Призвав к себе на помощь всё терпение и выдержку, какими я только мог обладать, я решил сначала хорошенько изучить новый город и лишь потом заняться поисками брата. Какое-то смутное, отдалённое предчувствие подсказывало мне не переходить к активным действиям и постараться понять, почему Дмитрий Александрович написал мне, мол, я сам всё пойму. Существует, правда, вероятность, что он имел в виду самого Антона, его жизнь или душевное состояние, но… но старик этот не столь прост, и ожидать от него нужно исключительно неожиданностей. Так что вполне возможно следующее: я терялся в догадках и принял определённое решение, однако все мои предположения оказались абсолютно неправильными, и на самом деле ход событий совершенно иной, нежели я предполагал. Ну не верил я, что обладаю достаточным умом и сообразительностью, чтобы разгадать намерения такого странного, непредсказуемого человека.
К слову об уме. Я никогда не считал себя умным или смышлёным. Наоборот, если мне только случалось думать о подобном, то я спешно опровергал эти суждения и всячески пытался доказать себе, что я хуже, гораздо хуже; надо сказать, это приносило мне некоторое удовольствие. Было легче обвинить себя во всех смертных грехах, чем сделать хоть какой-то, даже самый незначительный комплимент, даже если факты были против моей чрезмерной скромности или же обыкновеннейшей глупости. В последнее время я поумерил свой пыл и постарался стать благоразумней; но я снова забегаю вперёд.
Итак, я встал с кровати, переоделся, вышел из своей крохотной грязной комнаты и направился прямо в город (гостиница была далеко от центра). Как я уже упоминал, мною руководило исключительно неясное, но сильное предчувствие, как бы следившее за моим маршрутом — стоило мне забыться и свернуть с дороги, как сердце начинало тревожно колотиться, а руки — дрожать; что это было, я и сам не знаю. Инстинкт, быть может, или чувство долга (которое, собственно, спало во мне крепким сном, но вполне могло пробудиться). Так, изучая окрестные виды и многочисленные каменные домишки, я добрался до наиболее оживлённых мест.
Вначале дорога, петляя и извиваясь, довела меня до длинной ухоженной набережной, на которой, впрочем, не было ни толпы, ни особого шума. Лишь бесконечные громкие разговоры, смешки, перешёптывания — одним словом, типичнейшая картина, не представляющая собой ничего особенного. Я, конечно же, ошибался — это, пожалуй, моё любимое занятие. Делая сотни, тысячи ошибок и каждый день, шаг за шагом создавая свой собственный путь, я пробираюсь сквозь тернии и бесчисленные преграды навстречу неизвестности. Учиться на чужих ошибках сложно и неэффективно, а последствия своих обычно запоминаются надолго, и я учился на своих поражениях, вернее, старался учиться. Ошибки для меня лишь повод двигаться дальше и совершенствоваться.
Так вот, я жестоко ошибался, полагая, что зрелище, открывшееся передо мной, ничем не отличается от миллионов предыдущих. Возможно, если бы я пригляделся к лицам собравшихся, если бы прислушался к их голосам и диалогам, то дело приняло бы совсем другой оборот и… а впрочем, к чему гадать? Я ни на что не обратил внимания, наивный дурак, зацикленный на собственном прошлом, и беспокойно двинулся дальше, видя в каждом прохожем своего брата и беспрестанно думая о нём.
Я пересёк какую-то узкую улочку, обнаружил себя стоящим на огромной безлюдной площади и, задумчиво повертев головой, пошёл вперёд, ничего толком не соображая и не понимая даже, куда и зачем иду. Я заметил разве что, что в некоторых местах города царило необычайное оживление, что множество людей вышло из домов, чтобы постоять и поговорить некоторое время, а затем, вероятно, вновь разойтись. Каков смысл?.. Скорее всего, произошло событие, взволновавшее большинство населения – приехал какой-то важный человек, случилось что-то внезапное… да мало ли, что стряслось. Как будто людям нужен повод, чтобы потревожиться и посплетничать.
