смеющаяся, вдруг резко прервала свой радостный смех и оказалась лежащей на дороге и бьющейся в пыли. Она мучительно стонала сквозь стиснутые зубы. Девчонки замерли, потом все подбежали к ней. Вокруг поднялся гвалт соболезнований. После выяснилось: на дороге попалась колдобина, Токла, не глядя, наступила, ну, и…
   Токлу попытались поднять. Ни встать, ни идти она не могла. Гназд подошёл, раздвинул девчонок, осмотрел-пощупал ногу. Чего? Растянула…
      - Заживёт, - успокоил, - лезь на спину!
   Токла, всхлипывая, ухватилась дяде за шею, вползла на закорки. Тот подсадил её поудобнее и, прихватив обе мотыги, понёс на себе, как скаковой конь – и так до самого дома. Всю дорогу Токла канючила, что попала в переделку в самую страдную пору, что вся работа осталась, что теперь лежать ей дома, а дела стоят…
      - Да сделаем без тебя, - пробубнил дядя, - лежи себе – ногу чини!
      - Не хочу я лежать, - захныкала она, - весь день одна…
   И Гназд прислушался к её словам. И даже на миг приостановился. В самом деле – скучно ей дома, подружки бы не помешали… Вот пусть и придёт одна…
      - Не плачь, - ободрил он племянницу. И задумчиво пробормотал:
      - Поди, навестят тебя девочки…

   С этим он и пришёл назавтра к Северике. У девчонок, мол, работы полно, когда ещё навестить соберутся. В спину не толкнёшь – всё будет недосуг. Толкнуть надо. И смиренно дружка попросил:
      - Пошли сестрёнку к моей племяннице…
Тот подумал, ответил просто:
      - Ну, конечно. Пусть зайдёт. Час-другой – не помеха…
И, отложив все труды, весь следующий день Гназд стерёг её, не отходя от дверей.
В полдень, в самую жару, когда работа валится из рук, она прошла от угла забора мимо его дома, что к углу этому был ближе всего. На что он и рассчитывал. Но помешали. Рядом оказалась жена Никелики, мать Токлы, которая очень обрадовалась Лаке и повела её к дочке. Токла с перевязанной ногой едва передвигалась по дому. Лака провела с ней довольно долго – больше часа: солнце порядком передвинулось на небе. За это время Ликельян переделал всю работу, какую можно делать, не отходя от двери или окна и не сводя глаз с того участка двора, какой открывался взору. В самый томительный миг ожидания из-за угла мелькнул подол тёмно-синего в мелкий цветок платья – будничного, попроще и покороче. Оно ему тоже нравилось.
   Гназд оценил обстановку – поблизости никого не было. Когда девушка проходила у самого его дома – а другого пути ей не было - он быстро вышел из двери навстречу и крепко схватил её за запястья. Она дёрнулась, глаза округлились. Аликела прошептал ей, подтягивая к себе:
      - Не бойся ты меня. Поговорим…
Она пыталась вырваться, молча стискивая зубы. Он схватил её поперёк гибкого стана и втащил в дом.

Дверь он тут же запер. «Это - что б нам не помешали, - объяснил ей, - я хочу поговорить с тобой». Он выпустил её из рук. И она сразу отбежала от него. Гназд её не преследовал. «Присаживайся», - указал на лавку. Сам, подставив табурет, сел напротив и взял её за руки. Сказал очень ласково:
      - Вот мы и вдвоём. Разве мы не искали такого случая? Ты ведь у меня не была. Будь сегодня моей гостьей. Посмотри на моё жильё.
   Тогда она успокоилась. Даже повеселела:
      - Ну, хорошо, - сказала, чуть поколебавшись, - я буду твоей гостьей, но только не долго – дома меня ждут.
   Ликельян усмехнулся:
      - Откуда знают, сколько ты пробыла у Токлы? У тебя сегодня день такой – благотворительностью занимаешься, больных навещаешь. Токлу с подвёрнутой ногой. Меня с разорванной душой.
   Лака опустила голову. Ликельян продолжал полушёпотом, держа её за руки. К ней наклонившись, он часто и нежно целовал ей кончики пальцев:
      - Что ж ты делаешь со мной, иволга моя беспечная? После всего, что было – бросила, бегаешь от меня, видеть не хочешь… Вспомни – о любви говорили… Быстро ж ты разлюбила меня… - перешёл Гназд на упрёки. Она взволнованно запротестовала:
      - Нет-нет, Алику… Я не разлюбила тебя… Дело не в этом…
      - Правильно, не в этом, – горько согласился Гназд, - ты просто не веришь мне. Ты боишься, что друг твоего брата соблазнит тебя и бросит.
   Она быстро возразила:
      - Я не говорю, что бросит… Я знаю – ты честный человек…
      - Да. Правильно, Лаку, - напористо произнёс он. - Я честный человек. И меня не надо бояться.
      - Я не тебя боюсь, - дрогнувшим голосом проговорила она тихо, - я греха боюсь. Мне перед братом совестно.
   Так. Греха боится, перед братом совестно. Что ж – и он греха боится, и ему перед братом совестно, а вот – не выходит иначе.
   Ликельян молчал, повесив голову. Наконец, решившись, глухо проговорил:
      - Не смогу я по-другому, Лаку. Смирись. Уступи мне: Бог милостив, покаемся, искупим… Ты же хочешь, что б я только твоим был… Я ж мужчина. Ну, невмочь мне пять лет пальчики целовать!

