Я проснулся рано утром, проспав всего четыре часа и полностью выспавшись. Простуда, мучившая меня последние несколько дней, наконец капитулировала, и это был один из тех прекрасных моментов, когда непобежденный организм, осторожно выбравшись из своего изрешеченного пулями укрытия, поднимается на развалины Рейхстага и водружает на них красное знамя, блестя попутно раздобытыми дополнительными часами.
Внизу у подъезда скреб дворник. За ночь навалило снега, и он убирал его — то короткими гребками: жжах-жжах, то длинными: отходил подальше и греб через весь двор — жжжжжжжах! Потом останавливался передохнуть, и снова: жжах-жжах. Короче, пытаться перевернуть кассету на сторону B и вернуться к прерванному сну было бесполезно.
Дом напротив спал за исключением одного окна без занавесок, в котором болталась яркая лампочка Ильича, освещавшая винтажный угловатый холодильник и несколько цветочных горшков.
Я тоже отдернул занавеску и стал наблюдать за редкими утренними машинами. В какой-то момент среди наскоро отчищенных от инея сонными владельцами легковушек появилась фура — тяжелая, мощная, надраенная, тускло блестящая в жидких зимних сумерках, сдобренных приторными фонарями, как дурной поездной чай тремя ложками сахара. На ее кузове красовалась надпись: «МУКА». Я чихнул, вероятно, окончательно избавляясь от не сумевших убить меня микробов. Мне вспомнилась детская шутка с переменой ударений в этом слове — как будто внутри таких машин сидят несчастные люди и страдают, пока садисты-водители катаются туда-сюда по улицам. Сейчас эта шутка показалась мне отчасти правдой — я подумал о том, что гигантский промышленный большегруз действительно вывозит из города мою муку, мой озноб и мою меланхолию. Увозит прочь, далеко за горизонт, за синие леса и желтые полоски гравия, а на ее место срочно гонят по Ярославке полные камазы снега и фуры кока-колы с хохочущим Сантой.
Я отошел от окна, опустился на пол и прислушался. На лестнице кто-то кашлял. Кто-то стоял, притулившись боком к толстой зелено-белой стене у мусоропровода, смотрел в окно на такой же, как у меня, мутный предрассветный пейзаж, пересахаренный фонарями, затягивался сигареткой, стряхивал пепел в обрезанную бутылку на подоконнике, посматривал в горящий экран телефона и слушал.
Слушал, как лают на улице чужие собаки и непрокашлянные голоса говорят: «Фу!», а другие говорят: «Ас-саляму алейкум, брат!», а третьи отвечают что-то непонятное, и завязывается неспешный восточный разговор, который всегда удивляет своей вроде бы абсолютной бессвязностью и неделимостью на слова. Уборщица из Таджикистана макает в ведро с пенным раствором серую ветошь, вытирает запястьем лоб, поправляет в ухе беспроводную гарнитуру, отжимает отяжелевшую ткань и распластывает ее на оббитых ступенях сталинской девятиэтажки. Она проводит тряпкой в одну сторону, проводит в другую, проходит целый пролет, распрямляется и замирает, сложив руки на черенке швабры и подперев ими подбородок. По ее лицу блуждает маленькая, как койкоместо в общежитии у МКАД, чистая и юная, как жена пророка, да благословит его Аллах и приветствует, простая и аккуратная красная, как уютный и теплый пуховичок от финского производителя, и ему тоже не хворать, улыбка. Она наклоняет голову и слушает.
Слушает, как в далеком небесном селе, в шестистах тысячах световых лет отсюда, между каменистых, ломких и сыпучих, как щербет, стен оврага, течет ручей, как поднимается по тропинке кто-то из родных, и кто-то другой в отдалении что-то вроде бы поет, а кто-то третий кричит, чтобы ему не мешали, а кто-то четвертый говорит тому, первому, что звонит внучка, и что можно с ней поговорить, и он, как будто не знает, что такое современные технологии, ай, дедушка, поднимает руку в приветствии и громко кричит: «Салям!» и еще добавляет что-то на своем, непонятном, тарабарском, как его иногда называет при своих мужчина с сигаретой у окна этажом ниже. С голосом старика происходит какое-то чудо, он вырывается из слабехонькой его груди, выпутывается из желтехонькой его козлиной бороды, подлетает и вроде бы сразу же падает, даже не долетев до протянутой к нему здоровенной черной трубки с антенной, но тут вдруг его подхватывает поток воздуха, подбрасывает и раскручивает, берет и раскатывает на гладком небосводе поверх ползущих облаков, поверх яркой звезды, как рентгеновский снимок, анализирует и рассматривает, усиливает во сто крат и размножает, швыряет вниз к ниточке ручейка, пуляет вверх к снежным вершинам, пускает гулять по соседним перевалам, по грязным пещерам и ушным раковинам чутко спящих мужчин в камуфляже, по тускло блестящим автоматным дулам, по замаскированным под грузовики пусковым установкам, по зеленым фляжкам, по чайным чашкам, по залам для пресс-конференций, по комнатам для иностранных делегаций, по пустым фюзеляжам правительственных бортов, где танцует пыль в луче из-за приоткрытых штор, выше в космос к Луне и звездам, и без всяких спутников вниз по адресу: Россия, Москва, Северо-Восточный административный округ, через двести метров поверните налево, седьмой подъезд, пятый этаж.
Мужчина с сигаретой на лестничной клетке вздрагивает и роняет длинный хвост пепла мимо пластиковой бутылки. Виновато растирает шлепанцем по кафелю. По мусоропроводу мимо него с грохотом проносится среди бытового мусора прочитанное послание деду Морозу. Утренняя муть начинает развеиваться, в просвете между домами бурлит неиссякаемый поток проспекта Мира. Уборщица заходит в лифт и сталкивается со мной.
— Ой! — говорит она. — Ой! Здравствуйте!
— Здравствуйте, — улыбаюсь я.
— Какая погода, да? — говорит она. — Новогодняя, да?
На ее ухе горит зеленый сигнал. Санта в порядке, он обязательно успеет.