С трудом размышляя и шатаясь из стороны в сторону (хотя я не пил), шёл я куда-то вдаль, сам не зная куда, и постепенно терял ориентацию в пространстве. Такое бывает со мной довольно часто в минуты тревоги и забытья; мысли об Антоне не давали мне мыслить холодно и трезво, а сам факт, что он здесь, в этом городе, попросту сводил меня с ума. Я был счастлив до омерзения и в то же время жутко встревожен по неизвестной мне причине, но вскоре радость и ошеломление сменились страхом быть неузнанным, отвергнутым, чужим и лишним. Я понимал, что мы с ним никогда не были друзьями, но я всё же его брат… хотя знал ли я его когда-нибудь? Вдруг он не такой уж и хороший человек, не идеален и не безупречен, как думалось мне большую часть моей жизни?..
Но я тут же избавился от этих страшных мыслей. Да как я вообще мог подумать, что Антон, тот самый Антон, мой защитник, мой спаситель, отлично знакомый с понятием чести, может оказаться не таким, каким я представлял его все эти несколько лет? Нет, он ни в коем случае не забыл меня!.. Однако с тех пор в душе моей пустил корни отвратный росток сомнения.
***
Дальнейший свой путь я, хоть убейте, не помню. Вот абсолютно. Ни одной мысли, ни одного воспоминания, ни одного образа не промелькнуло в моей голове на следующее утро, когда я пытался восстановить события прошедшего вечера. Кажется, я всё ещё шёл — конечно, я не прекращал ходьбу и, по-моему, даже ни разу не остановился, — но куда и зачем я шёл?.. О, это долгое время не давало мне покоя. Всё было словно в тумане: улицы, дороги, здания, деревья смешались в одно целое, превратившись в пёструю незапоминающуюся картинку.
Но самое странное то, что я отнюдь не был пьян. Возможно, всё это от навязчивой идеи и предвкушения будущей встречи с Антоном. А впрочем, я и сам себя не до конца знаю, и вполне вероятно, что это попросту ещё одна моя дурная черта характера — впадать в забытье по, казалось бы, мелочному поводу. Или же случилось ещё что-то. Не знаю. Одно лишь известно — проснулся я перед тем самым домом, который привлёк моё внимание при въезде в город, и совершенно не помнил, как там оказался.
Не буду описывать моё недоумение и попытки выудить из памяти хоть какое-то, даже самое незначительное воспоминание, да и не нужно это. Упомяну лишь, что я подумал, для чего ходил в неизвестном направлении, словно последний пьяница, и был обеспокоен назойливыми мыслями о брате. Создавалось впечатление, что я бреду куда-то по неясной причине и выдумываю себе несуществующие проблемы, буквально воспламеняясь от населявших мою душу идей и забывая всё на свете. А главное — виной этому тот, которому уж точно не до меня. Тот, кто стал для меня действительно всем. Безмерно для меня важный и заслуживший моё бесконечное уважение.
Этот злосчастный дом уже второй раз попадался на моём пути, и каждый раз при необычных обстоятельствах. Любой другой здравомыслящий человек поинтересовался бы, кто его обладатель и что это вообще за здание — любой, но только не я. Мне всегда думалось, что моя рассеянность рано или поздно уничтожит меня, погубит, сведёт в могилу, правда, я не делал ровным счётом ничего, чтобы это изменить. Тогда страшная несобранность лишь подвела меня и как знать, быть может, прояви я в тот день интерес к богатому дому, всё сложилось бы иначе и, вероятно, даже лучше, чем оно сложилось на самом деле. Но я вновь делаю очередную бесполезную вещь, которую так люблю делать — забегаю вперёд.
Вернувшись в свой бедный номер, я, ошеломлённый и, как обычно, ничего не понимающий, принялся размышлять и анализировать ситуацию. Конечно же, первое время у меня не получалось — голова ужасно гудела. После, наверное, двадцатой попытки собрать свои мысли в единое целое я решил отвлечься и посмотреть на себя в маленькое пыльное зеркало, висевшее на двери. И, как и следовало ожидать, увиденное вовсе меня не обрадовало — грязные растрёпанные волосы, столь же грязное осунувшееся лицо, совершенно дикий взгляд и огромные выпученные глаза, абсолютно чёрные, горящие истинным безумством; сохранилось ли во мне что-то человеческое?.. Надо сказать, я был довольно крепкого телосложения, но в последнее время очень похудел и побледнел, скорее всего, от постоянного голода. Как бы то ни было, я походил на какого-то бездомного хулигана, да к тому же больного рассудком. Иногда от меня даже шарахаются прохожие. Забавно.