   Ах, детство, детство… Ведь вот вроде и понимает всё, и не глупая… Она взглянула на Гназда удивлёнными глазами и робко пролепетала:
      - Но ведь ты как-то жил до этого… Ты уже семь лет без жены.
Ликельян вздохнул, обессилено уронил голову, прижавшись лбом к её пальцам. Заметил с улыбкой:
      - Считаешь годы-то?
      - Ну, конечно! Ведь ты говорил - пролетят незаметно. Так пусть и летят! Дождись меня!
   Аликела с сомнением покачал головой:
      - Возле тебя – и не при тебе? Нет, фиал мой бесценный. Не смогу.
   Она подумала и подала мысль, которая и без неё давно сидела у него в голове:
      - А сократить время нельзя? Всё же ты уже много лет выдержал…
   Что ж, мысль приходила давно. Но давно пришло и решение. Нечего топорщиться: кроме беды, ничего не добьёшься. В любом случае, время – лучшее средство. Вот пусть время и поработает, а уж мы подождём. Не вечность.
   Он медленно покачал головой:
      - Не выйдет, Лаку.
      - Если не выйдет - нам следует смириться… - промолвила благоразумная дева.
Но Гназду благоразумие отказало. Слова о смирении он понял по-своему и, притом, что держал её за пальцы, перехватил покрепче и плавно подтянул её к себе – посадил на колени. Вспомнив о похожих обстоятельствах, она дёрнулась от него – он удержал, обнял: полагал, что сейчас растает. Но, к удивлению его, не растаяла. Не ледяная была – беломраморная. Да что там беломраморная! Гранитная! Базальтовая!
   С большим рвением она попыталась освободиться и, когда почувствовала, что ей это не удаётся, мужчина всё более овладевает, а её стойкость скудеет – собрала остатки сил и применила против врага совсем уж невиданное. И Гназд не нашёлся, как ему с этим быть.
   Она принялась быстро и коротко вскрикивать. Не громко – но очень доходчиво:
      - Алику, оглянись! Здесь твоя жена! Смотри, глядит на тебя - из каждого угла! Всё здесь устроено её рукой! Здесь витает её дух. Она не потерпит беззакония в своём доме! Вон – я вижу – остались её вещи. Вот зеркало – в него смотрелась она – вспомни её прекрасное лицо. На подушке – аромат её волос!
   Вскричала так потому, что в это время под руку ей подушка попалась: Аликела успел подхватить её и бросить на постель, прямо в пуховую перину. Бросить – бросил, а вот сверху упасть – не вышло. Последовал вскрик про эту перину, на которую она упала. Выложила она козырь, против которого у Гназда карты не нашлось:
      - А перина эта – её приданое, Алику. Она девушкой ни один год пух собирала, что б для тебя перину сшить. Для тебя, мужа любимого.
   В голосе её послышалась месть. Аликела знал, что она ревновала. Но своего она добилась. Мелания отделилась от стены, подошла и положила ему на плечи нежные и воздушные свои руки. Все чувства в нём смешались. Вниз, в чёрную зияющую яму, поплыл белый, как снег, гроб. Аликела отшатнулся от Лаки, отошёл, растерянный и прибитый. В недоумении попытался возражать:
      - Что ты городишь, девушка! – я семь лет, как вдов. Я только сейчас в себя пришёл. – И горько воскликнул:
      - В твоих руках средство – я мог бы забыть её. А ты – что ты делаешь?! Ты куда меня толкаешь?!

   Она молча выбралась из перины. Подошла, села на лавку против него. Гназд опустился опять на табурет перед нею - и обиженно молчал. Она заговорила ласково:
      - Как же трудно вам, мужчинам, на свете жить! Жалко вас. Чуть влюбитесь – сразу девиц в перины кидаете… Потерпи, пройдёт всё, Алику. Это время – как зима в году. Станут дни длиннее, снег растает, вскроются реки. А там – и травка первая, и первый цвет, и птичий щебет. А там и лето. Там и венец. После свадьбы, Алику, я исполню любое твоё желание.
   Ликельян разозлился.
      - Сейчас мне надо, Лаку, царевна ты моя ненаглядная, - сказал насмешливо. - Сейчас. А тогда – кто его знает, как сложится. Может, сто раз раздумаешь. Для кого-то вот бережёшь! На всякий случай! А ну как Аликела не потрафит?! Ты, я вижу, дева благоразумная, честь тебе и хвала. А меня уволь. У меня на белом свете дел хватает. Я не оттого у твоих ног сижу, что мне податься некуда. У меня по сторонам-весям дела стоят – ради тебя забросил. Я пять лет их ладил – там ещё и на десять работы хватит!
   Лака с опаской взглянула на него:
      - Ты что – уехать хочешь?
   Гназд пожал плечами:
      - Что за вопрос? Только пальчиком своим прелестным укажи – тут же меня не будет.
   Лицо её сделалось жалобным. Она умоляюще сложила руки и дрожащим голосом попросила:
      - Не надо… Не уезжай, Алику…
   Гназд жестоко глянул на неё:
      - Не печалься, - произнёс со злорадством. - Целее будешь. Береги своё сокровище! А то я тут всё руки тяну невпопад… Правильно. По рукам мне! Чтоб не приставал.
      - Алику… - глаза её наполнились слезами. Гназд продолжал всё так же ядовито:
      - Не плачь, лотос ты мой томный! Чего тебе Аликела? Получше кого найдёшь. Что я тебе, в самом деле, за жених? Не молод. Вдовец. Не веду под венец. Всё! - рявкнул с отчаяннием. - Свободна, птичка! Лети! А я уж своё – сам переживу!

