ОТ АВТОРА
«Белая сажа» состоит из трех частей, которые можно рассматривать и как главы, и как связанные между собой рассказы. Последовательность их следующая:
1. Осенние листья
2. У чёрта на куличиках
3. Молитва Нины
Действие происходит в вымышленном мире, похожем на наш.
У ЧЕРТА НА КУЛИЧИКАХ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Клочковатые дымные тучи, темные внутри, светлые – по краям, к вечеру затянули небо, но была видна полоса желтого заката. Казалось, что поезд летел над проспектом, разделенным надвое полосой газона, над рядами разрисованных граффити гаражей. Мимо панельных домов и темно-красных кирпичных зданий, облезлых и запыленных, мимо куп деревьев – лимонных, темно-желтых, бордовых. В полупустом вагоне Дорис, молодая женщина 25 лет, читала рассказ с экрана небольшого белого планшета. Она была маленького роста, очень хрупкая, с тонкими маленькими руками и треугольным лицом с некрупными чертами, коротко стриженая. На ней была короткая куртка из грубой ткани с заклепками и черная юбка до щиколоток, а на ногах – зашнурованные ботинки. Дорис отвлеклась от чтения, судорожно вздохнула, посмотрела в окно и вернулась к чтению.
Серая платформа. Холодный ветер. Сутолока. Толпа сгущалась у турникетов. Ещё в вестибюле Дорис увидела, как к остановке подходит автобус с рыжим светящимися номером «23». Дорис бросилась к остановке, но, стоило ей подбежать к автобусу, двери с шипением закрылись, и автобус грузно покатил прочь. Дорис хлопнула себя по бокам и пошла домой пешком. Сегодня Дорис где-то выронила одну перчатку, голую руку приходилось прятать в карман – но она всё равно мерзла. Дорис была голодна, и ей было так грустно, что хотелось плакать.
Вот уже два года ей казалось, что у нее вместо сердца - тяжелый черный сгусток. Дорис не оставляли тоска и тревога. Часто начинало знобить. Внешних причин этого Дорис не находила. Наблюдения за людьми и размышления – да, но почему радостные события не оставляли в душе ни малейшего следа, как будто скользили по ней, а печальные – даже не трагедии, а мелкие и, в сущности, комичные неурядицы словно делали на душе глубокие порезы, которые годами не затягивались и гноились. Над этим уже можно было бы посмеяться – и Дорис смеялась. Порой по ночам Дорис начинало казаться, что ей не хватает воздуха, и сердце бьется реже, чем должно, или вовсе останавливается. Голову будто стягивало тугим обручем, и дрожь начинала бить особенно сильно. Дорис пропадала в небытии и во сне переживала приключения, как правило, опасные – в своем облике и в обликах других живых существ, часто перевоплощаясь. Сон, безумный сценарист, режиссер и художник, всегда в деталях прорабатывал каждую сцену и каждый образ. Но Дорис искренне повторяла: «Жизнь страшнее снов». Она просыпалась измученная, с головой, как будто набитой мокрой ватой. Почти каждое утро часам к 11 мир заволакивался тьмой. После полудня Дорис немного оживала. Тем не менее, в будни Дорис исправно тащила сама себя на искренне любимую работу в биологический институт, а по выходным – в музеи, в парки, в филармонию. В отношении сенсорного голода Дорис была ненасытна. По вечерам Дорис садилась работать за стол или за компьютер. Дорис публиковалась: и в научных журналах, и на литературном сайте. Один ее рассказ вышел в сборнике. Но всему этому она предпочла бы сидеть где-нибудь или стоять, неподвижно и ни о чем не думая, чтобы мгновения падали, как капли.
Дорис обращалась к врачу. В кабинете у врача Дорис расплакалась. Определили причину ее состояния, выписали лекарства. Дорис не отважилась их пить. Ей хотелось либо победить своего врага усилием воли, либо хотя бы использовать его – как сказочные герои подчиняли себе нечисть и даже ездили на ней верхом.
Поднялась по лестнице, нашаривая в кармане с пропусками, проездным и ворохом каких-то чеков ключи с гладким брелоком. Между дверью квартиры и наличником был вставлен сложенный вдвое тетрадный лист. Стоило Дорис дотронуться до него, он упал на пол, и пришлось нагибаться за ним. Дорис испугалась, что это записка от соседей: о протечке, о затопленном подвале, о капитальном ремонте дома – всё это само по себе было не так страшно, как суета и возня…
Дорис раскрыла листок. Крупный почерк, кособокие буквы будто прыгали на строчках
«Уважаемая Кардиум! – Дорис вздрогнула. Это был один из трех ее литературных псевдонимов. – Вы правы. Этот мир не стоит того, чтобы жить. Вам моё последнее письмо. Вы привели в порядок мои мысли. Мне было важно решиться. Отправляюсь на небо. В моей смерти прошу никого не винить».
Одна строчка была старательно, жирно, петлями и зигзагами зачирикана. Такой обычный, будничный, чуть шершавый тетрадный листок, исписанный обычной, дешевой шариковой ручкой – было видно, что кое-где она переставала писать, оставляя лишь продавленные следы. Из этой записки на Дорис хлынул ужас, и ее затрясло. Некоторое время она возилась с ключами и пыталась вставить в круглую скважину плоский ключ. Помотала головой, тупо глядя на не подходящий ключ в руке. Дорис была оглушена, но именно это сейчас и защитило ее. Кое-как справившись со своими руками и звякающей связкой, вошла в квартиру, и, едва скинув туфли и куртку, бросилась к компьютеру. Когда Дорис смогла открыть свой рассказ – единственный, в котором речь шла о самоубийствах, муть в голове уже немного рассеялась, и Дорис смогла слышать свои мысли, представлявшиеся ей острыми иглами. При виде текста внутри заныло, но тотчас стихло. Дорис удалила рассказ. В душе поднялась паника: что-то нужно было делать, но Дорис не знала, что. Жив ли человек, написавший записку? Может быть, он или она в это самое мгновение лежит, скорчившись, ожидая, когда его охватит непробудный сон? А, может быть, одумался или уже спасен? Но в первую очередь и ярче всего представлялись умирание и смерть. Человек умирал, отравленный ее, Дорис, словами.
Дорис хотела дать читателям лекарство, не раз спасавшее ее саму, но из-за неправильного приема или непереносимости оно оказалось смертельным ядом. Дорис сама отгоняла мысли-самооправдания. Бесполезно и гнусно заговаривать совесть и заключать с ней сделки.
«Я убийца. Я убила человека. Без умысла – не оправдание. Я убила человека».
Совесть – судья постольку, поскольку она ЗАЩИТНИК, и для всех будет лучше, думала Дорис, если она будет слушать этот неотвязный голос, негромкий, но пронзительный.
Ночь прошла без сна. К утру Дорис казалось, что в её душе всё иссохло и выгорело. Невозможно было думать ни о чем, что было важно и интересно прежде. Это было бы гнусно.
«Я убийца. Я убила человека».
Тьма. Пустота…
Пустота заполнилась чувством непоправимой вины. Можно было лишь использовать все свои силы, чтобы уменьшить уже причиненное зло и не допустить новое.
Но всё же Дорис не до конца верилось в случившееся. Нужно было найти автора анонимки – сгусток темноты и боли должен был принять человеческий облик.
Привычные мысли о суициде появлялись, но Дорис не нужно было даже бороться с ними – Дорис твердо знала, что никогда этого не сделает.
Одно из первых осознанных действий: написать короткий публицистический текст без красот и прозрений, о том, что она, Кардиум, своим рассказом хотела показать все доводы в пользу самоубийства, и, проведя через этот кошмар читателя, развенчать их и опровергнуть. Что всё ее творчество имело одну цель: утверждение абсолютной ценности человеческой жизни (нота бене: начиная с зачатия). Это была правда. Рассказ был доказательством от противного, но, поскольку кто-то, как видно, этого не понял, произведение пришлось удалить. Дальше, в собственной иерархии Дорис, следовали ценности почти равнозначные: человеческое достоинство, свобода, творческие способности, добрые отношения между людьми, здоровье. Всё это было лишь ненамного – но всё же менее важно, чем жизнь. Самопожертвование во имя человеческого достоинства – геройство, когда на деле является жертвой во имя Жизни. Иначе получаем оправдание дуэлей.
2
Дорис хорошо помнила, как впервые к ней пришли мысли, из которых вырос рассказ «Бегство». В автобусе наискосок от Дорис сидела девушка, и, почти сразу после того, как Дорис ее заметила, образ у нее уме зажил собственной жизнью: задвигался, заходил, заговорил. Понемногу стали возникать и другие герои, точно выходя из полумрака на свет. Всё ярче проявлялись характеры и слышнее становились голоса. Кое-кто из них сразу обретал имя и облик, кто-то долго оставался в полумраке – приходилось выволакивать его на свет. Герои жили, Дорис наблюдала за ними – это происходило почти постоянно, где бы Дорис ни находилась. Лишь изредка она вторгалась в действие и режиссировала отдельные сцены. Порой, как дух, она вселялась в своих героев, читая в их душах и внушая им мысли – собственные или чужие, прочитанные или услышанные – главным образом те, которые Дорис хотела опровергнуть. Часто эти мысли для самой Дорис были кошмаром.
