Военный пацан

                ВАЛЕРИЙ  ИКСАНОВ

                Повесть
                ВОЕННЫЙ ПАЦАН
 
                У сына фельдшерицы двойное несчастье:
                поселковые собаки покусали его Кутьку,
                а мальчику кто-то сильно оттянул правое ухо.
                В результате кровоизлияние и гематома.
                Назначил компресс и соллюкс.
                27 августа 52 года   

                (Из дневника капитана медслужбы Соколовского)               

1

– Пали! – скомандовал Валерка Егоров, и град камней полетел в осиное гнездо, напоминавшее кувшин, привязанный непонятно зачем к толстой ветке берёзы. Лишь один из снарядов слегка задел цель, остальные без толку посекли листву. Из горлышка вылепленного осами сосуда выплеснулось и устремилось к нам маленькое облачко. Завидев его, наша шайка бросилась наутёк. Мы бежали к дороге, тянувшейся вдоль края леса. Впереди меня резво мчался Валерка – крикливый и нервный второклассник, заводила нашей компании.
       Сбоку от меня громко заорал ужаленный. Несколько ос грозными зигзагами летали и над моей головой. Вслед за шумной оравой пацанов я в два прыжка перемахнул через дорогу, усыпанную речной галькой. Осы сюда не залетали: удушливая вонь от бензина и пролитого мазута отпугивала насекомых.
      – Всё! Линия фронта! Привал! – громко скомандовал Валерка, держась рукой за распухшее ухо. Лицо его побледнело от боли и злости. Он ругался, как взрослый. Другой пострадавший, кряхтя и постанывая от боли, опустил ужаленную руку в придорожный ручей. Бойцы стали наперебой хвалиться своими ранами. Выходило так, что каждого укусила оса. Я тоже, чтобы не отстать от других, закатал рукав рубашки и показывал всем вчерашнюю царапину.
      Тут я увидел маму. Она быстро шла по дороге, поглядывая по сторонам. Я понял, что она ищет меня.
– Мне к маме надо! – объявил я и побежал ей навстречу.
– Мамсик! – обидно рассмеялся мне вслед Валерка.
– Мамсик, мамсик! – подхватили пацаны.
Мама, поджидая меня, молча стояла на дороге. Она выглядела непривычно нарядной в новом синем платье с подплечниками. На голове её был уложен венок из толстой, недавно купленной накладной косы. От этого голова её казалась несоразмерно большой, а худая шея выглядела ещё тоньше.
– Ищу тебя везде, – сердито сказала мне мама. – Нина сегодня уезжает. Скоро придёт пароход.
Позади послышались визгливые и воинственные крики. Это бойцы из отряда Егорова подбадривали друг друга, готовясь к атаке.
Но война с осами уже не волновала меня.


     Сверхсрочник Султанов увозил тётю Нину в Хабаровск.
Пароход ещё не причалил, и  все, кто был на дебаркадере*, молча смотрели на середину Амура.
     Дощатая загородка закрывала мне обзор, и я встал на чемодан отъезжающих. Это не понравилось маме. Она строго посмотрела на меня, но промолчала.
     Пароход загружался углем. Он был стянут канатами с громадной плоской баржей. Из недр баржи поднимался столб чёрной пыли.
      Стоял ясный летний вечер, и река была спокойна. Казалось, что поверхность воды укрыта от берега до берега большим куском мутного жёлтого стекла.
Тётя Нина тесно прижималась к Султанову. Недавно она стала его женой. Свадьба, пьяная и шумная, была в матросской столовой. Мама называла это заведение словом, крепко сколоченным, как ящик от авиабомбы: «пищеблок». Пищеблоком заведовал Султанов.
Я часто наведывался с тётей Ниной на кухню пищеблока. И тогда, по приказу Султанова, повар готовил для меня пончики с маслом.
О, эти пончики!
Чудо совершалось на моих глазах: комочки сырого теста быстро набухали и розовели в кипящем жире. Затем наступал самый трепетный момент: пончик надрезался ножом и в ноздреватую внутренность его вкладывался кусочек жёлтого сливочного масла. От сладкого духа изысканной пищи текли слюнки.
«Колобок, колобок, я тебя съем!» – звонко кричал я перед трапезой, рассчитывая рассмешить и этим отблагодарить взрослых. И они смеялись.
С тётей Ниной меня связывало жизненно важное, серьёзное дело. Каждое утро мы вместе с ней ходили в рыбацкий поселок: она в швейную мастерскую, а я в детский сад. Путь был неблизкий. От гарнизона до посёлка было четыре километра. Вечером мы вместе шли домой.
Моя мама тем временем несла нелёгкую службу в санчасти гарнизона, где числилась вольнонаёмным фельдшером. Работу свою она ценила и всё время боялась, что её выгонят. «Вот выпрут меня с работы, где мы тогда, сынок, кормиться будем?» – часто спрашивала она меня, и я не знал, что ей ответить.
Здесь, при гарнизоне, мы жили в маленькой комнатке большого дома. Дверь комнаты открывалась в общий коридор, уставленный кухонными столами. Выбравшись  на белый свет, можно было увидеть, что наше жилище находится в бревенчатом и добротном на вид бараке.
За стенкой нашей комнатки «куковала», как говорила моя мама, соседка, та самая тётя Нина – вдова погибшего два года назад летчика.
Все говорили, что она писаная красавица. Но слово «писаная» мне не нравилось.
И вот всё кончилось… Не будет больше в моей жизни ни тёти Нины, ни султановских пончиков. Не с кем будет теперь делить долгий путь в рыбацкий посёлок. Я всегда смутно догадывался, что так всё и будет. Поэтому, несмотря на пончики, не любил Султанова, ревновал к тёте Нине.
Бывший сверхсрочник нарядился в дорогу весьма непривычно: на плечах серый плащ из гладкого материала, на голове кепка-восьмиклинка, с копейкой на макушке.
На службе Султанов носил чёрный морской китель и фуражку с «крабом». Военная форма, не прибавляя солидности из-за маленького роста и тщедушного телосложения, всё же вносила в облик завпищеблока некоторые чёрточки мужественности. Гражданская одежда делала Султанова в моих глазах еще более ничтожным. Да к тому же тётя Нина  в туфлях-танкетках  была почти на голову выше своего мужа.

Пароход наконец причалил, и с дебаркадера подали трап. Тётя Нина ущипнула меня за щёку и со словами «не грусти, малыш, не забывай», скрылась навсегда в закоулках плавучего дома вместе со своими чемоданами и сверхсрочником Султановым. Мы долго смотрели вслед уходящему пароходу… Солнце медленно остывало и погружалось в реку, высвечивая на воде золотую дорожку, по которой неспешно, как божья коровка, полз пароход, шлепая по воде лапками гребных колес.
Яркие блики света жгли мои глаза, и они стали влажными от слез. Чтобы остудить их, я пошел на корму и стал смотреть вниз. Река бесшумно несла свои воды и пенилась за кормой. Казалось, что дебаркадер оторвался от берега и плывёт вослед ушедшему пароходу, неся на себе и меня с мамой, и ленивых собак, вечно отирающихся здесь, и невесть как попавших сюда кур, степенно расхаживающих по палубе.
Мама позвала меня, и я поплёлся за ней. Мы поднялись по длинной деревянной лестнице на высокий берег. Я оглянулся на реку. Солнце уже утонуло в ней, и печальные коричневые сумерки сгущались над серой водой. Не потерял яркость лишь освещённый прожектором портрет вождя. Он висел над входом в дебаркадер. Укрытая усами улыбка лукаво светилась в слегка прищуренных глазах товарища Сталина. Она приободрила и успокоила меня.
– Что же мне теперь с тобой делать? – грустно размышляла по дороге мама. – Где искать провожатого в детсад?
Уже три дня я болтался по гарнизону, играл с офицерскими детьми и чувствовал себя хорошо, отдыхая от распорядка детсадовской жизни.
– В школу меня отдай», – наобум выпалил я, вприскок передвигаясь рядом с быстро шагающей мамой.
– В школу тебе через год идти, – возразила она и добавила с твердостью в голосе: – Дома посидишь годок этот, перебьёмся как-нибудь!
– И зимой?
–  Ничего не поделаешь, ты уже не маленький!
Я вспомнил несчастные дни своей жизни, когда болел ветрянкой, страдая не столько от болезни, сколько от одиночества и ждал, ждал, ждал маму.
– Завтра я на полётах дежурю, возьму тебя на аэродром, – сказала мама и сурово предупредила: – Смотри, не суйся там куда не следует!
Совсем стемнело, когда мы дошли до КПП. Здесь дорогу перекрывало длинное бревно – шлагбаум. На одном его конце громоздились массивные ржавые железяки, прикрученные толстой проволокой, другой конец был привязан верёвкой к врытому в землю столбу. Рядом с ним, в маленькой фанерной будочке без дверей, но с небольшими оконцами по бокам, всегда стоял матрос с карабином.
Неожиданно из будки выступила темная фигура и преградила нам дорогу. Торчащий над плечом часового ружейный штык казался в темноте полоской серого картона.
– Кто такие?  – прозвучал ломкий, неуверенный басок.
–  Не узнал, что ли?  – зло, но с затаенным страхом спросила мама.
– А… сестра… не узнал, – виновато протянул матрос и отступил в сторону.
– Забыл, кто тебе чирьи лечил, салага!  – отчетливо, с досадой и раздражением сказала мама, проходя мимо него. Смущение молодого матроса вдохновляло на дерзость. «Салага!» – звонко повторил я вослед маме и в тот же момент получил от неё увесистый подзатыльник.
– Это мне он салага, а тебе – дядя!
Я было захныкал, но жёсткий мамин вопрос – «Еще?» – остановил мои слёзы.
Мы вошли в гарнизон.

2

Мама начала будить меня рано утром. За окном занимался сиреневый рассвет. Вязкое и приятное сновидение не отпускало меня. Снились пышные узорчатые торты, шоколадки и китайские мандарины.
– Я после приду к тебе, – сонно бормотал я, – посплю ещё.
– Тебя часовой на аэродром не пустит одного.
В голосе мамы не было твёрдости, и я понял, что ей жаль меня,
– Там, за ангарами, в заборе дырка есть, я пролезу, – сказал я и отвернулся к стене.
– Часовой подумает: шпион лезет, пальнёт из карабина и убьёт, – убеждённо сказала мама.
– Не пальнёт, он знает, маленьких шпионов не бывает, – ответил я.
– В воздух стрельнёт, – настаивала мама. – Ему отпуск домой за бдительность, а нас выпрут за двадцать четыре часа.
«Двадцать четыре часа» – эта крайняя мера наказания, постоянно витавшая над головами многих обитателей барака: пьяниц-сверхсрочников, проворовавшихся официанток, посудомойщиц и другого бесправного люда, окончательно вырвала меня из сна, но вставать всё равно не хотелось.
Я с ходу придумал уловку и высказал её маме:
– А я подойду к часовому и скажу так: «Дядя, я счас в дырку полезу, а ты не стреляй, там на аэродроме меня мама ждет!»
– Не пустит, – ответила, раздражаясь, мама.
 – А я тогда скажу ему: «Вот придёшь в санчасть чирьи лечить, я скажу маме, чтоб не лечила».
Мама громко рассмеялась и ушла в коридор. Слышно было, как она передвигала посуду на столе и разговаривала сама с собою. Вдруг в открытую дверь ворвался её весёлый голос:
– Эй, герой, вставай, дома есть нечего, а сегодня как раз моя очередь пробу снимать в офицерском пищеблоке!
Меня, как пружиной, выбросило из кровати.
– Что, правда? – закричал я, поспешно натягивая штаны.
– Правда! – отозвалась из коридора мама.
– А зелёный горошек давать будут? – Я уже надевал рубашку.
– Не знаю, но что-нибудь вкусное – обязательно!
Перед уходом из дома я захватил свою любимую книжку, и мама положила её в большую брезентовую сумку с красным крестом на боку.
Через пять минут мы уже пробирались через площадку за бараком, сплошь застроенную сарайчиками, где жили куры и свиньи. Все в гарнизоне держали живность. Был здесь и наш сарай – обрубок перевёрнутого вверх килем корпуса от фанерного гидросамолёта. Мама называла его «фанзой».
Во время войны с японцами она побывала в Корее и, рассказывая об этой стране, говорила мне, что корейцы очень бедные люди: живут они в лёгких сарайчиках – фанзах и едят собак.
 В нашей фанзе жили куры.
Рядом с фанзой стояла «квартира» – зелёный продолговатый ящик от авиабомбы, сделанный из толстых и гладко обструганных досок. В одном из торцов ящика не было стенки – там был вход. Мама не рассказывала, где ей приходилось видеть убогие и тесные жилища с таким названием.
В «квартире» жила наша собака – крепкогрудая и бойкая дальневосточная лайка с весёлым хвостом, свёрнутым наподобие бублика. Звали её Кутька. Кутька охраняла курятник и ещё была моим другом.
Мама поставила перед ящиком миску со вчерашними щами и плохо объеденной мною косточкой (специально старался для своей любимицы). Кутька есть не стала. Она скулила и жалобно лаяла – просила, чтобы мама её отвязала. Но Кутьку мы с собою не взяли.