   Аликела и сам не знал, как из него исторгаются столь ужасные речи и откуда такая злоба лезет. И главное – ни на минуту не сомневался, что не оставит девушку. Так же как не сомневался и в её чувствах.
   Но его злоба подействовала, Лака поверила и залилась слезами. И Гназд не успокаивал. Сидел, поникнув, против неё, слушал, как она плачет - и, с болью сжав кулаки, наслаждался.
   Она то рыдала, то всхлипывала:
      - Не надо, Алику! Не уезжай, Алику!
   Он молчал, стиснув зубы.
   Наконец, она устала плакать и сидела, нахохлившись, уронив голову на руки. Лица он не видел. И не глядя ей в лицо, Гназд объявил со всею холодностью, какую выцарапал из себя:
      - Вот что, хрусталь мой ломкий… Мне – две недели на сборы. Тебе – две недели на раздумья. Как решишь. Выгонишь – прощай! Своей рукой, как говорится…
   Тут голос у него сдал, он вынужден был на мгновенье замолкнуть. А когда заговорил, никак не мог попасть в нужную жёсткость.
      - А коль другое… - вывалилось из него совсем не так, не решительно, и вообще задрожало в горле, - … коли пожалеешь, коль поймёшь…, - и дальше не выдержал Гназд, страсть прорвалась - вскрикнул:
      - Только мигни!
   И тут же встал и подошёл к двери.

   Ну, и дурак ты оказался, Аликеле! С таким трудом всё устроил, еле-еле заманил её - и сам ей двери распахнул: «Что ж, порхай себе, бабочка пестрокрылая! Вольной – воля!». Ну, и упорхнула. Что ей, пестрокрылой? Впрочем, не упорхнула, конечно – поникнув, ушла в слезах. А всё равно ведь ушла. Не захотела в чужую перину. Своей думает дождаться. Дерёт, поди, перо - ладит приданое. Всё по чести, по закону. Ничего тут не скажешь. Как же это ты, Аликеле, разберёшь теперь всё это? Что ты делать-то будешь? Ушла от тебя девушка – а ведь ты уверен был – девушкой не уйдёт. Даже не сомневался. Заласкать надеялся, верил, что сумеешь. Не сумел. Как же это случилось-то? Ведь вот только что была здесь, в руках держал. Что ж ты сделал-то, что сказал не так? Эх, ты, любовник пылкий!

   И в ярости он головой в перину упал. В растрёпанную свою, несчастную перину. Мысли пошли – одна гаже другой. Как теперь? И в самом деле, что ль, уехать - как поначалу замышлял. Ведь не думал оставаться здесь надолго.
   Гназд представил себе, как живёт без него девушка в своей башне. В окно на дорогу глядит, жемчуг нижет, слёзы точит… Дни идут – в годы складываются. И сватаются к ней, красавице, поочерёдно, все молодцы нашей крепости. Одному отказала, другому… А в светёлке уж колко: приданное слажено, подруги все замужем, родные торопят… И где Аликела? И что с ним? Потускнели в памяти голос его да ласки… Сомненья пошли коварные: помнит ли да любит ли… И вот тут подойдёт какой-нибудь десятый-двадцатый-тридцатый-тысячный – да и приласкает. Да не хуже Аликелы. Что? Не приласкает? Много ласковых!

   И невзвидел Гназд белого света! «Никуда не уйду! - понял. - И что я на попятную пошёл? Что меня от неё отбросило? Призрак туманный? Память померкшая? Неужели так вечно и будет заглядывать мне смерть в глаза?»
   И тут свои же слова ему вспомнились: «Никогда не допущу, что б слёзы туманили ясный твой взор»… Да она уже у тебя плачет, Аликеле! Ещё не твоя – а уже в слезах… А ты говоришь - взял бы! Что ж ты так, Аликеле? Что за мысли у тебя пошли поганые? Как дошёл ты до жизни такой, чтобы невинную девицу заневолить? Никогда девицы от тебя не плакали…

   Из девиц он знал только Меланию. Когда их поженили, оба были девственниками. Целый год до женитьбы Алика ходил влюблённый под её окнами, пока, наконец, занавеска окна не приподнялась для него. Мелания дала согласие, и родители быстро договорились. Ликельян помнил минуты под венцом и свадебный пир, шумевший вокруг. Яркие пятна, всплески, голоса… Он ничего не видел и не слышал – он смотрел только на невесту и боялся поверить, что это сокровище отныне его…
   Их торжественно повели в опочивальню. Этого дома тогда не было – молодым постелили в каморке в доме родителей. Чинно-благопристойно ввели их в ту каморку, все раскланялись, честь по чести, и медленно, в стройном порядке, удалились.
   Лишь только за последним закрылась дверь, и звякнул засов, оба взглянули друг на друга и тут же, как подрубленные, пали в объятья.

