Подружки упорхнули без тени обиды. Может, к другой девчонке поспешили. Девичник вечно сбивался гуртом, как идти куда. Все друг за друга цеплялись, вместе держались – и веселей им, и уверенней. Как одно стадо. А два Гназда по-семейному собрались и чинно в храм пошли. С женщинами и детьми.
Вела Катерину свою мирно-спящую у груди несёт, средний сын ей сбоку за юбку держится, младшего Лака за ручку ведёт, а старший сын – при отце, рядом, как большой. Лестно ему. И Алика при дружке, о другую сторону. Ему всех сладостней. Схитрил он, попридержал мужскую половину – дам вперёд пропустили: насмотрелся в Явропах.
У Гназдов не принято, но и не запретно. Да и забавно – есть, о чём пошутить. Так идут; выход, как картинка. А мужику одна радость: впереди мелькают плавные плечи, на высокой шее – изящная головка, отягощённая густыми плетеными волосами, вьющимися по спине. Кручёные пряди свиваются со складками шелестящей юбки, похожей на распущенный цветок шиповника. Нарядная юбка доходит до почти щиколоток, и из-под неё попеременно мелькают круглые пятки маленьких ног, обутых в мягкие туфельки. Мелькают – и дразнят. Ну, мочи нет! Это Ликельян в храм идёт, бесстыжие твои глаза!
Не с тем в храм ходят…
И на службе не с тем стоял: забыл, где он. Перед глазами – розовая статуэтка. И ничего больше. Однако ж глядел осторожно – в открытую не пялился. Всё больше – боковым зрением. Вроде как в сторону.
А в стороне стоит себе Кесрика. Тоже не пялится и будто невесть куда смотрит. Но Ликельяну-то видно: тот сам не свой. Мнётся, вьётся, хочет подойти – не знает, как.
Ой, как не понравился он Гназду! Ко всем невзгодам – ещё и этот! Повнимательней стал разглядывать народ Аликела: может, ещё кто вертится? Других не заметил, но из-за Кесрики растревожился.
Нашёл глазами Осику. Тот спокоен, время от времени поглядывает на дружка с укором и жалостью. Ликельян ещё подумал про себя – как это получается: вот и молчат, и не глядят открыто – а со стороны всё видно, как на ладони. Может, и его, умника, кто вычисляет? Посдержанней надо.
Весь вечер Аликела о Кесрике думал – избавиться бы от него. Делом выгодным соблазнить - где-нибудь подальше. А что б взялся покрепче – стремя ему подержать да в седло подсадить – авось увязнет. Стал Аликела такие места в голове перебирать – не смог найти подходящее. Так и промаялся полночи.
На следующее утро опять так же в храм собрались. И опять Алика с куколкой встретился. Да, мельком-кувырком, а всё ж… Показалось, заторопилась она выйти, как его увидела. Так ли это было? Пожалуй, что так. Долг долгом, а тянуло её.
Гназд, конечно, случаем воспользовался – ливанул потоком нежных слов. Ничего не придумывал – от сердца шли. Сам собой мёд с языка закапал. Но капал недолго – опять им помешали. Правда, успела девушка что-то ответить. Неважно, что. Важно, голос дрожал. Чувства были: в глазах читались, словами подтверждались. Успел за руку взять – пальчики поперебирал, быстро к губам поднёс.
Казалось бы, что ему Кесрика, если от девушки благоволение. А вот засел в голову!
Кто ни знает: юность легкомысленна – уж такое её свойство. А у Кесрики пред ним преимущество: свободен. Хоть сейчас под венец!
Может, и попусту Ликельян тревожился, но когда шли домой из церкви, замелькал Кесрика что-то уж совсем близко. Северика увидел его и с досадой поморщился. Украдкой указал на него Ликельяну:
- Выручи, друг! Возьми ты его на себя, уведи, придумай предлог. Опять он ко мне тащится. Надоел – невмоготу!
Ну, что ж. Это пришлось Аликеле по сердцу. Он взглянул на Лаку – в глазах её стояла тоска. Гназд с большим воодушевлением отделился от семейства друга и подкатил к Кесрике самым ласковым манером.
- Здорово, дружище! – запанибрата по плечу его потрепал. Это должно было тому польстить: всё ж Ликельян старше, авторитетнее. Кесарий отвечал ему, конечно же, вежливо, но все слова, жесты и взгляды усиленно маскировали прорывающееся наружу раздражение. Другого Ликельян и не ждал: он же молодцу помеха.
Не обращая внимания на горячее желание ухажёра отделаться от него, Ликельян обхватил его за плечи и повлёк за собой, осыпая потоками соблазнов:
- Дело у меня к тебе, Кесарие. Я тут подумал, к кому с этим обратиться – решил, больше всех ты подходишь. Пойдём к нам обедать – за столом всё обсудим.
И далее, утягивая его к себе в гости, предложил такое дело, к которому никогда бы в жизни никого не подпустил, не будь на свете Лаки. Ладно, подумал, была - не была, даст Бог, не навредит, а кто знает, может и впрямь сумеет. Если сумеет – кусок отхватит. Ну, и пусть! Всё-таки, Гназд он.
Затащил Аликела его на обед, и за столом всё это обсуждали.
- Любопытная вещь, - таинственно взглядывал на гостя Ликельян, - может слыхал, под Вороноградом Данилика Бокарев такой… Знаешь, до чего докатился? Подсолнух на масло выжимать! Если это дело, пока другие не схватились, нам схватить, схватятся за голову грецкие купцы. Давно пора им в Гретчину мигнуть: мол, нам не лей свой елей! Мол, напраслина: сами маслены! А Гназдам – слава и прибыль!
- Ну! – обалдел Кесрика.
- Вот ну. Слушай, что надо...
И пошёл Ликельян вразумлять неразумного. Осика только глазами моргал: брат же ему обещал. Тот и его обнадёжил:
- Ничего, браток, тебя не обойду! А пока Кесрику в дело введу – вы ж друзья.
Вместе их – нельзя, должен один быть в ответе. Кроме того – нет смысла: Кесрика на дружка всё переложит и сбежит.
Говорили долго.
И Осика тоже на ус мотал.
И Кесрика заинтересовался, конечно. И парень он смекалистый. И всё он вроде уразумел - казалось бы, дело решённое. Но как только понял, что надо немедленно за это браться и аж в Засту ехать – враз назад откатил:
- Нет-нет, так не могу!
- Постой, - попробовал прижать его Ликельян, - мы же, вроде, договорились!
- Ничего я ещё не обещал!
- Но ты подводишь меня. Я на тебя надеялся.
- Вон, Осипу предложи!
Тут Осика не выдержал, аж плюнул. Вскипел, в сердцах проговорился:
- Эх, кабы мне! Такое дело из-за сеголетки бросаешь! А там и смотреть-то пока не на что – одни лупалы! Когда ещё подрастёт!
Кесрика упрямо набычил голову:
- Ну, это ты не задевай!
Осика ещё не остыл, выпалил вдругорядь:
- Не складывается ж у тебя! Ну, и брось!
У Кесрики потемнели глаза и сжались челюсти:
- Сложится!
- Да не улыбается даже! - взвился Осика.
- Заулыбается! - свирепо прохрипел Кесрика, так, что всем даже страшно стало.
- Ну, ребята, вы уж не бросайтесь друг на друга. Мы, вроде, о деле говорим, - поспешил успокоить их Аликела. – А ты, Кесрику, подумай. Если вопрос о невесте, да ещё такой, что не улыбается – тут тебе удача в руки сама идёт. Возьмёшься за дело, потянешь, и если вытянешь – с победой вернёшься! Победителей любят. Серьёзным человеком будешь, с большими деньгами. Деньги женихам – первое оружие.
Кесрика не был бы Кесрикой, если б вдруг взял да согласился. Он угрюмо молчал, опустив голову и положив на стол два полупудовых кулака. Он был оскорблён. Осика уже отгневался и почувствовал себя слегка виноватым. Поймав его растерянный взгляд, брат поспешил на выручку:
- Ты сообрази, Кесарие! Я ж не чужой человек, добра тебе желаю... – и чуть не запнулся, до того стало стыдно.
Скрывая смущение, торопливо добавил:
- А девицам скучать надо давать! Девицы – они, когда соскучатся – добрые бывают…
- Уведут же! - простонал Кесрика, хватаясь за голову.
- Прямо уведут! – проворчал Осика. - Из люльки унесут. И соску захватят.