Посмотрев на себя и оставшись более-менее равнодушным, я сел на кровать и обхватил руками голову. Меня не покидала отвратительная мысль, что я зря теряю драгоценное время, вечно думаю о неважных вещах и беспокоюсь по незначительным пустякам. Полагаю, так оно и было — не отрекаюсь от собственных ошибок и собственной глупости. В любом случае, даже задумываясь о том, что я совершаю бесполезные действия или вообще сижу на месте, ничего не делая, я по-прежнему не пытался что-либо поменять и лишь размышлял о своей неудаче. Эта привычка, ненавистная мною с давних пор, раздражала меня и тогда, но, как уже можно было догадаться, я не исправился и не изменился. Всё осталось на своих местах. И это меня тоже бесило.
Я начал думать о своих недостатках. О, их у меня просто великое множество — начиная с изумительной расхлябанности, потрясающей безответственности и восхитительной лености и кончая необыкновенной недалёкостью, которая дана далеко не каждому сумасшедшему лентяю. Придя к выводу (не в первый раз), что я гадкий, гадкий, абсолютно гадкий человек, в отличие от своего идеального брата, я внезапно вскочил на ноги и тут же обессиленно упал на кровать.
Снова оказавшись в постели, я мигом забыл своё странное поведение и весь отдался мыслям об Антоне, раздумывая, какой будет наша встреча и не забыл ли он меня. Я всегда был удивительно легкомыслен во всём, что не касалось моего брата.
***
Моя встреча с Антоном оказалась очень неожиданной.
Начну с того, что, во-первых, она всё-таки произошла, и это было для меня удивительно — я, разумеется, надеялся на то, что она наступит, но в то же время не верил, что это случится так скоро и вообще случится. Наверное, боялся. Ожидал, мечтал, надеялся и… боялся. А во-вторых, тот человек, в которого превратился мой брат за эти несколько лет, никак не соответствовал моим представлениям и даже страхам, что меня несколько озадачило. Искренний, смелый, решительный и скромный (по крайней мере, мне больше всего запомнились именно эти черты его замечательного характера), он никак не мог стать тем, кем стал. Понятия не имею, как так получилось; то, что увидел я, не походило ни под одну из моих многочисленных догадок.
Но всё по порядку.
На следующий день я вновь отправился в город, на этот раз не забываясь и уже полностью контролируя себя. Не успел я дойти до набережной (которая находилась не так уж далеко от гостиницы), как почувствовал сильный толчок куда-то в спину. Тогда я шёл по безлюдной мрачной улочке, бесконечно длинной, окружённой молчаливой вереницей столь же мрачных домов. Высокие серые здания, казалось, внимательно рассматривали меня, незваного гостя, и провожали своими жуткими, печальными взглядами под тяжёлым полотном мёртвой тишины. И становилось так необычно и страшно, что дальнейшее нахождение здесь было попросту невыносимым. Но я сумел справиться с влиянием зловещей атмосферы и не погрузился в долгие раздумья (до сих пор не понимаю, каким образом), что было чуть ли не моим любимым занятием.
Так вот, оказалось, в спину меня толкнул мой же родной брат, Антон, Антон Иванович Алексеев, мой школьный идол, дважды меня спасший. Порыв ветра сбил его с ног, отчего он едва не упал на единственную преграду на его пути — меня самого. И тогда я обернулся — сделал роковое движение навстречу чему-то неизведанному и, признаюсь, пугающему, но я повернулся к своей мечте. И как знать, быть может, я стал бы совсем иным человеком, если бы не встретил его; в тот момент вся жизнь моя обрела смысл. Я ясно ощутил, что падаю в бездну, понимая — нет пути назад.
О, у любого другого человека были бы шансы спастись (если это слово, конечно, подходит к данной ситуации), уйти, убежать, уехать, скрыться… но у меня их не было. Не существовало ни малейшей возможности развернуться и обратиться в бегство. Я попался в ловушку — все двери захлопнулись; я остался один посреди кромешной тьмы неизвестности в неясном страхе, похоже, быть отвергнутым и изгнанным. Мне стало плохо. Глаза мои, как говорил потом сам Антон, будто вспыхнули и загорелись, в лице промелькнуло нечто, напоминающее надежду, а ноги подкосились — и я тяжело рухнул на колени, то ли от шока, то ли от бессилия.