Затем под руками Дорис лежали листы бумаги. Из ума Дорис, прерываясь на размышления, тянулись слова. Из стержня в прозрачной ручке тянулись запутанные, свитые в узелки, нити строк. Дорис дважды слышала, как авторы песен сравнивают себя с шелкопрядом. И Дорис была готова радостно закивать: это так. Потом она ночами сидела за ноутбуком, перепечатывая. После правки, ещё более долгой и муторной, чем написание, Дорис размещала рассказ на сайте.
Всё это – и пир воображения, и труд, и дрожь – особая, ни на какую другую не похожая – всё это только для того, чтобы отравить человека.
Порой Дорис охватывали недоумение и злость: что станет с литературой и искусством вообще, если творцы станут ориентироваться на сумасшедших, глупцов и прокуроров-кустарей? Как бы не написать что-нибудь, что может быть превратно истолковано? Число правильных интерпретаций, как и всяких верных решений, ограничено, причем среди них есть более и менее выигрышные, а ложных – бесконечно. Автор не должен, да и не способен предугадывать все возможные толкования.
С младших классов школы нас преследует, как кошмар, формула: «Книга учит тому-то». Некоторые по-прежнему требуют от автора, чтобы его произведение было «учебником жизни» с ответами в конце.
Но погиб человек, и все эти слова, даже правильные, были неуместны.
Несмотря на весь ужас и угрызения совести, Дорис была ОБИЖЕНА автором анонимки, и ничего с этой обидой поделать не могла. Каким бы ни было действие рассказа, человек действовал по СВОЕЙ воле. И вот, он сбежал из этого мира, оклеветал Дорис, отнял у нее радость и оставил на ее совести незаживающий ожог.
3
Как часто взгляды, страхи и всё поведение человека определяется фразами, сказанными невзначай родителями или другими, даже посторонними людьми, по радио, по телевизору или прочитанные где-то. Как-то Дорис, которой было лет семь, вместе с мамой шла в магазин. На дороге огромная лужа, обойти которую можно было только по узкой полоске асфальта. Мама идет впереди, маленькая Дорис за ней. У мамы красивые, новые бархатисто-матовые туфельки из черного набука. Дорис, невольно поспешив, наступает маме на пятку. Мама резко поворачивается, смотрит гневно.
- Я случайно.
- А если ты случайно убьешь кого-нибудь?!
И Дорис тогда впервые подумала о том, что и вправду может случайно кого-нибудь убить. Это представлялось Дорис так: она взмахивает рукой или делает неуклюжий, неосторожный шаг – и кто-то падает замертво.
Страх случайно, по неосторожности или по незнанию погубить человека на всю жизнь остался самым сильным страхом Дорис. Через много лет Дорис полушутя заговорила с мамой об этом случае – та, конечно, его не помнила, и очень удивилась действию своих слов. А Дорис была очень благодарна матери за эту прививку от безответственности. Но вот – кошмар сбылся.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Бруно и Элен после работы встретились в метро и пошли перекусить в арт-кафе «У черта на куличиках».
Это кафе принадлежало доброй знакомой Бруно, Николь, такой же образованной и остроумной, как и сам он. Это была высокая, сильная, немного мужеподобная и грубоватая, но обаятельная, с прекрасной улыбкой молодая женщина. У нее было крупное треугольное лицо, стриженные светло-желтые прямые волосы и голубые глаза.
Кафе и вправду находилось «у черта на куличиках» - на окраине, недалеко от вокзала на первом этаже приземистого двухэтажного здания. Было два зала: в большом зале находилась сцена с микрофоном и высокими колонками. Во втором, небольшом зале была витрина с салатами и пирожными, а так же барная стойка. На стойке стоял аквариум, а в аквариуме плавала большая, с приплюснутым упитанным тельцем шпорцевая лягушка-альбинос. Стены были расписаны: в большом зале роспись представляла собой стилизованные языки пламени, а в малом – болото и чащобу. Предполагалось так же развешивать на стенах картины, объединенные общей темой – всяческая чертовщина, но нестрашная и забавная. Пока картин было немного, но Николь надеялась пополнить свою коллекцию подарками от завсегдатаев. Ещё были офис, кухня и подсобные помещения. В штате было три официантки. Среди них была «осенний лист» Стаси, работавшая в кафе с самого его основания, и Анна, которую Стаси привела. Форма официанток: строгие черная юбка и светящаяся белизной блузка, но в волосах – обруч с маленькими изогнутыми рожками.
Хозяйка кафе не была мистиком и, тем более, не поклонялась Врагу. Она придерживалась взглядов, которые называют «итсизмом», то есть верила в существование чего-то высшего, божественного, хотя была, скорее, равнодушна к религии. У Николь был диплом филолога, она занималась фольклористикой, и Николь привлекали красочные образы нечисти. Возможно, в названии и оформлении кафе был намек на сущность и возможное посмертное будущее посетителей. Если и была мысль поддразнить кое-кого и сказать «Мы вас не боимся», то она была по важности не первой, не второй и даже не десятой. «Осенних листьев» Николь справедливо считала дегенератами, но к Стаси относилась хорошо.
Несмотря на шутки о чертовщине, в работе этого кафе было больше праведности, чем в работе многих других: можно было обедать там, не боясь, что вам подсунут салат из сморщенных немытых овощей, одеревеневшее или подозрительно кисловатое пирожное и чай в чашке с отпечатком чьих-то губ на краешке. Бруно, при его серьезных проблемах со здоровьем, безбоязненно обедал в этом кафе или пил чай с чизкейком. Нужна ли другая проверка? Хотя об атмосфере в этом кафе и разговорах, которые там велись, он как-то высказался:
- Иллюзия богемности, суррогат духовности!
2
За разговором допили чай и попросили Анну долить в чайник кипятка. Элен вытащила из кармана телефон, чтобы заглянуть в Интернет. Она ждала важное сообщение от коллег по благотворительной организации. Сообщений не было, но в группе было множество новостей, напрямую к благотворительности не относившихся. Это были репосты из группы «Армии Истины». Пробежав глазами новости, Элен покривила губы.
- Что такое? – спросил Бруно.
- «Армия Истины» нашла нового врага! – почти воскликнула Элен, всплеснув руками. - «Осенние листья» забыты. Теперь костерят какую-то писательницу, Кардиум. Это псевдоним, скорее всего.
- Кардиум? – переспросил Бруно.
- Да, - Элен подвинулась ближе к нему, чтобы им обоим было удобно смотреть на дисплей телефона.
Цитаты из книг Кардиум распространялись по страницам групп Общины, как пожар, и над ним едким дымом висела ярость подписчиков.
«Если Всевышний – это абсолютный свет, то он нестерпим для человеческих глаз, и люди смотрят на него через цветные или закопченные стеклышки».
«Радиостанция безупречна. Ретрансляторы, бывает, создают помехи. А уж приемники встречаются и вовсе никудышные – за хрипом и треском передачи не слышно».
Ясно, что под этим подразумевалось.
«Бывает, что дорогие нам люди умирают. Умирают и традиции. И пытаться реставрировать традицию – то же, что тащить в дом с кладбища раздутый труп и сажать его за стол».
- А ведь я ее знаю, - сказал Бруно. – Это моя однокурсница. Мы одно время дружили, но потом наши пути разошлись.
Он театрально развел руками.
Пути разошлись после того, как Бруно узнал себя в главном герое первой опубликованной повести Кардиум. Хотя герой был человеком хорошим и благородным, все его повадки и особенности, включая картавость, были списаны с Бруно. Чувство было неприятное. Казалось, что Дорис разболтала его секреты. Ссоры не было, разрыва тоже, но общение вскоре прекратилось, а затем оба окончили университет и больше не виделись.
«Надо будет ей написать» - подумал Бруно.
3
Вечером Дорис вела переписку с двумя людьми. Было открыто одновременно два диалога в социальной сети. Один – с женщиной из благотворительной организации. Дорис договаривалась о передаче вещей для кризисной квартиры. Второй диалог с приятелем по переписке – просто болтовня. Женщина – верующая и причисляла себя к «ультраконсерваторам», мужчина – атеист и «ультралиберал». Оба – добрые, приятные в общении люди. Интересно, что было бы, если бы они встретились в одной комнате ничего не зная друг о друге? А если их стравить «в спокойной обстановке»? А если бы они вместе оказались на тонущем корабле? В горящем доме?.. Среди друзей Дорис были люди с самыми разными политическими и религиозными взглядами, и в ленте новостей, помимо произведений искусства и фотографий, всегда было полное собрание избитых доводов для бесконечных споров, взаимных насмешек, обвинений и проклятий - всех враждующих лагерей.
Дорис конфликт представлялся так.
«Либералы» возводят прекрасное, высокое, удобное здание, полное воздуха и света – но на подвижном грунте и без фундамента. «Консерваторы», напротив, пытаются сделать мощный фундамент, но строят на нем темную хибарку, тесную и душную.
…Есть одна очень старая шутка – ей уже больше столетия: если спросить у рыбы, как она хочет быть приготовленной, она ответит, что не хочет быть съеденной.
Непримиримые противники похожи, как обитатели полюсов. Может быть, они так ненавидят друг друга потому, что между ними слишком много сходства. И у тех, и у других - выдирание с мясом цитат, подтасовка фактов, агрессивность, внушаемость, светобоязнь. Противоположности перетекают друг в друга с чудовищной, ошеломительной легкостью: свобода – в рабство, жизнеутверждение в жизнеотрицание, отвага в трусость, самопожертвование в самоубийство.