   Что тут сказать? Аликела женился, ни разу до того не осквернившись блудной связью. Но в брачной постели у него не возникло вопроса, откуда у девушек ноги растут… В пылких порывах они тут же поладили и разобрались. Собственно, не они - любовь разобралась. Их удел – лишь искры до ослепления да счастья взахлёб, да напоследок – сладость забвения.
   На следующее утро кумушки, конечно, поинтересовались, простынки перебрали, да молодым до того дела не было. Они – друг на друга смотрели и ничего другого не замечали. Ничего не существовало тогда для Ликельяна, кроме сияющих глаз жены. Два года не в силах он был оторваться от этих глаз. На третий год стал замечать некоторое недоумение родных. Сперва не понял. Но вот однажды зазвал его к себе отец. Поговорили о том – о сём, расспросил он сына о житье-бытье, и так, к слову, осторожно поинтересовался, чем чета занимается наедине, и почему от праведных трудов никаких результатов.

Это впервые поколебало их счастье. Появилось чувство вины перед родными. С этим и жили. Ну, а потом…
Когда Меланьи не стало, родные, конечно, скорбели о ней, но больше – сына пытались утешить. И - кроме того – Ликельян почувствовал надежду, поселившуюся в их сердцах: авось, теперь удачнее женится. А он – взял обет. Это был для родителей, как гром среди ясного неба. Ликельян очень жалел мать, но уже ничего нельзя было сделать. Так и остался виноват он перед ними. Потому и пыжился изо всех сил – достаток в дом приносил. Но хотелось когда-нибудь принести и потомство. Эта мысль осталась навязчивой. Успеет, поди. Ещё не стар.
Или стар? Для нежной и юной Лаки – не стар ли? «Подрасти ещё, девушка, - твердил Аликела. - Окрепни, дабы выносить моё дитя. Понеси с первой законной ночи. Всей душой я этого хочу. Я обещаю, я клянусь надеть на тебя брачный венец. Но сейчас, пока он ещё в будущем – ты всё же не избегай меня!»
Ни одна возлюбленная не входила в его дом после Мелы. Лака права. Здесь присутствует Мелания. Здесь всё ещё супружеское ложе. Сегодня он попытался это изменить, и ему не удалось. Потому что дом – малый храм, и сюда надо вводить жену, а не любовницу. Любовницы – это там… В лесах-лугах, на дальних стоянках… Будет, будет тебе, Лаку, брачный венец.
Но сейчас - венец лета… Пётр и Павел. Томит жар полуденный. После праздника – косьба пойдёт. От работы этой не уедешь. А вот как откосятся, тут Аликела коня зауздает – да и сгинет… Нет, не надолго – на девичью горькую тоску. Пусть ещё чуток поплачет, раз уж начала. В слезах – сговорчивее будет.
Да ещё задумал он на дальних лесных покосах стожок-другой сметать. В тихую. Тайно… Прикинул, где… Место нехоженое-неезженное. Трава славная.
Как задумал – так и сделал. Дня через два – праздник минул – с братьями-другами намедни уговорившись, чуть рассвело, пошли по лугу – друг друга подкашивать – росу догонять… День, другой… Простору немеряно! Косить – не выкосить!
Напрочь баб забыли! Такая уж это работа. С ней – не забалуешь. Сумерки упадут на землю – а ты – на траву… Глаза смежишь, кажется, и ночь ещё не наступала, а уж рядом косами звенят – подбодряют. Становись в цепь. Не зевай – не слабей, а то не выкосишь!
Домой в эти дни не ходили – некогда… Там же и спали, и ели. Еду мужикам бабы носили. Девиц не посылали, потому Ликельян Лаку и не ждал. Да и не пошла бы она – уж больно греха боялась. А зря. Как раз тут-то Ликельян был для неё совершенно не опасен. Да и не до шуток – работа в голове. Это потом уж – как откосились, стал он по сторонам поглядывать, глазами её выискивать… Думал, может хоть сено поворошить придёт. Да, нет – без неё обошлось. Ладно, подождём. Никуда не денешься…

Вот тогда-то Аликела – косу на плечо, и шасть лесами. Уже один, втихаря…
Знал, куда шёл. Заранее место это присмотрел. По полянам покосил, два дня поработал – наработал порядком. Сушь стояла – ворошить и нужды нет! На глазах сохнет! И к исходу седмицы сметал Гназд четыре стожка. И не вразброс, а не поленился рядом их всех поставить, друг против друга. Хорошее место. Ни души кругом. Одни птицы звенят. А цветов – цветов нет: все покошены.
Никому Гназд, понятно, про те стожки не сказал. Никелика-брат приставал, было – где да где сметал? – да Ликельян отговорился, мол, хлопотно объяснять. Потом, как лес опадёт, покажу… Тот и унялся.