Трудно передать ту бурю эмоций, бушевавшую внутри меня. Сразу отмечу, что именно они властвовали надо мной и моим рассудком, а в голове моей так и не пронеслось ни одной значимой мысли. Какие-то детские воспоминания, образы одноклассников, памятные слова брата вперемешку с изумлением, ошеломлением, усталостью, счастьем, настороженностью, радостью, восторгом и ещё с чем-то, что я не смог вспомнить впоследствии. Жалкие остатки гордости не позволили мне броситься на Антона с различными восклицаниями, а выждать, понаблюдать за его реакцией (насколько это было возможно в моём тогдашнем положении), предоставить ему право сделать первый шаг. И я остался на коленях, дрожа и безмолвствуя.
Он настолько изменился, что я узнал лишь некоторые черты его лица. Он стал абсолютным щёголем, да к тому же полным гордыни и самомнения. Аккуратные дорогие одежды, даже заносчивость — всё это ввело меня в состояние истинного шока, настолько это было удивительно; к тому же, что-то неестественное, лживое, искусственное мелькало во всём его внешнем виде — такое, что вызывало во мне отдалённое отвращение. И ни следа былой доброты и искренности в насмешливых голубых глазах. Тщательно вылизанные блондинистые волосы вместо прежней неряшливой причёски, ухоженность, утончённость и фальшивость — вот что предстало предо мной в лице моего всегдашнего идеала.
Но я верил, я продолжал надеяться, что в душе он остался таким же. Ошибался я или нет, выяснится чуть позже — но пока во мне боролись привычная вера в свой идол и в увиденное только что, собственными глазами, которым я так не желал верить. Зрелище это не потрясло меня, нет — оно вогнало меня в ступор: я не знал, что делать дальше, как поступить, забыть ли, встать ли, уйти ли куда-то далеко и навечно, похоронить ли такую живую, такую светлую мечту… или же остаться и полететь в пропасть? Впрочем, выбор оказался очевиден — хотя бы потому, что у меня его и не было.
Казалось, он узнал меня. На губах его заиграла презрительно-изумлённая улыбка, но внутри — я это чувствовал! — он обрадовался старому знакомому. Наши представления и мнения друг о друге разнились, к сожалению или к счастью. Но я точно знал — он не забыл меня, не забыл ничего, и вспоминал обо мне с теплотой; он помнил, помнил, помнил! Значит, все мои опасения были напрасны, и он остался человеком, остался тем же Антоном, так дорогим моему сердцу, и сохранил душу, сохранил чистоту, сохранил свет и себя!.. По рассказу брата, тогда мои глаза заблестели, и я поднял голову, восторженно и преданно взирая на своего давнего кумира, хотя мы и продолжали упорно хранить молчание.
— А ты помнишь… — мой голос был на удивление хриплым, — дело чести?
На мгновение в его улыбке промелькнуло нечто доброе и даже застенчивое — лишь на мгновение, но этого мне хватило на всю оставшуюся жизнь. Удивительно, как я не разрыдался от переизбытка эмоций — невероятнейшим образом мне удалось сдержать себя. Я тут же отказался от всех своих критических замечаний в адрес брата и уже готов был целовать ему руки, но меня прервали его слова, прозвучавшие слишком неожиданно.
— Пойдём… нам нужно о многом поговорить, — он произнёс это тихо, но твёрдо, и мне показалось на миг, что в его голосе прозвучало некое подобие яда, но я эту страшную догадку я быстро отверг. Тем более что я не должен вмешиваться в его жизнь — я знаю, кто он в душе, и если он ведёт себя по-другому, значит, так нужно. — Пойдём…
Я медленно встал с колен, уже постепенно приходя в себя, и с несколько воодушевлённым видом пошёл за ним.
***
Незаметно мы оказались в каком-то кафе, куда-то сели и принялись слушать волшебную тишину, изредка прерываемую голосами других посетителей. Воцарилось смущённое, неловкое и даже волнительное безмолвие, когда хочешь сказать так много, но не можешь связать и двух слов, и мучаешься от этой глупости, но осознаёшь своё полное бессилие. Я в сотый, нет, в тысячный раз убедился, что молчание всегда бывает разным, зависящим от обстановки, атмосферы и людей. Оно может быть уютным, тревожным, напряжённым, для кого-то и отвратительным, или же стыдливым, разочарованным. Список эпитетов бесконечен.