Дорис была бы рада отмахнуться от всего этого, не обращать внимания, посмеяться, наконец.
«Мы копим ненависть, как взрывчатку. И от малейшей искры она взорвется настоящей войной».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Элен схватила телефон. Звонила одна из знакомых-волонтеров.
- Элен, привет! Хорошие новости. Для кризисной квартиры передают три комплекта постельного белья, полотенца и детскую одежду. Девушка живет в твоих краях: на станции Речная. Я ей скину твой номер?
- Да, конечно! Тогда я в ближайшее время заберу у нее эти вещи и отвезу на квартиру.
- Всевышний в помощь!
В тот же вечер девушка позвонила Элен, и они встретились на следующее утро в вестибюле станции «Речная».
- Алло, - говорила Элен, поднимаясь на эскалаторе. – Я поднимаюсь.
В этот момент ступенька, на которой стояла Элен, скрылась под полом, и Элен едва не упала.
- Да, я жду вас, - произнесло резковатое меццо из двух мест: слева и, чуть искаженное, из телефона. Маленькая, очень худая стриженая девушка стояла, поставив на пол два больших пакета, и прижимала к уху телефон. Это была Дорис. Разулыбались друг другу. Элен забрала увесистые пакеты.
- Спасибо вам большое.
- Вам спасибо, - горячо сказала Дорис.
Помощь женщинам, которые отважились сохранить ребенка вопреки обстоятельствам и окружению и профилактика отказов от детей – такое же направление благотворительности, как помощь тяжело больным людям и семейное устройство сирот, но менее известное, и, конечно, намного менее популярное. Но на свете живут люди, которых подобная помощь спасла – кого от смерти, кого от увечья и незаживающей язвы на совести. Дорис не состояла ни в какой организации и помогала реже, чем ей самой хотелось бы, но иногда покупала продукты, лекарства, детскую одежку, пеленки и пр.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Дорис и Бруно договорились о встрече у входа в парк. Они обрадовались друг другу так, будто прежде были лучшими друзьями. После радостного и шумного приветствия Бруно бросился в глаза ее скорбный, потерянный вид и сероватые полукружья под глазами.
Она помнила ехидного и резкого молодого человека, который часто бравировал цинизмом. С петушиной задиристостью, с помощью всяческих крючков Бруно отстаивал то, с чем он сам наверняка согласен не был. Что-нибудь заведомо ложное или аморальное до смешного. Он вертелся, подвижный и гибкий, как угорь, а Дорис совершала прямые выпады, чаще промахивалась, но могла и больно ранить противника – чаще всего тогда, когда не хотела этого. Несмотря на всё это, Бруно был одним из немногих людей, с кем Дорис могла по-дружески общаться. В окружении Дорис таких молодых мужчин было трое или четверо.
Теперь Дорис видела образованного, умного молодого человека, по-прежнему смешливого и острого на язык, но не циничного.
Под ногами поскрипывал красновато-серый гранитный отсев дорожки. С курчавых желтых и темно-красных кленов и лимонных ясеней лилась листва – ее поток усиливался при каждом дуновении ветра. Земля покрывалась мягкой желтой и красной чешуей.
Дорис стала расспрашивать Бруно о его жизни и работе, но он, ответив очень кратко, почти потребовал, чтобы Дорис рассказала о том, что произошло с ней. Она рассказала. Под конец своей истории Дорис шумно втягивала носом, лицо покраснело и вспухло, а глаза стали огромными, как будто сами налились влагой.
- Так, - сказал Бруно. – Подожди плакать. Ты – серьезный, вдумчивый человек.
Дорис очень хотелось в это верить.
- Ты попыталась выяснить, кто это был?
- Я обошла соседей. Одна девочка с четвертого этажа сказала, что какая-то женщина долго звонила в домофон, но девочка ей не открыла. Больше никто эту женщину не видел – либо были на работе, либо не подошли к домофону. А девочка говорит – женщина средних лет, довольно крупная.
- Очень определенные приметы…
- О, да! Но не обязательно это она. Я облазила все новостные сайты – искала сообщения о суицидах: завершенных, не завершенных. В нашем городе за эти четыре дня никто, вроде, не… Но ведь информацию об этом самоубийстве могли и не опубликовать. О таких вещах стараются не говорить.
- Кстати, небезосновательно.
- Может быть, тот человек раздумал?
- Или вообще не собирался помирать.
Дорис подняла указательный палец.
- Ты у меня снял слова с языка. У меня на странице в последнее время что-то страшное творится. Шквал ругани от людей одного круга. И ругань такая, что обижаться совестно. Я всё это удаляю, а хамов – в черный список.
«Надо будет посмотреть черный список».
- Как бы мне хотелось верить, что это чья-то злая шутка, - вздохнула Дорис.
- Знаешь, что можно сделать: давай напишем на твоей странице, что у дамы по имени Кардиум после получения анонимки случился… сердечный приступ. Посмотрим на реакцию. Может быть, тогда автор анонимки как-нибудь себя проявит.
- Он может и уйти на дно. Но мне твоя идея нравится.
Беседуя, поднялись на искусственный холм и сели на скамейку. Дорис взглянула вверх, на сомкнутые кленовые кроны, и между ладонями листьев – светлое, нежно-голубое небо. По пути к метро прошли мимо полуразрушенного, облупленного дома с пустыми окнами. Некогда в этом доме жил писатель - автор печальных, мрачных, порой пошловато-мрачных, но чаще глубоких произведений. Он заслужил посмертную славу. При жизни он был модным автором, и многие самоубийцы посылали ему свои последние письма – он показал кому-то из будущих мемуаристов внушительную пачку этих писем... В этом самом доме укрывал от полиции двух террористов. В своем творчестве он был много мудрее и добрее, чем в жизни…
Вернувшись домой, Дорис просмотрела «Черный список», пополнившийся за последнюю неделю. Один из ругателей оказался известным в определенных кругах человеком: отцом-основателем и руководителем организации «Армия Истины» Кори Фишером. Было и несколько его соратников. Дорис нашла их страницы в социальной сети. Сказать, что эти люди были сплошь неучами, безголовыми суеверами и фанатиками без чувства юмора, какими их пытались представить их враги, было бы неверно. Кори знал четыре языка. Дорис страница Кори даже понравилась – по ней одной невозможно было бы определить, с кем Дорис имела дело. Впрочем, возможно, Кори создал эту страницу именно для того, чтобы отдыхать душой от войны, которую Армия Истины вела на многочисленных фронтах. Там были дивные пейзажи и макрофотографии, скопированные откуда-то и снятые самим Кори, смешные картинки и видео про пушистого кота, с неописуемой жадностью евшего арбуз. Дорис едва не поставила «мне нравится», но все же вовремя одумалась и не обнаружила себя.
В тот же вечер на странице писательницы Кардиум появилась запись:
«Дорогие читатели! Я – друг Кардиум и пишу это по ее просьбе. В ночь (Дорис указала дату, когда получила записку) Кардиум была госпитализирована с сердечным приступом. Сейчас ее уже перевели из реанимации в общую палату. В тот день она нашла в двери анонимку. Ее фотография приведена ниже. Если вы знаете что-либо об авторе этой записки, сообщите, пожалуйста. Правда для Кардиум не так страшна, как неизвестность».
Дорис и Бруно стали по вечерам переписываться, и это общение было едва ли не живее их разговоров при личных встречах. Они поддерживали свою переписку, как пламя костра: по очереди подбрасывали, как сухие ветки, картинки, ссылки, цитаты, собственные мысли, остроты.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Младшая дочка Аманды заболела ангиной, и три дня женщина провела, леча и утешая девочку. Аманда старалась действовать так, чтобы и муж не почувствовал себя покинутым, не обиделся и не произошло бы катастрофы. Только на третий день вечером, с чашкой чая, Аманда села за компьютер и стала, вращая пальцем колесико прокрутки на мыши, двигаться вниз по ленте новостей. Аманда подумала, что в ее отсутствие в Сети не произошло ничего особенного, пока вдруг не увидела фотографию серого тетрадного листка с тремя строчками из заваленных на бок и прыгающих букв. Члены АИ снабдили скопированную запись собственным комментарием: правосудие Всевышнего пало на негодяйку, и, если она теперь умрет, то ее ждет ВЕЧНАЯ СМЕРТЬ и вечные муки в озере из кипящей смолы. Чашка выскользнула из руки Аманды, со звоном раскололась об пол надвое, чай потек под стол. Аманда тотчас вскочила, собрала осколки, и, завернув в газету, сунула глубоко в мусорное ведро. Разбитую чашку заменила сестрицей из того же сервиза. Всё это Аманда делала автоматически, ее действиями и короткими четкими мыслями руководил страх, въевшийся в самые кости. Иногда Аманда с силой зажимала себе рот – чтобы муж не услышал ее рыданий. Она солгала – и вот теперь несчастный человек лежит с сердечным приступом. И уже три дня родной ребенок Аманды мучается болью в воспаленном горле, не может глотать и хрипит. А виновата она, Аманда, посмевшая солгать и осудить. И было совершенно неважно, что за три дня до болезни одну из дочкиных соучениц мать, сама беспрестанно чихая, шмыгая и харкая, привела в детский сад вдребезги простуженную. После этого заболело ещё четыре ребенка.
Аманда зашла на страницу Кардиум и написала личное сообщение:
«Это я написала записку. Я вас обманула. Я не собиралась умирать. Я уже наказана. Я очень раскаиваюсь. Простите меня. Выздоравливайте».