Меж тем подошли к концу назначенные злым Гназдом две недели. За это время ни разу не видел он свою царевну, и потому день в день, срок в срок отправился в гости к другу. Давно не был. Да что – Ликельян… Тот и сам-то дома давно не был. Страда, понимаешь…
У друга за обедом, улучшив минуту, поднял Гназд на притихшую лапушку тяжёлый взгляд. Сквозь зубы, коротко и глухо, со смешком спросил:
      - Что надумала, кремнёвая?
Она задрожала да заёрзала – рта раскрыть не смогла. Тёмный ореол вокруг глаз выдавал бессонные ночи в слезах. Ликельян понял это, в первый момент смягчился, но тут же одёрнул себя. Нельзя! Только дай слабину – по новому кругу пойдёт морочить голову…
Сказал ей не глядя, твёрдо и холодно:
      - Завтра за ответом приду…
Пришёл. Но девушку не нашёл. Понятно, спряталась: в надежде, что как-нибудь без объяснений, всё обойдётся, и Гназд будет и дальше жить ожиданием. Но он уже знал, что делал.

Аликела пришёл объявить Северике об изменившихся планах, о грядущем отъезде. Тот очень удивился: дела свои Аликела разбросал и пристроил наилучшим образом. Можно бы и не спешить. Но Ликельян откопал неучтённые прорехи и сослался на необходимость срочно их исправить. Северика пожал плечами:
      - Больно ты пуглив. Сложится как-нибудь…
Впрочем, не уговаривал: поезжай, мол, раз тебе так спокойнее. Он вообще последнее время часто стал дружку удивляться.

Ликельян не лгал: у него действительно были кое-какие недоделки, которые недурно разобрать, воспользовавшись отъездом. И он действительно сделал кое-что ощутимое. Но всерьёз за дела не брался – не затем уехал. Он – чуть справился – домой заспешил-заторопился. Как на крыльях обратно летел. И к Даре не заехал – не до неё! Домой рвался, как остервенелый. Четыре смётанных стожка пред глазами так и стояли. Дни медово-золотые грезились. И не зря грезились. Пришли-замелькали, наконец, сладостные эти дни… Как же он ждал их и сколько добивался!
Он ведь добился своего – не удалось голубушке отвертеться!
Он же так поступил: мол, не хочешь – не надо, оседлал коня, со всеми простился - к Северике лишь поклониться на дорожку зашёл. И с ним, и с семьёй распрощался.
      - А сестрёнка, - спрашивает, – где? – ну, «до свиданья»-то сказать…
А сестрёнки-то и нет: исчезла с утра пораньше. Подхватила корзину постиранного белья – и со двора.
Ну, куда с бельём? С бельём на речку: полоскать.
А знала, что Гназд уедет. Все знали. «Ну, что ж, - подумал тот, - рано ушла – видно, не спалось».
Выехал из крепости, всё, как положено. У того места, где у дороги тропинка к речке, к притоку малому, спешился, коня в поводу повёл. По сторонам поглядывает. Ждёт… «Не может, - думает, - не проститься со мной. Иссохнет же! Не выдержит!»

Берег весь ольхой зарос – не продерёшься. Только тропинка одна и есть. Постоял Гназд, коня привязал – и по этой тропинке… Десяток шагов прошёл, чуть свернул – и увидел: вот она! Стоит и смотрит. Растерянная вся, настороженная… И назад шатнулась – вроде, бежать…
Как же Гназд обрадовался – слов не найти! Навстречу руки протянул – ну, и речь потекла – слаще не было. Так что она сразу же улыбнулась – не удержалась – и руку подала. Тут же притянул он её к себе, обнял, благо ни души вокруг.
      - Расстаёмся же, - говорит, - птичка ты моя – лазоревка! Отпускаешь ты меня в дальние края – не хочешь удержать… Обещаешь дождаться? А лучше б не отпускала…
      - Не отпускаю я тебя, Алику. Сам ты уходишь – меня покидаешь, лучшей доли ищешь. А никто не полюбит сильней меня!
   Тут пошли слёзы да упрёки:
      - Есть девицы краше, а любить сильней не будут!
      - Нет девиц краше… и нет до девиц мне дела! Не к ним бегу – от тебя бегу! Тоска заела – без тебя быть!
   От чистого сердца Аликела говорил, а нож из ножен всё ж вынул: такую речь дальше повёл:
      - Берусь я за тяжкое дело без роздыху, что б уста твои сладкие, да очи влекущие, да всю прелесть твою вешнюю – из головы выбросить. Попрощайся со мной, песня соловьиная! Проводи меня… Кто знает, когда ещё увидимся!
   Ну, тут уж – какое сердце не дрогнет! Конечно, девушка заплакала:
      - Не уезжай, Алику!
      - Да вернусь я, - вовремя спохватился Гназд: видит, совсем уж запугал. - Это я на всякий случай говорю… А так – я вернусь к тебе. Жди меня. Никуда я от тебя не денусь.
      - Ты скорее вернись…
      - Ну, конечно, поспешу! Из любой дали – вернусь – не промахнусь! Как всё отлажу – тут уж не промажу! Я ж – пристрелявшись… Держи меня только крепче, не отпускай! Смотри, Лаку!
      - Во мне не сомневайся, - прошептала она, - со мной ты будешь счастлив… Я очень тебя люблю!