3

Офицерский пищеблок напоминал коробку из-под духов, обклеенную изнутри белой бумагой. Стены, занавески на окнах, скатерти на столах – всё белое. Полы были сбиты из светлых лакированных дощечек.
Мама надела белый халат и ходила по кухне между блестящих котлов и плит. Повар маленьким сверкающим черпачком накладывал ей в тарелку кушанья. Я наблюдал за ними через щель приоткрытой двери, вдыхая  вкусные запахи. Меня на кухню не пускали, чтобы «не занёс микробов», и я пошёл в соседнюю комнату. Там одевались и прихорашивались официантки. Моё появление, как я и ожидал, вызвало у официанток восторг и умиление, не успевшие, однако, к моему огорчению, воплотиться в какую-нибудь вкусную подачку.
«Дэвушки, грачи прилетели!» Эти слова, сказанные глухим мужским голосом, вспугнули официанток, и они, как синички, выпорхнули в зал, который теперь и впрямь напомнил мне заснеженное поле с рассевшимися на нём большими чёрными птицами.  Офицеры были в чёрных мундирах.
«Карабас» – так мама называла за глаза начпрода Мирзояна. Это он нарушил мои планы поживиться у официанток. У начпрода были добрые, грустные глаза под густыми бровями и поразительной величины нос, с торчавшими из ноздрей чёрными волосками.
У Мирзояна был сын, мой ровесник, вялый тонкошеий мальчик. Звали его Давидик.
Мама подвела меня к столу у окна, а сама села напротив. За столом  сидел Мирзоян. Он что-то записывал простым карандашом в серый разграфленный лист бумаги и время от времени гонял туда-сюда деревянные колесики, нанизанные на толстые спицы, укреплённые в деревянной рамке.
Диковинный предмет заинтересовал меня.
– Что это? – спросил я у Мирзояна.
– Счёты.
– А зачем?
– Считать, сколько продуктов надо на завтра.
– Порций, – поправил его я.
– Ну да, порций, – согласился начпрод и с любопытством поглядел на меня.
Я уважал строгое слово «порция». Оно напоминало мне опущенный шлагбаум: дорогу видно, а пройти нельзя. Этим словом воспитательницы в детсаду укорачивали аппетит наиболее прожорливых детей.
Официантки проворно летали между столов с большими подносами в руках, но мне ещё ничего не несли, и я продолжал допытывать Мирзояна.
– А на этом, – я ткнул пальцем в деревянную рамку, – кататься можно?
В горле у Мирзояна клокотнуло, он закашлялся, и я понял, что это смех его «пошёл не в то горло». Так говорила мама, когда я захлёбывался от быстрой еды.
– В общем-то да, кататься можно, – проговорил Мирзоян, откашлявшись, – но на этих счётах не стоит, они слабые, рассыплются.
Подошла высокого роста официантка с подносом в руках. На её пышной причёске красовалась белая накрахмаленная корона из «ришелье». Меня кольнула мысль: не из нашей ли салфетки с комода соорудила она себе головной убор? Но, всмотревшись попристальнее, понял, что ошибся, и успокоился.
«Кусять мальсик хочет!» – умилительно коверкая язык, пропела женщина, ставя передо мною тарелки с едой.
Мне стало неловко, щёки мои загорелись –  я не любил сюсюканье.
На одной из принесённых тарелок был винегрет, а на другой – горка белоснежного картофельного пюре. На вершине её, в глубокой лунке, блестело прозрачно-жёлтое озерцо расплавленного сливочного масла, а у подножия лежала, наподобие каменных валунов, пара поджаристых биточков.
Мирзоян, нахмурив брови, сосредоточенно гонял колесики. Они громко щёлкали, ударяясь о деревянные рамки. Мама искоса поглядывала на жующих и пересмеивающихся офицеров. Я уписывал за обе щёки вкусный завтрак и стал задавать маме вопросы. Их у меня скопилось много, больше, чем кругляшков на счётах у Мирзояна.
– Мама, почему лётчики не кушают дома?
– Товарищ Сталин заботится о своих соколах, чтобы они голодными не уходили в полёт. – Мама всегда поминала Сталина, когда не хотела думать над моим вопросом или желала отмахнуться от меня. Я уже по опыту знал, что после упоминания о вожде взрослые всегда серьёзничали и многозначительно молчали. Так и случилось. Помолчал и я, дожёвывая очередной кусок. Однако неопределённость ответа меня не устраивала, и я не хотел сдаваться:
– Их мамы ведь готовят, кормят своих малышей.
Ответ был молниеносен и резок: «Их мамы спят долго».
Мирзоян ухмыльнулся и щёлкнул деревянным кругляшком.
– А если рано вставать? – не унимался я.
– Жены лётчиков деньги копят на ковры да на шубы, и командование боится, что плохо станут кормить своих мужичков, – сказала мама, хитро поглядывая на Мирзояна, и тот, улыбнувшись, с шумом перегнал по спице связку кругляков. Щёлк! Мама была мастером ясных и простых ответов.
Я вдруг вспомнил, как вчера мы с Давидиком валялись на  ковре в его комнате, и я разглядывал затейливый рисунок другого ковра, висевшего на стене.
– А что, голодным нельзя летать? – продолжил я начатую тему.
– Нельзя. Вдруг лётчик от голода потеряет сознание и разобьет самолёт, а он много денег стоит.
– Кто?
– Самолёт!
Щёлк!
– Мама, а зачем пробу снимают?
– А вдруг шпион какой или враг проберётся к котлам и яду всыплет. Тогда все самолёты попадают.
Щёлк!
Я хотел развить и эту тему, но на столе в этот момент появился стакан кофе и полплитки шоколада. С биточками я так и не справился. Вытянув пальцами из остатков пюре недоеденный кусок величиною с мой кулак, я переложил его с обеих сторон ломтиками хлеба и со словами «кутькина порция» передал всё это маме. Она, улыбаясь, взяла её у меня.
– Сам слопаешь!
Мы вышли из дверей пищеблока и остановились на высоком деревянном крыльце.
– Сейчас первая эскадрилья уйдет на полёты, – кивнула мама в сторону выстроившейся у крыльца шеренги офицеров. Сверху кругляши их чёрных фуражек были похожи на иллюминаторы в борту парохода.
На досках крыльца, не обращая на нас внимания подпрыгивал и попискивал воробей, круглый, как колобок. Он заглядывал в щели между досок, забавно подвертывая при этом крошечную головку с взъерошенными перышками на макушке.
– Сейчас откроется военторг, – сказала мама, взглянув на часы. – Сначала забежим туда.
– За подушечками? – спросил я.
– Нет, у меня папиросы кончились, а тебе сладкого достаточно на сегодня.
Мы пошли короткой дорогой через небольшой лесок, густо заросший деревьями. Их кроны так тесно сплелись над узкой тропинкой, что невозможно было разглядеть ни клочка неба. Казалось, что мы передвигаемся внутри длинной трубы.
Целью нашего перехода было удивительное сооружение. Военторг стоял на высоком обрывистом берегу Амура. Толстые брёвна и доски, из которых он был построен, стали седыми от пыли, набившейся в поры старого дерева. Узкие и высокие окна были обрамлены деревянными узорами. Из крыши военторга торчала башня, напоминающая гриб. Чешуйчатая шляпка его была заострена, как проросшая луковица, выбросившая наружу одно-единственное перо. Вокруг неё дружно, подобно опятам, теснились башенки поменьше.
О прошлом этого дома я знал всё со слов мамы: до революции люди были тёмные и неграмотные, они верили, что на небе есть Бог – добрый и справедливый волшебник. В доме над Амуром они собирались, чтобы просить Бога послать им счастье и удачу на охоте и рыбалке. Но после революции люди стали грамотными и поняли, что волшебники бывают только в сказках, а Бога нет.
Теперь в просторном помещении военторга всегда лежали на полках буханки хлеба и папиросы, тюки тканей и сапоги, пряники и конфеты «подушечки». Фруктовое повидло приятно растекалось по языку, когда надкусывалась вязкая и сладкая оболочка этой конфеты.
Иногда по единственной улице маленького военного городка проносился слух: «Будут давать!»  Тогда толпы женщин осаждали стены военторга и не отступали, круглосуточно неся своё дежурство и в дождь и в снег. Потом они, ошалевшие от счастья, тащили ковры, тюль или отрезы панбархата – ткани с гладким и густым ворсом, переливающимся на свету.
Лес кончился внезапно. Открывшиеся моим глазам широта и даль были непереносимы, и я ощутил себя маленьким и ничтожным муравьём. Но душа моя противилась этому. Я почувствовал, что остаться самим собою можно лишь вобрав в себя это необозримое пространство, слившись с ним. Я отпустил руку мамы и с протяжным диким воплем «А-а-а!..» промчался мимо стены военторга и остановился в двух шагах от обрыва.
У моих ног не тёк, а лежал полноводный Амур, заключённый в зелёные берега. Висевший над рекой лёгкий туман быстро таял в лучах восходящего солнца. Безоблачное синее небо казалось бесконечным.
Прилетел на миг лёгкий прохладный ветерок и потревожил воспоминанием о тёте Нине. Но свежие впечатления тут же заглушили мою память.
На водной глади, как на сцене матросского клуба, разворачивались новые декорации: маленькие катерки сновали по реке и строили свой «водный шлагбаум», расставляя поперёк Амура жёлтые поплавки. Это означало, что водная дорога перекрыта и после обеда все пристани посёлка до отказа заполнят всевозможные баржи, буксиры и моторные лодки, а застигнутые врасплох команды будут искать утешения в местной чайной и уже к вечеру клубящиеся вокруг неё толпы задиристых и горластых мужиков схлестнутся, как это часто бывало, в жестокой драке.
«Ха, смотри, вот нахалюга-то», – послышался сзади меня голос мамы. Но я и так всё видел сам: маленький чумазый буксирчик, отчаянно дымя трубой, проскочил линию поплавков посередине реки. Видно, сильно спешил.
«Сейчас ему капитан Приходько покажет!» – добавила мама с непонятным мне  злорадством в голосе. И точно. Серый и длинный, как игла, катер уже стремительно летел наперерез нарушителю. Хоботок маленькой пушчонки воинственно торчал на его корме. Нарушитель повиновался и, развернувшись, покорно зашлёпал к берегу.
«Вот тебе на! Вторая эскадрилья уже идёт!» – воскликнула мама, указывая рукой в сторону деревьев.
Из-за лесочка чёрной гусеницей выползала колонна второй эскадрильи. Я знал, что сегодня именно она была на попечении моей мамы.
– Бежим скорее! – крикнула мама и сорвалась с места.
Мы побежали туда, где в низине, зажатой между сопками, лежал оживающий аэродром. По его широкой площадке уже разъезжали автомобили с бочками вместо кузовов, а из ангаров медленно и торжественно выкатывались самолёты.

4

Шёл предполётный осмотр лётчиков. Я тихо сидел возле мамы и наблюдал за её работой. Мама подавливала рукой чёрную резиновую грушу, похожую на клизму, и глядела в прибор, напоминающий большой градусник. Блестящий, как новый гвоздь, столбик быстро вырос внутри стеклянной трубки. Закруглённая вершина его подрагивала около красной цифры, продавленной в деревянной планке.
– Чего он показывает? – шёпотом спросил я у мамы.
– Как сердце бьётся, – так же шёпотом ответила мама. Столбик вдруг резко укоротился, потом ещё раз и пропал в недрах аппарата, непостижимым образом связанного через сплетение резиновых трубок с сердцем человека.
– На пределе, – пробормотала мама, а затем бодро оттарабанила врачу-капитану Соколовскому – несколько непонятных для меня слов.
Врач внимательно посмотрел на раздетого до пояса лётчика с рубцами и глубокими вмятинами на груди и шее.
– Пили вчера, что ли, товарищ майор?.. – спросил Соколовский тихим голосом.
– Нет, доктор, – громко ответил лётчик, – уже полгода не притрагиваюсь. Нервы шалят... вы же знаете. Из-за этого на «амфибии» списали!
– Нервы, нервы, – недовольно пробурчал Соколовский, – а давление вот, как у старика.
Он вздохнул и, ткнув перышко ручки в чернильницу, что-то быстро записал в толстую тетрадь.
На пределе были нервы у майора Храпцова, невысокого и подвижного мужчины с золотистым чубом и голубыми глазами. Когда он улыбался, то походил на счастливого мальчугана. Это сходство дополняла причёска «под бокс», когда затылок и виски начисто срезались под машинку так, что золотая часть головы майора полностью укрывалась форменной фуражкой и казалась остриженной наголо.
Мама не любила Храпцова. Её всё в нём раздражало: и причёска «под гражданского», и даже то, что он курил «Беломор», как «простой сверхсрочник». Большинство офицеров курили длинные папиросы из синих пачек с чёрным всадником на коне. Мама курила «Север».
– Не уважаю я вашу медицину. Какое-то давление сбить не можете, – со злостью в голосе проговорил Храпцов, надевая китель. На груди лётчика засверкал квадрат, составленный из разноцветных орденских планок. Соколовский вместо ответа устало прикрыл ладонью глаза. Это был спокойный и уравновешенный человек. Тонкие черные брови его всегда виновато складывались над глазами и напоминали мне крышу нарисованного домика. Немного помолчав, он, забавно коверкая звук «р», ровно и глухо проговорил:
– На фронте Вас ранило – вылечили же.
– Подлатали! – ответил, возбуждаясь, майор. – А что касается фронта, то пока я «мессеров» сбивал, никто о моём давлении и не вспомнил. А теперь в полёт без комиссии не выпускаете. В тот раз четверо было, а теперь вот трое.
Майор вдруг улыбнулся и озорно подмигнул маме. Офицеры из его экипажа, тревожно прислушивающиеся к разговору, дружно, как по команде, рассмеялись. Врач удивлённо огляделся, но натолкнувшись на меня взглядом, грустно улыбнулся, поняв шутку майора.
– Эй, чубчик, – весело обратился ко мне Храпцов, пристраивая на голове фуражку, – чего тут отираешься, пойдём на свежий воздух!
– Меня мама не пускает, – ответил я, машинально пригладив рукой прямоугольный клочок волос, называемый чубчиком.
– Почему? – майор удивлённо уставил на маму свои голубые глаза.
– Пусть посидит, пока самолёты не улетят, – сказала мама и отвернулась от майора. Ей не нравилась его настойчивость. В ответ Храпцов резко протянул руку в мою сторону, и я, поняв этот жест, проворно слез со стула и подбежал к нему.
– Мы немного прогуляемся. «Восьмёрка» моя вон стоит, с краю, – кивнул Храпцов в сторону окна, в котором был виден силуэт самолета.
Мама промолчала. Я давно заметил, что она никогда не спорила с решительными и уверенными в себе мужчинами.

5

Красоту плавных обводов самолёта нарушал чёрный оружейный ствол. Он торчал из прозрачного колпака, прилепившегося мыльным пузырём позади крыльев. Я  впился глазами в этот предмет, и Храпцов спросил:
–  Подсадить?
Я согласно кивнул. Одним рывком он подбросил меня и усадил на своё плечо. Твёрдая полоска погона с бугорком звёздочки была неудобным сиденьем, но я решил потерпеть ради редкого зрелища. Сквозь мутноватый плексиглас хорошо просматривались рычаги, кольца, штыри и прочие детали металлического агрегата.
– Это пушка? – спросил я.
– Нет, пулемёт... крупнокалиберный!
– А как он стреляет?
– Чётко стреляет, – ответил майор смеясь, – как швейная машинка: та, та, та!
Я ещё раз внимательно всмотрелся в грозный аппарат и, кажется, уловил подсказанное Храпцовым сходство: всё нагромождение грубого железа здесь тоже сводилось к иголке – длинному и тонкому стволу. Как в швейной машинке.
– А зачем пулемёт сзади, а не спереди? – продолжал допытываться я, когда Храпцов опустил меня на землю.
– От истребителей отбиваться, чтоб в хвост не зашли!
– А ты где сидишь, здесь?
– Нет, впереди. Я ведь пилот и к тому же – командир!
В корпусе открылась овальная дверца, и по приставной лесенке на землю сошёл матрос с деревянным чемоданчиком в руке. Он быстрым шагом направился к стоящему невдалеке другому самолёту. Храпцов задумчиво поглядел вслед удаляющемуся матросу, а затем, воровато и опасливо оглядевшись, решительно скомандовал мне:
– Пошли!
Мы поднялись в самолёт. Храпцов шёл впереди меня, открывая такие же, как в корпусе, дверцы.
– Ого, сколько здесь комнат! – удивился я.
– Это не комнаты, – майор рубанул рукой воздух, – а отсеки! – А это – пилотский отсек! – возвестил Храпцов, когда мы оказались в застеклённом со всех сторон тупичке с двумя креслами. Передняя стенка его была усеяна большим количеством чёрных циферблатов.
– Зачем столько часов здесь? – поинтересовался я.
– Это не часы, а приборы, – пояснил майор, – по ним видно, как самолёт чувствует себя в полёте, какая высота, сколько бензина осталось.
– А если на пределе, – спросил я, вспомнив о приборе, с которым соединяли сердце Храпцова.
– Тогда срочно на посадку!
Майор рассмеялся и поглядел в сторону маленького домика, где располагался медпункт.
– Сейчас ты второй пилот, – с шутливой серьёзностью объявил он, усаживая меня в кресло.
– Ладно, – согласился я и ухватился руками за чёрную скобу, установленную поперек отсека. – А это коромысло зачем?
– Угадал точно! – похвалил меня Храпцов. – Так мы эту штуку и называем. Это руль высоты, – продолжал он. – Тянешь на себя – самолёт идёт вверх, от себя – вниз.
И майор слегка подёргал скобу.
Невидимые глазу связи мгновенно вошли в сцепление – пол в отсеке задрожал, и самолёт едва заметно закачался.
– Чувствительный... нервный аппарат, – сказал Храпцов и ласково погладил чёрную лакированную поверхность коромысла.
– Летать, наверное, здорово! – с восхищением проговорил я, оглядывая окружающие меня предметы.
– Здорово! – подтвердил майор. – Но на истребителях ещё интереснее.
– А почему?
– На истребителях воюешь с противником, а на этих машинах действуешь против цели на земле или на воде.
Я непонимающе пожал плечами.
– Не понял? – спросил майор. – Сейчас объясню. Вот, например, – воодушевляясь, заговорил он, – ты ведь любишь бороться с другими пацанами?
– Да, люблю… когда побарываю…
– И что, часто побарываешь? – заинтересовался майор, вдруг меняя тему разговора.
– Часто.
Храпцов оценивающе оглядел меня и сказал одобрительно:
– Вообще похоже… ты парень здоровый… кормленый!
Он ненадолго задумался, а затем с огорчительной ноткой в голосе продолжил: – А я вот – детдомовский, всегда маленький был, слабый. Все кому не лень обижали. Ну так вот, – снова оживился майор. – Ты побарываешь кого? – Он вопросительно глянул на меня и тут же ответил назидательно: – Противника! Тот сопротивляется, а ты его…
И, не находя слов, энергично ткнул вниз маленьким кулаком и опять о чём-то задумался.
– Ага! – понимающе произнёс я и ощутил в груди тот холодок ожесточённости, с которым припечатываешь к земле побежденного соперника. Мне нравились пояснения Храпцова.
– А цель? – с нетерпением спросил я.
– Цель – это неполноценный противник, неподвижный… в общем - мишень.
– Осиное гнездо! – почти закричал я, обрадовавшись удачному сравнению.
– Точно! – изумлённо воскликнул Храпцов. А затем, прищурившись, хитро спросил: – Небось тоже вчера был с той компанией в лесу около штаба?
– Был! – с гордостью ответил я.
Храпцов заливисто рассмеялся.
– Грамотно, очень грамотно вы обработали цель, прямо по науке: одновременный залп и быстрый отход.
Послышался шум автомобильного мотора. Храпцов поднялся из кресла и выглянул наружу.
– Ага, бензовозка приехала, – обрадовался он, – завтрак привезли нашей старушке.
Мы вышли из самолёта.
Поодаль стояли офицеры и, посмеиваясь, смотрели на нас.
– Ты мне помаши, когда улетать будешь, – попросил я Храпцова.
– Помашу обязательно, – улыбаясь ответил майор.
Но вдруг его лицо посерьёзнело, он выпрямился и, вытянув руки по швам, звонким голосом скомандовал:
– Слушай приказ! Цель – медпункт! Разбомбить!
– Есть, товарищ командир! – прокричал я в ответ и, раскинув по-самолётному руки, быстро помчался мимо хохочущих офицеров.
    При подходе к цели в голове моей завертелись мысли, как лучше выполнить приказ майора: то ли, ворвавшись внутрь медпункта, произвести шум, наподобие взрыва, то ли швырнуть пару камней в стену или, на худой конец, перевернуть лавку у входа.
    Тут я увидел маму.
Она стояла в дверном проёме, держа в руке дымящуюся папиросу. Позади неё маячил капитан Соколовский. Увидев меня, мама бросила папиросу и с сияющим лицом и распростёртыми руками пошла навстречу. Забыв о приказе Храпцова, я бросился к ней… Рассказ об увиденном я отложил на потом. Надо было решать новые проблемы:
– Мама, Храпцов сказал, что помашет мне из кабины, когда улетать будет. Давай, я на крышу залезу, чтоб он меня увидел.
Я показал рукой на длинную деревянную лестницу, приставленную к плоской крыше медпункта.
– Нет, что ты, – испугалась мама. – Здесь лучше посиди, на лавке.
– Вон на тот пригорочек отпусти его, – предложил Соколовский и кивнул в сторону небольшой травянистой возвышенности, у пологого склона которой стоял наш медпункт.
– Ну ладно, беги, – согласилась мама. – Только с обрыва не свались.
– Ему на голову что-то надеть надо, а то солнце напечёт, – забеспокоился Соколовский, – я сейчас.
И он исчез в дверях.
Через минуту капитан появился снова. В руках он держал белый парадный чехол от офицерской фуражки.
– Ну, совсем как матрос Петр Кошка, – улыбнулся Соколовский, поправляя на моей лысой макушке головной убор, похожий на бескозырку. Сравнение с героем знаменитого кинофильма мне очень понравилось.