Аманда на некоторое время ушла от компьютера, и сидела с дочерью, которая не могла уснуть, а когда уснула, храпела, как мужчина, потому что носоглотка была забита слизью.
Раздался щелчок – пришло сообщение. Аманда подошла к компьютеру, и сердце взлетело куда-то вверх – сообщение было от Кардиум.
«Спасибо, что откликнулись. Прощаю».
Кардиум долго набирала следующее сообщение, но в итоге в нем оказалась только одна строчка.
«Я тоже вас обманула. У меня здоровое сердце. По крайней мере, пока».
Дорис «сфотографировала» экран компьютера и отправила в сообщении Бруно. Обменялись бесчисленными смайликами: радостая улыбка, недоумение, гнев, саркастическая усмешка. Договорились о встрече в парке на следующий день.
Меньше, чем через полчаса после этой короткой переписки рассказ «Бегство», снабженный предисловием для перестраховки, занял свое законное место на странице Кардиум.
2
Дорис стала просматривать страницу Аманды. Записи легко можно было разложить на четыре группы. Первая: происки таинственных врагов. Это они, они, травят и стерилизуют детей с помощью прививок. Особое возмущение вызвала какая-то книга с орнаментальной цифрой «2» на обложке – число два считалось «Вражеским», а красивая цифра «2» приучала людей к владычеству Врага – так считал один из весьма почитаемых Учителей современности. Лозунгов наподобие «Мы против межрасовых браков!» и «Блюдите чистоту крови», к счастью, не было – что уже немало. Вторая группа: рассказы об увечьях, болезнях и гибели грешников и их детей, причем грех мог быть мысленным. Авторы записей усматривали несомненные причинно-следственные связи… Учителя точно знали, что ждет людей за гробом, как устроена душа (даже рисовали схемы строения души), кому отведено в раю «лучшее место», и что детей, зачатых в неположенное время, ждут несчастья. Как будто сам Творец Вселенной в дружеской беседе поделился с этими людьми своими планами относительно смертных.
Третья группа. Рассуждения Учителей о положении женщины в семье, о том, какой должна хорошая жена. Прежде всего – покорной своему мужу-повелителю. В большинстве записей так или иначе встречались слова «Женщина должна». Тексты со словами «Мужчина должен» тоже попадались, но их было намного меньше. Учителя сетовали на всеобщее вырождение и измельчание мужчин, а виной тому были, конечно, женщины с их стремлением к самостоятельности…
Дорис в таких случаях всегда представлялась пара работников: один высокий, другой небольшого роста. Начальник говорит высокому «Согнись!», а малорослому – «встань на цыпочки». И пусть так и работают всё время, один – согнувшись в три погибели, другой – вытянувшись. Почему? Зачем? Этого требует технология? Нет! ТАК ЗАВЕДЕНО! Удобно ли им будет работать? Много ли они смогут сделать?
Дорис очень веселили рассуждения о «мужской и женской природе», о том, что климат в семье целиком и полностью зависит от женщины и во всех конфликтах женщина должна в первую очередь винить себя. Есть замечательный афоризм: «В ссоре больше виновата та сторона, которая умнее». Это такое тонкое оскорбление – взять всю вину на себя…
После этого чтения Дорис чувствовала себя совершенно разбитой. Потому что оно снова вызвало мучительные мысли, от которых голова начинала болеть и кружиться, Когда Дорис думала о Создателе, в первую очередь испытывала страх. И это был не экзистенциальный ужас, не желание закрыть свои слабые глаза от Абсолютного Света. Это был, увы, самый примитивный страх перед наказанием. Как почитать и тем более любить существо, которое держит тебя в кулаке и может в любой момент сжать пальцы? Уничтожить ее, Дорис, сжечь, как писатель сжигает неудачную рукопись.
«А почему нет? Ведь я люблю море, люблю огонь. Люблю весь этот мир, хотя он готов и рад меня погубить».
В конце концов, Творец оказал своему произведению невиданную честь: дал свободу воли и сделал сотворцом. И если это сотрудничество не позволило в итоге получить шедевр, достойный первого Автора, то неудачное творение, конечно, нужно уничтожить. Дорис могла бы любить своего создателя, примириться с мыслью о своей возможной грядущей казни и приложить все усилия, чтобы оказаться достойной вечной жизни. Если бы не мысль о возможном уничтожении дорогих людей.
У Дорис всегда было чувство, что мир одухотворен. Хотя, возможно, это был лишь анимизм. В детстве, лет в пять, над ней был совершен обряд Приобщения к Истинной вере. При этом у самой Дорис не было никаких религиозных чувств. Наоборот, обряд напоминал ей какую-то медицинскую процедуру, девочка всё ждала, когда зажжет и защиплет, и от страха плакала навзрыд. Как бы там ни было, она принадлежала к Общине, и даже прямо сказать «Я – агностик» у нее язык не поворачивался. От этого несло отступничеством.
«Склоняюсь к агностическому теизму» - казалось более приемлемым.
И веровать из страха, и отрекаться от веры, чтобы не испытывать этого страха – гниловато.
«Я не верю в богов других народов – почему я должна верить в Близнецов? почему я должна считать это представление о божественном единственно верным? Только потому, что я родилась в этой стране и воспитана в этой культуре?».
Порой Дорис казалось, что и за эти мысли ей придется расплачиваться…
«Если есть в моих сомнениях что-то греховное и нечестивое, прости меня, Господи!.
Но ведь я ищу истину. Сомнение оберегает веру от превращения в суеверие. Что ценнее: искреннее и выстраданное заблуждение, имеющее под собой основания, или случайно проглоченная правда? Я не могу заключать сделки с разумом. Если веровать, то не в персонажа кошмаров - собственных и чужих. И не в удобное добренькое божество, источник веры в которого – тот же страх».
Сердце в груди почти физически ощутимо стыло. Ничего удивительного, думала Дорис. Что может быть естественнее этих сомнений и страха: близорукими, подслеповатыми человеческими глазами она всматривалась в две бездны: мироздание и собственную душу.
3
Был и другой повод для головокружения и гула в голове. В жизни Дорис не было ещё ни одного сближения с мужчиной, ни одного романа, ни одного поцелуя.
«Что же произошло со мной? И когда это произошло? Если и была в этом чужая вина, то бесполезно о ней думать. Она – дело чужой совести».
Как в световом кружке от карманного фонарика, в памяти возникало то одно, то другое мгновение прошлого, но Дорис не могла понять, когда именно ей нанесли эту рану. Ту, что теперь Дорис должна была залечить сама.
«А, может быть, я не способна любить?».
Дорис сама себя не знала в любви и не могла за себя поручиться: и ей, и мужчине, который полюбит ее, предстояло совершить множество открытий.
«Ну, где этот отважный герой или попросту – дурак? Кто станет первой жертвой моих страхов, неумелости, истерик, пошлости, которая вдруг из меня полезет, а я и не замечу!?»
Дорис несколько раз встречала мысль, что патрицианки духа, бывает, в постели оказываются плебейками.
Очень страшны были ложь и предательство. Больше всего Дорис боялась стать постылой «постоянной» женщиной, которой врут в глаза и от которой одно удовольствие к кому-нибудь сбежать, и в постели с которой думают о других. Пугала даже не столько измена, сколько жизнь среди обмана. Страшно было, что станут использовать и самоутверждаться за ее счет. Но ещё страшнее было самой подвести, предать, искалечить. Это хуже, чем стать жертвой.
4
Можно сказать, что «убить» означает отделить душу от тела. Взгляд на человека только как на тело или только как на душу – это метафизическое убийство. Нечто подобное Дорис встречала в философской литературе. Восприятие человека только как средства, сведение его к чему-либо: взглядам, поступкам, способностям и пр. это – метафизическое убийство. Из всего богатства личности вырывается что-то одно, а остальное отбрасывается. Вот так, сами того не замечая, изо дня в день мы убиваем других, так же, как большинство этих других, расчеловечивая, убивает нас. Так происходит наша, если не вечная, то непрерывная смерть. Ад – это вечная смерть. Никакие черти с вилами не смогут сделать с нами то, что мы сами делаем с собой. Долгое время рассуждения о том, что наш мир – это ад, вызывали у Дорис отторжение. Так же она не могла понять, как смерть – не умирание, а именно смерть - может быть вечной. Теперь понимала.
Дорис составила свою классификацию метафизических смертей. Итак, первый тип – мысленное отделение души от тела, второй – сведение бесконечной личности к чему-то одному. Впрочем, возможно, первое – частный случай второго. Человек бесконечен, точнее, он неизмерим и многомерен. Но его так легко сделать одномерным: прихлопнуть, как муху мухобойкой. Хлоп! И превратился микрокосм в лепешку. Для этого используются ругательства, а ругательством можно сделать любое слово. Мужчина, женщина, ребенок, инвалид, либерал, консерватор, материалист, верующий – в определенном контексте это – страшные ругательства. Но восстановление возможно – как в смешных мультфильмах персонажа расплющивает в лепешку – чпок! – он расправляется, снова становится объемным и бежит дальше. Но как восстановиться, когда бьют со всех сторон, и в первую очередь те, кто должен любовью «возвращать человека самому себе»* – родители, возлюбленные, друзья.