За свою довольно короткую жизнь я научился различать некоторые его виды. Например, когда в день очередной драки с одноклассниками я видел Антона, то мы оба чувствовали себя жутко странно, и оно казалось настораживающим, необычным. Тогда мы старались поскорее расстаться, пройти мимо и ни за что не смотреть друг другу в глаза — ощущалось невероятное, возможно, беспричинное смущение.
Волнительное молчание у меня прочно ассоциируется с тем годом, когда в моей жизни появился брат. Его поведение пугало меня, я не понимал, зачем кому-либо заступаться за обычного изгоя, и усиленно не хотел принимать тот факт, что он — мой защитник. Его личность всегда оставалась скрыта от меня плотной дымкой неизвестности, я и подумать не мог, что впоследствии так привяжусь к этому человеку; в любом случае, в то время каждая наша встреча знаменовала собой тяжелую, тревожную тишину, когда никто не желает и не решился бы начать разговор, но неудавшиеся собеседники всё же собираются вместе. Антон, по своему обыкновению, был смущён, растерян и насторожен, а я — расслаблен и даже счастлив.
Но я по-прежнему люблю молчание. Порой оно говорит больше, чем самые красноречивые беседы. Можно сосредоточиться, подумать, вспомнить, просто понаблюдать за сидящим рядом с тобой — и, что мне больше всего нравится, можно послушать загадочную, приятную тишь, буквально ощутить настроение собеседника или даже расслабиться, если безмолвие лёгкое и непринуждённое. В кафе я, откинувшись на спинку стула, рассматривал задумчивого брата, вдруг переставшего улыбаться, и отмечал в нём любопытные перемены, которых не ранее не заметил. К примеру, склонность к тяжким длительным размышлениям или созерцанию — иногда его глаза загорались, а иногда становились бессмысленными, пустыми, потухшими; сам он был напряжён, но недвижим. Он не замечал моего присутствия, словно забыл обо мне, полностью отдавшись неизвестным мне раздумьям.
Я не жалуюсь — меня не особенно волновало, как он себя ведёт по отношению ко мне: я знал, что он помнит меня, и этого было достаточно. Гораздо больше меня интересовало, почему он так глубоко задумался и изменил своей давней привычке улыбаться — по-доброму, смущённо (как всегда), насмешливо или презрительно (как в тот день); мне давно уже казалось, что ему совершенно неважно, как улыбаться. Главное — улыбка. Будто это была его пища и его спасение.
Наконец он заговорил, да так неожиданно, что я вздрогнул.
— Как ты? Как жизнь? — он произнёс это ужасно неуверенно, запинаясь. Было видно — сделать первый шаг стоило ему некоторых усилий.
Антон принялся вглядываться в меня с жадным любопытством, с каким-то даже отчаянием, словно время было ограничено — его ясные голубые глаза неотрывно следили за каждым моим движением, изучали не особо изменившееся лицо, и в них светилась мысль, они горели. Но сам он оставался мертвенно-спокоен, прям и горд — похоже, сразу снять маску и открыться было бы для него очень трудно, если вообще выполнимо.
Честно, я не знал, что ответить. Я мог бы выложить ему всё — рассказать мельчайшие подробности своей повседневной жизни, пожаловаться на бедность, посвятить его в тайники моей души и многое другое. Но нужно ли это?.. Конечно, нет. Следует сказать что-то такое, что могло бы охарактеризовать всю мою теперешнюю жизнь, и главное — кратко, максимально кратко, чтобы не загружать брата совершенно ненужными ему деталями.
— Никак, — буркнул я не своим голосом, почувствовав внезапный прилив стыда. Я уже упоминал, что стыжусь абсолютно всего по поводу и без повода? — Что у тебя нового?