Ликельян с некоторым удивлением слушал высказывания брата – чего городит? О ком толкует? Не разглядел предмета? Неужели он не видит, что за сестра у Северики?
Но позже понял: Осика действительно этого не видел. И не он один. Северика тоже не видел. Привык. И многие соседи привыкли. Своя. Обычная.
Кесрика, вот, разглядел. Открытие сделал. Но тоже не сразу. Такой уж случай ему выпал.
Это Ликельян потом от друга узнал. Как оставил Кесрику в превеликом раздумье на попечении Осики, так к Северике поспешил – уже под конец дня. Ну, сразу и задал ему интересующий вопрос: когда и как ссыпался Кесрика на его (и на Ликельянову) голову.
Северика только рукой махнул:
- И не спрашивай! Знал бы, что так случится – никогда бы в жизни его с собой не позвал!
- Ну-ка, расскажи! - напористо потребовал друг. Тот поморщился:
- Чего тут рассказывать?
- Расскажи! – прохрипел Ликельян.
Северика пожал плечами:
- Ну, просишь – изволь. На Светлой седмице было. Я сестре, понимаешь, подарок такой на Пасху сделал. Она девочка хорошая, старательная, помогает во всём жене, малышку нянчит. Ну, я и решил… поощрить… Она давно просилась в Торжу на ярмарку: наслушалась от других… Что ж, праздник. Я собрался и её с собой взял. Но одному ехать накладно, да и боязно, с девчонкой-то: дороги тревожные. Я и позвал, кто подвернулся – вот, Кесрика… Телега моя, от каждого по лошади. Вот и съездили. Целый день на это потратили. Вот, вишь, нарядная она у нас теперь. В Торже ей всего накупили. А заодно и жениха приобрели – куда его теперь девать, не знаю… Там, конечно, всё весело да интересно было. Только всё время за руку её водил – боялся, в толпе потеряется. Народ-то – всякий… Иногда её Кесрике препоручал. А Кесрика очень тщательно поручение выполнял. И вообще ни на шаг не отходил, как будто и не на ярмарку приехал. Прямо стража! Всё бы ничего. Вернулись гладко. Только на следующий день Кесрика явился ко мне на двор. И знаешь, чего спросил? Я сперва думал, ослышался: что, мол, я скажу, коли пришлёт он завтра мне сватов про мою сестрицу. Честь по чести. Я так и этак - как от него отделаться-то? Соседа-приятеля взашей не выгонишь. Вразумлять пытался – ну, как ты, мол, женишься на ней: дитя ж совсем! Чего делать-то будешь, женившись? Он только плечами пожимает: «Чего делают, женившись? То, что ты делал! И отец твой. И дед». Тут меня зло взяло. «Не выйдет, - говорю, - зелено яблоко - зубы сломаешь. Мала девица, так что проваливай». Ничего, не обиделся – а какой иной раз гордый бывал! Уговаривать меня кинулся – и вот уж месяц уговаривает. Мне пришлось сестру потревожить – не хотел я сначала… Но достучался он до меня, не выдержал я, решили её позвать. Я при Кесрике спросил её, как, мол, хочется за Кесрику замуж – вот, сватает. Скажи, не стесняйся. У неё глаза от ужаса округлились. Ну, чего тут говорить? Не верит, дурак! Всё уломать надеется. А ведь может и уломать… На то есть много средств.
Он озабоченно нахмурился.
А Ликельян чуть не задохнулся: такая волна ярости нахлынула. Сами сжались кулаки. «В Засту! - пронеслось в голове. - За тридевять земель! На край света! В тартарары! Любой ценой!»
И дальше замелькало – куда б законопатить и как бы направить, что б подольше не возвращался. Вот как он, Аликела. Лет на пять бы! И пошли в голове планы строиться-громоздиться – один другого чуднее. Такого напридумывал!
И упёк потом Кесрику! Упёк, голубчика!
Уехал тот – не удержался. Надеялся – ненадолго. Но Ликельян знал, на что посылал.
Не сразу, конечно, получилось. В тот-то день Кесрика крепко упёрся. Однако ж, к Северике не решился пойти. Смущал его Ликельян: сидел у друга в гостях. А Кесрика кругами ходил. Всё голову ломал – как ему быть. Аликела же – на том месте, где парень сам не прочь бы посидеть – напротив красавицы! Вели они разговоры – застольные-благопристойные – и то и дело взглядами перекрещивались. А когда Северика с женой отходили-отворачивались, взгляды задерживали.
Вот так за девицами ухаживают! Как ещё-то? Ближе не подступишься! Девку на базаре - ту по-другому нанимают. А с девицами только разговоры разговаривают. Никаких вольностей. И руки должны прилично на столе лежать.
А вот ноги - никто не проверит. Ног под столом не видно. И уж ноги-то – второй язык в таких делах.
Суровая девица, конечно, не допустила бы. А Лака не оттолкнула – влюблена была, поддалась.
Ногами объяснялись весьма откровенно. Оно конечно, много не выскажешь: не больно ловка нога в кожаном сапоге. Но кожа тонкая, сапоги нарядные, для праздника. Плясать в них да туфельки красавиц прижимать. Открытые лакины туфельки на маленьких хорошеньких ножках. Что тут надо-то? Нежное внимание.
Вот сидят, поддевает Аликела то и дело эти ножки, а Северика о всяких сложных и поганых делах его расспрашивает, которые и так постыли за пять лет.
Не для женских ушей, конечно, такие разговоры, но где ж ещё поговорить? Жену с сестрой выгонять? Да и немного-то вреда. Когда что не то – намёком можно. С полуслова друг друга понимают…
Сведения эти были, конечно, полезны, и другу в них не откажешь – наоборот, свой должен быть в курсе – для взаимоподдержки. Ликельян откровенно всё выкладывал - сперва без особой охоты, а потом неожиданно увлёкся – и вдруг замечает – девушке эти речи нравятся. Слушает восхищённо. Глаза блестят. Чем-то заинтересовал. Может, тем, что серьёзно всё, значительно, солидно. Жизнь ей другая приоткрывается, чужая, неведомая.
Говорили об одной трудной ситуации, в которой нашёл Гназд удачный выход. Так вот Северика интересовался, как удалось это.
Гость рассказывал, как всё получилось, а получилось всё потому, что в решительный момент подключил он такого человека, как Раклика.
Произнёс Аликела это имя – Северика слегка отпрянул. Друг усмехнулся:
- Что? Сомневаешься?
- Нет, - хмурясь, проговорил Северика, - если Раклика берётся – он делает, тут ему можно верить. Своего слова Ружен не посрамит. Наверно, ты прав. А всё ж не хотелось бы…
Друг понял его. Что ж? Он был согласен.
- Я не нашёл ничего другого, - сказал глухо, - в конце концов, вспомни – то, первое дело – куда б оно годилось без Раклики? Отец твой надоумил, Царствие ему… Ну, предупреждал, осторожнее, мол… Да я и так всегда берёгся, а тут – нельзя…
Северика помолчал, подумал. Наконец, спросил:
- Давно?
Ликельян пожал плечами:
- Давно – не давно, а порядком. По рукам ударили на Татиану-мученицу. На Крестопоклонной ещё толковали, в Засте. А дальше – через Родику. Но я знаю – там всё сложилось. Что изменится – он известит. Я потому и домой смог вернуться, а то б и по сей день торчал.
Старый Раклика Ружен был внуком знаменитого когда-то разбойника. Разбойник тот - мало того, что ухитрился помереть своею смертью, дожив до старости, - он ещё и оставил после себя многочисленное потомство. Все его потомки пошли в дедушку. Все, как и он когда-то, были вне закона. Нет, они были весьма мощным и влиятельным родом, но как бы не существовали. А меж тем, владения их были куда как обширны и казна немеряна. Не было денежного дела, в котором Ружены не занимали бы наивыгоднейшего места. А сами были неуловимы. Заправлял же ими - по старшинству и могуществу – этот самый Раклика. Ираклий Ружен. И Гназды хорошо его знали. Гназды и Ружены не могли не считаться друг с другом. Но если Гназды отстояли свои пределы – Ружены владели своими негласно, за счёт разорённых ими слабых родов, за счёт взимаемой мзды со всех и с каждого – да и кто их знает ещё, за счёт чего: они временами неразговорчивы были… Впрочем, Ликельян ведал о них и такое, чем злоупотребить бы мог, если б хотел. Но не хотел. Товарищи они были. Люди полезные, деловые. Ценили, уважали друг друга. Доверяли, в конце концов. Крепко данное слово держали, выручали в беде. Уж так повелось. Отцы ещё с ними водились. Гназд мог выйти на Руженов, когда это необходимо. В убежище их, в самое гнездовье. А уж это-то в тайне держалось. А когда такое знаешь и нужен – ты свой человек.