Третий тип метафизического убийства – подчинение, отнятие воли. Много на свете охотников превращать окружающих в зомби, оставаясь при этом живыми. На каждого «колдуна» находится множество тех, для кого собственная личность, способности, сложность – не раскрытые, не оцененные и не понятые, слишком тяжелы. Дорис доводилось читать о «страхе смерти» (преимущественно мужском) и «страхе жизни» (преимущественно женском) – и всё это по отношению к любви. Постоянно говорят мерзости о «растворении друг в друге», об эйфории. Дурман. Забвение. Потеря себя. Смерть. Желание любви – это желание смерти.
Почему единственное, что противостоит смерти, индивидуальной и родовой, само стало смертью?
Ни любви, ни веры, ни даже атеистической веры-неверия. Не оттого ли, что Дорис хотела найти правду и боялась лжи? Сначала эта мысль утешила Дорис и даже польстила ей, но лишь на миг – и вернулись презрение к себе и страх перед презрением других. Бояться отравы и умирать от голода.
[*Выражение из рассказа Р. Брэдбери «Электрическое тело пою!»]
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
В сухой, но прохладный и пасмурный день снова встретились в парке. Снова разговаривали, перескакивая с веселой болтовни на рассуждения. Нарвали белых вздутых ягод с приземистых, темно-бирюзовых кустов снежноягодника, и азартно давили эти ягоды, лопавшиеся с хлопками. Сошли с дорожки под деревья – шуршать листвой и плести короны из кленовых листьев. Озябли. Пришли в кафе «У черта на куличиках». Стаси принесла им горячего чаю.
- Знаешь, что для меня страшнее всего?
- Нет, - улыбнулся Бруно.
- Для меня страшнее всего не отсутствие бога и высшего смысла в этом мире и не окончательная смертность. Человеческая культура сама по себе создает столько смыслов, что их слишком много и на десяток жизней. Для меня страшнее всего правота людей, подобных этой Аманде. Они могут сколько угодно говорить, что Всевышний – это любовь. По-моему, за этими словами ничего не стоит. Потому что из всех остальных рассуждений следует, что это – злой бог. Если в самом сердце мироздания не справедливость, не любовь, не милосердие, а мелочная жестокость – вот это кошмар из кошмаров. Я у моего любимого философа как-то вычитала подобную мысль. Бруно, ты улыбаешься? Извини, я тебя, наверное, достала?
- Нисколько. Извини меня.
Бруно, как и всегда, со смешками, рассказал, как однажды, на кухне в три часа ночи, тыкал в абрикос зубочисткой и рассуждал о непознаваемости мироздания.
- Ты сказала: «в сердце мироздания», я и вспомнил.
От одной единственной мысли Дорис начало знобить, и в груди стало тесно, как будто черный сгусток разросся и изнутри давил на ребра.
«Я не могу? Я могу? Я способна?».
Сухощавый молодой человек в шлеме разноцветных русых волос, остриженных в кружок, подносит к тонким губам белую чайную кружку. Этой картине предстояло надолго въесться в память Дорис и вызывать неприятное, изматывающее чувство, похожее на зуд. Были страх и бессилие. Очевидно, подобное бессилие мешает людям уйти из теплого и уютного дома, хотя им ясно, что через короткое время в него войдут враги…
Язык стал неподъемным. Слишком страшно было обмануть и обмануться, невольно подвести.
«Я боюсь причинить страдания – но так я не принесу и радость».
Дорис сидела, опустив голову.
В тот же вечер в обычное время Бруно написал Дорис сообщение. Снова начался разговор, и двое весело простились далеко за полночь.
2
Институт, где работала Дорис, находился за городом в парке, и путь через парк всегда был для Дорис удовольствием.
Желтые, красные, зеленые листья загорались, понизанные лучами уже не греющего утреннего солнца. Листья шевелились на ветру, и на земле трепетали тени и блики света. Два вяза, налитые солнечным светом, стали янтарными; со светящихся листьев падали сверкающие капли. Длинные бирюзовые травы на окруженной деревьями поляне нагнулись под вчерашним дождем и серебрились, сплошь покрытые каплями. И сквозящие ветви темных елей были осыпаны радужными водяными шариками.
На воде пруда мерцали подвижные искры.
Дорис благодарила Творца, судьбу, родителей, всех и всё, чему она была обязана жизнью.
Вечером после работы Дорис написала Бруно. На следующий день она видела, что Бруно онлайн, но это, конечно, совсем не означало, что он сидел за компьютером и мог общаться. Наконец она написала. Дорис начинала переписку первая в течение трех дней. На четвертый решила ждать сообщения от Бруно. Он не написал его, как не написал и в последующие дни.
Начала писать сказку для взрослых: про тойтерьера, считавшего себя волком.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Дорис стала часто заходить в кафе «У чёрта на куличиках» и сошлась с Николь, Анной и Стаси. Однажды Дорис отважилась спросить у Стаси, что для той означает принадлежность к «Осенним Листьям», субкультуре, главной идеей которой было неприятие мира, и об отношении к самоубийствам.
- Это такой вопрос, - мягко сказала Стаси. – Тут каждый решает сам для себя.
Дорис начала говорить, что такое решение – гнусное и трусливое. Точнее – это не решение вообще, а западня. И если бы именно так, а не только с сочувствием к нему относились в обществе, суицидов стало бы меньше. Мысль не новая и не оригинальная, но Дорис была с ней согласна.
- Я считаю, что у каждого должно быть право выбора, - сказала Стаси чуть более резко. – На свете столько несчастных людей…
Дорис тогда беззвучно зарыдала. Из глаз полились слезы недоумения, бешенства и ужаса. Стаси испугалась и принялась хлопотать. Дала Дорис бумажный платок. Может быть, воды? Успокоительное? Чаю с чем-нибудь вкусненьким (я угощаю)?
Дорис хотелось спросить у Стаси и ее единомышленников: если тот, кто вам дороже всего на свете – родитель, брат, сестра, друг, возлюбленный, родной ребенок решится… вы будете рассуждать о свободе выбора? Или, может быть, вы сами ему отраву, пистолет, веревку и мыло (по вкусу) принесете на тарелочке? Не оттащить человека от пропасти, а стоять в сторонке и, с мармеладным выражением лица смотреть, как он сорвется. Или, ещё хуже, услужливо толкнуть.
«Позвольте, господа, из уважения к человеку, в ряде случаев не уважать его выбор.
Такие рассуждения о «праве выбора» сводятся к словам: «А, пускай». АГРЕССИВНОЕ РАВНОДУШИЕ. Воинствующая трусость».
Набравшись храбрости, спросила Стаси: погибал ли кто-нибудь из «листьев», с кем Стаси была знакома лично? К счастью, нет.
«А что будет с тобой, когда – нет, нет, избави, Господи – ЕСЛИ это случится?»
2
В кафе устроили поэтический вечер. На нем побывала и Дорис. На следующий день Николь подсела к Дорис за столик. Стали обмениваться впечатлениями.
- Я была бы очень рада заполучить сюда одного писателя, - сказала Николь задумчиво и не без лукавства. – Ты его не знаешь, конечно. Как говорится, широко известен в узких кругах. Очень узких.
- Так что за писатель?
- Кардиум.
Дорис в душе хмыкнула.
«Ох, что сейчас будет!»
- Кардиум – это я, - сказала Дорис без выражения, готовая ко всему.
- Я знаю, - невозмутимо отреагировала Николь.
- Это была шутка, конечно?
- Ни в коей мере. Я действительно хочу сделать твой литературный вечер. Можешь читать и то, что опубликовано под другими псевдонимами. Мне нужно твое принципиальное согласие. Да что с тобой?
- Я согласна, - поспешно ответила Дорис. Только я никогда прежде не читала со сцены.
- Ну, что ж. Когда-то надо начинать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Аманда вместе с мужем шла по супермаркету. Неожиданно в сумке начались дрожь, жужжание и переливы мелодии. Аманда вытащила телефон. Звонил Кори. Аманда сбросила вызов.
- Кто это? – спросил Эл.
Аманда подумала о том, чтобы сказать: незнакомый номер или называть кого-то из общих знакомых, но всё же честно ответила.
- Я сбросила.
Когда из мясного отдела перешли в молочный, жужжание и дрожь повторились, но мелодия была другая – пришло сообщение. У Аманды лицо горело от стыда. Она открыла сообщение Кори.
«Аманда, привет. Твоя дочь нашлась – она работает в кафе «У черта на куличиках». Я ее сам видел. Ты на меня сердишься?».
- Что у тебя там? Дай сюда телефон.
- Пожалуйста, - спокойно ответила Аманда и протянула телефон мужу.
Тот, поставив красные пластиковые корзинки с продуктами в проходе, стал просматривать принятые звонки.
- Опять этот Кори!?
- Ты прочитал сообщение?
- Сейчас прочитаю.
- Я тебе полностью подчиняюсь, - проговорила Аманда. – Я во всем тебе послушна. Но Кори – мой старый друг. Если бы не он, я сейчас была бы в преисподней, а не с тобой.
- З-замолчи! – выцедил Эл.
- Ты слышишь меня?