Мне действительно было интересно, насколько изменилась его жизнь, правда, после таких перемен во внешнем виде брата я немного сомневался, будет ли он до конца искренен и откровенен. Я подумал тогда, что раз я отделался одним ничего толком не значащим словом, то собеседник непременно ответит так же — либо от обиды, либо из чувства гордости. Понимая, что хочу сказать слишком много и говорю лишь ничтожные обрывки фраз, могущие окончательно отбить у Антона желание со мной разговаривать, я уже готов был проклинать себя и собственный стыд вперемешку с губительной глупостью. О, я так глуп, так глуп…
Чашка кофе стояла передо мной на круглом деревянном столе, но к ней я даже не притронулся, несмотря на соблазнительный ароматный запах. За окном было тихо, безлюдно и солнечно — я обожал такую погоду, когда можно было идти, куда хочешь и сколько хочешь, совершенно не заботясь о том, что тебя могут увидеть. Но именно сейчас моё ветреное горячее сердце не звало меня на улицу, на свободу, к ветру и небу, к прекрасным пустынным улицам — в четырёх стенах меня держал человек, единственный человек, который был мне дорог. Я не знал, когда смогу встретиться с ним в следующий раз, найду ли его, или же нас вновь сведёт чистая случайность — не знал и ничуть не хотел знать. Мне хотелось провести как можно больше времени, просто глядя на него, вспоминая школьные дни и разговаривая.
— Знаешь, я даже не знаю, с чего и начать… слишком многое изменилось с тех пор, как мы закончили тот проклятый интернат, — брат горько усмехнулся. — Помнишь Дмитрия Александровича? — он помолчал и, дождавшись моего утвердительного кивка, продолжил. — После выпуска я вновь переехал к нему и забыл про всё: про школу, про одноклассников, про многочисленные драки, трудности и конфликты… но не забыл про тебя. Я вспоминал о тебе каждый день и гордился собственной смелостью. Не знаю, откуда у меня взялись силы противостоять тем тварям из нашего класса… в какой-то момент я почувствовал, что не смогу уважать себя, здраво оценивать собственные поступки и, возможно, спокойно жить, если не заступлюсь за беспомощного изгоя. Если бы я тогда не защитил тебя, то стал бы точно таким же, как те, кого я ненавидел, и молчание, бездействие моё было бы наилучшей поддержкой агрессоров — одобрением… и я бы не смог стерпеть свою низость, одобри я поведение одноклассников, возненавидел бы свою личность и душу, возненавидел бы всего себя!.. Но я справился, справился с сомнениями, терзавшими меня постоянно, страхом пойти против всех, страхом оказаться побеждённым — и сделал то, что должен был сделать. И знаешь, как я этим гордился? Это было самым большим моим достижением! Я счёл себя сильным, даже очень сильным, ежедневно вспоминал тот день и вспоминаю до сих пор; я сделался самоуверенным, в чём-то даже заносчивым, гордым человеком, и чётко знаю, что этого достоин. Ведь я силён, не правда ли? А, я и так осознаю, что силён! И после того, как я снова обрёл полную свободу своих действий, расставшись с тобой, моё поведение кардинально изменилось. Я, безусловно, стою большего, чем сидеть на шее у старика и оставаться растерянным мальчишкой, не знающим, что делать со своей жизнью и как поступать дальше. Потому я переехал сюда, в безумной жажде самостоятельности, руководимый острым желанием стать человеком, измениться, порвать с прошлой жизнью окончательно и, несмотря ни на что, побороть в себе все сомнения, даже самые незначительные, даже полезные для меня. Ненавижу сомнения. Когда-то их было слишком много во мне, и это напоминает меня прежнего… я решил избавиться от этого раз и навсегда. Мне не нужны все эти колебания, внутренние метания — я хочу быть невозмутимым, холодным и стойким. Всегда. При любых обстоятельствах и в любых условиях.
Он, кажется, закончил. Я, шокированный этими словами, едва не вскочил с места, но сдержал себя и лишь удивлённо взирал на брата. Такого я от него не ожидал, это уж точно — я никак не мог думать, что он пойдёт на подобное и сделается столь искренним. Хотя, быть может, он просто долго молчал о своём состоянии и прошлом, ему необходимо кому-то выговориться, и во мне он нашёл благодарного слушателя?.. Как бы то ни было, мне вновь стало стыдно — за излишнюю откровенность Антона, за то, что я теперь знаю, что у него на душе… за многое ещё, в чём я не до конца разобрался. Мне не нужен особый повод для того, чтобы стыдиться.
