Что я здесь делаю? Каким ветром меня сюда занесло? Поздним вечером… Под повисшим моросящем дождем… Прикрываясь зонтом, как щитом, от редких прохожих и от жалящих капель, я стою на детской площадке перед Домом. Задрав голову, обвожу ласкающим взглядом ободранные стены, темные, тяжелые балконы. Дом, как старый, свернувшийся огромным клубком кот, изумленно уставился на меня желтыми, мерцающими глазами окон. Узнал ли он меня? Думаю, да. Ведь я была его частью. Вон там. На самом верхнем, четвертом этаже.
Уже другие люди за этими занавесками. В моем доме - чужие. Мы глядим с ним друг на друга и вспоминаем. Тех нас. Молодых. Наконец построенный, лоснящийся от свежей краски Дом и нас, детвору с родителями, благополучно расселившихся по квартирам четырехэтажной «хрущевки».
Вот окна на первом этаже. Здесь жили Володины. Дядя Валера регулярно выгуливал сначала старшего Генку, а потом и младшего Олежку. Был очень дружелюбен со всеми дворовыми детьми и играл с нами в бадминтон и интеллектуальные игры. Тетя Кира, его жена, эстонка по происхождению, обладала яркой внешностью, безупречными манерами и энергичным характером. Очень чистоплотная в быту, она превратила наш дворик в цветущий сад .
Однажды, летом,в раскрытые окна донеслись странные крики с улицы. Высунули головы, повыскакивали на балконы. Оказывается, из ЖЭКа прибыли рабочие что-то там ремонтировать. Разложили инвентарь и сгрузили кучу песка в благоухающий розарий, который так любовно взрастила тетя Кира! Увидев это, наполовину вывалившись из окна, она яростно поливала их отборным матом. Зрители в ложах и на балконах потрясенно затаили дыхание. А она продолжала заливаться птицей, выпущенной на свободу. Размахивая руками, щедро раздавала дули слесарям, которые едва успевали вставить слово. И витиевато, хорошо поставленным голосом, от всей души «делала замечания» оторопевшим рабочим. Они таки, оставили свои позиции, поправив, насколько возможно, помятые цветочки. Публика была зачарована. Никто еще не знал тетю Киру такой. Но почему-то хотелось ей аплодировать. Стоя. Спустя годы она закончила жизнь в психушке. Видно, так и не ужился ее темперамент с эстонским происхождением.
Рядом с Володиными - Голоуховы. Баба Люся, тетя Зина и ее дочка Валентина. Все три женщины, как по тайному соглашению, рожали своих дочерей ровно в 16. Вот и у Лены, родившейся от шестнадцатилетней Валюши, была почти юная бабка и прабабка, молодуха 48 лет. Но нам, детям, баба Люся не казалась молодой. Она была похожа на бабу-Ягу с коричневым морщинистым лицом и огромным, в рытвинах, картошкой-носом. На соседских посиделках, перед домом, она была центром внимания. Хитро-язвительная, Баба Люся смешно комментировала события, сыпала анекдотами и очень точно изображала некоторых персонажей, что вызывало всеобщий хохот. Ее приветствием было неизменное «Здравствуй, жопа, новый год!». Актриса!
Дзюбы. Удивительно светлое семейство великанов. Все, как на подбор, огромного роста, но такие беззащитные, добрые. Зойку, мою ровесницу,хотелось заслонить от акул нашего детского мирка мне, едва достававшей ей до плеча.
А вот окно на втором этаже. Здесь обитали Капустины. Дядя Вася, «Синяя борода», пережил трех жен. Все звались Мариями. Очень нравилось ему это имя. Никогда не понимала, что они в нем находили. Грузный, пьющий, протяжно картавивший. Лишившись последней Мар-р-рии, он потерял обе ноги. Сидя в инвалидной коляске у открытой двери, тоскливо провожал взглядом снующих по лестнице соседей.
А через стенку с ним, в квартире Подземельных, дядя Веня изводил ревностью свою 60-летнюю красавицу - жену Клаву.
- Ну что, натаскалась с Васькой?! – Кричал он. – Сколько раз сегодня дала, пока меня не было?! – И очередной раз разбивал до крови кулак о Васькину стену.