При девушке, конечно, Руженов не обсуждали. День опять к вечеру склонился. Из-за упрямого Кесрики не навестили Гназды дядькину могилу, но Ликельян не жалел – против девушки сидел. И улучшив минуту, сумел шепнуть:
- Давай увидимся – не таясь, побеседуем. Выбери место и время, назначь мне…
Она слегка вспыхнула и покачала головой:
- Здесь говори.
Ликельян горько засмеялся:
- Здесь? Да сейчас вон брат войдёт – ничего и не скажешь… Мне столько сказать тебе надо! А? Лаку, милая, а? Не отказывай! – он так жалобно заглянул ей в глаза, что Лака дрогнула.
Но только заглянул – тут же брат и вошёл. Бумаги принёс, связанные с Руженами – за ними и ходил. Стали Гназды с бумагами этими разбираться, судить-рядить, прикидывать. Девушка, как заворожённая, сидит. Смотрит, затаив дыханье. И всё-таки брат её отослал.
- А ты, – спохватился, - чего зря время тратишь? Дела у тебя нет, что ли?
А у неё ножка под Ликельяновым сапогом, она и встать-то не может.
Отпустил, конечно, Ликельян. Куда деваться? Выразительно глянул, как, уходя, она обернулась, - вот, мол, что за встречи да беседы у нас с тобой. Она, понурившись, ушла, и он утешился надеждой, авось, задумается и согласится.
В этой надежде миновала следующая седмица. Весь извёлся Гназд, пташку подстерегая. «Что ж, - думал, - творишь ты со мной, замочек мой неподатливый… Ведь будешь так меня отдалять – я ж на крайности пойду. Не тот у нас случай, что б с глаз долой – из сердца вон. Не выйдет! Смирись, поверь! Нет нам друг от друга спасенья…»
И всё ходил Гназд под окнами да под заборами, и всё бурлило, тёрлось внутри него слово за слово:
«Хоть покажись! Взгляни хоть! Слово молви – брось собаке кость…
Я ведь немного прошу… Я терпеливый…
Ну, выйди же ко мне! Что стоит тебе показаться в окне, выглянуть из двери? Что стоит подойти к той доске об одном гвозде, что одновременно и разделяет, и соединяет наши дворы? Ну! Чего боишься? Страстным взором испепелю, речами жаркими сожгу? Не бойся… Укрощу я и речи, и взгляды. Для прекрасного твоего лица взор мой станет нежнее вешнего утра, а речь тише заводи зеркальной… Или опасаешься ты - слишком ярко вспыхнет на солнце розовое твоё платье, похожее на цветок душистого шиповника, что скоро распустится под твоим окном? Так выйди в сумерки, когда померкнет цвет розовый, а ярче станет голубой… А свечереет – и голубой погаснет… А поздней ночью, в темноте и никакого не видать… Вон у Северики в углу, по обе стороны вдоль забора, сложена поленица, да сверху от дождя перекрыта, шатёр образует… Так ты - зайди под этот шатёр… Там ждать тебя буду…»
Гназд судорожно встряхнул головой. «Ну, ты и додумался, Аликеле! Эк тебя понесло! Смотри, расшибёт по кочкам!»
В субботний вечер Аликела с Северикой всё ж исполнили задуманное – навестили дядькину могилу. Кладбище, когда-то теснившееся вокруг церкви, давно было вынесено за пределы крепости и находилось теперь почти у леса. Так что прошлись они до него порядком, впрочем, за приятными разговорами и не заметили, как. Лака, прижав к груди, несла чёрную псалтирь и поначалу помалкивала. А потом разговорилась. Все трое сперва настроены были скорбно, из дому вышли с молитвой. Но по дороге отвлеклись. Как не отвлечься? Идут вместе, девушке можно то руку подать, то за руку взять, кругом луга расстилаются, птицы поют, цветёт во всю мочь всё, что может цвесть… Ну, как тут не забыться? Жизнь кипит – никуда не денешься… Забылись, конечно. Вот уж Алика с девушкой переглядываться стали, улыбаться нежно, намёки, знаки всякие… Этому языку учить не надо. Он сам собой людям приходит. Не немецкий…
Что ж? Всю дорогу душа пела и посвистывала вместе с птицами. Но рано ли – поздно дошли до кладбища и нашли дядькину могилу. А рядом красавица-жена похоронена. А ещё дальше – первая, мать Северики, эту могилу они в детстве вместе с Габрикой всё навещали… А кругом и другие могилы. Всё родные да близкие. Тут уж скорбь приступила. И грусть напала, и грудь стеснило… У Лаки из прекрасных глаз струйки побежали. Да и у Северики мокрые глаза. Каково отца-мать потерять… А вон и Ликельянов дед, что в детстве с ними возился, добрый чудаковатый старик. Вон бабка, вон вторая… Обе – любили.
Лежат окрест покойники, в иной мир отошедшие, а кажется, глядят на тебя из могил, печально, с упрёком… Что, мол, поминаешь мало, навещаешь редко. И вроде бы, ждут чего-то… Оно конечно, молитв… А может и тебя. Дорога-то у всех одна.
Дорога до порога, а вот там как. Там каждому своё. И сие нам неведомо.
Мысли пошли о том, неведомом, а потому страшном. И когда Северика зажёг и поставил на могильный камень зажжённую свечу, раскрыл псалтирь и стал читать, все трое искренне устремились душой сообразно древним словам, обращённым в вечность.
Возлетела душа – не помеха ей посвисты птичьи и цветенье майское - хоть земное, а Божье.
Возлетела душа – вокруг глянула, взором обвела да увидела… Не хотел сейчас Ликельян - а пришлось.
Там, поодаль, возле своей матери почивала вечным сном его Мелания…
Всё так же высился крест над могилой, где лампадка стеклом поблёскивала. Погасла давно, и масло выгорело. Стали зажигать её с каждым годом всё реже. Вот и он покинул свой пост, в чужие края устремился. Что ж на могиле ждать? Назад не вернёшь.
Поддавшись тоскливому порыву, внезапно отошёл Аликела от Северики с сестрой и зашагал к зелёному холмику – последнему приюту прекрасной своей супруги. Не мог он этого не сделать… Прибрал её слегка, масла подлил, возжёг лампаду. Оторвавшись от всего окружающего, мыслями рванулся в прошлое. Вольно-невольно – обратился к любимой жене и ощутил ответный трепет, душа к душе прикоснулась…
Он вдруг очнулся, почувствовав на себе пристальный взгляд. Быстро оглянулся – Лака смотрела на него с выражением ужаса.
Гназд не стал проверять, выросли ли у него рога. Он всё понял. Он совершил ошибку. Он не подумал про Меланию. Не надо было звать девушку на кладбище, это он поторопился…
На его лице отразилась досада. Лака побледнела и опустила глаза.
И всё сразу оборвалось. Никакие его призывные взгляды не находили ответа. Лака тут же отводила взор. Всю обратную дорогу она крепко сжимала псалтирь и старательно разглядывала кончики своих башмачков.
Гназд напрасно прожигал пространство молниями глаз.
Тогда он решил не скрывать огорчения, примолк и погрузился в мрачное раздумье. Всё это походило на скорбь, так что Северика не удивился происшедшим переменам. Домой вернулись довольно поздно, и Ликельян напросился к Северике ужинать, тем более что и повод нашёлся – помянуть покойных за столом.
За столом ничего не изменилось. Злился Аликела ужасно. На себя - на кого ж ещё? Но потом положился на время: со временем он сумеет убедить девушку в своих чувствах.
И он продолжал выслеживать её все последующие дни, хотя прекрасно понимал, что теперь уж точно она не покажется. Но ведь могла пройти и случайно – он бы заговорил с ней, а ему только этого и надо.
Дни текли. Пролетел май, июнь пришёл.