Я снова не понимал, что следует ответить на такую реплику и как вообще поддержать разговор. Этого я не умел никогда: всю жизнь свою я толком ни с кем не общался, лишь перекидывался парой слов со своим защитником — к долгой беседе подобного рода я, конечно же, был абсолютно не готов. Я робел и смущался, не зная, что говорить и нужно ли быть таким же откровенным. Я совершенно ничего не знал и даже не осознавал — за недостатком и ума, и опыта, и обыкновенной воспитанности. В ту минуту я принялся наговаривать на себя и судорожно пытаться что-либо ответить, но тщетно — сказался и шок, и изумление, и масса других эмоций или чувств.
Благо мой брат хотел говорить, и ему совсем не требовалось моё участие в разговоре.
— Я ненавижу своих бывших одноклассников. Отбросы общества. Ужасные люди, вредящие всем вокруг и абсолютно бесполезные для этого мира. Какую пользу они могут принести? Безмозглые и дурные, дурные и безмозглые!.. Ты не представляешь, какая злость кипела в моём сердце, когда они избивали тебя, когда смеялись надо мной, в то время как я защищал изгоя… когда я чувствовал их насмешливые взгляды, полные презрения и затаенной ненависти. Они думали, что я не вижу их насквозь, но как же они ошибались… я знал их мотивы, понимал, почему некоторые перешли на нашу сторону, и потому сумел бороться с ними на равных. Было тяжело, но я справился; не мог не справиться, просто не мог. Кем бы я стал, если бы не отстоял свою честь и достоинство, если бы вышел из интерната побеждённым? Я бы возненавидел себя так же, как и своих врагов. Но теперь я горд и честен, уверен и силён — стоит жить ради самого осознания; знаешь ли ты, как оно бывает сладостно и спасительно? Я мог стерпеть всё, абсолютно всё, зная, каков я внутри, и это утоляло бы мой голод, жажду и гасило бы все отрицательные эмоции, которые я только могу испытывать. Школьная победа для меня незабываема. Это единственное, что удерживает меня здесь, — внезапно он засмеялся и, расслабившись, продолжил разговор с полубезумной улыбкой на лице. — Ты, верно, не понимаешь, насколько здесь скучно. Насколько скучен этот мир… ха, да я мог бы погибнуть, задохнуться в этой рутине и серости, если бы не осознание… оно светило мне в кромешной тьме. Оно спасло меня.
Он вновь замолчал. Мне вновь было стыдно. Хотелось раствориться в воздухе, исчезнуть, испариться — словом, оказаться где-нибудь вне этого кафе и, желательно, города. Несмотря на то, что тогда мне придётся покинуть брата; я так боялся смотреть ему в глаза и слушать его откровенные речи… слушать, как он говорит это мне — человеку, который ничуть этого не достоин. Разве мне можно доверять? Я законченный эгоист, пропащий человек, не умеющий даже среагировать на такую искренность должным образом. Зачем это доверять мне, последнему идиоту? Зачем?..
— Ты, наверное, не понимаешь, зачем я тебе это говорю, — усмехнулся Антон, видимо, заметив моё смущение. — Я сам не понимаю. Слишком долгое время держал это в себе… слишком долгое. У меня есть знакомые и приятели, но это всё не то, не то… совершенно не то. Я не могу им признаться в своих чувствах, не могу посвятить в тайны своего прошлого, не могу рассказать, что ощущаю и каким был когда-то — попросту не могу. Не сумею. Я одинок, безгранично, безгранично одинок!.. Нет, наверное, более одинокого человека, чем я, — эти слова ранили меня глубоко в сердце. Мне стало настолько неприятно и удушливо, что захотелось поскорее покинуть тихое помещение и вернуться на излюбленные мной улицы. — О, такое прекрасное, прекрасное чувство! Я рад, что выговорился, так рад…
Совершенно неожиданно я понял, насколько мы с ним чужды друг другу. Словно незнакомые люди, которые не прошли через одно испытание, не провели вместе несколько лет, а Антон не изливает мне душу и не рассказывает о наболевшем. Одиночество… никогда бы не подумал, что такому хорошему и доброжелательному человеку не с кем будет даже поговорить. Это как минимум странно, а тот факт, что я для него не собеседник, несколько смутил и даже огорчил меня, чего я от самого себя никак не ожидал — всё-таки мне всегда было известна некая наша холодность друг к другу.