6

   Я стоял на вершине пригорка, круто обрывавшегося к реке, и хорошо видел всё, что происходило вокруг.
Солнце уже  поднялось над сопками. Высоко надо мной  неподвижно висели редкие облака.
    Голубой свет падал с неба в жёлтые воды Амура, придавая им зеленоватый оттенок. И это не казалось мне чудом. Такая игра света однажды поразила моё воображение, но объяснение мамы было разочаровывающе простым: если нет под рукой зелёного карандаша, то можно обойтись синим и жёлтым. Она предложила проверить это, и я больше не удивлялся.
    Удобную точку для наблюдения выбрал для меня капитан Соколовский: вот из медпункта выскочил матрос-санитар и зачем-то свалил на землю лестницу, по которой так легко можно забраться на крышу. А там, немного подальше, на тесной площадке аэродрома бурно, как  в лесном озерце, кипела жизнь. Водяными жуками шныряли туда-сюда горбатые бензовозки; как стайка головастиков быстро перебегала от самолёта к самолёту небольшая группа людей; плавно, подобно хвостатому тритону, неторопливо двигался тягач, волоча за собой длинную железную скобу, которую цепляли за ногу переднего колеса самолёта и подтаскивали его к длинному бетонному пирсу. Пирс круто, с наклоном, уходил в реку. Всякий раз интересно было видеть, как самолёт с шумом скатывался в воду и, относимый течением, беспомощно лежал на её поверхности, будто лягушка с растопыренными лапками.
Это сходство дополняли прозрачные колпаки на боках корпуса и поплавки на концах крыльев.
   Потом, отбуксированный маленьким катерком подальше от берега, самолёт ещё некоторое время оставался неподвижным. Но вот гулко простреливал тишину первый мотор, за ним второй, и самолёт, расталкивая воду, начинал движение. Шум моторов переходил в пронзительный вой, скорость крылатой машины нарастала, и вода вздыбливалась по бокам от неё высокими пенистыми гребнями. Лягушка превращалась в дракона. Он вырывался из воды и круто взмывал в небо. Звук моторов постепенно слабел, возвращая моему слуху шум ветра, плеск волн и стрекотание кузнечиков.
   Самолёты летели в ту сторону, где по утрам вставало из-за сопок малиновое солнце. Со слов мамы я знал, что за сопками лежит Татарский пролив, за ним – острова Сахалин и Курилы. Там граница нашей страны. Вблизи от неё «шныряет» несметное количество американских кораблей с пушками – седьмой флот.
    Границу я представлял себе, как соединённый тросом бессчётный ряд железных поплавков – стальной перемет, опоясывающий море. Над ним летают наши самолёты и следят, чтобы американские корабли не перерезали трос и не приблизились к нашим берегам.
Я знал также, что мы живём на краю громадной страны. За спиной у нас неоглядные просторы лесов, полей и озёр. И когда мама рассказывала мне об этом, руки её разлетались широко и глаза делались круглыми от восторга.
Из географических уроков мамы я усвоил ещё, что выше, по течению Амура, стоит город Хабаровск, откуда пароходы везут нам продукты и вещи, за ним идёт бескрайняя Сибирь, далее Урал, потом Москва, где в Кремле живёт наш вождь товарищ Сталин.
   Отлитый в виде Кремлевской башни пустой флакончик из-под духов был моей любимой игрушкой. Поэтому я полагал, что Кремль – это высокое здание из прозрачного стекла. И мне казалось, что товарищ Сталин наблюдает из своего необычного жилища за всеми людьми, всех, и даже меня, видит и знает.
«Сталин этого не допустит!» – эту фразу часто повторяли в последнее время офицеры, обсуждая сложную обстановку на нашей морской границе. К их разговорам тревожно прислушивались женщины. (Ведь совсем рядом, в Корее, ведут войну американцы!) Война! Вот чего не должен был допустить Сталин!
  Все местные художники-баталисты (каждый второй пацан в гарнизоне рисовал сражения) поголовно увлекались одной темой: битва самолетов с кораблями. Один я по-прежнему рисовал войну с немцами.
    Я знал, что наши самолеты построены во времена прошедшей войны именно в Америке. Тогда американцы были нашими друзьями. Это смущало меня. «Каталина» – такое нежное, кукольное название дали они своей крылатой машине. И когда «каталины» улетали, я верил, что ничего плохого не случится.
    Ведь корабли, как и самолеты, рождены в Америке. Они не станут стрелять друг в друга. Ведь они – свои.
Время от времени я бросал взгляд на «каталину», стоящую у края аэродрома. На боку её было нарисовано два соединенных между собой бублика. Это была «восьмерка» Храпцова. Но вот тягач-тритончик подполз к ней и потащил к воде.
    «Восьмерка» бесшумно катилась мимо моего наблюдательного пункта. Солнце ярким светом заливало её пилотский отсек. Золотая голова Храпцова была стянута блестящей дужкой, черные кругляки закрывали уши летчика. Майор смотрел на приборы и подергивал коромысло, отчего закрылки на хвосте то вставали торчком, то резко опускались вниз.
      Вдруг с места, на котором недавно сидел я, привстал второй пилот. Он просунул в узкую форточку руку и стал размахивать ею.
   Я понял, что это мне машут, меня приветствуют. И я сорвал с головы бескозырку и, крича от восторга, замахал в ответ.
    Храпцов всегда выделял меня среди других детей: иногда угощал галетой или шоколадом, а однажды купил билет на детский киносеанс в матросском клубе. Он приходил в кино с дочкой – худенькой, золотушной девочкой с желтыми чешуйками на бровях.
    Майор Храпцов был знаменитым летчиком.
В прошлом году он пришел с корейской войны в наш полк. Тогда многие стали спрашивать: «Это тот самый Храпцов?»
– Да, тот самый!
Но знаменит был Храпцов не тем, что помогал корейцам отбиваться от американцев. Он прославился еще во время войны с японцами, когда большая группа самолетов нашего полка была атакована вражескими истребителями. И быть большим потерям, если б не эскадрилья наших истребителей под командованием Храпцова.
  Японцев отогнали, многих посбивали. В этом бою была сбита и одна «каталина» – единственная потеря нашего полка за всю войну.
   Историю эту недавно рассказала мне мама. Помолчав немного, она добавила в конце своего рассказа: «Отец твой был штурманом в том несчастном экипаже. Все утонули в море». Участие Храпцова в том роковом бою долго не давало мне покоя, и я всё хотел спросить у него: «Почему ты не уберёг «каталину», где мой папа был?» Но язык мой как-то не поворачивался.
   Так и не спросил.
Храпцов улетел, и я принялся ловить в траве кузнечиков, заталкивая их в пустой спичечный коробок.   Я занимался этим без всякой цели. Просто мне нравилось обладание красивыми насекомыми, но я всегда выпускал их на волю, продержав некоторое время в заточении.
    Вскоре за мной прибежал санитар, матрос по имени Гоша. Он позвал меня на обед.
Гоша был приписан к медпункту: мыл полы, колол дрова, носил обеды и всюду успевал – только гюйс* за спиной развевался. Он даже ночевал в приёмной медпункта, устраиваясь для сна на узкой кушетке.
– Старается... в казарму не хочет, – объясняла мне мама.
Когда Гоша привёл меня в медпункт, Соколовский и мама уже обедали. Кисловатый душок пищи насторожил меня. Его не отбивал даже витавший в приёмной чистый и резкий запах лекарств. Догадка моя подтвердилась, когда Гоша налил в алюминиевую тарелку щи рыжего цвета с ошмётками капусты и сморщенными дольками сушёной картошки.
– Из матросского принесли, что ли? – вопросительно посмотрел я на маму.
– Ну и что, – вздохнула она. – У вас в детсаду готовят ещё хуже этого.
– А я тридцать лет назад поглощал такой супчик без лишних вопросов, – коротким внушением откликнулся на мои слова Соколовский, подчищая ложкой остатки щей на дне тарелки.
– Я тоже, – поддакнул Гоша. Он сидел на кушетке, держа тарелку на коленях.
– Тебе шесть лет в каком году было? – исподлобья глянула на матроса мама.
– В тридцать седьмом!
– Сравнил! – усмехнулась она. – То сытый год был, карточки давно отменили.
– Не, – возразил Гоша, – мы в деревне всегда голодно жили.
Капитан согласно покивал головой, и мама смутилась. Все замолчали. В наступившей тишине стали слышны шорохи и щелчки, доносившиеся из спичечного коробка. Он лежал рядом с моей тарелкой.
– Кто у тебя там шуршит? – спросил у меня Соколовский.
– Кузнечики!
– Зачем они тебе?
Я не знал, что ответить, и неопределенно пожал плечами.
– Корюшка на них хорошо клюет, – рассеянно заметил капитан. И после некоторой паузы попросил:
– Отдай мне их... сегодня на рыбалку собираюсь после полётов.
Я представил себе жалкий вид насаженных на крючок пленных красавцев, и мне стало их жаль. Однако прямо отказывать Соколовскому я не решился и промолчал.
Соколовский любил рыбалку и охоту, а Гоша копал для него червей и заготавливал дробь. Какой-то сверхсрочник из батальона охраны приносил капитану порох, за что получал порцию спирта. Соколовский охотился на уток и куропаток, изредка стрелял бурундуков – пугливых и осторожных зверьков с длинными и пушистыми хвостами.
Охотников в гарнизоне было много. Иногда их добычей становились медведи или лоси, и тогда удачливые стрелки раздавали мясо начальникам и друзьям. Но Соколовский на крупную дичь не ходил.
– Большой зверь, как человек умирает, – объяснил он как-то маме. – Насмотрелся я... хватит.
Обед заканчивался. Гоша разливал по стаканам чай из котелка, и мама ругала его за то, что он забыл захватить в столовой сахар.
– Ну, ты отдашь кузнечиков или нет? – опять спросил меня Соколовский, но уже с некоторым раздражением.
– Отдай, сынок, отдай, – посоветовала мама. – А капитан нам рыбы вечером принесёт.
– Нет, – ответил я. – Пусть он нальёт мне глюкозы, раз сахара нету. И, подумав, добавил твёрдо: – Две штуки! (Я имел в виду две ампулы.)
Соколовский кашлянул в кулак и молча ушёл в процедурную.
– Крут! – сказала мама, насмешливо глядя на меня. – Весь в отца!
Я ничего не ответил ей, а только прислушивался  к звукам, доносившиеся из процедурной. Там под руками капитана лопались ампулы с глюкозой – густоватой и приятной на вкус жидкостью, сладкой, но без сахарной приторности. Вскоре Соколовский вынес два наполненных до краев конусообразных стаканчика. Один я выпил залпом, другой вылил в чай.
– Пропил ты своих кузнечиков, – сказал капитан. В голосе его было смешливое добродушие. Он забрал у меня коробок и передал его Гоше.
– Обезножить надо наживку-то, товарищ капитан, – оживился Гоша.
– Давай, браток, давай… – вяло махнул рукой Соколовский.
Гоша стал вытаскивать из коробки кузнечиков и выдёргивать у них задние ножки. Потом побросал лишённых прыгучести насекомых в банку для червей. Оторванные ножки валялись на клеёнке, напоминая мне буковки, с которых начинаются слова: «гарнизон», «глюкоза», «Гоша» и ещё одно нехорошее слово.
Мама, подперев голову руками, задумчиво смотрела в пустые тарелки. Потом веки её сомкнулись, и она задремала. Соколовский, развалившись на стуле, рассеянно глядел в окно. Небольшое брюшко капитана круглилось и слегка выпирало из-под расстёгнутого кителя.
Гоша открыл дверь и выставил в коридор пустые судки. Тотчас в приёмную влетела большая серая муха и стала с шумом биться о стекло, совсем рядом с открытой форточкой.
– Не, не вырвется, – заметил Гоша и подтолкнул меня в спину с напутствием: – А ну, подмогни ей, салажонок!
– Не подмогни, а убей, – недовольно пробурчал Соколовский.
Я подтащил к окну стул, взобрался на него, но прихлопнуть муху никак не удавалось. Каждый раз она ловким манёвром ускользала из-под моей ладони.
– Площадь поражения надо увеличить. Так ведь, товарищ капитан? – громко спросил Гоша.
– Так, так, военспец, – усмехнулся Соколовский.
Я вопросительно посмотрел на взрослых.
– Возьми журнал на подоконнике и кончай её! – пояснил Гоша, указывая мне на толстую клеёнчатую тетрадь. Я было схватил её, но Соколовский меня остановил.
– Стекло разобьешь, что-нибудь полегче возьми…
Я вспомнил про книжку, взятую из дома, и метнулся к зелёной сумке с красным крестом. Книжка была тонкая, в бумажном переплёте.
– Годится! – одобрил Соколовский.
Через мгновение муха была припечатана к стеклу, и мама проснулась от звука победного удара.
– О, – воскликнула она, – за посудой приехали!
И действительно, в окне показался силуэт «полуторки» – маленького грузовичка с деревянным кузовом. Гоша связал в узел концы клеёнки и вынес из приёмной пустую посуду с объедками.
Капитан заинтересовался моей книжкой. Стал её листать, рассматривая картинки, и я попросил его почитать мне.
– Я чтец неважный, и дикция у меня плохая, – ответил он с улыбкой, – а вот у мамы твоей  лучше получится. – И он протянул ей книжку.
– Сколько же можно читать одно и то же? – вздохнула мама. Потом, соглашаясь, спросила:  – Ну, ладно, с какого места читать?
– А как его в плен взяли, – живо откликнулся я.
Мама, позёвывая, начала чтение: «Ну, – думает Жилин, – знаю вас, чертей, если живого возьмут, посадят в яму, будут плетью пороть. Не дамся же живой…»
Соколовский слушал с интересом, и к маме пришло вдохновение. Она читала увлеченно, с настроением.
Это повествование о давней войне и жестокостях плена, с его плетьми и колодками, всегда потрясало меня, отталкивало, но и притягивало одновременно. Ведь в том неприютном мире оставалось место для девочки с глазами, «как звёздочки», и руками, «как прутики». И сердце моё всегда радостно билось в том месте рассказа, где Дина, спасая Жилина, опускала шест в яму.
История кавказских пленников раскручивалась в моём воображении, как кинокартина. Вот скачет на коне Жилин. Чёрная фуражка всадника сдвинута на затылок. Колышется на ветру чуб, рыжий, как у майора Храпцова. За Жилиным едва поспевает Костылин. Его круглый, как у капитана Соколовского, животик, мелко подрагивает от быстрой езды. Вот Жилин дарит глиняные игрушки  девочке, так мне знакомой.
«Да это же мама моя! – догадываюсь я. – Точь-в-точь, как на старой фотографии!»
– Мама, – поделился я своим открытием, – а ведь правда, ты была похожа на Дину?.. Ну, когда девочкой была?
– Да, – улыбнулась она, – такая же была худенькая.
– А Храпцов, – продолжал я, – похож на Жилина?
Услышав мой вопрос, Соколовский усмехнулся, и мама озадаченно посмотрела на меня. Но потом спокойно и веско ответила:
– Нет! Жилин терпеть умел, приспосабливаться, а Храпцов твой весь какой-то… поперечный!
– Да, – с задумчивостью в голосе подтвердил Соколовский. – Давно бы уж майор мог стать полковником.
– Э, да ты уже зеваешь, сынок, – сказала мама, откладывая в сторону книжку. – Давай-ка, поспи немного.
Я лег на жёсткую, обтянутую клеёнкой кушетку. Пришёл Гоша и укрыл меня своим одеялом. Грубая шерсть колола руки и шею, но тепло уже приятно разлилось по телу, и руки и ноги мои уснули. Только одна навязчивая мысль застряла в моей голове и не давала окончательно заснуть. Я вспомнил о пленных японцах, строивших элеватор в рыбацком посёлке, и подумал, что где-то, наверное, есть яма, куда их сажают после побегов.
Однажды я наблюдал за пленными через дыру в заборе.
– Гляди, гляди, – говорила тётя Нина, – где ты ещё живых япошек увидишь!
Вблизи меня двигались и гортанно перекликались низкорослые мужчины в разномастной одежде и в одинаковых выгоревших на солнце форменных фуражках, похожих на наши солдатские пилотки, но в отличие от них снабженных козырьками.
Я тогда отметил про себя, что спокойные широкоскулые лица пленных, их гордо посаженые головы и коренастые фигуры напоминают внешность нанайцев – таинственных людей в диковинных одеждах. Нанайцы приплывали в посёлок на длинных лодках откуда-то с верхнего течения Амура и продавали около военторга ягоду и вяленую рыбу.
– Мама, а куда сажают японцев, когда они сбегают? – спросил я.
Но мама ушла в процедурную и не слышала меня.
– Они не сбегают, это бесполезно, – ответил за неё Соколовский. – Япония-то за морем.
– А если в нанайскую форму переодеться и купить билет на пароход? – Ох и хитёр, сообразил же, – рассмеялся капитан. – Но всё равно – наши пароходы в Японию не ходят.
– А-а-а...
Мне приснилось, что я сижу, прислонясь спиной к борту деревянного кузова «полуторки». Напротив меня, скрестив ноги по-турецки, сидит Гоша, заботливо пристроив в ногах банку с червями. Круглое, бочкообразное туловище матроса обтянуто тельняшкой, а на голове его красуется фуражка, снятая, по-видимому, с головы пленного японца.
Грустно и укоризненно смотрят на меня из стеклянной тюрьмы «обезноженные» кузнечики.
«Полуторка» бойко катит по дороге между сопок, покрытых не лесом, а тёмно-коричневыми валунами.
Стоит жаркий день. Жёлтый шар солнца подвешен к пыльному небосводу.
На коленях у меня лежит автомат с кривым рожком (такие появились недавно у матросов, охраняющих аэродром).
Я с удивлением и беспокойством обнаруживаю, что ноги мои обуты в громадные ботинки, а мои руки со вздутыми жилами – грубы и волосаты. Гоша спрашивает меня о чём-то, обращаясь по-уставному «товарищ капитан».
«Я вырос, я взрослый», – понимаю я и успокаиваюсь.
По склону сопки, наперерез нам, спускаются несколько всадников.
– Татары! – в ужасе кричит Гоша и яростно колотит кулаками по крыше кабины. Невидимый шофёр жмет на газ, но всадники, подгоняя лошадей короткими отрывистыми криками, уже приближаются к нам. Я стреляю в преследователей, положив ствол автомата на борт кузова. Но пули не летят во врагов. С шелестящим звоном, как медяки, падают они на каменистую дорогу.
Над нами кружит самолёт.
– Это «восьмёрка» Храпцова! – обрадованно кричит Гоша. – Сейчас майор им покажет!
Тёмные продолговатые предметы с птичьими хвостами отделились от самолёта, и сполохи разрывов покрыли дорогу. Коричневая стена клубящейся пыли отделила нас от всадников. Только один из них, уцелевший, вдруг вынырнул из плотной пелены и поравнялся с нашим грузовичком. Молнией блеснул сабельный клинок. Гоша прикрыл голову банкой, и перемешанные с землёй стеклянные осколки полетели на дно кузова.
Сердце моё сжалось от страха… я с облегчением выпал из сна.