В июне Алика с Северикой были именинниками. Друг за дружкой. Нынче Ликельян, завтра Северьян. И повезло им – выпало на субботу и воскресенье. В семьях, разумеется, это отметили. В субботу Северьян к Ликельяну в гости, в воскресенье –Ликельян к Северьяну. Конечно, все в храме побывали, а потом – к Северике, именины справлять. Вела с Лакой угощения наготовили, торопятся-хлопочут, на стол подают. Имениннику на грудь цветок шиповника прикололи – зацвёл как раз. Вчера Ликельян с цветком красовался. Только Лака не видала. И он не видал её. Не пошла с братом к нему в гости. Ну, а когда он в гостях – куда ей деваться? Пришлось напротив за стол сесть. Гназд глядел на неё такими жалобными глазами, что только мраморная статуя могла не расчувствоваться. Все стрелы летели мимо. Ничего не поделаешь – девушка из рода Гназдов. Сапоги так же не находили башмачков. Уму непостижимо, куда можно запрятать ноги, находясь на аршин от мужика!
То есть, Ликельяна настойчиво отталкивали. Вместо милой Лаки против него застыла греческая статуя. «Ах, беломраморная, - грустно думал Гназд, - что ж ты так окаменела вся? Где же твоя прелесть ландышевая?»
Цветок на груди Северики удивительно напоминал прихотливые очертания губ его сестры. Рдели ярко-розовые уста на белом румяном лице. Бывают же такие чистые, такие нежные лица! Ликельян мрачно взглядывал, исходя тоской. Творит же Бог такие чудные создания! Одну такую – на тысячу тысяч, раз в сто лет... Даже если учесть, что она вылитая мать…
За столом у Северики сидели и другие гости: соседи, родные Алики, родные Велы. Кесрику не звали, да он сам явился. Ну, и, разумеется, Лаку ел глазами.
С ним пока было неясно. Он, похоже, собрался-таки в Засту, но всё тянул, а дело не терпело отлагательств. Аликела боялся, что, в конце концов, Осика заберёт у него бразды, раз тот тянет. И весьма устрашился – теперь - когда самому не отвечали на взгляды и пожатья. Впрочем, Кесрике тоже не отвечали.
Меж тем, за столом было довольно весело. Много смеялись, шутили, было то особое праздничное настроение, когда пустяковое слово вызывает у всех радостный смех. Подняли чарки, провозгласили здравицу. Пошли со всех сторон имениннику поздравления да пожелания, то славословия хвалебные, то советы-замечания забавные.
Северика всех выслушивал, всех благодарил, всем внимание оказывал. Потом неожиданно на сестру взглянул:
- Что ж, - говорит, - сестрица-то моя мне ничего не скажет?
Лака спохватилась, покраснела, с места вскочила, не сразу нашлась. Но оправилась, подумала и наконец проговорила, голосом дрожащим, и с усилием:
- Я, брат милый, от всей души люблю тебя, ты мне не только брат, ты мне ещё и вместо отца-матери, и я счастлива под твоим крылом. И я желаю тебе и всей семье твоей долгой счастливой жизни, в которой хотела бы быть рядом с вами, никогда с вами не разлучаться и потому не идти замуж.
Вот такое выдала девушка.
Среди гостей пронеслось слабое недоумение:
- Ты уж чересчур, Лаку…
- Ну-ну, - успокаивающе улыбнулся брат, - о замужестве нам говорить ещё рано. А там – как сложится. У тебя ещё вся жизнь впереди.
Ликельян глянул Лаке в глаза – в них блестели слёзы. «Вот, значит, как, - подумал горестно, - поди, по ночам в подушку ревёт».
От этой мысли пришла ко нему решимость: «Брось сомневаться, Аликеле,- сказал он себе,- не можешь ты допустить, что б эта девушка плакала. А значит, сделаешь всё, что б счастлива была. Вот и делай!»
Оно, конечно, легко сказать – трудно выполнить. Сделай, Аликеле, счастливой девушку, с которой ты и поговорить-то не можешь…
Как поговорить с ней? Она не выходит со двора, не подходит к ограде! И всё ж, поломав голову, Гназд укараулил её. Ровно через неделю.
Прошёл месяц со дня их встречи, и, вспоминая этот ландышевый день, Аликеле вдруг пришло в голову: а, собственно, когда успела Лака, по воскресеньям всегда бывающая в церкви, потом ещё и походить по лесу, по Старой Гари, которая совсем не близко, насобирать ворох ландышей и неторопливо-спокойно разбирать их дома, в то время как в семье Ликельяна успели только пообедать. Вероятно, Лака просто не была в тот день в храме. В чём причина? Причина только в одном: когда женщине запретно в храм входить? Раз в месяц. И этот день вот-вот повторится. Гназд стал предельно внимателен и выследил.
В субботу вечером семья Северики вышла из ворот под первые удары колокола и двинулась в сторону церкви: он сам с женой и двумя сыновьями постарше. Как Ликельян понял, Лака с младенцем и с трёхлеткой осталась дома. Он этого и ждал. Понаблюдав ещё и убедившись, что нет никаких препон, мужик отодвинул заветную доску между дворами и перешагнул рубеж.
Он пересёк двор и решительно, и осторожно. Быстро вошёл в дом, прошёл сени и распахнул дверь в горницу. Навстречу с лавки поднялась потрясённая Лака с расширенными глазами. Этой дерзости она от него не ожидала. Внезапно задохнувшись, она, наконец, с трудом выдохнула:
- Ты пришёл?!
Гназд облизнул пересохшие губы, хрипло прошептал:
- А ты думала, я могу не прийти?
- Нет, но… - смешалась она.
Он обречённо развёл руками, вздохнул с печальной иронией:
- Вот. Весь твой. Получай в подарок…
- Подарок? - изумилась она.
- В подарок, - подтвердил он спокойно и по-деловому. - Вместо бус. А хочешь – вместо серег. Мне всё равно – хоть башмачком назначь, ножку твою обнимать. Потому что я не могу без тебя жить…
- Не можешь? – задумчиво повторила она, опустив глаза. После долгого молчания подняла их и довольно твёрдо произнесла:
- Прости, но это слишком дорогой подарок, я не могу принять.
Он ожидал нечто подобное.
- Напрасно отказываешься, – сказал неожиданно холодно. - Хорошая вещь…
В глазах её на миг сверкнули весёлые искры, но она тут же одумалась и приосанилась, взглянула с достоинством. Гназд встретил благочестивый взгляд с долей язвительности:
- Не по ножке башмачок? Жмёт слегка? Ну, так поддень – да за порог! Скажи, пошёл вон, Аликеле, что б ты сдох! Уйду покорно. Будет, как пожелаешь. Одно твоё слово –совсем уеду. Укажи только пальчиком…
Внутри ёкнуло: а ну, как не дрогнет – пальчик-то…
Пальчик, и верно – не дрогнул: не шевельнулся.
И Аликела, весь подавшись к ней, тут же зашептал – нежно, просяще, жалобно в глаза заглядывая:
- Я ведь и правда сдохну, Лаку! Как пёс бездомный, сдохну! Это я в чистом поле орёл. При тебе я слёток бескрылый. А без тебя и вовсе – скорлупа пустая. В твоей воле – зябликом весёлым в небо меня пустить либо обломком треснувшим в землю вдавить… Эдак походя, да каблучком…
Девушка скорбно закусила губку, но, тем не менее, осадила гостя строгим голосом:
- Я очень ценю тебя, Аликеле, но…
- Ах, ты ценишь меня! – хохотнув, перебил он. - А я вот – люблю тебя! Что ты будешь с этим делать?
Этим он обезоружил гордячку. Она жалобно глянула и руки уронила. Помолчав, робко пролепетала:
- Но ведь ты не свободен…
Аликела пожал плечами:
- Я вдов.
Она опять едва слышно проговорила:
- На тебе лежит обязательство перед твоей женой…
Аликела подобрался ближе и взял её за руку:
- Послушай, Лаку, - заговорил мягко и проникновенно, - через пять лет это закончится. Что такое пять лет? Жизнь человеческая быстротечна. Ты молода. Мы и не заметим эти годы. Они пронесутся стремительным потоком. Мы не заметим после них и десять, и двадцать лет. Только удивляться будем, что когда-то пять лет ожиданья казались нам вечностью. Нет причины нам разлучаться. Ты меня не бойся, доверься мне. Друг твоего брата зла тебе не причинит. Я обещаю тебе, сирень моя душистая, - ты будешь со мной счастлива. Никогда не допущу я, чтоб слёзы туманили твой ясный взор.
Аликела говорил очень ласково, целуя ей тонкие пальцы. И девушка подалась к нему, приподняв счастливое лицо, как цветок к солнцу. Гназд уже хотел привлечь её к себе, как вдруг она, вспыхнув, отшатнулась и потупилась. Он смутился и в недоумении заглянул ей в глаза – она смотрела на него тем же взглядом, как там, на кладбище, у могилы Мелании.
