ЧЕТВЕРТАЯ СКРЕПКА
Что-то тянуло меня наружу, воздух что ли стал вокруг памятника разреженным, я легко выдавил пробку и вышел. Все было черным, словно вода и воздух исчезли, и сплошные массы твердого тела надвинулись на меня. Было очень жарко. Я боялся сдвинуться с места и стоял, вцепившись в памятник.
В отчаяньи я прижался лбом к памятнику, и тут впервые что-то забрезжило, я потерся лбом посильнее, и стало ясно; стекло моего шлема было покрыто копотью, сквозь которую я и увидел проблески света.
Я огляделся и оторопел: окружающий меня свет оказался не белым, а красным! Еще оседала тончайшая копоть на вещи, они тускло светились, и сам я словно попал из уютного чрева памятника в урчащее чрево кита, на котором держится Земля.
Осторожно, стараясь не раздражать шагами мое подножье, я медленно стал продвигаться в красном свете. Почва не прогибалась, значит, вряд ли это гладкая мышца желудка. И все-таки страх не покидал меня, хотя я, как материалист, понимал, что если бы это был желудок, то был бы и желудочный сок... А как идеалист я понимал, что если это все-таки чрево, то все должно кончиться благополучно согласно преданию. А вот и след, который остается за мной, отчетливые следы ботинок – в желудке бы не было следов.
Небо зияло зловещим зевом, оно заболело ангиной. Пунцовое солнце застыло в нем, а памятник выглядел издали красным пасхальным яйцом.
Но никого не было видно. Ни одного непотомственного на земле. Ни одного потомственного в небесах и под землей. Где они? Где их красные кровяные тельца? Или они здравствуют где-нибудь в ином свете – в свете своих последних решений?
Я слышу пульс опустевшего мира, бьется его неопустевшее сердце, я зажимаю уши и слышу шум собственной крови.
Перед глазами печальное марево, дразнящий своей пустотою пейзаж, где нет ни одной живой души. Я закрываю глаза и вижу цвет крови. Своей.
Я кричу, но мой крик – крик вопиющего в пустыне, я закусываю губы, и чувствую вкус крови.
Кроваво-красные розы расцветают в воображении. Я заблудился в ночном лабиринте розы.
Ночь, как бутон, смыкается над моей головой. В меня впиваются шипы звездного света. Я боюсь аромата, я боюсь потерять в нем мое дыхание.
Я боюсь, что моя дорога тоже может увянуть. Вот оно, чудовищное смыкание тех лепестков, между которыми я когда-то проскользнул в этот лабиринт.
Я действительно шел в лабиринте. Это был лес, состоящий из высоковольтных вышек, возможно, здесь находились электроды, управлявшие реакцией, которая выжгла все прочие цвета. Сплошная электрификация плюс полное исчезновение пейзажей!
Я шел долго, наконец, я дошел до края купола, он полыхал, но просвета в нем не было.
Так я шел, пока не вступил в оранжевый свет. «Зрящий имеет своим объектом себя». Подняв глаза, я увидел над собой раскрытый купол оранжевого космического парашюта и мне опять почудилось, что я лечу вместе со всей окрестностью. И я тоже оранжевый, и когда я приземлюсь, меня легко разыщут, как и все оранжевое, бросающееся в глаза.
Здесь впервые меня осенило, что надо как-то дать знать о себе. Проще всего поступить традиционно – найти бутылку и запечатать в нее рукопись.
Но, как назло, бутылки если попадались, то уже разбитые, как будто их потребители боялись не только проникновения рукописей в сосуды, но и прочтения надписей на сосудах, говорящих об их составе.
Свет был ярким и сильным, глаза стали уставать, я прикрыл их ладонью, потом вовсе закрыл и пошел, держась за край купола. Он был прохладен и влажен, а это было приятно, я думал о влаге, сквозь которую мне пришлось пройти.
Я снова открыл глаза и увидел, что я не лечу, что оранжевое пожелтело, а часть колпака, за которую я держусь, имеет очертания желтого дома, с нарисованными неуверенной, видимо, детской рукой окошками и дверями. Ладонь, которой я касался стены, стала черной, она прочерчила за собой ясный след. То ли копоть, то ли вода, которой смывали художества, была такой мутной? Скорее второе, ведь в ней должны быть частицы земли, взвешенные после труда водолазов, а также масса смутных слухов. Я попробовал протереть нарисованное окно, и стали проявляться буквы, скоро я смог различить слова, затем предложения. Письмена были записаны столбиком. Я стал их разбирать по порядку, протирая окно. Первым было следующее:
В начале был хаос. Перемешаны были
Соль и свинец, золото, медь,
Камень, свет и вода. Человека
Еще не было. В хаос
Из хаоса пришел человек.
Из хаоса своего подножья
Он добывал железо,
Золото, медь, соль и свинец.
Так исчезло подножье.