7

Торопливые шаги затихали в конце коридора, и я понял, что удар сабли совпал с хлопком только что закрывшейся двери.
В приёмной за столом разговаривали двое. Я любил подслушивать разговоры взрослых и ни одним движением не показал им, что проснулся.
– Куда же ты услал их? – спросил незнакомый мужской голос.
– ЧП во второй эскадрилье, – узнал я голос Соколовского.
– Чей экипаж? – спросил с тревогой незнакомец.
– Да вот, позвонили, что стрелок у майора Храпцова с кресла упал и голову расшиб.
– А чего ты сам не пошёл к самолёту?
– Думаю, фельдшерица и без меня справится. Полагаю, что ничего серьёзного, – успокоил собеседника капитан.
– Странный случай… стрелок… с кресла, – пробормотал незнакомец.
– Это ладно, – отмахнулся Соколовский. – Лучше расскажи-ка мне, как это ты на прошлой неделе умудрился в тумане посадить самолёт. Вот странный случай, – так странный.
Я навострил уши: в гарнизоне ходило много толков по поводу этой истории.
– Да как?! Гоним мы, значит, «каталину» с ремонта, метеосводка благоприятная, поэтому и горючего нам влили в обрез.
– Подлетаем. И вот положение: в небе чистота и простор, солнышко ласковое такое, а внизу – Амур, и всю округу туман плотный застилает. Горючего осталось на пятнадцать минут, и всем понятно, что и жить нам осталось столько же… если, конечно, не выкрутимся… Фу-у-у! У тебя есть попить чего-нибудь?
– Вот, чай холодный.
– Ну, на земле, конечно, все в замешательстве, – продолжал лётчик, – советы дают, один бестолковей другого. Разозлился я и отключил связь. И вот, сам не знаю зачем, вираж закладываю. Делаю круг, второй, в общем, зря жгу горючее, вместо того чтобы поискать просвет над Амуром. И знаешь, такое отчаяние душу придавило! Гоняю самолёт по кругу, а сам… – лётчик замялся на мгновение, – молитву творю вслух Господу Богу о спасении. Понимаешь? Вслух! Не стесняясь даже экипажа.
– Да, обстановочка у вас была!.. А ты, выходит, молитвы знаешь?
– Знаю, – ответил лётчик. – Я мальцом в деревне жил. Это потом, когда коллективизация началась, батя мой рванул по вербовке в город. Так вот, у нас в деревне, как тогда заведено было, церковка имелась. Когда мне лет семь было, комсомольцы сбили с неё крест, да на том и успокоились. И батюшка-поп не сбежал, остался, и народ потихоньку к нему похаживал... А отец мой, надо сказать, очень набожный был… Хоронился, конечно, от посторонних.
Лётчик встал, закрыл форточку и вновь, но уже с воодушевлением, заговорил:
– А церковь в той деревне удивительно красивая была. На бугре стояла и отовсюду симпатично смотрелась. И знаешь, тоже была деревянная, как наша!
– А где это «наша»? – с недоумением спросил Соколовский.
– Ну, там, где военторг сейчас.
– Ах, да, да…
– И у меня даже привычка выработалась, – уже с горячностью продолжал лётчик, – как иду на посадку, так нет-нет да и скашиваю глаз на нашу красавицу, на купола её любуюсь!.. И так делаю круг за кругом, молюсь, то вслух, то про себя, а сам рыскаю глазами по горизонту, пытаюсь в этом молоке хоть какую-нибудь зацепку найти.
Лётчик снова сел за стол и отхлебнул глоток чаю. Соколовский слушал его, не шевелясь.
– И вот, хочешь верь, хочешь нет – из тумана, из этой ваты сплошной, купола проступили. И решился я, не задумываясь. Сообщаю на землю: «Иду на посадку!» А они меня спрашивают: «Что, неужели реку видите?» – «Да, – отвечаю, – вижу». Второй пилот мой управление бросил и за голову схватился. Но мне заниматься им уже некогда. Я спешу, пока не скрылся в тумане последний мой ориентир.
Лётчик остановился, переводя дыхание.
– Ну, ну…
– Вот тебе и «ну»! Спокойно так вывожу машину на исходную… глаз от куполов не отрываю! А они, как грибочки в траве, то появятся, то исчезнут. Вдруг, как будто кто-то сверху приказал: «Пора!» И я осторожненько так коромысло от себя толкаю, закрылки выпустил и вошёл в глиссаду*. Всё! Ухнули в молоко! – Голос рассказчика стал хриплым от возбуждения. – И как только плоскости окунулись в него, так самолет трепать начало, подкидывать. – Лётчик сделал энергичное движение, и пол в приёмной задрожал. – И что ты думаешь? Тут и второй мой пилот: тоже вдруг стал молиться, пришёл и его черёд!
– Что, и этот, твой молодой, тоже умеет? – удивился Соколовский.
– Да нет, – лётчик понизил голос. – Понимаешь, даже неудобно сейчас вспоминать об этом… В общем, со страху он Сталина, вот кого начал просить о спасении своём. Соколовский нервно хихикнул.
– А мальчонка-то спит? – Озабоченно спросил лётчик.
– Спит, спит! Что дальше-то было?
– Что дальше? Сели! – с гордостью сказал лётчик. – Грубо, конечно, посадил я самолёт, сильно днищем шлёпнул о воду. Но оно выдержало – крепкая машина!
– Кстати, нашим, русским конструктором сработана, – заметил Соколовский.
– Да, я знаю – Сикорский его фамилия. Ну вот, – глубоко вздохнул лётчик, – когда успокоилось всё, обдумал я хорошенько, не спеша, нашу ситуацию и понял: что-то навроде чуда произошло. Вот и не верь теперь в Бога!
– М-да…– задумчиво протянул Соколовский, – случай редкий. Но я думаю, что Бог твой – опыт и интуиция, да ещё то, что ты к этой церквушке пригляделся.
– Хоть и фамилия твоя соколиная, но ты лекарь, а не лётчик, и не сможешь понять, что для посадки, даже при идеальном глазомере, одного ориентира, да к тому же бокового, недостаточно.
– Значит, всё-таки чудо!
– Да!
– Ну, хорошо, только ты не подумай, что я вздор несу, но представь себе – вот микроскоп...
– О чём ты? – с раздражением перебил Соколовского лётчик.
– Нет, ты постой, дай мысль закончить, – негромко, но настойчиво произнёс капитан.
– Ну, хорошо…
– Так вот. Я первый раз в микроскоп заглянул, когда на медика начал учиться. И что же? Через прибор этот наблюдаем колонию бактерий. Оказывается, там – свой мир: всё роится, кишит, каждый микроб спешит куда-то. В общем, смотришь на них сверху и чувствуешь себя богом всесильным: вот подпустишь им, например, хлорки – все вымрут, поддашь им питательного раствору – полный расцвет. Но попробуй-ка облагодетельствовать отдельную козявку! – закончил Соколовский на высокой ноте.
– Эх, Соколовский, – с досадой проговорил лётчик, – с тобою, как с другом, а ты всё интеллигентские насмешки строишь! Ну да ладно, – вдруг перешёл он на примирительный тон, – историю эту… в общем, как всё было, одному тебе только, как другу, рассказал.
– Для замполита, разумеется, эта история не годится, – улыбаясь заметил Соколовский.
– И для особиста тоже, – мрачно добавил лётчик.
Мужчины невесело рассмеялись.
В этот момент отворилась дверь, и два человека втащили в приёмную носилки с пострадавшим. Впереди шёл Гоша со зверским выражением на вспотевшем белобровом лице. Раненого положили боком на соседнюю кушетку. На голове его была укреплена закрывающая лоб марлевая нахлобучка, вся в темных пятнах.  Под ней моргали налитые кровью карие глаза молодого стрелка. Соколовский подошёл к кушетке и взял стрелка за руку.
– Сознание терял? – тихо спросил он.
– Да нет, вроде, – неуверенно ответил стрелок.
– Что у вас там стряслось? – грубовато, командирским тоном спросил лётчик из-за спины Соколовского.
– Майор Храпцов самолёт в пике бросил, а я не успел привязаться, – слабым голосом ответил стрелок.
– Да на кого же он пикировал? – удивился лётчик.
– На эсминец американский.
– Вы что же, атаковали его?
– Да нет, попугали только.
Лётчик выругался и стремительно вышел из приёмной, заслонив на миг, почти полностью, дверной проём. Такая широкая у него была спина.
– Снимите повязку, – приказал маме Соколовский, и она быстро разбинтовала раненому голову. Лоб его был покрыт коркой спекшейся, засохшей крови.
Мама принесла из процедурной ванночку с какой-то жидкостью. Другую ванночку вынес Гоша. В ней, как пельмени, лежали горкой маленькие марлевые тампоны. Мама ловко поддевала их пинцетом, окунала в жидкость и тёрла лоб пострадавшего. Жидкость вскипала белыми пузырями, и вскоре на выпуклом лбу стрелка обнажилась глубокая, с рваными краями, борозда.
– На «гражданку» вернёшься с мужественным шрамом, красивый, – подбодрил раненого Соколовский.
– Угу, – уныло согласился тот.
– Перевязать и – в госпиталь! – коротко бросил маме Соколовский.
Стрелка увели, и мы с капитаном остались в приёмной одни.
– Вставай, хитрец, и иди умываться! – с напускной строгостью обратился он ко мне. – Знаю ведь, не спишь давно, всё подслушиваешь да подсматриваешь. Разведчик!
Я вышел в коридор и, миновав умывальник, выглянул из дверей медпункта. Над рекой медленно снижался самолёт. Другой делал круг над аэродромом. «Восьмёрка» Храпцова стояла на прежнем месте.
«Надо будет спросить у майора, что такое глистада», – подумал я, смачивая под умывальником глаза.
Вскоре возвратились мама и Гоша.
– В госпитале на все лады судачат о происшествии, – сообщила Соколовскому мама.
– Ничего, мы всё узнаем из первоисточника, – ответил Соколовский. – Храпцов скоро должен появиться, я ему бром назначил.
– Ох, опять устроят здесь кают-компанию, – вздохнула мама. Так она иногда шутливо, а иногда ворча, называла посиделки лётчиков после полётов. Они приходили в медпункт под разными предлогами: кто просил порошок от головной боли, кто требовал замазать царапину зелёнкой. Просто так, без повода, наведывались только приятели Соколовского – любители рыбалки и охоты. Иногда они пили спирт – воду с сильным и приятным запахом. Но вскоре из разгоряченных глоток пьющих исходил такой тяжёлый, отвратительный дух, что он гасил мой интерес к разговорам взрослых. Сначала я отодвигался от них подальше, а потом и вовсе уходил.
– А вот и первый пациент, – негромко произнёс Соколовский. Все дружно повернули головы к окну.
– Стрелок был первый, – поправила мама.
– Нет, стрелок был раненый, а это пациент, – с улыбкой ответил он.
К медпункту шёл офицер. И мне показалось странным, что руки его были глубоко засунуты в карманы брюк.
– А! Гро… – весело начал Гоша, но не договорил и сник под строгим взглядом капитана.
Я узнал офицера. Это был лётчик Боев, примечательный тем, что обладал редким голосом – грубым и звучным. Однажды из шалости я решил покричать в порожнюю бочку из-под капусты. На каждый мой вскрик бочковое нутро неизменно отзывалось голосом Боева. Это был громоздкого вида человек с тугим животом, мощной грудью и плечами. Приклеившееся к нему в гарнизоне прозвище «Громобой» прекрасно, по словам мамы, подходило к замечательной внешности, голосу и фамилии этого человека.
Он вошёл в приёмную и шумно протопал к столу.
– Вот, капитан, полюбуйся, – сказал Боев и протянул Соколовскому руки. На тылах кистей лётчика отчётливо виднелись вздувшиеся, наполненные прозрачной жидкостью пузырьки.
– Опять у вас экзема на нервной почве, товарищ подполковник, – озабоченным голосом сказала мама и ушла в процедурную.
– Опять, опять! – гулко отозвался Громобой. – С такими кадрами, как Храпцов, не только экзема – кондрашка в одночасье хватить может! Небось слыхали уже? А?
– Да, я стрелка его только что в госпиталь отправил, – ответил Соколовский и с удивлением спросил:
– Но вы-то при чём в этой истории?
– Я в паре летел с этим «чепешником». А когда он затеял это безобразие, кружил неподалёку. В сторонке, конечно… в сторонке, – поспешно добавил он, вскинув руки и широкими ладонями отталкивая от себя что-то невидимое глазу.
– А что за корабль-то был? Эсминец? – поинтересовался Соколовский.
– Чёрта с два! – хрипло выдохнул Громобой. – Крейсер охранения! С зенитными ракетами на палубе… Так и вращались они на турелях*, так и вращались! – И Громобой повертел в воздухе толстым пальцем.
– Ого! Посбивали бы вас к чёртовой матери!
– Да и поделом! – махнул рукой лётчик.
– Вы что там приготовили для подполковника? – громко спросил у мамы Соколовский.
– Свинцовую примочку, – отозвалась она из процедурной.
– Отставить! – сказал капитан и пояснил, разглядывая руки лётчика: – Пузырьки ещё не вскрылись... Достаньте-ка лучше мазь цинковую, а обработку я сам проведу.
– Пожалуйста! – сказала мама, выходя из процедурной с обиженным лицом. Громобой наконец заметил меня и спросил с шутливой строгостью:
– Чей это такой, черноглазый?
– Мамин! – заученно ответил я.
– А почему глаза не моешь с мылом?
– Родился с такими!
– Ну, ну, – сказал Громобой и пошёл в процедурную.
Капитан задёрнул вход в неё марлевой занавеской.
Появились друзья Соколовского, затем пришли ещё два молодых офицера; компания понемногу собиралась в своей каюте. Все с интересом прислушивались к разговору в процедурной.
– Тут себе американцы мирно плавают, – рассудительно басил Боев, – а тут мы себе спокойно летаем и тихо-скромно за ними приглядываем – и всем хорошо… Но вдруг появляется какой-то сукин сын… Эх! А я ещё на «каталинах» учил летать его!
– Вы слышали, – раздался голос Соколовского, – он неделю назад с гражданскими подрался в чайной?
– Слышал! И какой только бес заманил его в кильдим этот!
– Надо же, – удивлялся врач, – тридцать семь лет человеку, а он всё ещё не напрыгался!