- З-замолчи, я сказал!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В большом зале проверяли микрофон. Характерный гулкий стук с треском – по микрофону постучали. Потом Николь, явно дурачась, басом сказала в микрофон «Раз-раз-раз!». Это гулкое «Раз-раз-раз!» разнеслось по всему кафе. Стаси и Анна фыркнули. Микрофон настраивали – для Дорис. Ей было то приятно и лестно, то неловко, то ее охватывали стыд и тревога. Дорис мучили два разных страха: перед публичным выступлением и перед представлением своей литературной работы. Иногда Дорис хотелось, чтобы всё вдруг отменилось: стоила ли ее скромная персона и ее, пусть не самые плохие рассказы расторопного хождения людей по кафе, скрежета по полу ножек мебели, возни с аппаратурой, работы тех, кто создавал и расклеивал в городе афиши, распространял билеты, размещал в Интернете новость о предстоящем литературном вечере Кардиум. Странное ощущение: суета подтверждала, что Дорис, часто казавшаяся себе чьей-то, чужой или собственной выдумкой – существует и не заключена в непроницаемую оболочку. Дорис достаточно взяла у этого мира – пришло время отдавать. Порой она чувствовала себя, как в день рождения: для Дорис это был не день «приближения к смерти на год», а день Бытия, ЕЁ день.
Дорис подошла к аквариуму. Ксенопус то принимался плавать взад-вперед, бурно толкаясь задними лапками - внимание Дорис привлекли веточки сосудов в расправленных перепонках - то надолго замирал. Два водянисто-рубиновых глаза на плоской голове.
«Она такая же, как я, - говорила Стаси, то ли достаточно самокритичная, то ли достаточно самодовольная, чтобы позволить себе такие шутки, - пухлая с черными когтями».
Действительно, два из пяти коготков-шпорцев на задних лапках лягушки были черные.
С четырех часов минуты были тягучими, затем время стало ускоряться, и теперь минуты щелкали. Чертовочка-Стаси в дверях проверяла билеты, отрывая от них узкие полоски. Люди снова скрежещут ножками стульев, рассаживаясь. На вешалках гроздьями – надутые пуховики и пальто, похожие на спящих летучих мышей. Дорис стояла возле сцены. Вошли Бруно и Элен, предъявили билеты. Дорис отважилась помахать Бруно рукой. Он ответил. Обмен широкими и радостными улыбками. Дорис пыталась вспомнить, где она видела эту девушку. К столику, за который сели Бруно и Элен, поспешила Анна, перекинулась парой слов с обоими людьми, положила им на стол меню и ушла.
Дорис направилась в уборную причесаться. Едва Дорис заперлась в маленьком помещеньице, слезы хлынули у нее из глаз, легко и неожиданно. До этого плакать ей не хотелось. Дорис скорчилась, зажала руками лицо и беззвучно рыдала некоторое время. Потом отняла руки от лица, и в зеркале над раковиной, залитой рыжим жидким мылом, увидела свое мокрое, отекшее, с пылающими пятнами лицо. Зашипела вода. Она была прохладной и остудила жжение, краснота и отек немного спали. Дорис вытерла лицо бумажным платком, причесалась, как и хотела. В последние дни переписки с Бруно, Дорис казалось, что до этого она находилась в раковине с плотно закрытыми створками, а теперь разомкнула их. С испугом захлопнула створки – душу саднило. Но теперь у нее была основа для выращивания жемчужин…
До начала вечера оставалось семь минут. В зале поставили цифровую камеру на треноге.
Дорис держала в руках стопку листов на белой изнанке нижнего и на полях верхнего остались влажные пятнышки. Дорис попросила у Стаси зеркальце. Лицо было ещё красноватое и немного вспухшее.
«Будем надеяться, что из зала это не будет видно».
Будем надеяться, что голос не будет дрожать и срываться.
Пришло больше людей, чем рассчитывали Николь и Дорис, но два столика всё же пустовали. Бруно что-то шепнул своей спутнице и накрывал своей рукой ее руку - среди волнения и торжества, Дорис заметила это.
Дорис поприветствовала публику. Литературный вечер начался. Дорис ещё знобило, когда она выходила на сцену, но стоило ей сесть за стол и положить на него стопку листов, страх исчез. Однако черные строчки на листах А4, вместе со всем, что в них было, как нитки, спутались в клубок.
В соседнем зале послышался шум. Дорис оторвала взгляд от текста. Шум не затихал, а, наоборот, становился громче. Некоторые люди в зале встревожено озирались. Дверь распахнулась с такой силой, что от удара ручкой о стену на столиках звякнула посуда. В зал вбежали люди. Их было трое, но Дорис показалось, что весь зал заполнился ими – в хаки и черных куртках; нижнюю часть лиц скрывали черные платки. Трое что-то выкрикивали. Собравшиеся повскакивали с мест. Кто-то бросился к выходу: им не мешали уходить. Один из нападавших встал в углу зала и стал ловить всё происходящее в блестящий глазок камеры смартфона. Молодой человек был вооружен металлическим прутом. Другой принялся опрокидывать столы и стулья. Третий, высокий и длинный, бросился к сцене. Капюшон, выпуклые светлые глаза, тонкие, туго обтянутые кожей скулы, черная повязка. Всё это Дорис восприняла в одно мгновение. Дорис закричала и бросилась в маленькое подсобное помещение. Там были раковина и посудомоечная машина, и на этажерке возле раковины стоял поднос с грязной посудой и пустой винной бутылкой. Едва оказавшись там, Дорис увидела своего врага на пороге. Дорис, сипло дыша, отступила на два шага вглубь помещения, в тупик. Вдруг Дорис двинулась вперед, схватила бутылку за горлышко и со всей силы хватила ею о край раковины. Со звоном полетели осколки и потекли на пол остатки красного вина. Теперь у Дорис было оружие. Она закричала, подняла руку с разбитой бутылкой и сделала ещё шаг вперед. В руке у человека, стоявшего в двери, был длинный, сантиметров тридцать-сорок, цилиндрический предмет.
«Зачем фонарь!?».
Дорис вскрикнула каким-то не своим, грудным голосом, шатнулась и навзничь рухнула на пол. Кори подошел к ней, посмотрел на нее сверху вниз, и, было, направился прочь, но к двери уже подбежало несколько человек. Кори бросился вперед, ткнул кулаком в какой-то красный полосатый свитер, локтем двинул в клетчатое. Увернулся. Чье-то широкое лицо с бородой. Бородач, у которого слезы немедленно хлынули из глаз от удара в переносицу - больше не воин. Отбившись, Кори побежал к выходу, но за ним вдогонку бросился Бруно. Кори ещё раньше заметил того, и думал о Бруно как о левретке или тойтерьере: несмотря ни на что, кости зубами дробит. У самой двери Кори сшиб Бруно с ног, но через мгновение Бруно вскочил – гнев давал ему силы. К Бруно подбежала Аманда и повисла на нем. Отбиваться от женщины он, конечно, не мог себе позволить… Он не знал, что ему делать. Аманду оттащила от него Николь. Женщины сцепились между собой.
Выбежав из кафе, Бруно увидел Кори, который не бежал, а шел к автобусной остановке на середине улицы. Так получилось, что именно сейчас в улицу, мигая рыжим поворотником, въехал автобус. Бруно проиграл несколько секунд, ожидая, пока по полосе проедет машина. Едва пропустив ее, кинулся на красный свет туда, где стоял длинный молодой человек. Двухсекундная метаморфоза: Кори снял капюшон, опустил черный платок с лица на шею. Но дышал Кори ещё тяжело. Обернулся – увидел Бруно. Лицо Кори вытянулось. Автобус подкатил к остановке. Он был набит битком. С шипением открылись двери – образовалось пространство ровно на одну пару ног. Кори прыгнул в автобус. В этот миг подбежал Бруно. Он успел увидеть Кори без повязки. Бруно накинулся на врага, пытаясь вытащить того из автобуса. Вскрикнуло два голоса. Кори ударил Бруно ногой в живот, и тот отлетел назад. Двери закрылись. Бруно снова поднялся на ноги. Теперь боль от падений и ударов ощущалась в полной мере. Кори тоже целым не ушел – у него должна была распухнуть щека. Но от этой мысли Бруно легче не было. Он поковылял к кафе. К оконному стеклу уже криво прилепили табличку: крысиным почерком на тетрадном листе: «Закрыто по техническим причинам». Бруно вздохнул и дернул углом рта. Где-то шипела вода.
В большом зале люди по-прежнему толпились возле подсобного помещения, где Элен оказывала первую помощь Дорис. Та пролежала без сознания десять минут. Очнувшись, Дорис увидела перед собой правильное овальное лицо с мягкими чертами, вдоль которого ниспадали волнистые темно-русые волосы. Вошла Стаси, держа в руках наполненную водой кастрюлю, в которой сидела лягушка. Люди наперебой принялись спрашивать у Дорис, как она себя чувствует, и что произошло. Дорис зажмурилась, сморщилась и села, сжимая руками виски.
- Тихо все! – крикнула Элен. – Что там произошло? – почти ласково спросила она. – Вы можете вспомнить? Он ударил вас?
- Нет, - проговорила Дорис. Она ерошила свои короткие волосы, ощупывая затылок. Её поташнивало, и голова кружилась. – Я не помню, - проговорила она так нечетко, будто у нее что-то было во рту. – У него в руке был как будто… фонарик.
- Это ещё зачем? – вырвалось у Элен.
- Такая цилиндрическая штука, какой-то прибор, вот такой длины. - Дорис показала расстоянием между указательными пальцами сантиметров тридцать-сорок.
- Это стреляющий шокер, - сказал Бруно. – Выстреливает электродами, которые цепляются к одежде.
- Полезная штука, - проговорила Дорис. – Надо будет купить себе такую. Для дискуссий.