— Ну, а ты как живёшь? — спросил он отвлечённо, явно думая о чём-то другом, забыв даже, что уже спрашивал об этом.
— Лучше, чем когда бы то ни было!.. — внезапно выпалил я, в то же время жёстко подавив в себе желание вскочить со стула и уставиться на брата своими полубезумными глазами. — Лучше! — мне так захотелось рассказать ему всё, начиная с того дня, как я ушёл из интерната, и заканчивая чувствами, что я испытывал при нашей встрече. Излишняя стыдливость помешала бы мне сделать это, и сейчас, пожалуй, был единственный случай, когда я мог быть ей благодарен. — Намного, намного лучше!
— Я несчастен, о, как же я несчастен… — он, казалось, не расслышал моих слов. — Я стал несчастным. Мне не с кем бороться, разве что с самим собой, жизнь моя скучна и нетороплива, маска моя прирастает к лицу…
Он замолк в последний раз — замолк как-то даже отчаянно, словно нарочно прервал свой чувственный порыв и через силу хранит молчание. Не могу сказать, что я полностью понимаю все его действия в тот день, но я смутно осознал мотивы его поступков — и безмолвие это я принял безропотно, как должное, не смея прервать (хотя очень хотелось!). Мало того — я также поборол в себе стремление сорваться с места и выбежать на улицу, на холодный осенний воздух, вырваться на манящую волю, почувствовать вкус свободы и сорвать все цепи, связавшие меня с этим местом… на секунду я ощутил всем сердцем, что безумно хочу избавиться от Антона, от моей глупой привязанности к надуманному идеалу, но тут же отверг все подобные мысли и окончательно закрылся в себе. Теперь ничто не смогло бы пробудить меня, заставить выговориться, да даже сказать хоть одно слово. Нет! Смысл говорить что-либо, если остаёшься неуслышанным?
Но, конечно, быть незамеченным — лучше, чем быть, скажем, осмеянным. Я бы не пережил той минуты, когда Антон начал бы надо мной смеяться — что угодно, но только не насмешка! Её я ненавижу и боюсь, наверное, больше всего на свете. С тебя смеются, над тобой насмехаются — значит, ты жалок; а это одно из наихудших осознаний, какие могут появиться в разуме человека. По крайней мере, я так считаю и буду считать всю свою оставшуюся жизнь. И если тот, кто мне наиболее дорог, будет надо мной смеяться… нет, я попросту не вынесу этого! Так что это странное молчание я принял безо всякой горечи или сопротивления — знал, что есть вещи и похуже.
Мы сидели и смотрели в разные стороны: он — на недопитый кофе, источавший приятный аромат, я — куда-то в окно, созерцая пустынную улицу и не думая более ни о чём. Мне жутко не хотелось думать. После множества тревожных мыслей возникало лишь одно сильное желание: расслабиться и отдохнуть, не волнуясь, не пытаясь выдавить из себя хоть слово, ничего не стыдясь. Да, это было бы идеально, если бы не одно «но» — передо мной сидел брат, тот самый брат, из которого я сделал свой собственный идеал и о встрече с которым мечтал несколько дней; брат, который только что открыл мне свою душу! Это нарушало моё драгоценное спокойствие и буквально переворачивало весь мир с ног на голову. Ещё совсем недавно я и мечтать не мог, что увижу и услышу его, что узнаю о нём много нового и буду просто находиться рядом... это было необыкновенно. Но я, как обычно, сдерживал себя; мы промолчали ещё около десяти минут, а затем Антон, сославшись на занятость, ушёл из ставшего вдвойне тихим и безлюдным кафе. Я остался в полном одиночестве.
Как ни странно, я выбежал на улицу не мгновенно, а через минуту — выйдя из ставшего чужим и странным заведения, я моментально потерялся во времени и пространстве, вспоминая каждое его слово, не упуская ни малейшую деталь — мне было важно всё, что было сказано в течение нашей встречи. Я снова был разгорячён, возбуждён и чересчур эмоционален, и снова я не помню, как добрался до своей грязной маленькой комнаты.
Помню лишь, что я очнулся напротив знакомого мне дома с окнами разных форм.