– Допрыгается в конце концов, – уверенно ответил ему лётчик.
Я подошёл к окну и стал смотреть на обезлюдевший аэродром. Между неподвижных самолётов бежал человек. От его ноги резко отскакивал блестящий предмет (наверное, консервная банка). Человек играл в футбол. Это был Храпцов.
Я незаметно выскользнул из медпункта и сел на лавочку у входа. Храпцов подходил не спеша. Фуражка его съехала набок, глаза задумчивы, в зубах травинка. Он сел рядом, раскурил папиросу и меня, кажется, не замечал.
– Сидишь? – спросил майор после некоторого молчания.
– Сижу.
– Мать поджидаешь?
– Не-а! Тебя!
– Зачем?
– Спросить надо.
– Ну, давай.
– Глистада – это что такое?
– Это вопрос не ко мне, – ответил Храпцов, – а к маме твоей или к доктору. – И вдруг спохватился и спросил с подозрением: – Это кто же глистов подхватил? Не ты ли?
– Нет! Глистада – это когда самолёт в тумане садится. Понял? – настаивал я, пытаясь дать мыслям Храпцова нужное направление.
Майор ненадолго задумался, а затем спросил улыбаясь:
– Не глистада, а глиссада, наверное?
– Наверно…
– Ну вот, ухватил где-то словечко, а в глистах-то и запутался.
Он вытащил из планшетки блокнот, вырвал из него страничку и ловко смастерил бумажного голубя.
– На, пускай!
Голубь резко взмыл вверх, затем начал снижаться и ткнулся в жухлую траву невдалеке от нас.
– Видишь, самолётик не падает отвесно, а плавно приземляется, по глиссаде, – пояснил Храпцов, поглаживая воздух распрямленной ладонью, похожей на засушенный лопушок.
– А где же глиссада?
– В том-то и фокус весь, что глазом её не увидишь, – ответил майор, поглядев на часы. – Невидимая такая линия… траектория…
– А трактория, что это? – удрученно спросил я, окончательно запутываясь в ответах лётчика.
– Траектория... – начал воодушевлённо майор, но умолк, не находя нужных слов. Потом, хохотнув, весело продолжил: – Ты вот, когда водичку из себя выпускаешь, не замечаешь ли, что она льётся по этакой дуге?
Храпцов повёл рукой, рисуя в воздухе коромысло.
– Ага!
– Ну, вот тебе и траектория, вот тебе и глиссада! – Майор, довольный, хлопнул меня по плечу.
– А если залезть на крышу… да пописать оттуда, – начал вслух размышлять я, – глиссада-то будет подлиннее…
– Точно! – расхохотался Храпцов и встал со скамейки.
Он вошёл в медпункт и твёрдо зашагал по коридору. Я семенил рядом с ним.
Мы вошли в приёмную, и все, как по команде, обернулись к нам. Храпцов молча сел на свободный край кушетки, как раз напротив входа в процедурную, где сидел пациент. Размытый марлевой занавеской силуэт подполковника Боева двоился, будто в кино, когда механик терял резкость. И мне вдруг захотелось крикнуть: «Сапожника – на мыло!» (как обычно в таких случаях орали на матросском сеансе). Но мама была рядом, а глаза Боева пугающе и зло мерцали в глубине процедурной, даже марлевая вуаль не гасила их тусклый блеск.
– Рапорт подал? – глухо донеслось из-за занавески.
– Написал, – ответил Храпцов и сразу помрачнел.
Мама протянула майору стаканчик с бромом. Храпцов понюхал жидкость, поморщился и сказал со вздохом:
– Всё бром да бром, доктор, лучше бы спиртику плеснули, что ли?
– Дайте ему, – кивнул маме Соколовский.
С повеселевшим лицом майор взял стакан со спиртом и кружку с водой, но пить сразу не стал.
– Ты чего там сидишь? – спросил он у Боева.
– Экзема у меня открылась… – с внезапным с раздражением ответил тот, – по твоей милости, между прочим.
– Ну, ладно, – примирительно сказал Храпцов, – не злись, успокойся. – И добавил с улыбкой: – А то я слыхал, экзема штука коварная, того и гляди на рожу перекинется. За твоё здоровье! – Храпцов подмигнул маме и одним глотком выпил спирт и тут же запил водой.
– Эх, Храпец, – укоризненно прогудел Громобой, – ты, как пацан шкодливый: только залечишь поротую задницу и опять за старое принимаешься!
– Оставь в покое мою задницу, – отмахнулся Храпцов, – без тебя тошно.
– Как оставь? – возмутился Боев. – Ты приказ нарушил, стрелка побил, экипаж подвёл.
Он перечислял грехи майора, загибая толстые,  обмазанные чем-то белым пальцы.
– За происшествие я понесу наказание один! – отбивался Храпцов. – А стрелок? До сих пор не пойму, чего его там заколодило?... Дал я команду привязаться.
– Но ты понимаешь или нет, что нас сбить могли?! – наседал Боев. – Отправили бы нас рыбам на корм!
– Вот потому я всегда и везде говорю, – медленно произнёс майор, потирая раскрасневшиеся уши, – чтобы военный лётчик этого не боялся, не превратился бы в тыловую крысу, хоть и летающую, но крысу, его надо время от времени в бой бросать.
– Это ты на свои геройства в Корее намекаешь, что ли? Так ты и там не удержался. Тебя и оттуда выкинули за твои же выкрутасы. С войны турнули! Вот смех! – И Боев заколыхался на скрипучей табуретке.
– Про выкрутасы мои ты всё знаешь, Боев, а сколько я «сейбров» да «тандеров» завалил – нет. – Храпцов нервно закусил губу и добавил затем негромко: – Вот такие, как ты, заставляли нас в бою по-корейски разговаривать.
– Товарищ майор! – нахально и весело вмешался в перепалку молодой лётчик. – Хоть бы рассказали, как воевалось в Корее!
– Не велено, вот и не рассказываю! – отрезал Храпцов. – Вам на тактических всё, что положено, преподают.
– Но ведь интересно же!
– Да зачем тебе про чужую войну расспрашивать? Ты про нашу-то, Отечественную, много знаешь?
– А как же, – бодро ответил лётчик, – я пацаном ни одной сводки не пропускал, газеты до дыр зачитывал. – Но, заметив ироничный взгляд Храпцова, он смешался и неуверенно закончил - и  в училище тоже кое-что проходили… и вообще, по рассказам…
– Хорошо, вот скажи тогда, кто был на войне лучший советский ас?
– Кожедуб, конечно? Шестьдесят два самолёта!
– А лучший немецкий ас?
– Я не знаю, про это не писали… да и не задумывался я…
Лётчик настороженно смотрел на майора. Обеспокоился чем-то и капитан Соколовский. Он, не мигая, уставился на Храпцова. Совсем как встревоженный бурундучок.
– Ну, хорошо, – приободрился майор, беря в споре верх, – а сколько самолётов было на счету лучшего немецкого аса? Как по-твоему?
– Да… думаю… двадцать… тридцать, – запинаясь и пожимая плечами ответил лётчик.
– Умножь на десять последнюю цифру и получишь ответ.
– Ого!
– Вот с такими «ого» мы и имели дело, – отчеканил Храпцов, – а не с теми дурачками, каких нам в кино показывают.
– И всё-таки, товарищ майор, – сказал Соколовский и постучал ладонью по столу, привлекая к себе внимание, – все хотели бы знать, что произошло сегодня над морем?
– Что? Всё рассказать, что ли?
– Да, желательно.
– Подробно? – хитро посмотрел на врача Храпцов.
– Ну, конечно!
– Тогда ещё плесните!
Все засмеялись, и Соколовский сделал маме знак. Вторая порция спирта отправилась вслед за первой.
– А начну я вот с чего, – проговорил майор, привалившись спиной к стене и не выпуская из рук пустой стакан. – Недавно у жены книжку взял почитать. То ли Лермонтова, то ли Грибоедова. Не помню. Там, значит, один офицер (звали его Сильвио) приходит в дом к одному графу. Как вы понимаете, в царское время всё это происходило. А приходит Сильвио к тому графу за долгом своим… Должен, значит, ему граф. Оказывается, когда-то давно между ними была дуэль. Граф стрелял первый: стрельнул кое-как, надо сказать, и промазал.
Настала очередь Сильвио, и все понимают: графу – крышка! Сильвио-то стрелок классный! Прицелился он и видит, что граф под пистолетом стоит равнодушно и ягодки кушает. Достаёт из фуражки и кушает! Не подумайте, ребята, не духарится, нет! Просто молодой и глупый, а потому и жизнь не дорога. Фрайер, одним словом. Но Сильвио фрайеров очень не любил, а наплевательство графа сильно задело его. И решил он дать ему отсрочку. И стал с тех пор Сильвио ждать своего часа. И вот пришёл за долгом. А граф…
Тут Храпцов, заметив, что офицеры заёрзали и стали насмешливо переглядываться между собой, сказал:
– Спокойно, орлы! Сейчас всё поймёте... И граф, – продолжал Храпцов, – думать давно забыл про должок, женился даже и в молодой жене души не чаял. И как увидел Сильвио, так и заколотился весь от страха. А Сильвио! Вот мужик! Хоть и пришёл за своим выстрелом, а не хочет простого убийства. Говорит графу: «Кидаем жребий по новой». В общем, зарядили пистоли и наладили дуэль прямо в этой… в гостиной. Графу опять выпало стрелять первому, а он возьми да и промахнись с пяти шагов (крепко видать обос...). В портрет какой-то попал. И опять Сильвио убивать графа не стал. Всадил он свою пулю как раз в ту самую дырку, что графская-то пуля разворотила (показал, значит, что рука по-прежнему тверда), и ушёл. На всю жизнь запомнил граф эту дуэль. Вот так честный офицер достал-таки закоренелого фрайера.
Майор хлопнул своей сухой ладошкой по колену и закончил рассказ.
 – Тьфу ты ё.., – выругался за занавеской Боев. – Сильвио! Вот прижмут тебе задницу, Сильвио! Узнаешь тогда Лермонтова с Грибоедовым!
Но Храпцов и бровью не повёл на замечание подполковника.
– Кстати, – заметил Соколовский, – повесть эту Пушкин написал, а не Лермонтов. Но к чему, майор, вы её пересказали здесь?
– Какая разница: Пушкин или Лермонтов, – ответил Храпцов. – Главное, что история эта за душу взяла и сомнения отвела кое-какие. Ведь с корейской войны должок за американцами остался, и я сегодня скостил его. Начисто!
Офицеры, услышав, что речь пошла о войне, сосредоточили внимание на рассказчике.
– Надо сказать, – продолжал Храпцов, – мы с американцами в небе корейском бились честно, без подлостей – как спортсмены какие-нибудь. Вот, к примеру, нагоняю я на своём «миге» «летающую крепость». А мне навстречу палят два кормовых пулемета. Как говорится, кто–кого. Но всё же один двигатель у неё я исхитряюсь поджечь. «Крепость», конечно, дымит, удирает, бомбы бросая куда попало, а я её не добиваю.
– Себя сберёг, а выставляется благородным, – съязвил из своей норы Громобой. – У «крепостей» этих оборонительного огня – пропасть!
Храпцов зло усмехнулся на издёвку Боева, глаза его стали колючими.
– Тогда другой случай. Как-то в бою с «сейбрами» (мы их прозвали «горбатыми») приметил я одного американца. Видно было, что боец не обстрелянный ещё, трусил, суетился без толку и никого из наших не зацепил. Подобрался я сзади к этому «сейбру». Совсем близко. Потом для верности чуть приподнялся над ним.
 Храпцов сделал ладонь лопаткой и поставил её под наклоном.
– И тут только он меня заметил! Врубил форсаж – попробовал оторваться. Но я уже поймал его на мушку! И только хотел нажать гашетку, как вдруг увидел через прицел лицо лётчика. Прямо по центру! Белое такое со страху лицо… безумное… И совсем мальчишка! Жаль мне стало этого желторотого, и не стал я его убивать, а только чуть нос опустил и ударил по хвосту. «Горбатый» закоптил, высоту стал терять (видать, я в двигатель попал), но потом выровнялся… ушёл. В общем, отпустил я его – живи, птенец!
Вдруг Храпцов резко сказал, обращаясь ко мне:
– Рот захлопни! И запомни: мужчины всегда слушают с закрытым ртом.
От неожиданного окрика майора я не только рот закрыл, но и глаза на миг зажмурил. Молодой лётчик взглянул на меня с досадой и спросил у Храпцова:
– Ну, американцы-то… Как у них было насчёт этого… благородства?
– А так! Вот сбивают нашего, и он катапультируется. Но того, что фрицы вытворяли – парашютистов в воздухе расстреливали, – такого не было. Не опускались до этого американцы.
– Вообще, той войной я очень доволен остался и американцев даже немного зауважал. Драчуны, правда, они не те. До немцев им здесь, конечно, далековато. Но один случай сильно испортил всё впечатление. А было так. Когда турнули меня с войны, как выразился здесь товарищ подполковник, пришёл приказ следовать мне во Владивосток, в штаб ВВС флота. Целую неделю проболтался я в Порт-Артуре – никак не мог устроиться на самолёт. Пришлось плыть пароходом, хоть и терпеть не могу я этого тихоходства. Гражданский был пароход. Трюмы под  завязку засыпаны рисом. И я сам (так велели) был одет по-граждански: в сером пыльнике, на голове кепка, как у блатного.
– И сам блатной, – пророкотало из процедурной, но никто на это внимания не обратил.
– В общем, навроде штатского, – подытожил майор. – И вот прогуливаюсь я по палубе и приглядываюсь к работе морячков – служба тоже будь здоров.
На второй день плавания днём (мы были ещё в Жёлтом море) стою я на корме и дышу воздухом морским. Небо чистое. Вдруг замечаю: на высоте тысяч двух – самолёт. Крыло и оперение скошено, как у нашего «мига». И слеза чуть не прошибла – брата увидал. А потом и досада взяла на судьбу свою – я тут, а он там. Тем временем самолёт круг делает. Снижается. Открываю пошире зенки – ба! Старый знакомец! «Сейбр»! И при полном параде: под крыльями ракетки торчат и две бомбы на внешней подвеске.
– А бомбы-то откуда? – спросил Соколовский.
– «Сейбр» – это истребитель-бомбардировщик, – пояснил кто-то из лётчиков.
– А-а-а...