   Когда она так сказала, Гназд потянул её за собой – туда, где конь был привязан:
      - Проводи меня…
   Она побрела со ним рядом, то и дело прикладываясь головой к его плечу. Прошли немного, коня Ликельян отвязал, ведёт в поводу. Одной рукой. А другой – её обнимает. Выбрались на дорогу, ещё с десяток сажен понежились. Она остановилась:
      - Довольно, Алику… Увидят…
      - Не увидят. Ещё проводи.
   Ещё потянули блаженства … Кругом – никого. Только она напряжённая вся, неспокойно ей. И с Гназдом своим расстаться не может – и рядом идти тревожно. Всё ж, вздохнув, отстранилась:
      - Ну, до встречи, Алику… Скорей возвращайся!

А этому Алике обидно до смерти! «Неужели, - думает, - так и отпустит? Неужели в стремя не вцепится?»
Отвернулся от неё. С досадой шагнул к коню, сунул ногу в стремя и злым рывком в седло взметнулся. Тут девушку и прорвало - как вскрикнет: «Алику!» Он разом с размаху на землю прыгнул.
      - Что? – надвинулся на неё с усмешкой, и голубые глаза странно засветились. Спросил едва слышно:
      - Может, не уезжать?
Она колыхнулась, умоляюще взглянула. Гназд не дал опомниться. Дёрнул её, вскинул в в седло и сам следом вскочил. И шпоры! Силой удержал, как она вниз рванулась: «Алику!»
      - Не бойся, звезда моя… - зашептал торопливо, прижав её к себе, - щас отпущу… Ты проводи меня подальше…
И всё удерживая её – бережно, но крепко - то и дело добавлял севшим от напряжения голосом:
      - Ещё немного, Лаку… Ну, ещё… Ещё совсем чуть-чуть!
И – коня в галоп пустил.

Полетел он ветром – вихрем – молодым орлом… В один скок с дороги на лесную тропу сошёл – по сторонам ветки захлестали…
      - Куда ты?! - ахнула Лака.
      - Да я тут напрямик… - пробормотал он сквозь зубы, - что б не попался кто на дороге… Не бойся…
И всё время твердил это: «Не бойся, - да, - не бойся…»
Девушка, прижавшись к нему, то затихнет, то дёрнется. Коварный Гназд ей шепнул тогда:
      - Погоди, лань моя лесная… Показать тебе тут что-то хочу – раз ненароком поблизости оказались…
      - А что?
      - Увидишь…
Она примолкла. Гназд пронёсся с ней лесом до того места, где втихаря косил… Где стожки сметал…
Вот это место. Вот эти стожки.
Из лесу он выехал на поляну. Возле ближней сосенки спешился, привязал коня, с седла девушку снял.
Она не поймёт, оглядывается. Он рукой пред ней повёл, указывая вокруг:
      - Вот, смотри, - проговорил с печалью. - Здесь Аликела для любви косил. О тебе мечтал. В счастье верил. Здесь, Лаку, каждая травка, каждый стебель дышит любовью к тебе…
Она поникла головой. И Гназд стоял, голову уронив. Глядел с грустью – не на девушку, а на стога. Кроткий весь и покорный. И даже неопасный. Как будто и не бросал её в седло. А утро кругом – светлое, яркое… Уж не раннее – печь начинает. День будет жарким. Солнце поляну заливает, птицы по веткам распевают. Не соловьи, конечно. Да и роз нет. И вообще нет цветов. Все в стогах лежат. Все Гназд покосил. Для красавицы. Она у него – единственный цветок на всей поляне – вместо всех прочих.

      - Давай присядем на прощанье, - тихо предложил он. - Хоть этим труды мои почтим, мечты – утешим.
   Посередине, меж стогов, сено Гназд не убрал. Нагрёб его туда, а на стог закидывать не стал. Подождать решил… Были надежды…
Вот там, в середине между стогов, и устроились Гназд и девушка. Под одним из них, прислонившись к нему спиной. И конечно, обнялись. И конечно, друг к другу прижались. А что такое свежевыкошенное сено в жаркий день? Голова же идёт кругом от аромата его! Ну, и пошла. И у него. И у неё. Горячая волна захлестнула обоих, подняла и с размаху грянула на камни.
      - Не бойся! - в который раз успел повторить ей Гназд, уже взлетая на той волне. - Только побудь со мной – я ничего тебе не сделаю… - хрипло прошептал, как поначалу она спохватилась. А потом белый свет поплыл у неё пред глазами. И против Гназда она уже ничего не могла. В жаркий полдень, в лучах яркого солнца, в пахучих травах и пылких объятьях пробил её час. Трепещущий и влажный, бутон развернулся навстречу ему, и он ударил в тугую сердцевину.