Но с этой добычей
Человек устремился за светом
Туда, где скрывался
Хаос новых подножий.
Вокруг
Создавался железный порядок:
Не было земли,
Возникали пыль, песок и зола
Не было моря,
Возникали соль и вода и подводные камни,
Не было звезд,
Возникали огонь, свет и зола.
И лишь в человеке
Совмещались еще
Соль и свинец, золото, медь
Камень, свет и вода. Но Человека
Уже
Не было.
Это было похоже на мотто, на эпиграф, так как было написано иным почерком, чем другие надписи. Почерк был каллиграфический, что было особенно удивительно при письме на таком древнем языке, древнем для этого Ареала, а для меня, по крайней мере, старинном.
Я перешел к написанному дальше:
В одном
некогда бывшем Ареале
взрослые
расхватали все детские игрушки, –
потому что дети
не доросли до прилавка.
Протезы для безногих
расхватали двуногие,
пока безногие ковыляли на костылях.
«МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ВЕЗДЕ ВПЕРЕДИ!» –
шутили двуногие,
выбегая из магазинов
на четырех ногах.
Протезы для безруких
расхватали двурукие,
потому что безруким
нечем было на них заработать деньги.
«СВОЯ РУКА – ВЛАДЫКА!» –
шутили двурукие,
расталкивая очередь при выходе
четырьмя руками.
Радио сообщило:
«Поступили в продажу слуховые приборы».
И те, кто прослышал,
расхватали со скоростью звука
усилители слуха, и говорили при этом:
«ИМЕЮЩИИ УШИ ДА СЛЫШИТ».
Известили светорекламы:
«Появились глазные протезы».
Увидели зрячие,
расхватали
стеклянные очи,
и говорили при этом
бестолковым слепым:
«ЗА ВАМИ ГЛАЗ ДА ГЛАЗ НУЖЕН!»
И пока
до безголовых дошло, головастые все расхватали, и
говорили при этом
«ХОРОШО,
КОГДА ГОЛОВА СВОЯ НА ПЛЕЧАХ,
НО ОДИН УМ ХОРОШО,
А ДВА – ЛУЧШЕ,
к тому же
будет на кого что свалить:
С БОЛЬНОИ ГОЛОВЫ НА ЗДОРОВУЮ!»
Наконец, написали во всех газетах:
«Да имейте же СОВЕСТЬ!»
И пока
бессовестные рассуждали –
на черта нам эта совесть,
имущие совесть
все расхватали,
и говорили при этом:
«У НАС ЖЕ СВОБОДА СОВЕСТИ,
так что теперь у нас
БУДЕТ СОВЕСТЬ И ДЛЯ ПРОДАЖИ!»
А все началось с того, что в одном
некогда бывшем Ареале,
взрослые расхватали
все детские игрушки,
потому что дети
не доросли до прилавка.
Меня удивило упоминание о газетах. Неужели они до меня не доходили только потому, что на памятник нельзя было прикрепить почтовый ящик? Но что меня обрадовало, это предположение, что если есть запись, значит, есть надежда на встречу с кем-то владеющим общим со мною языком. Я стал читать дальше:
В одном
некогда бывшем Ареале
запретили
питаться чем-либо иным,
кроме птичьего молока.
И покорные вымерли.
В живых остались
лишь власти,
утвердившие этот запрет,
но тайком потреблявшие мясо.
И сосланные
в отдаленные места
враги запрета,
посаженные
на грубую пищу.
Это сообщение еще более обрадовало, поскольку вселяло надежду на то, что есть еще где-то отдаленные места. Кстати, и грубая пища мне бы сейчас не помешала. Следующий текст гласил:
В одном
некогда бывшем Ареале
жили-были два брата,
песенник
и ремесленник.
Один сочинял
популярные песни,
другой
изобрел
велосипед.
И в школах учили:
«БУДЬТЕ КАК ЭТИ БРАТЬЯ!»
Но однажды,
когда все повторяли
всем привычное «А»,
оба брата сказали
никому не привычное «Б».
И их тотчас изгнали
из некогда бывшего Ареала,
и всем запретили
петь
песни первого брата.
За исполнением запрета
следили сыщики
на велосипедах.
Этот текст подтверждал надежду, что есть еще где-то место, куда можно сослать и изгнать, значит, где-то еще продолжается жизнь. Что до песен, то, как и газеты, они до сих
пор до меня не доходили, видимо потому, что внутри моего памятника была очень хорошая звукоизоляция. Тем не менее, новые строки тоже касались песенного искусства:
В одном
некогда бывшем Ареале
у Одних была песня,
но ее отняли
Другие.
И сложили Одни
Другую песню,
и с этой песней
пошли на Других.
И отняли Одни у Других
свою песню,
и так исчезли без песни
Другие.
Но Одни не знали теперь,
что им дороже,
песня, за которую они боролись
с Другими, или песня,
с которой они боролись с Другими?