- Как вы? – спросила Элен у Дорис.
- В голове мутно.
- Может быть, вызвать скорую? – произнесла Элен то ли утвердительно, то ли вопросительно. – Я серьезно говорю. Это может быть сотрясение мозга. Здесь есть нашатырь? – зычно произнесла Элен, обращаясь ко всем.
- Да, есть, - ответила Николь и поспешила в соседний зал.
- Сотрясаться нечему, - сказала Дорис.
- Самокритично, - заметила Элен с улыбкой. – Как не стыдно кокетничать?
- Я где-то видела ваше лицо.
- Я ваше тоже… Метро «Речная». Помощь для кризисной квартиры!
- Да! Невероятно, - проговорила Дорис. – Я всё думала – вы это или не вы.
Николь вытащила резиновую пробочку и подала Дорис пузырек нашатырного спирта. Дорис вдохнула, вздрогнула и отпрянула.
- Очень бодрит. В носу холодно.
У Дорис на душе защипало и зажгло от злости на Элен.
«Чем она превзошла меня!? Я могла бы этому научиться!?»
Дорис прорывалась через эту злость, давила ее, и злость сменялась жадным, цепким любопытством к Элен, почему-то – стыдом и искренним желанием сделать для Элен и Бруно что-нибудь хорошее и приятное.
«Всё лучшее, что есть во мне, пусть пожелает им счастья».
- Я опознал этого человека, - произнес Бруно. – Это Кори Фишер. Вожак «Армии Истины».
- Вы видели его? – осведомилась Аманда неприязненно.
- Да, видел, - сказал Бруно не без злорадства. – Он снял повязку с лица.
- И вы успели так хорошо его рассмотреть? И можете поручиться, что это Кори?
- Да, могу.
Бруно и Аманда обменялись такими взглядами, что Дорис вздрогнула и переглянулась с Элен – они поняли друг друга.
- Во-первых, кроме вас этого никто не видел, - сказала Аманда обиженно. Она думала, что говорит с достоинством. – А во-вторых, это не Кори.
Бруно подавился невеселым смехом и показал Аманде два больших пальца – очень ему ее слова понравились. Аманда поджала губы.
- Значит, так, – гневно произнесла Николь. – С минуты на минуту здесь будет полиция. В кафе есть скрытые камеры. Доказательств будет достаточно. Передавайте своим дружкам привет от меня – и до встречи в суде. И вандализм, и хулиганство, и причинение вреда здоровью…
- И жестокое обращение с животными! – крикнула Стаси. Лягушка буйствовала в кастрюле.
- Мы подадим встречный иск. Оскорбление религиозных чувств. Если не поменяете название и оформление кафе – дальнейшие неприятности мы вам гарантируем.
- Очень страшно, - отреагировала Николь. – Давайте, ребята, давайте. Чтобы вас и вовсе никто всерьез не принимал. Нет, я, конечно, подозревала, что будет СМЕШНО, но я не думала, что настолько.
- Вам смешно?
- Конечно.
- В адской смоле посмеетесь.
- Может, вам за пиар-акцию заплатить? – сказала Дорис. - Я думала, такие как вы крутятся только возле громких имен. Чем вас так привлекла моя скромная персона?
- Да, кстати? – Обратилась Николь к Аманде. – Вы что-то забыли в моем кафе?
- Я пришла за своей дочерью. Анной.
- Её здесь нет.
- Я знаю, что она у вас. Я ее видела. Не врите.
- Вы хотите вторую попытку суицида?
- Вы с ума сошли, - проговорила Аманда упавшим голосом.
- Я не знаю, что происходит у вас в семье. Анна мне не рассказывает. Она живет на съемной квартире ещё с тремя девушками, и там Анне явно лучше и безопаснее, чем дома.
- Я не допущу, чтобы моя дочь зналась с «листьями».
- «Лист» в ее компании один. Это возрастное. Именно Стаси поддерживает жизнь вашей дочери. И не ее одной. Я передам Анне, что вы ее ищете. Как только здесь пошла потеха, Анна убежала.
- Я ему отдавила ногу! – захлебываясь от восторга, рассказывала Стаси. – Знаю, что это смешно, но я просто раздуваюсь от гордости. Но было страшно.
Когда молодчики только вошли в кафе, один из них сразу погнался за Стаси, и, пытаясь сорвать с ее головы обруч с рожками, вцепился ей в волосы. Николь метнула в парня швабру, но швабра не долетела и упала в полушаге от него. Николь подбежала сама. Парень оставил Стаси и толкнул Николь в грудь. Он недооценил противницу – она так двинула ему, что он потерял равновесие, завалился назад и ударился спиной о барную стойку. Стойка качнулась, и немного воды выплеснулось на вояку. Ошарашенный и рассвирепевший парень швырнул аквариум на пол. Бедный ксенопус ускакал под столик и стулья: хотя его предки «вернулись в воду», лапки этой лягушки годятся для прыжков. Стаси пришлось лезть за лягушкой. Вояка принялся опрокидывать столики и с сердцем швырнул на пол заварочный чайник.
- Храбрецы. С девчонками воевать…
В кастрюле в руках Стаси началось плюханье, полетели брызги.
- Хорошая лягушечка, - запела Стаси. – Сейчас поедим червячков!
- Ты тоже будешь есть червячков? – улыбнулась Аманда, которой вдруг захотелось говорить веселую чепуху и смеяться.
- О, да! – огрызнулась Стаси, и, обращаясь ко всем, сказала. – Этот долбоклюй разбил аквариум. Кто-нибудь знает, есть зоомагазины, которые работают 24 часа!?
Никто не мог ей ответить.
- Помочь убраться? – спросил Бруно у Николь.
- Нет-нет-нет, - та помотала головой. – Всё должно остаться, как есть. Пусть полиция полюбуется на последствия религиозного рвения. Ребята, я всё понимаю, но кто готов – останьтесь, пожалуйста. Нужны свидетели и понятые.
- Я остаюсь, - сказал Бруно.
- Я тоже, - сказала Элен.
- Я, конечно, остаюсь. Я вообще – потерпевшая.
Николь стало неловко: она видела, что Дорис измучена, и не лучше ли было настоять, чтобы Дорис поехала домой.
Аманда посмотрела на часы на запястье и похолодела. Она схватила пальто с вешалки и побежала к выходу. В тот вечер у Аманды появился лишний повод возблагодарить Создателя, потому что, отойдя на десяток шагов от кафе, она увидела, как к нему подъезжает полицейская машина. Ещё минута в кафе – и Аманде пришлось бы задержаться на неопределенно долгое время, а это было бы катастрофой.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Прошло чуть меньше недели, и однажды Дорис обнаружила сообщение от Аманды. Та звала Дорис в парк для серьезного разговора. Дорис согласилась, хотя это потребовало от нее храбрости. Холодным пасмурным днем с водяной мукой в воздухе и белесым, всё затопившим туманом. Дорис и Аманда встретились у входа и пошли по аллее.
- Значит, это вы подбросили анонимку?
Щеки Аманды покрылись пятнами.
- Простите меня.
- Давно уже простила, вы же знаете, - сказала Дорис устало и холодно. – Вы знаете, так весело было наблюдать общее ликование по поводу моего сердечного приступа.
- Не было никакого общего ликования. В комментариях писало четыре человека.
- Я забыла посмотреть, скольким это понравилось. Вы хотели со мной поговорить. Я вас слушаю.
В душе Аманда молила Творца, чтобы у нее, хоть на короткое время открылся дипломатический дар. Призвала доброго духа-покровителя (пожилая продавщица в храмовой лавке, обучившая Аманду этой специальной молитве, знала наверняка, что помощь должна прийти в первые же секунды после молитвы). Итак, поддерживаемая самим Всевышним и духом-покровителем, но всё равно теряющаяся, Аманда заговорила:
- Я очень прошу вас – примиритесь с Кори. Не доводите дело до суда.
Аманда всматривалась в лицо Дорис. Та оторопела и ничего не ответила.
- Я прекрасно понимаю, в каком вы сейчас состоянии, - продолжала Аманда. – Но если у Кори будут неприятности, может пострадать всё наше дело. Армия Истины помогает очень многим людям. Многим она спасла жизни. Без Кори несчастные люди останутся вовсе без помощи.
Дорис молчала.
- Кори сам, лично спас несколько человек. Один из этих людей перед вами. Я наглоталась снотворного. Это не было демонстративной попыткой. Я действительно хотела умереть и всё для этого сделала. Но меня спасли. Вы, конечно, скажете, что это было счастливое стечение обстоятельств, но я знаю совершенно точно: руками людей, которые спасли меня, действовал сам Всевышний, и он говорил устами Кори.
- А что Кори говорил вам? Вы можете повторить?
Аманда задумалась, ее лицо стало напряженным.
- А что?
- На случай, если мне придется отговаривать потенциального самоубийцу.
- Я, наверное, не смогу точно повторить. Мне было очень плохо. И потом я поначалу отгораживалась от всего, что он мне говорил. Но потом он всё же сумел достучаться до меня. Спасибо ему за бесконечное терпение. Потом он говорил о Всевышнем, о том, что физическая смерть самоубийцы не окончательная, а лишь начало бесконечной смерти. Говорил, что Враг хочет заполучить мою душу. Вы простите меня, что я не могу точно это передать: у меня очень плохая память. Что вы решили?
- В каком смысле?