Пожилые старые девы, сестры Геня и Люба. Обе чрезмерно губастые и грудастые. Как только старшая Геня проводила в последний путь младшую, сразу же выскочила замуж за старого, сморщенного дядю Сашу. На лавке, перед домом он сыпал еврейскими анекдотами и пощипывал бабу Люсю, тетю Клаву и прочих переспевших девчат, кто не сильно сопротивлялся.
Федосеевы. Красивая пара. Дядя Рима ( Питирим ) и тетя Нина. И мальчишки у них особенные. Тетя Нина с толстенной косой вокруг головы, с огромными, теплыми глазами, пела бархатным голосом, аккомпанируя себе на гитаре. Дядя Рима ее обожал. Сдувал пылинки. И всю домашнюю работу тянул на себе. Мужчины над ним подсмеивались, а женщины приводили им в пример и, наверно, завидовали.
Вон, на третьем, желтое окошко. Там жила моя подружка. Ирка. Отчаянная выдумщица. Ей приходилось фантазировать, чтобы хоть как-то прикрыть, приукрасить свою жизнь-горюху. Родителям-алкашам было глубоко наплевать, сыта ли она, одета. И Ирка выживала, как могла. Шумная, горластая, всегда готова на какую-нибудь авантюру, которую сама же и придумывала. Однажды предложила мне разыграть перед ее прилично выпившей мамой спектакль. У нас обеих, якобы, вдруг разболелись животы. Согнувшись пополам, мы закатывали глаза, стонали, корчились. А все для того, чтобы мать дала нам вкуснейшей в мире шипучки. Она состояла из воды, сахара, соды и уксуса. Мы получили-таки свое лекарство. Но, придя домой, меня скрутило по-настоящему. В ту же ночь, с тридцать первого на первое, когда звук сирены «Скорой помощи» растворился в грохоте Новогоднего салюта, я благополучно избавилась от аппендицита, которому явно не понравился Иркин праздничный напиток.
Покрышченко. Все члены семейства, вместе со своими вечно беременными Чапами, коричневыми, коротконогими собаками, были удивительно похожими друг на друга. Чапы выводили хозяев на прогулку, Чапы занимали самые почетные места в доме, Чапы первые получали лучшие лакомства. Чапы были главными. Мы хихикали над Покрышами. Но уже гораздо позже, когда у меня появилась своя собака, мне стала понятна их безмерная любовь. И стало абсолютно безразлично, как и им тогда, что думают обо мне окружающие, когда я, выгуливая свою любимицу, вдруг начинала разговаривать с ней, а то и совершенно неприлично сюсюкать.
Фардманы. Худой, рыжий дядя Сеня, толстая, чернявая тетя Лида и шестеро разномастных, разновозрастных детей. Я никогда не могла их сосчитать и, казалось, их было намного больше. Когда тетя Лида начинала воспитывать семейство, весь двор замирал. Из открытых окон, как из громкоговорителя, неслись истошные вопли разбушевавшейся родительницы и одно-, двух-, или многоголосый рев детворы.
И снова окна. Судьбы. Люди. Яркие и незаметные. Счастливые и не очень.
А вот и мы, на самом верхнем, четвертом этаже. Ничто не мешает мне перенестись в нашу, казавшуюся когда-то огромной, квартиру-распашонку. Радиоточка, в узком коридоре, гимном и боем Курантов извещает мир о начале нового дня. Звонкий, призывный, разливающийся эхом по сонному двору ор молочницы «Молоко! Молоко!». Из кухни по всей квартире разносится запах маминых оладий. Солнце стремительно проникает в каждый уголок, в каждую щелку, мне под ресницы. Я цепляюсь за остатки сна, вот-вот открою глаза.
Так сладко! Так все знакомо! Так похожи и так не похожи друг на друга дни! И сколько будет их еще впереди! Целая жизнь! Целая огромная жизнь!
Где же все это? И было ли? Были ли эти люди, которых я помню до мельчайших подробностей? Был ли ор молочницы за окном? Была ли жизнь, обещанная утренним солнцем? Была ли я?