От сомненья, от несогласья
исчезли Одни
вслед за Другими.
В одном некогда
бывшем Ареале.
Я думал, что хаос есть хаос, я старался найти в нем что-то закономерное, длительное, достойное памяти, но все время склонялся к тому, что все достойное творится либо внизу, под водой, либо вверху, на колпаке. Но песни снизу не поднимались до меня, а песни сверху не опускались до меня. Это было печально, – одни сложили, другие отняли, а мы так и не услышали этих песен. А ведь кто-то еще и плясал под эти песни… Вот что было написано дальше:
В одном
некогда бывшем Ареале
почитали
людоедов превыше всего.
Прогресс бытия
люди видели в производстве
заменителей самих себя
на благо
людоедов.
Но людоеды любили людей,
а потомственных роботов не сочли за благо.
Люди
видели свое благо
в процветании людоедов,
поскольку вырождение людоедов
могло лишь свидетельствовать
о разложении людей.
Людоеды утверждали
что человек незаменим
и потому люди
для утверждения
своей незаменимости
видели свою задачу
в создании соврешенного
робота –
людоеда
В одном
некогда бывшем Ареале.
Эта тема была мне хорошо знакома, ее могли занести в эти края бывшие несъедобные, а в постановке вопроса (конструирование Нового человека) есть отголоски замысла ципроночелов. Но ведь все это были благие замыслы, и если они не удались, то вовсе не потому, что желали лучшего при наличии хорошего. И какое все это имеет отношение к проблемам внутри Ареала? Мне опять показалось, что меня хотят околпачить, но ведь не ради меня одного оставляли все эти странные надписи! Каковы же были те письмена, которые так рьяно стирали и смывали с «лица» купола? Что там такое могло быть изложено, из-за чего последовательно «смылись» сначала усердные непромокаемые, а затем водолазы и околпачиватели, творцы рукотворной утопии? Нет ли ответа на сей вопрос в замыкающем тексте?
На развалинах
некогда бывшего Ареала
обнаружены были
картины
на которых
развалин не обнаружено
книги,
где говорилось, что все вокруг
хорошо,
и газеты,
где утверждалось, –
как много
хороших картин и книг
в одном
некогда бывшем Ареале.
Новое упоминание о газетах и книгах, существовавших якобы в Ареале, меня окончательно смутило. Я провел несколько раз ладонью уже не по копоти, под которой обнаружил эти письмена, а по самим письменам, чтобы определить, чем это написано. Тщетно. Я поскреб ногтем. Так оно и есть! Написано с обратной стороны! Снаружи! Я оглядел еще раз желтый домик, желтые окрестности, и до меня дошло – это же настоящая желтая пресса, причем, явно заколпачная! Каковы злодеи? Это меня снова расстроило, подорвав надежду встретить внутри собрата по перу. Я протер еще одно подозрительное окошко, и обнаружил любопытное свидетельство об источниках взглядов анонимного автора:
Темнота
порождает
слухи
Слухи
влияют на вкусы
Вкусы
влияют
на взгляды
В свете таких взглядов
каков
свет?
Проступили еще буквы, словно на старинном пожелтевшем манускрипте:
хочу
сказать
не могу
рад бы
подумать
не смею
написал бы
нарисовал бы
боюсь
сверхъискусственное
отражение
сверхъестественных
явлений
подавляется
потусторонними
вооруженными
силами
Видимо много воды утекло с тех пор, когда одни творили, а прочие так или инче искореняли всякое творчество.
Я еще немного постоял у желтого домика, но больше ничего не обнаружил. Наверное, писатель в самом деле чего-то очень испугался и в результате все на этом закончилось.
Желтый лист упал к моим ногам. Осень. А должна быть весна. Все перепуталось в желтом доме.
Я поник головой и пошел дальше. Желтая роща стояла на моем пути. Свет был ярок, хотелось его отряхнуть с рук, с веток, сбросить с лица. И стволы тоже были желты. Я закрыл лицо руками, чтобы не видеть этого медицински-бутылочного цвета, и стал перебирать в уме доводы в пользу того, что все-таки должна быть весна.
Когда я снова открыл глаза, по ним резанула зелень. Я шел среди деревьев с зелеными листьями, по зеленой траве, под зеленым небом... Зеленое небо – опять бутылочное стекло!
Но и здесь под ногами попадались только разбитые бутылки.
Зато появился растительный мир, а значит должен быть и животный, а от него и до человека – в буквальном смысле слова – рукой подать!
Здесь я не могу не вспомнить о человеке, который когда-то привил мне любовь к растительному миру, не просто к зелени, это сделали до него милые домохозяйки и огородницы, он же, пожалуй, был единственной личностью, до Фаэтона, конечно, которую я запомнил еще с детских лет и надолго.
Звали его Прохоров, и он был направлен по распределению в наш город ботаником; так как не во всех городах был растительный мир, то хотя бы ботаники должны были быть в каждом.