   Когда они выплыли из небытия, солнце уже перешло далеко к западу. В понятие «счастье» не укладывалось то, что Ликельян испытывал в эти минуты. Это было какое-то сверхсчастье, тысячесчастье, неисчислимо-счастье… С жадным трепетом прижимал он к сердцу возлюбленную, и можно было подумать – от малейшего их разъятья рухнет мир.
   Твоё! Твоё, Аликеле! Твой ветроград потаённый! Твой сад плодоносный за крепкой оградой, куда не задувает ветер и не доносятся степные ураганы. Пусть шелестит он тихо густой и свежей листвой. Пусть наливаются-зреют сладостные плоды его. Отныне с низким поклоном и на золотом узорном блюде станут подавать тебе, Аликеле, сахарную мякоть их, щедрую их сочность. Для тебя разломаны соты ульев сада твоего, и кому, как ни тебе, их взломавшему, черпать от них янтарный мёд без края… Лишь крепче запирай садовую калитку и тщательней ограду поправляй, отвращая бури.

Истерзанная царевна подняла на Гназда молящие глаза:
      - Ну, а теперь, Алику, - прошептала надрывно, - теперь… ты не уедешь?
Он погладил её по растрёпанным волосам, долго разглядывал, из-под полуприкрытых век. Наконец, произнёс – серьёзно и просто:
      - Твой теперь Аликела. Всё. По гроб…
Хотя знал, что сегодня же его здесь не будет. Но это дела не меняло. Надо было разрешить этот вопрос. На время он оставил завоёванное царство. Мысли устремились на поле деятельности.

   Гназд поднялся с прибитого сена, оглянулся по сторонам и с высоты роста воззрился на девочку. Среди золотистых россыпей лежала паросская статуя без признаков движения, и, похоже было, с ней придётся повозиться. Гназд постоял и пошёл к лошади - перевести на новую траву. Лака искоса наблюдала за ним своими огромными глазами, будто в первый раз видела это пружинистое ловкое существо. Ликельян подмигнул ей, причмокнул, кивая на её лебяжьи изгибы. Помахал издалека рукой и, взглянув на солнце, прикинул свой путь. В голове пошли вычисления: если он вернёт лапушку обратно к речке и выедет через час, куда он сегодня поспеет, и в какую сторону лучше податься, и с каких дел начать? Сообразив всё это, вернулся он к Лаке, опустился рядом на сено. Она повернулась к нему вопрошающе. Гназд взглянул на неё спокойно и прямо:
      - Выслушай меня, роза моя благоуханная! Отныне мы принадлежим друг другу. Всегда, везде, каждый день и каждую ночь мы будем вместе. Мы будем жить друг для друга, и счастье у нас будет одно на двоих. Через неделю… ну, может, дней через девять-десять мы опять встретимся и будем вместе. За это время ты, - он слегка улыбнулся и провёл ладонью по девичьему колену, - оправишься от ран. И соскучишься по мне. Мы встретимся, и больше никуда я от тебя не уеду.
      - А сейчас, - Лака прикусила губу, - ты уедешь?
   Аликела пожал плечами:
      - Ну, сначала верну тебя назад…
   И, отойдя от Лаки, он принялся приводить в порядок и себя, и поле битвы. Потом принёс девочке платье и подвёл коня:
      - Ну, что? Поедем, царевна моя?
   Она вздохнула:
      - Поедем, Алику…
   Больше ничего не добавила, хоть и могла.
Собрались быстро, Гназд вскочил в седло позади своей куколки, и, направляя лошадь к дому, ещё раз обернулся на стожки.
      - Придём сюда, как я вернусь? – спросил Лаку, - будешь любить это место?
Она, вспыхнув, кивнула и сжала ему руку.

При повороте на большак, неподалёку от реки, где обычно полоскались девчонки, они расстались. Почти спокойно. Ликельян спустил её на землю:
      - Ну, что ж, - сказал, хмурясь, - прости, лапушка… Жаль расставаться, да делать нечего… На сей раз придётся…
Она не спорила – покорно проводила. Аликела вспрыгнул на коня, махнул рукой:
   - Прощай! Жди!
И, в последний миг с седла свесившись, голос понизил:
   - Смотри – жадным вернусь…
С тем и отбыл.

   Полетел, сам не свой от счастья. На сердце победные трубы играли. В мышцах – лёгкость-радость звенела. Скакал – посвистывал, усы покручивал, кнутом пощёлкивал – пред глазами плыла красавица во всех своих прелестях. А в голове уже работала мысль, как бы получше договориться, условиться, да, всё раскидав, поскорей от дел избавиться – и назад. Заждётся, сладкая! Стал думать – не влипнуть бы в новые заботы, не наделать бы глупостей. Это раньше он своей головы не жалел. Теперь ему голова очень даже нужна! Необходима просто! У него ж царевна во дворце! Жемчуг в ларце!