Гназд вздохнул. Но глаз не отвёл. Наоборот – глядел прямо и настойчиво.
- Я люблю тебя, Лаку! Верь мне! – повторил твёрдо, слегка притянув её за руку.
Мгновенно глянув на него расширенными глазами, она тут же опустила голову.
- Почему ты мне не веришь? – спросил он спокойно.
После некоторого молчания она пролепетала:
- Ну, почему, не верю? Верю… Я тоже – мало ль кого люблю… Я вон и кошку нашу люблю…
В голосе почувствовалась влага.
- Но я люблю тебя! – воскликнул Гназд убеждённо. Она молчала. Он повторил ещё настойчивей:
- Я люблю тебя!
Можно было повторить ещё.
- Ох, беломраморная… - бессильно вздохнул Аликела.
Повисло нерешительное молчание.
Он долго и с упрёком глядел на девушку.
- Послушай, Лаку, - перешёл на мягкий рокот, - что ты хочешь? Я такой, как я есть… Я прожил жизнь. Ну, да… был женат… - мне ж не пятнадцать лет. Но ведь это всё в прошлом! Вот срубили дерево – а пень дал новые побеги. И пойдут расти! И будет дерево! А пень - потом сам рассыплется. Просто пока он ещё не рассыпался – обет вот на мне… Что ж теперь – ростки порезать?
Лака неожиданно подняла голову, заговорила спокойно и рассудительно:
- Тут, Алику, подходит другое сравнение. Вот срубили дерево, или само рухнуло, как бывает… а пень не выкорчевали… Или даже выкорчевали… смотря, что за дерево. Есть же стойкие деревья. Так вот, рядом с этим пнём посадили дерево молодое, ну, вместо старого. Ему расти бы и расти. Думали, пень рассыплется, да просчитались. Потому что из пня пошли побеги, и не дают они росту молодому дереву, глушат его. У старого пня ведь корни крепче, сильнее…
- Лаку! – воскликнул он с горечью. - Как можно одно с другим сравнивать?! Ну, есть же привычка, есть память человеческая! Память много чего хранит, но много и теряет. Это всё прошло, поверь мне! Это давно было! Если привязанность, долг и остались, то это чувства другого рода… Это как мать, как сестра…
Лака задумалась. В глазах мелькнуло удивление, затем любопытство.
- Молода ты ещё, - с улыбкой вздохнул Аликела, - проживёшь с моё – поймёшь. А пока – просто поверь мне, - он протянул ей руки и призывно-нежно заглянул в глаза:
- Со мной ничего не бойся, Лаку. Я – дерево крепкое, надёжное.
Он почти плотью ощутил последнее колебание в ней, которое медленно, но верно растаяло, подобно перистому облачку в ясный день.
- Да я и так, Алику… - почти прошептала она, светлея взглядом и смущаясь, - я только тебя ждала…
После этих слов ей уже невозможно было удержаться на краю пропасти. Из-под ноги выскользнул камень. Она вдруг пустилась в откровения:
- Я тебя тогда в окно увидела…
Голос её понизился, совсем другим стал…
- До этого часто видела. Но не понимала – маленькая была. Девять лет мне было. Однажды набегалась, наигралась… и бусы, помню, рябиновые на мне были, красные… Подошла нечаянно к зеркалу – а на меня из зеркала такое взглянуло – как будто в самое сердце ударило. Смотрю в зеркало и глаз не могу отвести. Я тогда подумала, что эту девочку я ужасно люблю, и такая тоска прожгла, что я не могу с ней дружить, что её нет. Не существует – понимаешь? Потому что она – только там, в зеркале. А здесь – её нет: зеркало – это же не окно. В окно Божий мир видишь, а зеркало – оно обманывает. В нём всё наоборот! И тогда я в окно взглянула: зеркало же, вон, в простенке между окон висит, как висело. А за окном ты… Проходишь себе не спеша… Походка лёгкая, уверенная, лицо спокойное, смелое, глаза такие… ну… одновременно и весёлые, и печальные… вроде как знающие что-то такое, чего никто не знает. И как же мне тогда захотелось: ах, вот бы ты на ту девочку взглянул! Неужели бы ты этого не увидел?! Как можно этого не увидеть?! Но не взглянул. Так ты и не узнал ничего. Так во мне оно и осталась. На много лет. Я так ждала тебя все эти годы… - докончила она совершенно шёпотом.
Ликельян был потрясён:
- Надо же, - пробормотал, так же перейдя на шёпот, - и что стоило мне тогда голову поднять… А если б поднял – кто знает, что случилось бы… Ведь тогда могла бы и не ждать. Не полюбила бы.
- Полюбила бы, - убеждённо сказала Лака и, вздрогнув, утонула в его объятьях.
Ликельян привлёк её насколько мог нежно и ласково. В объятьях женщины обычно сразу таяли и теряли волю. Обняв, из них можно было, как из глины, лепить, что хочешь. Конечно, с юной девушкой – по-другому, сразу всё не слепишь. Но и Лака исключением не оказалась. Гназд почувствовал, что теперь она совершенно принадлежит ему.
Более они не обсуждали отношений – только сладостные слова журчали. Много было таких слов. Тут и думать было не надо – знай себе, катились. Потёк мёд янтарный из перевёрнутых срезанных сот. В том меду увязли они, как две пчелы. И речи-то пошли всё медовые. Мёд да мёд!
- Медовая сласть моя, - шептал ей Ликельян, проваливаясь в любовное безумие, и тут же начинал вкрадчиво разъяснять мироустроение. - Знаешь, мёд – стоялый, душистый – есть пронизанный солнцем, золотой, прозрачный, с луга цветущего, а есть гречишный – такого цвета, как глаза твои, как чёрный янтарь, как страсть неутолённая. Ты же любишь мёд… Все красавицы любят мёд. И пахнут мёдом, и уста их сладки… На свете, Лаку, три сладости… И первая – знаешь, от чего?
- От мёда? – чему-чему, а мёду Лаку не надо было учить.
- От мёда. Мёд язык услаждает. Вспомни вкус мёда на языке – язык, как ложечка, его черпает - втягивает… А мёд слегка щиплет, зернится, покусывает… Интересное чувство, не правда ли?
- Да… пожалуй… - согласилась Лака, хотя уже почувствовала, как склеились крылышки. - А вторая?
- А вторая сладость – от слов. А ещё от взглядов. Оно, конечно, иной взгляд сердце леденит, искрой морозной пробирает, да я не о таких. Я о других. От которых таешь, в небо улетаешь… От которых в неге немереной тонешь-стонешь. Взгляды порой слаще мёда. И слова… слова – с языка стекают. Переверни мёда жбан. А мёд в нём густой. Ведь он, Лаку, из жбана того вытекает точно как язык – так же твёрд и упруг. Чем упруже и твёрже язык, тем слаще слова, что он произносит. Есть же такие слова, что голова идёт кругом? Ведь ты знаешь такие слова?
Лака облизнула губы:
- Да, знаю, - лапки у любопытной сластёны уже увязли, и, не удержавшись, она поторопила, - а третья?!
- Третья? – вздохнул Аликела в глубокой печали, - что сказать тебе? ты же не раз видала: пчёлы, что мёд собирают, весь Божий день то и дело ныряют в чашечки цветов – едва лишь распустятся… Сейчас вот шиповник расцвёл. Только-только приоткрылся. Ярко-розовый шиповник с дрожащими упругими лепестками… Так прихотливо очерченными… Глаз не отвести, как изогнутыми… Точь-в-точь уста твои. Вот пчёлы и не мешкают – чуть бутон раскроется, ну, так что можно в него пролезть, тут же забираются внутрь, в самую глубину. За одной только каплей первой сладости. Самая сладость – там, в цветке. И это непреложно! Уж пчёлам-то поверь! Уж пчёлы-то знают, поди! Вот, сама попробуй!
Гназд быстро наклонился и, слегка коснувшись края лепестка, жадным ртом припал к устам и проник внутрь. Девочка дёрнулась и затихла. Затуманясь, медленно закрылись глаза. Очнувшись, нерешительно возразила:
- Не надо так, Алику…
- Почему не надо? - тихо возразил Алика. - Разве не так собирают пчёлы мёд? Не поспоришь с пчёлами, Лаку. Не изменишь земные законы.
Остаток дня они провели в медовых речах и поцелуях. И дети им совершенно не мешали. Хотя находились тут же, рядом. Трёхлетка на полу возился, годовушка в люльке спала.