– Покружил он над нами на приличной высоте, – продолжил Храпцов, – и вроде улетел, но вдруг минут через пять, возвращается. Да как?! Нагоняет он нас на бреющем, в сотне метров над водой, потом доворачивает, – майор повёл ладонью, поставленной на ребро, – изготовляясь, как бы для бомбометания прицельного, и с рёвом страшным проходит над палубой. Я от испуга аж присел.
А на корабле суматоха. Меня штурман за рукав тащит: бежим, мол, а то посечет из пулемётов. А я ему: «Нету пулемётов у «сейбров» – одни пушки». – «Тем хуже», – отвечает. Предлагаю ему:   «Оставайся. Здесь, на корме, безопаснее». И объясняю: «Если бомбу «горбатый» кинет – кормовая рубка спасёт нас. А тонуть начнём, тогда те, кто внутри сидят, из своих кают и трюмов до шлюпок не доберутся – все люки и двери посомнёт-позаклинит». – «Дурак, – говорит он мне, – ты ещё «Варяга» спой ему или «Интернационал», когда он снова налетит». И точно – «горбатый» вернулся. А на третьем заходе он шёл так низко, что за лобовым стеклом была видна круглая морда в шлемофоне. И мне даже показалось, будто это он, тот самый, которого я отпустил когда-то. И будь у меня пистолет, так и вмазал бы этому фрайеру в харю. И майор выставил вперёд крепко сжатый кулак.
– Да он бомбу не бросил, потому как тебя признал, спасителя своего, – пробасил Боев из своего убежища.
– Да ну, – вырвалось случайно у меня, хотя я твёрдо помнил мамин запрет: не соваться в разговоры взрослых.
– Что «да ну»? – не понял Боев.
– Не узнал он…
– Почему?
– Потому, что дядя Храпцов был в кепочке…
Грянул дружный хохот. Храпцов повалился на стену и выронил стакан.
Гоша, корчась от смеха, стал собирать с пола осколки. Когда все отсмеялись, кто-то спросил:
– Ну, а дальше-то что было, майор?
– Дальше? Пять раз проутюжил нас американец – как перед зачётом тренировался. Поиздевался всласть! Весь день потом, как пришибленные, бродили по палубе морячки. И всё на небо поглядывали.
– Кому ж приятно? – заметил кто-то.
– Товарищ майор, – спросил молодой лётчик, – так вы и пережили весь налёт на корме?
– Да, стоял и не кланялся – больше, пока «горбатый» не улетел!
– А зачем?
– Ну тебе же объяснили, там безопаснее, – напомнил Соколовский.
Из процедурной послышался утробный смех, подхваченный офицерами. Гоша удивлённо и растерянно смотрел на смеющихся лётчиков.
– Вы извините нас, капитан, – сказал Боев, отсмеявшись, – но если бы «сейбр» действительно бомбу бросил, то от майора Храпцова только бы головной убор и остался.
– Он прав, конечно, – поддержал Боева Храпцов. – Просто надо было как-то досадить американцу. Вот я и стоял. А то ведь они большие любители на понт брать. Хоть бы одна зенитная пушчонка на борту имелась!
– А штурмана ты, значит, обманул? – спросил Соколовский.
– Да, но вдвоём-то было б не так страшно, – признался Храпцов.
Все опять рассмеялись.
– Ну, майор, ты редкий рассказчик, – качал головой Соколовский, наполняя новый стакан.
– А что? – выпив спирт, задорно ответил Храпцов. – Может, я прямой потомок Пушкина какого-нибудь?
– Или Чингисхана, – подсказал кто-то.
– Или его, – согласился Храпцов. – А вообще-то фамилию мне дал заведующий детприютом. Он был механик, но партия бросила его на этот участок. Когда я пацанёнком был, волосы у меня не лежали на голове, а пыром торчали, как зубья у храпового колеса. И стал я Храпцов. Нас много было такой мелюзги безродной: Шестерёнковы, Гайкины, Шплинтовы. Так и звали нас потом: дети механика.
– Майор! – обратился к Храпцову один из офицеров. – Весь гарнизон взбудоражен, но толком никто ничего не знает, а ты, как я вижу, и рассказывать не собираешься. Всё кругами ходишь да петли загибаешь.
Голос офицера показался мне знакомым. «Как у того, что в тумане летал?» – подумал я.
Офицер сидел на табуретке у самого входа и до этого в разговор не вступал. Широким плечам лётчика было тесно в промежутке между стеной и дверью. Я догадался, что это был «туманный лётчик» (так я называл его про себя).
– Эх, ребята, – медленно заговорил Храпцов. – Можно подумать, что я замышлял как-то отыграться за тот облёт в Жёлтом море. Нет, конечно. Просто случай всё решил. Всё, как в одной точке, сошлось сегодня… Вот перед заходом сюда смастерил я этому пацану голубя бумажного. И подумалось мне, что кидает меня по жизни, как бумажную птичку, и...
– Лирика это всё! – перебил Храпцова Соколовский и повторил жестко: – Лирика!
– Товарищ подполковник, – обратился он к Боеву, – может быть, вы расскажете о ЧП? Майор не оправдал наших надежд!
– Да? – Храпцов навёл на врача удивлённые глаза.
Я заметил, что они у майора стали какими-то добрыми и покорными. Густая синь слиняла с них. Как после стирки.
– Я и сам ждал, чего майор нам здесь расскажет, – откликнулся Боев, – но не думал, что он так заврётся. Вот и Пушкина приплёл даже. Для меня же загадка: почему крейсер по «каталине» Храпцова ни одного выстрела не сделал. Даже для острастки.
Услышав слова Боева, я с тоской подумал про себя: «Выходит, я один только и знаю – ведь свои же по своим не бьют! А скажи им – опять начнут валяться со смеху».
– Мы были с майором в паре, – начал рассказывать Боев. – Сами знаете приказ – разведку кораблей седьмого флота вести только звеном, на провокации не реагировать. Мы летели уже над нейтральными, когда милях в тридцати от границы заметили американский крейсер охранения. На большой скорости он шёл на север. Координаты его я передал в штаб погранвойск. Летим дальше, наблюдаем горизонт – нет ли где поблизости авианосца. Но никого не обнаружили. Нам передают: возвращайтесь и снова засеките крейсер. А он уже в трёх-пяти милях от границы.
– А может, и ближе, на море-то буйки не расставлены, – язвительно заметил Храпцов.
– Что он там хоть делал, крейсер этот? – спросил молодой лётчик.
– Кто знает? Может, подлодку под днищем проводил, – ответил Храпцов.
– Я был старшим звена, – продолжал Боев, – и приказал Храпцову дать сигнал кораблю, что он-де зашёл далековато. Майор делает маневр – пересекает на небольшой высоте курс крейсера. Ноль внимания! Ещё раз – тот же результат. А как он пикировал, я не видел. Самолёт мой в тот момент боком был развёрнут к крейсеру. А вот штурман мой наблюдал этот пируэт. И стрелок видел. Крейсер, правда, сразу повернул и пошёл на юг.
– Вспомнили, небось, про камикадзе, – с весёлой злостью сказал Храпцов, – вот и повернули. Их япошки хорошо научили когда-то! Ну, а то, что вас интересует, – продолжал майор, – было так. После маневра, завершая круг, я набрал высоту и догонял крейсер. Тут внезапно ветер сильный подул с севера. И в голове моей, как молоточком по наковаленке, стукнуло – вот он момент! Я ребятам крикнул, чтобы привязались, машину малость довернул, газ сбросил, коромысло резко от себя и упал на крейсер. Почти отвесно. Еле вывел после «каталину» из пике. Чуть мачты не задел. Только потом и сообразил, как всё удачно совпало: высота, расстояние до корабля и ветер – этот вовремя дунул, – сначала скорость помог сбить, а затем и выход из пикирования облегчил.
– О каком зенитном огне здесь можно говорить? Всё свершилось-то в один миг!
– Да, конечно, такой прыти они от амфибии никак не ожидали, – восхищённо проговорил молодой лётчик, – и как вы решились, товарищ майор?
– Истребитель… – уважительно сказал кто-то.
– Раз дело было в нейтральных водах – это скандал международный, – подал голос «туманный летчик», – и тебя, Храпцов, крепко накажут.
– Накажут, – согласился Храпцов. – Интересно только, как наказали того фрайера, что в Жёлтом море над нами изголялся? И что было тому пилоту, что мачты чуть не сшиб у «Александра Можайского» в проливе Лаперуза? А пароход-то, между прочим, пассажирский.
Все молчали.
– То-то! – сказал Храпцов и сурово оглядел всех. – Из армии меня не погонят, нет! – убеждённо предсказал он. – И звёздочку не снимут. Мне ж до пенсии с учётом выслуги боевой самая малость осталась. Что они, не люди, что ли? Да мне сам Калинин в Кремле орден вручал! От полётов, конечно, отстранят, – продолжал вслух рассуждать майор. – И может, это был последний мой вылет. Но какой!
И майор обвёл всех торжествующим взглядом. Лётчики молчали, только Боев пробурчал что-то за занавеской.
– Ну, ребята, – весело сказал Храпцов, – вечер воспоминаний закончен. Пойдём теперь покурим на свежем воздухе!
Лётчики загалдели и стали выходить из приёмной.
Всё это время я сидел на корточках напротив Храпцова, упираясь спиной в дверной наличник процедурной комнаты. Боев был за моей спиной. Но когда все потянулись к выходу, я услышал его свистящий шёпот: «Эй, иди сюда. У меня для тебя конфетка есть…»
Я живо нырнул под занавеску.
– Вот здесь она, в кармане, в брюках. – Он зыркнул вниз серыми глазами. – Достань сам – у меня руки перемазаны.
На дне кармана лежала согретая телом Боева твёрдая конфета в бумажной обёртке. Это была карамелька, которую я тут же развернул и положил за щёку.
– Ну-ка, выглянь, – приказал он шёпотом. – Никого нет?
– Никого…
– Тогда слушай меня внимательно, – также шёпотом и заметно волнуясь заговорил Боев. – Подойди к Храпцову и скажи ему: пойдём, мол, поиграем в поле. За руку прямо его тащи. А когда вы отойдёте, чтобы вас никто не услышал, скажи ему: «Тебя ждет Боев, срочно». Понял? Срочно! И никому больше ни слова, даже мамке.
Мне повезло. Я перехватил Храпцова, когда он шёл из уборной, и передав ему слова Боева,  тут же вернулся назад – доложить.
 Храпцов пришёл не сразу, с некоторой задержкой. Он молча подошёл к двери процедурной и откинул занавеску. Я подскочил к нему и стал рядом.
– Иди, погуляй, – сказал мне Боев.
– Оставь, он кутёнок ещё, – резко ответил Храпцов. – Говори, а то скоро вернутся.
– Ладно. Ты моего дурака штурмана знаешь? – спросил Боев.
– Егорова? Знаю.
– Так вот, он утверждает, что в момент прохода над крейсером. от самолёта твоего отделился предмет белого цвета (вроде как пакет) и упал на палубу. Стрелок подтвердил.
– Мы чертежи от «каталины» им скинули, – усмехнулся Храпцов.
– Ты не шути так, – строго сказал Боев и спросил затем с какой-то просящей ноткой в голосе: – Может, вправду что сбросили, в порядке, что ли, шутки?
– Ага, дружеской, – злорадно ответил майор. – Где сейчас этот твой козёл?
– Кто?
– Егоров!
– В том-то и дело, что у особиста. Рапорт пишет!
Храпцов вздрогнул, как от удара, лицо его побледнело. Он сел на кушетку.
– Может, правда чего скинули? Коробку какую-нибудь от «НЗ»? – снова спросил Боев.
– Нет, сказал!
– Ну, так соврите! Ты их не знаешь, что ли?
– Знаю, – ответил Храпцов. – В сорок третьем я сбит был за линией фронта, неделю выбирался, а потом три месяца они меня мучили и даже расстреливали понарошку.
– С них станется, – сказал Боев. – В общем, выкручивайся. Я, разумеется, тебе ничего не говорил…
– Само собой…
Вошёл Соколовский и подозрительно огляделся. Весело переговариваясь, за ним вернулась вся компания.
Я посмотрел на майора. Заметно подрагивали его покрытые рыжим пушком руки. Храпцов растерянно смотрел то на врача, то на лётчиков, и я почему-то вспомнил маленького лисёнка, которого недавно принёс с охоты Соколовский. Лисёнок забился в угол, дрожал всем телом и не брал еду. А когда я захотел погладить его, он оскалил зубки и лязгнул ими, пытаясь укусить.
Соколовский заметил перемену в Храпцове и тихонько спросил:
– Тошнит?
– Нет, – ответил Храпцов и нехорошо, криво усмехаясь, сказал: – Вопрос к вам есть, доктор.
– Слушаю.
– А вопрос к вам вот какой, товарищ доктор, – проговорил майор неестественным, наигранным тоном, как ведущий на концерте в матросском клубе. – Два или три человека могут одновременно свихнуться?
– Как это?
– Ну, заболеть этой шифрозонией, или, как её, чёрт, – выругался Храпцов и повертел пальцем у виска.
– Шизофренией, – подсказала мама, и Соколовский бросил на неё недовольный взгляд. Он опять стал похож на встревоженного бурундучка.
– Нет, шизофрения не заразное заболевание, – ответил капитан, испытующе глядя на Храпцова.
Лётчики притихли. Мама с тревогой глядела на майора.
– Эх, доктор, ничего не знает ваша медицина! Шизофрения ещё похлеще тифа косит наши ряды, а вы, медики, ушами хлопаете, – спокойно и твёрдо проговорил Храпцов, надевая фуражку.
Ни с кем не попрощавшись, майор вышел из приёмной.
– Чего это он? – спросил кто-то из лётчиков.
– Нервы, – ответил Соколовский.
– Он пел всю обратную дорогу, – сказал «туманный лётчик», – мне штурман его говорил.
– Пел? – удивился врач. – Ну, вот и первый симптом!
И он, рассмеявшись, повторил жест Храпцова: крутнул пальцем у виска. Но капитана никто не поддержал. Все молчали.
– Эта тропка ведёт в болото… – задумчиво прибавил Соколовский. Он часто повторял эту фразу.
– А что такое шизо… – снова не удержался я, но капитан перебил меня, обращаясь к маме:
– Всё! Ваше дежурство окончено, вы свободны... И вообще... ребёнок в подразделении...
Он не договорил и махнул рукой. Мама подхватила свою сумку, и мы выкатились из «подразделения». Уходя, я оглянулся на окно приёмной. Останки прихлопнутой мною мухи чёрной кляксой красовались на стекле. Совсем рядом с открытой форточкой.
«И куда смотрит Гоша?» – подумал я.