   Оно конечно – делу время – потехе час… Нельзя ради женщины дело между рук пускать. Так ведь у него – случай особый! Много на карту поставлено. Никакой барыш того не стоит! Ни одна женщина более не занимает его. Да что женщина – ему для царевны своей и жизни не жаль! Кроме неё вообще ничего не нужно!
   За всю поездку не наведался он ни к одной подружке. В первую очередь, конечно, ради Лаки – что б ей одной себя принести. Но – и самому не хотелось. После такой девушки все уродами казались.
Один только случай был. Ну, там – разговор особый. Та женщина была более чем немолода, и более чем дурна. Ведьма ведьмой. Зато сильная, властная - после покойного мужа сама вела его дела, приходилось с ней считаться. А без постельной валюты не стоило и соваться. Из-за того, что поначалу попробовал Гназд обойти пикантный вопрос, чёртова перечница три дня морочила ему голову и до того взбесила, что он с одной только злости – злость в таком деле не хуже любви - свалил её в постель. Она все свои сделки заключала в спальне – это у неё обычай такой. Едва отстрочил её со всей свирепостью (на ж! тебе, расшибу, ворона всклокоченная!), тут же, не вставая, всё и сладили. Через полчаса его след простыл.
   После этой гарпии побывал Гназд ещё в трёх городах, семи местах. Ну, с мужиком поладить не в пример легче, чем с бабой! Там всё в момент устроилось. Час, другой – и по рукам ударили.
   Короче, из-за старой ведьмы домой он возвращался только через две недели. Не вышло, как обещал. Спешил, не то слово: грустит, небось, кошечка у окошечка – глазки проглядела. Вот и нёсся, как угорелый, ночевал, где попало.
   Домой вернулся замученный и до того усталый, что только и хватило сил – коня, как следует, поставить. Уже в глубокой темноте дотащился до постели и как был – в сапогах и кобеняке – рухнул на перину и мгновенно провалился в сон.
   Неизвестно, сколько длился этот сон, но среди ночи осторожно открылась незапертая дверь. Гназд услышал этот шорох – только сквозь сон не понял: думал, снится. Но затем с усилием отогнал дремоту: почувствовал тихие шаги. Кто-то подошёл к постели, присел на край, слегка опёрся на него руками и положил ему на грудь голову. Пушистые волосы рассыпались по старому кафтану. Это напоминало красивый сказочный сон. Но явно не было сном. Гназд окончательно проснулся, и, решившись, быстро и цепко схватил лежащую на груди фею. Сгрёб, ощупал – и понял.
      - А, дева райская? – спросил. – Что, прилетела проведать меня, грешного?
      - Нет, это я! - запротестовала дочь человеческая, - а ты райскую деву предпочитаешь?
   Ревнивая. Ни жены не терпит, ни райской девы. Гназд засмеялся. Обрадовался:
      - Ты пришла ко мне, радость моя искромётная!? Посмела? Решилась?
   Но тут же виновато оговорился:
      - Я только с дороги, услада моя. На мне пыль дорожная…
      - Да ты спи. Я сейчас уйду. Мне бы только увидеть тебя, увериться, что вернулся! До утра мочи нет терпеть!
      - Как ты узнала, что вернулся?
      - Пришла и увидела…
      -Ты что же – приходила уже?
      - Сегодня четвёртый раз, как я вхожу к тебе. А тебя нет и нет. Каждый раз, в пустом доме, сердце моё кровью исходит, а глаза застят слёзы. Потому что я не могу без тебя ни дня, ни часа!

   Сон с Аликелы слетел совершенно. Он вскочил и притянул к себе красавицу. Тут же любовь вступила в свои права. Уже ни о чём не спрашивала.
      - Как же я рвался к тебе, лёгкое моё облачко…
      - Как же я измучилась в ожидании, ветер мой вольный…
      - Примешь меня теперь, черешня моя плодоносная?
      - Для тебя одного все цветы осыпные, и все плоды наливные, а хочешь – в щепки ствол раскалывай…. Мне ничего не жаль!
Пылкая была ночь. Жерло клокочущего вулкана. Когда Гназд очнулся, фея исчезла. То ли сон, то ли явь…

А на следующую ночь она явилась вновь, едва лишь мир затих и в сон погрузился. И тут уж был молодец не пыльный-потасканный, а чистый-блестящий, в баньке попаренный, маслом душистым натёртый – что б способней гладкое тело к себе прижимать…
Ночи пошли чёрные, бархатные, все в алмазных россыпях. Звёзды с неба сыпались, как сумасшедшие. Роскошный благодатный август стоял. Нет слаще месяца в году. Нет – томлённей-медовей. Нет – щедрей. Месяц яблок душистых, груш сочных, слив тугих. Месяц красоты женской. Месяц счастливых любовников. И были они безмерно счастливы. Летел август, удила закусив. Не замечали они его полёта. Ни сентября – ни октября не заметили, ни снега первого, ни первых морозов. Неслось счастье с посвистом-гиканьем, аукало-перекликалось, звенело-дразнилось – ну же! Лови, коль не слабо! Не споткнись! Отведай-испей, утоли жажду – да не захлебнись, смотри! Счастье – оно такое! Оно – взахлёб!
Катилось счастье перекати-полем, по лесам, полям, хлебам сжатым. Катилось снежным клубочком по первой пороше, по сугробам пушистым, по насту скрипящему… По пути зимнему, по полозу санному мчалось счастье, на лихих конях, без удержу! Знай, гонится-стремится – куда вынесет?!
Вынесло их, в колею свалило, полозом переехало, в чистом поле бросило - через полтора года, к следующей зиме.