Вот родители деток – это да… Это была грозная опасность. Голоса их и шаги оборвали самый сладостный поцелуй. Он растаял в воздухе, горестно стеная о завершении. Пришлось Гназду исчезать, проявляя чудеса ловкости.
Он нежно простился с девочкой – и в бега, что твой заяц от гончих. Как-то успел выскользнуть в сени, переждать за углом, схорониться за кустом – и ничего, обошлось. Убрался на свой двор, досадуя на прерванное свидание. «Ладно, - утешил себя, - завтра доцелуемся».
Назавтра целовались прямо с порога. Лишь только Ликельян раскрыл дверь – счастливая Лака бросилась ему на шею – ну, и… Все те часы, что шла в церкви служба, они самым легкомысленным образом отдавали любви. Любовь, любовь! Нежные ласки, жаркие поцелуи, обрывки безумных речей. Душа звенела и захлёбывалась счастьем. И всё же Ликельяну многого не доставало в такой любви. Он был счастлив, насколько мог быть счастлив взрослый человек в таком положении. Он любил невинную девушку, на которой ещё долго не мог жениться. Очень незавидная участь.
Выбора у него не было, что-либо изменить он не мог. Но были лазейки, конечно, сомнительные и греховные. Девушка очень возбуждала его. И что делать? Либо испортить, либо бросить? Первое Гназд не допускал, второе жутко было и помыслить. Оставались обходные пути. И он их использовал. Между прочим, пару раз к Даре съездил. А это два дня отлучки. И в будни, когда с него работу ждут. Дара приняла радостно. Дарёное ожерелье надела. С ней-то налажено. В темноту её всё затаскивал да огонь гасил – Лаку пытался воспроизвести, а какая темнота в конце июня?! Всё не то!
С каждым днём всё чаще смотрел он на девушку, как волк чащобный на заблудившегося ягнёнка. И сны всё снились… Будто сама приходит к нему. Вся прямо дрожит, вся пылает и стонет! И как волной его подхватывало и к ней швыряло! Схватит её, прижмёт к себе и одно лишь мгновение ощущает в руках гибкое её тело… А дальше - либо рыбкой она выскальзывает, или птичкой выпархивает, а в руках остаётся розовое её платье… Вот тебе, Аликеле, заместо невесты!
Встречались они теперь не только в доме Северики. Чуть возможность какая – в лес да в рощу бегали. Там, среди листьев да трав – ещё слаще… и ещё ужасней. Совсем Гназд измучился.
На речке он раз подсмотрел за ней. Лето же. Купанье пошло. У девиц своё место для купанья. Туда никто не ходит. Запретно. Девки стерегут и блюдут. Не сунешься. У них там птица не пролетит, серый волк не пробежит! Да и кто в здравом уме к ним полезет? Разве что озорник какой отчаянный. Таких колотили. И сами девки, и всё общество. Когда-то по юной дури и Аликела поинтересовался: всегда девушки волновали… И что вышло? Как ни хоронился, а глазастые девки углядели - с дубьём накинулись всем скопом! Еле удрал от них, благо быстро бегал! Потом старики уши надрали, отец выпорол. Сраму - на всю округу. Отбили охоту. Больше не совался. А тут, на четвёртом десятке, сунулся. Кралю свою посмотреть захотелось. Кака така…
Особо Гназд не рисковал. Девиц в ту пору на речке не было. Одна Лака. За козой пошла - между дел к реке свернула. Думала быстро окунуться, а быстро не вышло. Бдительный Гназд увидал её, смотрит - на лице написано: «Вот бы искупаться!»
Ну, и мог он упустить такой случай?
С годами он стал осторожнее, и на этот раз никто ушей ему не надрал. Полюбопытствовал из кустов… Что? Красивая девушка. Да разве он сомневался? Гладкая да плавная. Формы, линии - всё при ней. Абрикос-миндаль! Опал дымчатый! Мрамор паросский! Статуя греческая, только в обхвате больно тонка. У них там, в Греции, покрепче статуи.
Полюбовался Гназд на эту статую. Ну, а в самом деле: для чего же Господь и создал красивых девушек, как ни для того, что б на них любоваться?! Вот он и любуется, всё честь по чести. Правда, от любования нутро охлаждения потребовало: понял, если сейчас в речку не кинется, то кинется, куда не следует.
И тут озорство его дёрнуло. Опасно, конечно, было, но обошлось. Поскидывал в кустах он портки да рубаху, прокрался за камнями и - бултых в речку. Подплыл к ней тихо, и не сразу она его увидела. А как увидела, само собой, испугалась. Но Ликельян быстро успокоил.
- Поплавай со мной, форель моя переливчатая! - говорит, - когда ещё случай будет! Не бойся, я ж не чужой. Со мной – можно. Вода ж – она вместо одежды.
И новую победу одержал Гназд: доверилась ему девушка, не отшатнулась. И стали они по речке плавать. Он за ней - она от него. Так и пошло. То она за ним дурачится-гонится, то он её ловит, а то вместе плывут. Нырнут, вынырнут. Плещутся, как две рыбы. Это хорошие, весёлые игры с девушкой, и ничего здесь худого нет. Смех да хохот. А со стороны если - не разберёшь, кто в воде. Одни брызги! Ну, были моменты - обнимал её Гназд в воде. Вот тут Гназдам большие искушения. Очень трудные минуты. Испугать боялся.
Хотелось мужику, конечно, на берегу с ней под солнышком посохнуть, но не согласилась. Не стала из воды выходить. Одно дело - как рыба в воде играть. Другое - на берегу лежать. Что ж? Он понимал. Так что, как замёрзли и устали - разошлись каждый к своей одежде. И тут уж начала девица от него прятаться. И он не был навязчив. Зато за козой потом вместе пошли, и это было у них ещё одно свидание.
А потом ещё на Троицу вместе потанцевали – честь по чести, при народе. Это можно. Почему не потанцевать. Аликела хоть и не парень молодой, а всё ж холост, может себе позволить поплясать с девушкой, сестрой своего друга. Для других – в шутку, а друг для друга – всерьёз…
После праздничной службы всё не расходился весёлый народ. На площади перед храмом сам собой хоровод возник. Начал хоровод девичник: девкам же – им бы только поплясать. А тут даже старухи благословили, мол, ступайте, девки, зачните пляс. Те и рады. Поплясать, алы ленты показать, себя преподать.
Есть у Гназдов и дудари искусные, и балалаечники озорные, и гармонисты душевные. Уж в честь такого праздника-то они, небось, постараются! И так постарались – в раж вошли – не остановишь! Когда увлечённый умелый человек за дело милое примется – это ж стихий разгул: ветра шквал, многосаженная волна в борт корабля! А Гназдовы игральщики – народ неистовый! Один другого горячей! Может, какому и некстати придётся, без веселья, без искры зачнёт – тут же жаркие-живые в сторону сметут, за спину затрут, мол, поди прочь, слаб, не горит у тебя, не гарцуется с тобой, не выстукивается! Другим уступи – вот таким, что яркие стуки-звуки высекают! И высекли такие стуки-звуки – любо-дорого! Девки–ребята в хороводе пляшут-захлёбываются! Расплясался честной народ – сапоги стоптал, пятки отбил! Заразительно веселье! Захватывает! Кто не пляшет, аж на месте подпрыгивает!
«Эх!», - не выдержал первым отец семейства Северьян, прошёлся дробным перехлопом по плечам, по бокам, по коленкам и, Велу свою, дёрнув, в пляс с ней пустился. Сыновья в восторге устремились следом, колесом, с ног на руки. Куклу-годовушку Лака посадила под куст сирени. Посиди, глупая! Пригляди за ней, старушка-бабушка! – и тут же приглядит за дитём любая Гназдова бабушка: ей же не плясать.
А Ликельян с Лакой друг на друга взглянули – давай, мол, сам Бог нам велел, - и вместе в хоровод вбежали. И вот – друг перед другом – оба ладные-складные. Она ему навстречу – лебедью плескучей, он на неё – быстрым соколом. Она вкруг него – метелью-позёмкой вьётся, он поперёк - смерчем сметающим! Она от него – и увернулась, он за ней – и настиг-закрутил… Шутканут друг с другом, перемигнутся, взглядом зацепятся, улыбкой-смешком перемолвятся. Плавной да царственной в танце девушка была. Ступит – купит, рукой поведёт – в руку сердце кладёт! А башмачками звонкими кружево плетёт, скань узорную выделывает. Поплясали друг против друга – и вместе сошлись, руками сплелись. Тут уж Гназд совсем разошёлся. Ухватил девку, танцем себе подчиняет: на то и танец. Влечёт за собой – она подстраивается: на то и танец. Он давай бросать её – влево, вправо, взял-закружил . Раскомандовался - да и не удержался… При всём честном народе к себе прижал, сквозь стиснутые зубы процедил яростно и сладострастно: «Лаку лакомая! До дна бы всю тя вылакать! Насквозь проплясать!» – ну, и… прижавшись… грешным-то делом… Не безобидны они, пляски… Это - как плясать.