8

Мы шли по краю аэродрома. Белые парусиновые тапочки мамы слегка шаркали по земле и немного пылили. Я заметил, что в походке её нет обычной лёгкости. Наверное, сумка была тяжёлая. Но мама шла быстро, и я едва поспевал за ней.
 Почему-то снова захотелось есть, и я стал мечтать о жареной картошке. О настоящей. Скорей бы уж она поспела на огородах, а то в гарнизоне уже давно все, кроме лётчиков, едят сушеную. Я представлял, как белые сочные дольки сыплются на сковородку и рыжеют на глазах среди стреляющих пузырей растопленного жира.
Мысли мои быстро менялись в такт торопливым шагам. Я стал вспоминать события дня: «Ребёнок в подразделении!» – «Какой же я ребёнок? Что я, в люльке, что ли? Вот бегу за мамой на своих ногах. Храпцов говорит – пацан. Вот это верно! А то придумал капитан...
Странные люди – офицеры. Не любят Храпцова, а ведь он – герой. И правильно Соколовский наливал ему спирт. Не жадничал, как всегда. Значит, когда двое дерутся – это дуэль. Надо бы спросить у жены Храпцова книжку про офицера Сильвина. И зачем Егоров наябедничал особисту? Интересно, будет ли с ним драться Храпцов? А если будет, то на кулаках или пистолетах? Вот бы хорошо, если на истребителях! Жаль только, что нету их в нашем полку...
Надо ещё расспросить у Храпцова про графа. Хотя и так ясно – это какой-то начальник. Вроде нашего начмеда или комполка. Вон в каком доме жил – с гостиной. И зачем Соколовский соврал? Шрам-то у стрелка некрасивый. Да и кривой получился шрам, как глиссада. А вот белая повязка на голове – красиво! Как у партизана в кино. Надо бинт у мамы стащить и обмотать лоб, когда в войну играть будем.
Кутьку сделаю пограничным псом. Назову Джульбарс».
Мы подошли к проходной аэродрома. Здесь у небольшого деревянного домика, называемого «дежурка», стоял скучающий матрос. На плече у него висел автомат, точно такой, что подвёл меня сегодня в бою на дороге, среди каменистых гор.
Наверное, поэтому несчастливый этот автомат показался мне таким некрасивым и уродливым: кривой рожок, рычаг сбоку, непомерно громадная мушка на конце ствола – всё это из него торчало и нелепо топорщилось… То ли дело старый ППШ с круглым диском!
– Автомат «калач», – сказал я, проходя мимо матроса.
– Калашникова автомат, – поправила меня мама.
Дверь дежурки распахнулась, и с крыльца легко сбежал высокий тонкий офицер. Он пошёл рядом с мамой.
– Поджидал, что ли? – спросила она с усмешкой.
Офицер что-то сказал в ответ, но я не расслышал.
Мы пошли по прямой, как линейка, дорожке, посыпанной речной галькой, и, чтобы слышать разговор взрослых, я попытался пристроиться сбоку от мамы. Но мне мешала её сумка, а дорожка, огражденная с краев бетонным бортиком, была узка.
Впереди не зеленел, как должно быть, а чернел в лучах уставшего за день светила густой лес. На краю его красовалось двухэтажное жёлтое здание с белыми колоннами – штаб полка.
Длинные тени от шагавших впереди меня взрослых образовали замысловатую фигуру, похожую на два скрепленных между собою циркуля. Совсем причудливой делал её торчащий сбоку горб – сумка мамы.
И я вдруг удивился: почему офицер не забрал у неё эту тяжесть. Он должен был это сделать. Ведь так всегда поступал сверхсрочник по фамилии Стебло, долго ухаживавший за моей мамой. Он служил мотористом на катере капитана Приходько, и мама называла сверхсрочника «морским волком». Меня же сводил с ума голубой якорёк, выколотый у него на плече. Я приметил его однажды, когда Стебло, сбросив китель и обнажив шерстистый торс, самозабвенно колол дрова для нашей печки.
И я решил, что, став взрослым, обзаведусь таким же якорем и вытерплю любую боль, когда мне будут загонять под кожу чернила. Но Стебло охладил мой пыл, сказав, что якорь на плече положено носить только морякам. А я-то мечтал стать лётчиком! И я заколебался и стал подумывать, а не податься ли мне на флот.
Так, находясь в состоянии раздвоенности, промучился несколько дней. Узнав о моих сомнениях, Стебло стал уверять, что «крылышки» на плече лётчика смотрятся не хуже якоря. Но я был согласен только на этот замечательный символ. Тогда Стебло отвёл меня в казарму и разыскал там одного воздушного стрелка. Стрелок скинул форменку, и я увидел, что на крутом плече его распласталась под гладкой кожей пара великолепных крыльев. Я был сражен, и всё встало на свои места.
И ещё Стебло делал отличные ивовые свистульки, и я взбирался к нему на колени, вдыхал приятный запах мазута и солярки, пропитавший его форму, и свистел.
Этой весной, как только по Амуру прошла шуга*, Стебло уплыл на пароходе на запад, на свою родину, на Украину. А мама легко рассталась с ним и не отвечала на письма, в которых он звал нас к себе жить. «А зря, – думал я, – хороший был сверхсрочник, добрый».
А этот новый мамин ухажёр совсем не обращал на меня внимания. Мама познакомилась с ним в День военного флота, на банкете.
Банкеты устраивались не часто – один или два раза в год. Это было волнующее событие для женщин гарнизона. Ещё задолго до праздника их охватывало тревожное настроение. Ведь почему-то считалось, что жена военного должна появиться на банкете в новом платье. И начиналась лихорадочная деятельность, как при подготовке к боевым учениям. Тогда до полуночи строчила за стенкой швейная машинка тёти Нины. А по вечерам в её комнатке собирался кружок ближайших подруг. Они возбуждённо разговаривали и спорили иногда, перебрасываясь непонятными и смешными словами: «вытачка», «рельеф», «рюшка» (больше всего меня смешил «вставной бочок»). При этом женщины выхватывали друг у друга книжку с чертежами платьев и рисунками изогнутых красавиц с ярко-красными губами.
Книжка была их военной тайной. Никто не должен был про неё знать. Даже меня предупредили. Но однажды в наш барак зашла жена комполка – полная и уверенная в себе женщина – и попросила книжку на время. И тётя Нина её отдала. Моя мама тоже не хотела отставать от других и решила шить себе платье из синего панбархата. Но денег на ткань не было, и после недолгих раздумий в жертву были принесены привезённые ещё из Кореи, китайский халат и отрез японского шёлка. И платье получилось красивое. Но я никак не мог избавиться от ощущения, что оно смотрелось как бы само по себе, отдельно от мамы.
  Наступил день праздника. Утром на стадионе было торжественное построение полка, а вечером весёлые офицеры в белых кителях и их нарядные жёны собрались в матросском клубе. Кое-кто из взрослых привёл с собою детей. И дети, все в новых костюмчиках, гладко причёсанные, вели себя тихо и благовоспитанно. Даже хулиган Валерка Егоров выглядел паинькой.
Но я уже бывал на праздничных вечерах и знал главное: надо только вытерпеть и тихо пересидеть торжественную часть. Её открыл комполка. Он напористо говорил скрипучим голосом длинную речь, как будто пружину у будильника заводил. Несколько раз он упомянул, что «враг не дремлет», и я понял, что комполка хочет образумить беспечных людей в белых кителях, которые, видимо, не понимали одного: стоит только заиграться и потерять бдительность, как враги тут же налетят из-за сопок и завоюют нас.
Затем выступили ещё насколько офицеров, и после этого лучшей эскадрилье вручили Красное знамя, а вымпел отличного экипажа получил подполковник Боев.
Концерт начал матросский хор. Спели под баян песню о Сталине и «Шуми, Амур, шуми, наш батюшка». И вдруг без объявления вышли трое улыбающихся офицеров. Комично маршируя, они запели:
              Дождливым вечером, вечером, вечером,
              Когда пилотам, прямо скажем, делать нечего,
              Мы приземлимся за столом, поговорим о том, о сём
              И нашу песенку любимую споём.
В центре тройки пел и отбивал чечётку, тряся тёмным волнистым чубом, высокий молодой офицер. Мама с восторгом смотрела на него.
Этот весёлый номер заслужил шумные аплодисменты. В зале кричали «бис!», и тройка спела ещё раз. В концерте было ещё несколько весёлых выступлений, но самой замечательной была концовка: загорелые матросы в трусах и майках, став друг другу на плечи, соорудили пирамиду необыкновенной высоты.
Правда, одно обстоятельство помешало мне полностью насладиться зрелищем: уже где-то с середины концерта в зрительный зал стали проникать из соседнего помещения тонкие, тревожащие душу, ароматы пищи. Там готовилось угощение к банкету.
После концерта всех детей отправили домой. Один только я упёрся и захотел остаться. Вступился за меня Храпцов.
– Видать, запах мандаринов учуял, гвардеец! – смеясь, сказал он.
– Что, мандарины будут давать? – с волнением и завистью уточнил я. Храпцов утвердительно кивнул и, пообещав маме пристроить меня, отвёл в кинобудку, где уже праздновали за маленьким столиком киномеханик и два офицера в зелёной форме – связисты. Они оказались друзьями Храпцова, и он выпил с ними за праздник, хотя «зелёные», по моим понятиям, к флоту никакого отношения не имели.
– Ждите меня, попытаюсь ещё чего-нибудь достать, – сказал Храпцов и убежал в зал. Из окошка кинобудки я видел, как матросы вытаскивали из зала скамейки и вносили стулья и длинные столы. Потом их покрыли белыми скатертями и начали заставлять вазами с фруктами и блюдами с разными яствами. Всеми приготовлениями командовал начпрод Мирзоян, ему помогал Храпцов.
– Наш пострел и тут поспел, – сказал один из «зелёных».
Он наблюдал за происходящим в зале из соседнего окошка.
Вскоре Храпцов вернулся, разгоряченный от беготни. Он принёс друзьям в газетном свёртке водку и колбасу, а из оттопыренных карманов брюк извлек мандарины, яблоки и печенье. Часть этой вкуснятины майор отдал мне, а часть завернул в газету и прибрал в сторонку – для дочки.
Я ел мандарины и глядел в окошко. Гости сели за столы. Разноцветные платья женщин смотрелись между белыми спинами офицеров, как цветник за изгородью из выбеленного штакетника. А разместившийся на сцене духовой оркестр напомнил мне делянку подсолнечника на нашем огороде. Рядом с мамой я разглядел кудрявого чечёточника. Они оживлённо разговаривали.
Дверь в кинобудку отворилась. Пришли три официантки с патефоном. Поднялся шум, и начался «бардак», как говорила в таких случаях моя мама.
Я пошёл домой и уснул, не дождавшись её. Среди ночи меня разбудили приглушённые голоса.
– Да этот твой курчавый, – яростным шёпотом говорила в темноте тётя Нина, – в первый же отпуск привезёт с Запада какую-нибудь молоденькую учительницу, а тебя бросит.
– Может быть, – тихо ответила мама.
– Что пишет Стебло?
– Зовёт к себе.
– Ну, как он там устроился?
– Служит механиком в МТС, строит дом.
– Стебло толковый мужик, непьющий, – сказала тётя Нина. – Лет через пять дослужится до директора, и тогда на улице станут говорить: «Глядите, вон идёт жена директора МТС!»
– Не будет этого!
– Почему?
– Не хочу, чтоб мой сын стал трактористом.
– Ах, милая, ты бы давно уж манатки собрала и умчалась на Украину... если б, конечно, о сыне думала. И потом, оглядись– кругом вдовы одни, мужиков не хватает…
Они помолчали.
– Нет, попытаю счастья ещё... – вздохнула мама. – А хохол этот, Стебло, мне никогда не нравился: гутарит, гыкает и вообще... весь шерстью зарос...
– Так это даже хорошо, – отозвалась тётя Нина игривым тоном.
– Для кого как...
И женщины тихонько засмеялись.
«Какая разница – с шерстью или без шерсти, – с горечью думал я, идя вслед за мамой и чечёточником. – Всё равно под кителем не видать! И потом, – продолжал я рассуждать про себя, поглядывая с неприязнью на узкую спину молодого офицера, – Стебло всё умел делать: и свистульки, и дрова колоть, и в электричестве понимал. А этот, чего умеет? Чечётку отбивать?»
– Эх, надо же, нарвались! – вдруг громко и обеспокоенно проговорила мама.
Я стал смотреть вперёд и увидел, что из штаба начали выходить офицеры. Когда мы подошли ближе, я разглядел среди них всех главных начальников гарнизона. Был там и начмед. Мама боялась его больше всех. И опасения её сбылись, её окликнули. И она, придерживая на ходу сумку, быстро, почти бегом, направилась к штабу. А наш попутчик даже не приостановился и пошёл дальше. Будто и не с нами он шёл, а так, сам по себе.
Очень скоро мама вернулась, и я ещё издалека заметил по её лицу, что случилась неприятность.
– Тебя Храпцов в самолёт таскал? – хрипловатым от негодования голосом спросила меня мама, и рука её дёрнулась, как для шлепка по затылку.
– Таскал, – ответил я и отбежал на безопасное расстояние.
– Я тебе говорила: не суйся, куда не следует?
– Говорила...
– Чепешник!!! Твой Храпцов чепешник и ты – чепешник!
Я молчал и только моргал глазами. Мама порылась дрожащей рукой в сумке и, вытащив из неё папиросы со спичками, пошла к лесу. Я понуро поплёлся за ней.
Мы оказались на поляне, где вчера шла война с осами. Мама села на пенёк, закурила и задумалась о чем-то невесёлом. Солнце освещало верхушки берёз, обступивших поляну, но вечерний полумрак уже крался из кустов шиповника, усыпанного розовеющими плодами. Очень портили вид орудия войны: камни, палки и сухие комья земли. Они густо усеяли зелёную траву. А под берёзой, в ветках которой ещё вчера ютилось осиное гнездо, валялись обрывки серого картона. Один из них я взял в руки. На ячеистой его поверхности вяло шевелила лапками прибитая полуживая оса. Слегка подёргивалось её блестящее и упругое брюшко с чередующимися на нём чёрными и жёлтыми полосками. И я догадался, что в руках у меня осколок осиного гнезда. Тогда я поднял из травы другой, побольше, и понял, что жилище ос никак нельзя сравнивать с полым внутри сосудом. Это был хоть и маленький, но дом – с комнатами, перегородками и переходами.
Мама очнулась от своих грустных мыслей и с недоумением осматривалась вокруг.
– Интересно, кто же здесь такой бардак устроил? – удивилась она. – Полянка раньше была такая красивая!
– Это пацаны вчера осиное гнездо бомбили.
– Бомбили?! – вдруг вспыхнув, переспросила меня мама. – Семь лет, как война кончилась, но мужики наши никак не отбомбятся – всё войной бредят! И вы, дурачки, туда же! Тошно от вас!
Она стала зажигать потухшую папиросу.
Я огляделся и вспомнил, что ещё этим летом мы рвали здесь с мамой лепестки роз шиповника. Потом из них получилось ароматное, с нежным вкусом варенье. И мы стояли тогда под этой берёзой и смотрели на небо, пережидая лёгкий дождик, но осиного гнезда не увидели! Зоркий глаз Валерки Егорова приметил его, и вот – только несколько ос копошится в развалинах своего дома.
Я испытал смутное ощущение сотворённой здесь несправедливости: ведь осы никого не трогали, пока мы не начали бомбёжку. Но вдруг к этому ощущению приметалось другое, торжествующее чувство: и всё-таки наши победили! И я уже иными глазами посмотрел на разодранное в клочья гнездо и на всё устроенное здесь разорение.
– Ты знаешь, что сказал мне начмед? – строго спросила мама.
Я молча пожал плечами.
– Чтобы я больше с мальчиком, то есть с тобой, на военном объекте не появлялась. Так что, сынок, доигрались мы. Всё! Для тебя аэродром закрыт!
– Это из-за Храпцова? – спросил я упавшим голосом.
– Это из-за ЧП над морем. Если б не этот случай, никто бы начальству не донёс, что майор водил тебя в самолёт. Теперь его клевать будут, пока не добьют. Видишь, даже мне досталось. У нас всегда так!
Мама устало махнула рукой и затянулась папироской.
– Нет! Всё! – вдруг резко поднялась она и с решительным видом поправила сумку на плече. – Надо искать провожатого в детсад! Тебя дома одного оставлять нельзя! Разве что на верёвку посадить, как Кутьку.
Голос мамы смягчился на последней фразе.
-У-у-у, шкода, – прибавила она с досадой и занесла надо мною руку, но я знал, что удара не последует – злость прошла. Однако роль свою я отыграл четко: поджался, как бы ожидая подзатыльник, показал, что боюсь, мол, и вину свою признаю.
Мы пошли к дороге и неожиданно наткнулись на ягодное место. Оказалось, что поляна заросла с одного края низкорослыми кустиками голубики.
– И как пацаны вчера не заметили их?.. – подумал я, с удивлением разглядывая спелые ягоды, покрытые сизым, дымчатым налётом. Казалось, что они светились изнутри синим холодным огнем.
– Этот случай упустить нельзя, – весело сказала мама, – давай, витаминизируйся, сынок.
Мы «витаминизировались» до тех пор, пока в кронах деревьев не замигали первые звезды; потом, спотыкаясь об уже неразличимые в траве кочки, долго выбирались на дорогу. Нас обогнал «студебеккер», и матросы, сидящие в кузове, что-то вразнобой, озорно и весело закричали нам. Но мама, кажется, не слышала их голосов.
Мы молча шагали по пустынной дороге. В лесу кто-то жутко заухал, и мне стало страшно, но мама была спокойна.
– Ничего не могу придумать, – вдруг со вздохом сказала она.
– Чего?
– Да вот всё думаю, как тебя в сад отводить?
– Не надо водить, – ответил я, – дома побуду... до школы.
– Тогда учти, – жестко сказала мама, – весь день на сухом пайке будешь сидеть!
Это был веский довод, и возразить мне было нечего.
– Что же придумать?.. – опять вздохнула мама.
– Жилин бы придумал... – сказал я.
– Ну, Жилин, конечно... – согласилась она.
Из темноты выступили силуэты прилепившихся друг к другу сараев.
– Куры наши уже отбой сыграли, – заметила мама.
Действительно, было тихо, жильцы сараев спали. Только где-то взвизгнула во сне свинья, и тревожно в ответ кудахтнула курица. Вдруг из темноты что-то выкатилось навстречу нам и, как резиновый мяч, запрыгало у моих ног. Это была Кутька. На шее у неё болтался обрывок верёвки. Я обнял мохнатую голову собаки, и Кутька лизнула мою щёку. Меня охватили волны тепла, идущие из жаркой глубины её тела.
– Вот с Кутькой и буду ходить в сад, – сказал я.
– Ну да, конечно, – усмехнулась мама. – И мне прикажешь деньги за двоих вносить... за кормёжку и присмотр.
Мы вошли в дом, и Кутька потянулась за нами, что-то вынюхивая в маминой сумке.
 – Там кутькина порция! – догадался я.
Мама развернула бумажный свёрток с остатками завтрака и разделила еду по-братски между мною и моим другом. Кутька с громким чавканьем поглотила свой паёк.
Она появилась в прошлом году весной, когда нам понадобилась сторожевая собака. А было так: однажды кто-то ночью спилил замок с двери нашего курятника и утащил двух несушек. И хотя наше окно смотрело прямо на обворованный сарайчик, мы ничего не услышали – спали крепко. Тогда Гоша получил задание достать щенка, и через несколько дней он явился, сияющий от самодовольства. Из-за отворота матросского бушлата торчала щенячья голова с весёлыми и глупыми глазами.
– Ушки-то, глянь, топориком! – восхитилась мама. – Уж не овчарка ли?
– Нет, – ответил Гоша, – местная, ездовая. У нанайцев на тельник сменял.
– Ладно, оставляй, – поглаживала мама щенка, – спиртом потом рассчитаюсь.
– Лучше сахаром, – ответил Гоша.
Мама налила в блюдечко немного сгущёнки и поставила на пол. Гоша опустил щенка рядом, но тот пополз куда-то в сторону. Тогда Гоша сел на корточки и позвал: «Кутя, кутя, кутя...» Щенок вытянул мордочку, принюхался и, виляя хвостиком, заковылял к блюдцу.
Первое время он жил вместе с нами, и мама решила назвать его Пиратом. Но мне понравилось имя, данное Гошей, и я продолжал звать щенка Кутей. И тот, признав во мне хозяина, отзывался только на эту кличку. Потом все стали звать Кутькой.
Кутька подросла и стала беспокойной и озорной собачкой, и Гоше было поручено соорудить для неё будку. Вскоре он приволок с аэродрома пустой ящик от авиабомбы.
– Можете перебазировать Кутьку на место постоянной дислокации, – сказал он.
«Дислокация» Кутьке не понравилась, и каждый вечер она упорно скреблась в нашу дверь. Тогда её посадили на верёвку. Так началась Кутькина служба. Служила она хорошо, своих знала и попусту не лаяла. Но однажды ранним утром Кутька подняла страшный шум. Мы с мамой проснулись и приникли к окну. Два матроса поспешно выбирались из нашего сарая, и мама узнала одного из них.
«По тревоге» были разбужены соседи-сверхсрочники, и группа захвата во главе с Султановым ушла в матросскую казарму. Преступников взяли с поличным.
Утром Султанов передал маме газетный кулёк с отобранными у воров яйцами и, взлохматив рукой мой чубчик, сказал, коверкая по своему обыкновению слова: «Молодис! Хороший собака воспитал! Карацуп!»
И ушёл.
– Что такое «карацуп»? – спросил я у мамы.
– Пограничник знаменитый. По фамилии Карацюпа.
– А, слышал, – вспомнил я, – про него по радио передавали... у него граница под замком.
– Точно, сынок.
История с кражей яиц не осталась в гарнизоне незамеченной. Через несколько дней после этого случая мы пошли на Амур полоскать бельё. Кутька и Стебло сопровождали нас. Около матросского клуба в окружении женщин стояла жена комполка.
– Это ваша собачка прославилась? – приветливо спросила она.
– Наша! – опередив маму, радостно проорал я. И женщины приятно заулыбались нам. Стебло решил тогда, что у «геройской собаки» должен быть приличный ошейник, и через пару дней он принёс узкий кожаный ремешок с прикрепленной к нему дюралевой пластинкой. На пластинке была нацарапана какая-то надпись.
– Что здесь написано? – спросил я.
– «Кутька», – ответил Стебло.
Я вновь вспомнил об уехавшем сверхсрочнике, когда мама долго щёлкала выключателем, пытаясь зажечь свет в нашей комнате.
– Стебло бы починил... – заметил я.
– Завтра же дам ему телеграмму, – ответила мама, – чтобы срочно выехал и починил наш выключатель.
– Правда?! – обрадовался я, но тут же спохватился, понял, что мама шутит.
Тем временем она извлекла из своей сумки железные банки с мясной тушёнкой и зелёным горошком.
– Откуда? – поинтересовался я.
– От верблюда, – сердито ответила мама. – Много будешь знать – скоро состаришься.
Но я этого не боялся и мигом вычислил:
– Мирзоян дал!
– А ты что думаешь, я за так хожу делать уколы их сыну? Давид вот опять заболел...
И, пригрозив мне пальцем, добавила:
– Про тушёнку не вздумай сболтнуть кому-нибудь!
– Само собой, – ответил я.
Мы поужинали, и я отнёс Кутьке несъеденные куски жира. Мама не любила жирное. Я тоже.