- Прошу вас: замните это дело. Не давайте ему хода.
- Это Кори сказал вам поговорить со мной?
- Нет! – испугалась Аманда. – Это моя инициатива. Я думаю, Кори был бы даже недоволен, если бы узнал, что я с вами говорила. Поверьте мне, я давно его знаю, это прекрасный человек. Иногда он, может быть, излишне ревностен – но причина тому только его пламенная вера. Отнеситесь к нему с пониманием. Ведь мы должны любить и прощать наших врагов.
В это самое мгновение Дорис и вправду думала о том, чтобы не давать делу хода, примириться с Кори и забыть обо всем. Дело, без сомнения, получит огласку, и Дорис не хотелось, чтобы ее имя произносилось вместе с именами Кори и ему подобных: как будто она уже запачкалась об них чем-то и рисковала запачкаться ещё больше.
- Если я, как вы говорите, замну это дело, вы оставите меня в покое?
- Если вы удалите со своей страницы всю эту вражескую суицидальную мерзость…
- Ах, вот как! И не подумаю. Я вас не боюсь… А вы просто казните гонца, который принес плохие вести. Если вы путаете объяснение с оправданием – это ваша беда. И вина.
- Вы когда-нибудь…
- Нет. Никогда. Но эти мысли меня просто… осаждают. У меня депрессия.
- Ну да, - отреагировала Аманда. – Это сейчас модно.
- Если бы вы были правы, я бы первая этому порадовалась. Но нет. У меня настоящая, эндогенная депрессия.
- Вы верите во Всевышнего?
«Начинается» - подумала Дорис.
- Я не знаю, - честно ответила она.
- Вы далеко от него и поэтому вы страдаете. Придите к Создателю! Придите в Общину!
- К Создателю или в Общину?
- Вне Общины спасение души невозможно. Есть, конечно, существа, которые веруют, не будучи в Общине. Черти, например.
- Значит, если уверую, то как чертовка. Мне сейчас водиться с вами – как пилить ветку, на которой сижу я и множество людей, которых я глубоко уважаю. Я не хочу унижаться. Не хочу на других смотреть свысока. Не хочу ненавидеть. И возможность получить образование и работать в науке для меня, знаете ли, очень дорога.
- Вы говорите в раздражении, - произнесла Аманда. - Община – это очень сложное явление. Состоит она из самых разных людей.
- Я это знаю, - отреагировала Дорис. - Вопрос в том, что у вас сейчас статистическая норма, и кто задает тон.
Аманда чуть трясла головой и жмурилась, будто слышала какую-то чудовищную несусветицу.
- Община – это больница для душ, осознавших, как они больны.
«Многовато у вас внутрибольничных инфекций, - подумала Дорис. – Устойчивых к антибиотикам. Я лучше дома полечусь».
Казалось, Аманда хочет что-то сказать, но не отваживается. По лицу пробежала тень. Наконец Аманда произнесла:
- Простите меня. Я подумала, что могла бы помочь вам. Хотите, я расскажу вам про себя?
- Как считаете нужным. Я готова вас выслушать.
Аманда ещё несколько мгновений молча мялась.
- Община принимает всех, кто приходит в нее. Если я вам скажу, какой была моя жизнь… Я жила от пятницы до пятницы. Всё моё окружение так жило. Были случайные связи, - выговорила Аманда. – Были аборты. Мою старшую дочку я родила только потому, что ПЕРЕДЕРЖАЛА. Боже мой, мне страшно об этом даже подумать… Я отдала ее своим родителям и продолжала жить, как жила. Так и подошла к самому краю... Кори привел меня в Общину. Первое время я простаивала в храме почти круглыми сутками…
Дорис внимательно выслушала исповедь Аманды. У той изменился голос, и помертвело лицо. Угрызения совести – движение по замкнутому кругу, раскаяние – разрыв этого круга, и, хоть временный, выход. Дорис уважала Аманду за ее прозрение и раскаяние.
Женщины поднялись на холм, где недавно Дорис сидела на скамейке рядом с Бруно. Школьницей Дорис очень любила чтение по ролям и задания вроде «перескажите такую-то сцену из такого-то произведения с точки зрения скамейки». Или кошки. Расскажите о случившемся в арт-кафе «У черта на куличиках» с точки зрения столика №8… с точки зрения лягушки… с точки зрения Кори Фишера. Он явился защитить людей – таких глупых, слепых и незрелых - от демоницы, обрекающей их на гибель в вечности. Ведь для Кори черт с рогами не фольклорный персонаж, а реальность, даже, возможно, большая реальность, чем сам Творец. Но они, людишки, никогда не оценят этот подвиг. И не нападал Кори с электрошокером, а защищался. Он сам уже написал в Интернете, что защищался…Он, конечно, искренен.
Черный, смертельный страх, раз за разом возникая в памяти и воображении, понемногу ослабевал. Но теперь Дорис вдруг вновь пережила несколько секунд в тупике между посудомоечной машиной и раковиной, когда в двери стояла ОПАСНОСТЬ. В мгновение храбрости – гладкое стекло в руке. Удар. Осколки.
«Довольно считали идейные и религиозные мотивы оправданием всему. Пусть не чувствуют себя безнаказанными».
- Я всё прекрасно понимаю, Аманда. Но подумайте сами: сегодня он ударил током меня. Хорошо, предположим, что меня не жалко. Но завтра он убьет кого-нибудь – не нарочно, а случайно. Он знал, на что шел.
Дорис замолчала, глядя вниз, как казалось, на купу кустов.
«Да, Кори и его соратники спасали людей. А вы не думали, господа, у скольких людей вы отняли последнюю надежду на выживание? Вот такими своими действиями и словами – безответственными, скандальными, бестактными. Ведете себя как слоны в посудной лавке. Да, вы занимаетесь святым делом. Но если утопить бриллиант в дерьме – не всякий человек за бриллиантом в дерьмо полезет. А некоторые даже не знают, что это – бриллиант. Жалуетесь на клевету и стереотипы. А кто не страдает от этого, скажите, кто!? Но я сама, собственными глазами видела, как вы превратили клевету в справедливые обвинения. Служивый-дурак – хуже врага…»
Дорис боялась сказать лишнее и уронить себя.
- Для вас обязательно найдется место в Общине. Только постучитесь.
- Страшно стучаться.
Дорис думала: у нее был скептический ум – она как будто двигалась в воздухе или в толще воды, не ища опоры. Но что-то, как земля, тянуло ее к твердой убежденности и дальше – к фанатизму.
«Но если я прижму к телу свои плавники или крылья и устремлюсь вниз, то я в какое-то мгновение их расправлю – инстинктивно, от ужаса».
Две жизненные формы стрекающих одного вида: медузы и полипы…
Лицо Аманды давно уже покрылось пятнами; было видно, что этот разговор вымотал ее больше, чем Дорис. И вдруг Аманда прижала к лицу ладони и разрыдалась.
- Аманда, что с вами!? – испугалась Дорис. Ей тотчас стало стыдно.
Аманда быстро справилась с собой, хотя слезы продолжали собираться на веках и сползать вниз.
- Вы не хотите впустить Всевышнего в свою жизнь. И вы губите и будете губить всех и всё, что вас окружает.
Несколько мгновений неловкого молчания.
- Не думайте, пожалуйста, что я не ценю ваше желание мне помочь. Спасибо вам большое за него.
- Так что насчет суда?
- Я должна ещё подумать. Не обессудьте.
Дорис быстро попрощалась и пошла прочь по аллее. Что-то пело у нее в уме, что это невежливо, что она роняет себя и обижает Аманду, но Дорис вдруг ощутила нестерпимое отвращение ко всему, смертельную усталость и желание одиночества, а, кроме того, – скуку.
Дорис шла, спрятав руки в карманы, и развлекалась своими мыслями. Вот сценарий конца света, сюжет для фантастического рассказа: Творец Вселенной, решив покончить с этим миром и создать что-нибудь другое, более совершенное, уступил свой престол некому моралисту. Не доброму человеку строгих правил. И не тому, кто, не чувствуя любви к людям, совершает добрые дела из чувства долга – как если бы он любил людей. Это и не любитель нудно порассуждать на темы морали. Это законник, в котором закон не поддерживает, а подменяет истинную доброту. И это – начетчик. Раньше про таких говорили «человек одной книги», но, поскольку нынешние властители дум плодовиты, как тля, то нашего героя можно назвать «учеником одного учителя». Он любит судить, осуждать и карать, всех вокруг считает слепым стадом, которое нужно «железной рукой загонять» куда бы то ни было. Убеждения этого человека значения не имеют – левый он или правый, атеист или верующий. Став богом на час, он обрушивает свои кары на всех виновных – естественно, их оказывается намного больше, чем он предполагал. Потом – на жертв. Обвинение жертвы – их любимое действие. Девушку изнасиловали – сама виновата, надо одеваться скромнее. Погиб младенец – должно быть, нагрешил в прошлой жизни или вырос бы преступником... И так до бесконечности. И в младенцах, и в зародышах, и в самом зачатии он увидит грязь. Потом от человека перейдет на других существ. На неживую природу… Виновны все. Виновно всё. Всё будет ввергнуто в пламя. А потом он, наконец, обратит взор на себя – увидит в себе всё зло ненавистного мира и бросится в огонь сам. А, может быть, он сразу увидит все несоответствия мира своим представлениям и заставит Вселенную схлопнуться в сингулярность.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