Никто, к счастью, худого не заметил – обошлось. А вот Лака – поняла. Растерялась девушка, задумалась. Из хоровода они вышли. Встревожился Ликельян, что напугал её, что отшатнётся, остерегаться станет. Она, точно, взглядывала со страхом. Но больше с жалостью. Хмыкнул Ликельян удручённо, голову опустил. «Что ж, - подумал, - пусть жалеет. В конце концов, я – страдающая сторона».
Они присели в стороне на травку, на расстоянии, по обе стороны от спокойной и покладистой куклы-Катерины. Ликельян и вовсе прилёг. Травинку пожёвывает и наблюдает – одним глазом за хороводом, другим за Лакой. Хоровод вился-кружился всё веселей да бойчей. Вихрь проносился перед глазами. Не поймёшь, где кто пляшет – марево пёстрое. Время от времени из этого пляшущего буйства вываливались вконец изнемогшие танцоры. А те, что вокруг хоровода стояли, наоборот, зажигались хлопом-топом – и в круг. День был яркий, солнечный – и ярче всего бросались в глаза жёлтые пятна. Те, кто в ярко жёлтых рубахах, заметней прочих смотрелись. Им и внимание от людей. И вот тут прошёлся колесом перед народом и пошёл выкаблучиваться никто иной, как Кесрика в жёлтой, как лютик, рубахе. Последний день красовался он перед девушками и перед Лакой. Назавтра с восходом назначен был отъезд. Вот он напоследок дробью и исходил – что б, значит, запомниться. Лака глядела более чем равнодушно – никак. И всё ж Ликельян вздумал попытать её:
- Что, ловок, а? – бросил поощрительно, направив взор на Кесрику, а косым взглядом, понятно, за Лакой следил, - ну, до чего молодец! Как откалывает! Красив, чертёнок!
Лака быстро повернулась к нему, сказала тихо и серьёзно, нахмурившись:
- Ничего в нём нет! Ты – самый красивый, самый интересный мужчина, кого я только когда-нибудь видела!
Гназд с усмешкой приподнял бровь, глянул на Лаку сочувственно: «Бедная девочка, - подумал, чуть улыбнувшись, - это надо ж так влюбиться…». Но, несомненно, было приятно, что любимая такого мнения о тебе. В общем-то, какая разница, красив ты – не красив, - лишь бы любили тебя.
Однако ж не был Аликела гордецом и такой комплимент не мог оставить без внимания. С ласковой улыбкой он повернулся к девушке:
- Я, Лаку, обыкновенный, поверь. Самый обыкновенный, как все прочие. Просто ты смотришь на меня из глубины любящей души.
В это время Кесрика доплясал до них и отвесил Лаке принятый в таких случаях поклон:
- Выйди, красавица, потанцуй со мной на прощанье!
Лака запнулась. Кесарий чуть подождал, потом нахмурился, повторил жёстко и холодно:
- Выйди – я ж в танец зову, не замуж. В танце мне отказать ты не можешь.
Красавица, наконец, нашлась, что ответить:
- Прости, Кесрику, я только что плясала – умаялась, не могу.
- Да уж прошло довольно времени, - парень глянул презрительно, - отдохнула, поди? Девка молодая, пляшешь легко…
- Не обессудь, Кесрику, - ещё раз кротко возразила Лака,- но плясать я сейчас не могу.
Голос Кесрики стал злым:
- Чего ж не можешь-то? Хворая, что ль? Что ж ты за девка, куда годишься, если плясать не можешь?
Обижать, стало быть, начал… Пришлось Ликельяну вмешаться.
Он произнёс благодушно и даже лениво:
- Ты бы, Кесарие, не приставал к сестре моего друга… Вон, девок много – ещё к кому подпляши…
Девичий хоровод и впрямь был куда как ярок и цветист – ну, луговой венок в преддверье сенокоса! Парень скосился в ту сторону и поморщился. Аликела насмешливо покачал головой:
- Ну, ты и привереда…
Кесрика, точно спохватившись, сделался вдруг простым и добрым, просительно глянул Гназду в глаза, жалобно взмолился:
- Вели ей сплясать со мной, если ты за брата!
В такой просьбе грех было отказать. При другом случае - Аликела и не отказал бы, но, поминая, как сам только что согрешил, от просьбы Кесрики отбоярился самым решительным образом. Приподнявшись, свирепо погрозил ему кулаком:
- Ну-ка, танцуй отсюда! А то вон щас брата кликну, ребят позову! Не порти праздника, не превращай славный хоровод в дурацкую драку.
Кесрика пронзил его ненавидящим взглядом, помедлив, подчинился. Но Ликельян знал, что нажил себе врага. Никакие подарки в виде выгодных дел не окупят минуту его унижения перед красавицей.
Всё же, надеясь на человеческое великодушие, следующим утром он сделал попытку примириться. Вместе с Осипом пошёл провожать Кесрику, проявил заботу о его благополучии и даже сделал очень широкий жест – переглянувшись с братом и махнув на всё рукой, посоветовал заехать переночевать к Даре. Пусть! Заодно и успокоится…
Сперва Ликельяново появление Кесрика встретил тяжёлым мрачным взглядом, но постепенно следы страстей на его сердитом лице разгладились, и под конец он уже смотрел на Аликелу чуть ли не виновато. Что ж? Будем надеяться… А что ещё Аликеле оставалось? Не мог же он выпустить Лаку плясать с ним, зная, что по ночам он вместо неё подушку мнёт!
Кесрику Гназды проводили до лесу, по-дружески с ним простились, и дальше, помахав на прощание, он поскакал один.
- Эй! Удачи! – уже вслед крикнул Осика, - А за девку не бойся! Пригляжу! Всех разгоню!
Кесрика, не оборачиваясь, высоко поднял руку и потряс кулаком.
Разумеется, такое единомыслие было Аликеле малоприятно.
- Чего болтаешь, - проворчал он брату, - без тебя не разберутся с девкой?
- Так я же только тем и уломал его! - заволновался Осика, - я ж ему в этом слово дал – иначе и не вытолкал бы!
- И что, - полюбопытствовал Аликела, - так всех и отгонять будешь?
- А куда деваться? - уныло вздохнул брат, - что делать, когда он такой дурак?!
Действительно, делать нечего. Жизнь покатилась дальше.
От Кесрики Ликельян избавился и вздохнул спокойно. Но и без него хлопот хватало.
Например, следовало просветить родного брата, дабы он, в отличие от Кесрики рвущийся в бой, в бою этом башку не свернул.
Поскольку сам он решил остаться дома – из-за Лаки, конечно, хоть и ругнули они Кесрику дураком, - приходилось на кого-то хотя бы временно перекладывать дела. Лучше родного брата кого найдёшь? Так надо вразумить!
И вразумлял его Гназд с утра до вечера, надоедая проверками и придирками, так что тот уж бегать стал от братца. Но у братца не было выхода – он должен был увериться, что не провалит начатое.
Осика завещал ему соблюдение девушки и стал собираться в путь. В начале Петрова поста Ликельян и того спровадил – в другую сторону и по другим делам. А сам остался. Что поделаешь? Дурак!
И ему, дураку, повалило счастье в руки! Одно свиданье слаще другого! Влюблённая девушка быстро сдавала позиции. И он с жадностью на них закреплялся. Голова у обоих шла кругом! По крохам крали эти свидания, но крохи, соединяясь, образовывали пышный и сдобный каравай. И Гназд уж раскрыл, было, рот вцепиться зубами в румяный его бок, да забыл поговорку – на чужой каравай рот не разевай… Не было у него права на этот каравай. Не его покуда была девочка. И если сам вконец и голову, и совесть потерял, то её юная природа была такова, что даже при потерянной голове совесть в ней всё-таки оставалась. Она же – девушка Гназдов…
Однажды, как всегда, уловив момент, когда могли встретиться, кинулись они друг к другу, сплели объятья. Ведь днями-ночами только и ждёшь этого, только и ловишь – ей поласкаться, ему подержаться… Ну, и поймали…
В храм совсем ходить перестали – всё свиданий искали, пока близкие на службе. Все - в церковь, а Ликельян – шасть к ней в светёлку. Так и в тот раз. Тогда уже много чего промеж них было… Да почитай, всё, кроме самого сокровенного. А к этому - к самому-самому-то - всё и шло - Гназд уже понял это. И уже перестал трепыхаться. И принял как неотвратимое. И весь горел охотничьим азартом. Как птицелов, птичку на манок подзывающий. Как рыбак, подстерегающий вёрткую блескучую рыбку.
Рыбку он совсем уж, было, подстерёг. Ещё минута – и заострожил бы. И вот этой-то минуты и не хватило.
Судьба-индейка, сладким куском подразнив, тут же его в карман припрятала. Так и не узнал Аликела, что его друга понудило, благостную службу оставив и ко кресту не подходив, покинуть храм и опрометью кинуться домой. Что он там забыл? Какой пряник под подушкой спрятал?
Северьян взбежал по гулкой лестнице в родную башню, как горный козёл, преследуемый волками, вспрыгивает на высокий уступ. Когда слышишь такой топот, какой высекал он своими крепкими и бойкими ногами, - сразу словно голову на плаху кладёшь.
Но плаха плахой, а спасать положение надо – речь ведь не только о молодце… Что, вот, ему было делать с растрёпанной, полуодетой и задыхающейся девочкой, у которой мгновенно закатились лихорадочно горящие глаза, и стремительно побелели пылающие щёки. Гназд быстро шепнул ей – достаточно бодро – пару слов: «Лежи! Заболела!», закинул подвернувшимся под руку покрывалом, и, как положено приличному любовнику, молниеносно заполз под кровать.
Северика вбежал в светёлку, едва лишь тот убрался. Сразу очень резко заговорил с сестрой: «Ты почему не на…» - и тут же осёкся. «Ты чего, девочка?» - и сразу же до Ликельяна донёсся совсем другой его голос, столь сочувственный, что любого мало-мальски совестливого человека вогнал бы в краску: «Ты чего? Давно это?»
Лака простонала: ей и притворяться не надо было при столь потрясённых чувствах, - и брат вконец потерял голову. Из своего жалкого убежища Ликельян мог наблюдать только растерянный и суетливый переступ только что бойких Северьяновых ног, топотящих вокруг сестрицыной постели: «Что с тобой?» Да загляни хозяин чуток пониже, понял бы, что! И что тогда? Аликеле и думать про то не хотелось.
Но другу было не до обысков. После двух-трёх его взволнованных вопросов и стольких же невразумительных лакиных ответов - задыхающимся голосом, сопровождаемых всхлипами – он совершенно перепугался и, на ходу крикнув девочке: «Погоди, не умирай! Щас бабку Нату приведу!» - бросился вниз по лестнице, громыхая, как барабан. Аликела тут же выкатился из-под кровати и кинулся к девушке со словами утешения. Лака залилась слезами.
- Не плачь, роса утренняя, успокойся! - взволнованно заговорил Аликела. - Ну, поболей сегодня чуток - а завтра встретимся! Пойдёшь же за козой…
- Ах, уходи скорей! - в томлении воскликнула девушка.- Не медли!
Она была совершенно права, и с большими предосторожностями Гназд покинул дом друга. Случай был более чем неприятный. И он имел последствия. Но всё же Ликельян не думал, что они будут такими…
То есть всё сразу кончилось. Все победы завершились поражением.
Сначала Гназд этого не понял. Первые три дня, когда девушка перестала попадаться и откликаться, он приписывал это временным трудностям, связанным с преодолением "болезни" и вообще вызванным осторожностью. А потом испугался. Лапушка не подходила к ограде, не мелькала по двору, а за козой ходила с подружкой.
Когда он приходил к другу в гости, против себя за столом видел мраморную греческую статую, какая сидела там после рокового похода на кладбище. Разумеется, у этой статуи совершенно отсутствовали ноги, как у настоящей, древней, претерпевшей разрушения временем и человеческим варварством.
Между ним и Лакой вдруг выросла непреодолимая стена. Можно было сколько угодно бродить вокруг неё и тереться боками о шершавую её поверхность, но нельзя было проникнуть внутрь. Он уже не знал путей. Девушка стала недосягаемой.
Он бы мог смириться. В конце концов, сам пытался не допускать близости. Сам не хотел, и его, можно сказать, Бог уберёг. Порадуйся, Аликеле, разрешившейся проблеме!
Чуть не заплакал Гназд, подумав так. Он же её пригубил уже – пылкую, трепещущую. Заронил ядовитую колючку. Не даст она ей покоя. Саднить да ранить будет. Девственница. Капля мёда в янтарной чаше. Ну, как он мог с этим расстаться! Перешагнул рубеж – обратно не вернёшься. После таких ласк невинности не соблюдёшь. Всё. Увяз коготок.
Так и ходил Гназд вокруг да около, всё искал окольных троп. Ловить пытался – убегала, говорить – не слушала. Опустит глаза и молчком мимо пройдёт. Не может же он прилюдно насилие чинить. А наедине она не попадалась. А в нём отчаянье растёт. И гнев. Подгадил ему дружок!
Раз столкнулся с Северикой. Тот – радушно, конечно. Ликельян же пару слов буркнул и дальше пошёл, а в спину ему исподтишка кулаком погрозил: «Вражина! Ну, чего ты ко кресту не подошёл?!»
Ликельян и сам тут спохватился, в храм заходить стал. Ведь не просто ж так Северика вдруг обычай свой изменил, домой прибежал. Есть в этом промышление…
Вот он исповеди дождался, в грехе покаялся: девицу, мол, чуть в постель не уложил… Батюшка ему вот про это самое промышление объяснил.
«Не могу я больше, - признался Гназд. - Жениться хочу. Грешу без этого».
Тот на поклоны поставил, в монастыре пожить посоветовал.
Давай Гназд поклоны класть, а в памяти в волнах жемчужная плотичка плещется, меж рук бьётся сердцу в такт, сердца плечом розовым касается, точёным коленом задевает. Кладёт Гназд поклоны, а плоть благим матом орёт. Ревёт, как бык племенной, в загоне запертый. Как олень лесной в брачную пору. К Даре, что ль, съездить? Да поди ты прочь, Дару, со всеми своими прелестями и сапогами! И башкой об пол – раз! Поклон земной. И ещё раз! Другой! Третий! Заставь дурака Богу молиться…
Однажды за поклонами его Северика застал. Пришёл к дружку – тот мрачно его встретил. На поклоны Северьян не удивился: все мы грешны. А спросил другое. Душевно спросил, сердечно:
- Что с тобой, друг?
Тут Ликельян голову свесил. Что сказать-то?
- Что ты маешься? – продолжал тот, - что ты сам не свой? Ведь недавно – заводной-весёлый был, аж искры от тебя летели! Я радовался, думал, тоска прошла. И пора бы уж. Сколько лет-то… А ты – опять… Или случилось что?
Не смог Аликела не поддаться дружеским чувствам, не мог на участливый голос не откликнуться. Но и произнести ничего не мог. Только по плечу, не глядя, Северьяна потрепал. И промолчал:
«Что я тебе отвечу, друг? Мол, оттого я тоской исхожу, что в семье твоей порядок и мир, и сестричка твоя остаётся славной, послушной девочкой, почитающей тебя и не поддающейся соблазнам? Оттого мне невмоготу, что не удаётся мне на честь твою посягнуть, нож тебе в спину вонзить? Что в дом я твой теперь хожу не гостем – татем коварным? Тебе бы, дружок, меня следовало из своих дверей взашей вытолкать и наточену лопату вслед метнуть. А ещё б лучше – в тайном погребе меня закопать, что б никто никогда не нашёл. Вот тот топор, что дрова рубишь, в дурную башку мне всадить!»
Северика глядел по-доброму, с сочувствием спрашивал:
- Ты от меня-то не таись! Кто тебе ещё поможет-подскажет? Раньше – отец был. Теперь вот – я остался. Всегда мы друг друга понимали.
Сквозь стиснутые зубы Ликельян прохрипел со стоном:
- Не спрашивай, друг…
Мало было другу одного змея пригретого. Вскоре тот – сам и своей рукой – привёл ему в дом дракона. За грехи Господь наказывает… Как случилось это? Обыкновенно. Ни сном, ни духом, как говорится…