9

– Эй, Жилин, вставай, – рано утром растолкала меня в постели мама, – в детсад пора идти!
– Нашла провожатого? – спросил я, опуская ноги на холодный пол.
– С Кутькой будешь ходить!
– С Кутькой?!
План мамы оказался предельно прост: Кутька будет при мне связной собакой, и после прихода в детсад воспитательница повяжет на её ошейник марлевый бинт – сигнал о том, что я благополучно добрался до цели. И, по расчёту мамы, не кормленная с утра Кутька со всех ног должна мчаться в гарнизон под окна санчасти, где и получит свою утреннюю порцию.
Я почесал в затылке – что-то не вязалось в блестящем изложении мамы, и вдруг понял что.
– А заведующий разрешит?
– Разрешит, – уверенно ответила она, – я ему жидкость для растирки отнесу. Давно просит.
– А назад как, домой? – продолжал сомневаться я.
– На «полуторке», что газеты возит в гарнизон, будешь возвращаться. Подойдёшь к поселковой почте в полпятого, сядешь и поедешь. Я уже с шофёром договорилась.
– Значит, без ужина?
– Без...
Мы вышли из дверей барака. Некрашеные доски крыльца были в мокрых крапинах. Моросил дождь, и было очень прохладно.
– Всё, – сказала мама, глядя в серое небо, – лету конец! – и повернула обратно.
Предвестник осени в наших краях – сильный холод по утрам, иногда с дождём и туманом, сменяющийся затем полуденным теплом и даже жарой. Так продолжается несколько дней. Потом начинают лить бесконечные дожди. Амур выходит из берегов. И это уже осень.
Мы вошли в нашу комнату. Мама надела плащ, а мне выдала новое, недавно сшитое тётей Ниной пальто.
И тут меня осенило:
– А паёк мне положен вместо ужина?
– Положен, – подумав, ответила мама и вытащила из шкафа кусок копчёной колбасы. Я сунул его в карман пальто.
– В санчасть сначала зайдём, – сказала она.
– За жидкостью?
– Да.
Из-за угла барака выскочила Кутька и побежала за нами, повизгивая и подвывая.
– Не проси, не проси, – строго сказала ей мама. – Меняется теперь твой график кормёжки!
Через минуту мы стояли у дверей санчасти. Вход в санчасть располагался в торце длинного оштукатуренного барака с большими окнами. Под неё были отведены здесь две тесные комнатки с табличками на дверях (всё те же процедурная и приёмная). Это было постоянное место службы мамы и Соколовского, и все жители гарнизона приходили сюда лечиться. Тех же, кто заболел серьёзно, Соколовский уводил через маленькую дверь в соседнее помещение. Там и был госпиталь. Вот где было раздолье!
И когда маме выпадало вечернее дежурство, и грозный начмед уходил домой, можно было побегать по длинному коридору вдоль белых блестящих стен, а потом пошататься по ожившим больничным палатам, где стук домино перемежался раскатами оглушительного матросского хохота. «Смех в раю» – так называла мама это время до отбоя. Всегда с тайной мыслью поживиться чем-нибудь заглядывал я в офицерские палаты, и если там втихаря пили водку, можно было рассчитывать на щедрую подачку. За это просили что-нибудь спеть и обычно заказывали «Любовь нечаянно нагрянет...» или «В рубашке нарядной к своей ненаглядной...». Эти песни из маминого репертуара у меня удавались лучше остальных.
Однажды после успешного концерта я торопливо трусил по коридору – спешил похвалиться маме своей добычей – половиной пачки молочного печенья. Дверь в одну из офицерских палат была распахнута.
– Спой и для нас! – услышал я чей-то голос. Я побежал на зов. В палате, на койке около окна, сидел человек в новой полосатой пижаме. На лице его играла грустная усмешка. Я понял, что это он позвал меня. Лицо офицера было мне знакомо. Синие дряблые мешочки провисали под глазами, а нездорового цвета уши с красными прожилками напоминали ломтики свеженарезанной лососины.
Я вспомнил, что несколько раз этот офицер, всегда перепуганный и взволнованный, прибегал к нам домой и уводил маму «снимать приступ» у своей больной жены.
Других офицеров в этой палате я не знал.
– Давай, давай, пой! – подбадривали они меня. Я вытянул руки по швам, на манер певцов из матросского клуба, и спел свою коронную – «Любовь нечаянно нагрянет...». Вялые улыбки и жидкие хлопки были мне наградой. Тогда я решил расшевелить эту скучную палату и рассказать анекдот, однажды подслушанный во время очередной посиделки у тёти Нины.
– А вот анекдот! – бодро возвестил я и начал рассказывать: – Комполка и начштаба были большие друзья. Однажды комполка собрался в командировку и пригласил домой своего друга. Стали пить водку и выпили много. Жена хозяина подавала на стол и, когда она вышла на кухню, комполка сказал: «У меня очень верная подруга жизни...» – «Такого не бывает», – возразил ему начштаба, но командир настаивал на своём. Тогда начштаба пообещал, что к прибытию своего приятеля из командировки сделает ему подарок: поставит печать части на ягодницу подруги жизни. (Я, правда, сам толком не знал, что такое ягодница.)
Они поспорили, и комполка на следующий день уехал.
Незадолго перед его возвращением начштаба постучался к жене друга. В кармане его лежала печать части. Они быстро сговорились и начали играть. Во время игры начштаба незаметно приложил печать к ягоднице и ушёл.
Приехал комполка. Опять начали играть, и он увидел печать на ягоднице. Друзья поссорились, и начштаба был уволен из армии в 24 часа за применение печати в «неположенном месте».
Я ожидал взрыва хохота (так смеялись женщины), но вместо этого увидел на лицах офицеров одни ухмылки и недоуменные переглядки.
– Уж не про нашего ли начштаба твоя история? – с лукавым прищуром спросил меня мой знакомый, протягивая нераспечатанную плитку шоколада.
– Нет, – не задумываясь ответил я, принимая щедрый подарок, – наш-то ведь ещё служит.
– Ещё?!
Синие мешочки задёргались под глазами офицера, а уши его стали пунцовыми. Он упал на кровать и тихо, судорожно затрясся, его душил смех.
– Иди, иди... – замахал он рукой, и я под дружный хохот сопалатников выскочил в коридор.
– Кто же это тебе целую плитку дал? – удивилась мама.
– Да тот, что к нам бегает... когда приступ у жены, – ответил я.
– А... это особист наш... Печень у него больная... Видно, много песен ты ему спел сегодня, вот он и раздобрился.
Мама была в хорошем настроении, и это притупило мою бдительность.
– Нет, за анекдот дал, – простодушно ответил я.
– За анекдот? – изумилась мама. – За какой?!
– А про печать на ягоднице...
Добродушие мамы мигом испарилось.
– В тюрьму хочешь мать засадить? – грозно надвинулась она на меня. – Ах ты, находка для шпиона!!!
«Зря она боится, – думал я потом, потирая побитое место. (Теперь-то я точно узнал местоположение ягодницы.) Зря она боится, что особист посадит её в тюрьму за мой анекдот. Кто же тогда будет делать уколы его жене. Разве что Гоша?»
В этот момент Гоша, лёгок на помине, выскочил в одной тельняшке из дверей санчасти и, гремя ведрами, скатился с крыльца.
– Мужик с пустыми ведрами, – хмыкнула озадаченно мама. – Ну да ладно, поглядим.
И она решительно пошла вверх по ступеням. Я поспешил за ней.
– Стой здесь, – остановила меня мама, – следи, чтобы Кутька никуда не убежала.
Я поднялся выше, под навес, сел на незамоченную дождём ступеньку и стал ждать. Кутька примостилась рядом, положив мне голову на колени. Время от времени она вздыхала: думала о чём-то своём.
Дождь перестал.
Гоша вернулся с полными ведрами воды, и вскоре он, уже одетый по форме, торопливо вышел из дверей.
– Во даёт, – удивлённо пробормотал он на ходу.
– Кто? – спросил я. Гоша не ответил. Он сбежал с крыльца и поспешно направился к матросскому пищеблоку.
Любопытство одолело меня, и я вошёл в небольшие сени, где был вход в приёмную. Дверь была приоткрыта. В приёмной ссорились. Бубнявый голос Соколовского перекрывался громкими возгласами мамы.
– Лимит! – возмущалась она. – Как Храпцова или друзей своих поить до усрачки, так нет лимита! Как мне для дела – так сразу лимит!
Соколовский что-то невнятно сварливым тоном проговорил в ответ.
– А этот случай с Храпцовым, – возбужденно и зло говорила мама, – вообще мне непонятен! Надо же?! Последнее в медпункте отдать на пропой! На кого работаете, господин Соколовский?! – На последней фразе голос мамы визгливо взвился. Наступила пауза. Я поспешно выскользнул из сеней. Немного погодя мама, вся взъерошенная, вышла на крыльцо. Глаза её сверкали. В руках она держала зелёную сумку от противогаза.
– ...ская морда, – невнятно пробурчала она, всё ещё находясь в запале ссоры.
Я предусмотрительно сбежал по ступенькам вниз.
– А ну, пограничник, иди сюда, – нервно сказала мама, – сумку понесёшь.
Она быстро приладила на моём плече матерчатый ремень, потом позвала Кутьку, и мы пошли по улице вдоль хмурых двухэтажных домов лётного состава. Мама сосредоточенно молчала. Кутька бежала впереди нас, то и дело обнюхивая уставленные вдоль дороги телеграфные столбы. Я украдкой ощупал матерчатую сумку. Там лежала бутылка с плещущейся в ней жидкостью.
– «Растирка!» – догадался я.
Мы прошли мимо домика с зарешеченными окнами. У открытой настежь двери стоял особист. Он разговаривал с офицером, одетым в непривычного вида светло-коричневый мундир. Широкие галифе были заправлены в узкие блестящие сапоги.
Особист окликнул маму. Мы остановились, и он быстрым шагом подошёл.
– Присутствовала вчера при разговоре Храпцова с лётчиками? – вкрадчиво, но с твёрдостью в голосе спросил особист. Он, не мигая, смотрел на маму хитрыми холодными глазами.
– Урывками… – немного замявшись, ответила мама.
– Зайдёшь сегодня вечером, поговорим...
– Да я не помню ничего! – быстро и взволнованно заговорила мама. – И вообще не вникаю никогда в разговоры трепачей этих и хвастунов! Надоели они мне до смерти!
– А ты? – Он хмуро и снисходительно посмотрел на меня сверху.
– А я... тоже... этих трепачей... как мама... – просипел я упавшим от страха голосом.
– Ну, молодец.
 Особист грустно посмотрел мне в лицо и вздохнул. И вдруг, похлопав меня по плечу, весело подмигнул и улыбнулся, обнажив жёлтые неровные зубы.
– Всё равно зайдёшь, – буркнул он маме на прощанье и пошёл к домику, где поджидал его офицер в необычном мундире.
– А этот кто, в коричневом? – спросил я у мамы.
– Полковник какой-то из госбезопасности. Самолётик тарахтел рано утром – видать, его и привезли... А форма у него песочного цвета. – И, помолчав, она задумчиво прибавила: – Быстро они, однако, раскрутились...
Я вспомнил, как грубо разговаривала сегодня мама с капитаном Соколовским, и мне стало тревожно за неё. (Разве можно так вести себя с командиром?)
– Мама, а Соколовский может посадить тебя в тюрьму или на «губу»?
– Нет, – коротко ответила она.
– А начмед?
– Может выпереть нас из части в двадцать четыре часа.
Про особиста я не спросил, и уже знал, что он может всё.
– Так ты, выходит, подслушал, как я крыла сегодня капитана?
– Ага, – признался я, поняв, что отпираться бесполезно.
– Не бойся, сынок, – успокоила меня мама, – свидетелей-то не было, пойди теперь – докажи.
Мы миновали КПП. Часовой, стоя в своей будочке и прижимая к боку карабин, говорил по телефону.
– Есть... Понял, товарищ старшина, – ухватил я обрывок разговора.

10

Мы пошли по дороге к лесу. Там, за этим лесом, был рыбацкий посёлок. В нём пока не было ни телефонов, ни электричества, но вот детский сад имелся. Это было удивительное заведение. Командовал им лысоватый  сутулый мужчина без одной руки – заведующий. Почти всегда он был под хмельком. Мама говорила, что ему «досталось» на фронте. Он воевал в разведке и часто пробирался в тыл к немцам – «брать языков». В последнем бою он был  ранен в руку и сильно обморозил ноги. Поэтому круглый год (даже летом) заведующий ходил в белых фетровых бурках. Это была обувь с круглыми кожаными носами и такими же задниками. Украшали её узкие кожаные ремешки, простроченные по всей длине голенища.
Жил заведующий при детсаде, в маленькой комнате. Комнату свою называл кабинетом.
Бывший разведчик держал всех под гнётом суровой, почти армейской дисциплины: день в саду начинался с построения и переклички; к «приёму пищи» дети приступали только по команде воспитательниц, а сами воспитательницы ходили в кабинет заведующего «для доклада». Послушания детей добивались наказывая их «стоячкой». Провинившийся стоял в углу, но повёрнут он был лицом в то место, где сходились стены. Это особенно ужесточало наказание. За какой-либо проступок можно было простоять так несколько часов кряду. (С перерывом, конечно, на обед и послеобеденный сон.) Унылые спины штрафников маячили иногда во всех четырёх углах. И когда все они были заняты, то просто ставили лицом к стенке. По мнению воспитательниц наказывать было за что. Дети постоянно ссорились из-за игрушек, из-за ломтика хлеба с корочкой (он считался вкуснее и назывался «горбушкой»), дрались за возможность похлебать суп оловянной ложкой. Ложек этих на всех не хватало, а японские трофейные с шершавым алюминиевым «хлебалом» и пристроенным к нему засаленным деревянным «держалом» популярностью не пользовались.
Управляли всей оравой детей две воспитательницы. Одна командовала трёх-четырёхлетками, другая – ребятами постарше. Все толклись в одной большой комнате. Здесь мы играли, ели и спали. Для сна воспитательницы раскладывали деревянные козлы с натянутым на них брезентом, а для приёма пищи выставлялись длинные дощатые столы. Всё это оборудование потом аккуратно размещалось вдоль стен нашей комнаты.
«Оправка» младших детей совершалась здесь же. Их высаживали на горшки. А старшие ребята ходили на улицу, в дощатую, разделённую перегородкой уборную. Выходить по большой или малой нужде полагалось только вдвоём. Установил этот порядок заведующий после ЧП, когда один мальчуган провалился в дырку. Бедолага громко вопил от страха и отвращения. Вызволил его, отвалив уцелевшей рукой крышку выгребной ямы, сам заведующий. Вид потерпевшего был жалок и смешон, но никто не смеялся. Здесь же, перед угрюмой толпой ребят и детсадовской обслуги, заведующий поклялся, что «калибр очков» будет уменьшен. Через несколько дней пришли плотники, калибр уменьшили, но порядок ходить по нужде «двойками» был сохранён.
Я бегал в уборную с Мишей Зеликманом. Этот рослый упитанный мальчик был сыном начальника пушной фактории. Мы были с ним друзья-соперники. Все пацаны старшей группы постоянно мерялись силой, и каждый знал, кто сильнее кого. Самыми крепкими считались я и Миша. Каждый из нас любого мог с ходу положить на лопатки. Только между мною и моим приятелем борьба шла с переменным успехом.
– Мало каши ел? – говорил Миша, когда одерживал надо мною верх.
Действительно, я не любил кашу, особенно манную. Большинство же детей не были разборчивы в еде и молотили за столом всё подряд.
«Грех жаловаться, привередник», – говорила мне мама, когда я, появившись вечером дома, объявлял, что на ужин в саду была манка или перловка, и требовал жареной картошки с тушёнкой.
Я и сам понимал, что жаловаться грех. Этой весной, когда Амур ещё был скован льдом, в посёлке кончились мука, макароны и сахар. Народ перешёл на рыбу. И лишь на нашем детсадовском столе были все продукты. Их брали со складов гарнизона. Причина такой щедрости таилась в непонятной для меня связи между отцом Миши, заведующим и соболями на плечах жён полковых командиров.
Поселковый пищеблок, под названием «чайная», стоял у входа в рыбацкий посёлок. Несколько облезлых шавок распростёрлось на траве возле высокого крыльца этого заведения. Казалось, что кто-то раскидал здесь старые ненужные тряпки. Немного в стороне от них лежал крупный рыжий пёс угрюмого вида.
Вдруг он резво вскочил и, выпучив серые твёрдые глаза, зарычал на Кутьку. Та коротко огрызнулась.
– Но, борзой! Но! – грозно предупредила мама.
Услышав властный голос, пёс примирительно помахал хвостом и, широко раскрыв лиловую пасть, зевнул – показал, что серьёзных намерений у него нет. Другие собаки никак не реагировали на эту мимолётную стычку.
– Бардак развели, – проворчала мама. – Собачий заповедник.
Действительно, собак в посёлке было великое множество. Кормились они на свалке маленького консервного завода. Насытившись рыбьими потрохами, собаки бродили по посёлку ленивыми стаями или лежали возле «ничьих» домов: сельсовета, пекарни, бани. От своих домов жители посёлка их отгоняли. Впрочем, и детсад собаки тоже обходили стороной: заведующий решительно очищал от них свою территорию. Детсад размещался в большом бревенчатом доме. Он стоял в самом конце посёлка.
Мы оставили Кутьку у крыльца, а сами вошли в полутёмный коридор, освещённый лишь тусклым светом из окошка над дверью. Мама уверенно отыскала обшарпанную дверь кабинета и отворила её. Внутри никого не было.
– Хенде хох! – послышался сзади нас хрипловатый мужской голос. Мы обернулись. В проёме распахнутой кухонной двери стоял заведующий. Согнутая в локте рука его покоилась на груди, а пальцы кисти прятались под бортом серого френча. Пустой рукав был заткнут в боковой карман.
– Всё воюешь? – Весело спросила мама и протянула мужчине руку.
– Служу, – с улыбкой ответил он и манерно пожал пальцы поданной ему руки. – Какими судьбами?
– Дело есть, – вздохнула мама. Они пошли в кабинет.
– А растирку... – шепнул я и дернул маму за рукав.
– Иди к Кутьке, – строго сказала она и забрала у меня сумку.
Я побрёл по коридору, удивляясь своему открытию: оказалось, что мама и заведующий – добрые друзья.
Кутька сидела на траве и дожидалась меня. Я спустился к ней. Через некоторое время вышел заведующий. Доски крыльца прогибались и скрипели под ласково белеющими бурками. Они были как раз перед моими глазами. Я молча смотрел на заведующего. Он вытащил из кармана «Беломор», встряхнул пачку и поймал губами мундштук папиросы. Затем так же ловко управился одной рукой со спичками  и, пустив изо рта дым, спросил:
– Тебе сколько лет?
– Шесть, – торопливо ответил я и тут же уточнил, – с половиной.
Заведующий одобрительно кивнул, не глядя на меня. Взгляд его был устремлен в противоположный конец улицы, где мельтешила собачья стая.
– А собаку твою как зовут?
– Кутька.
– Кутька? – удивился заведующий и внимательно посмотрел на неё.
Кутька, услышав своё имя, поставила уши торчком и замахала хвостом.
– Кто же это кобельку сучью кличку дал?
– Матрос один дал, – соврал я.
– Он ошибся, – сказал заведующий, докурил папиросу и ушёл.
Я озадаченно поглядел на свою собаку.
– Всё уладила, – весело и бодро сказала мама, спускаясь с крыльца.
– И с бантиком тоже? – спросил я.
– И об этом договорилась. Будут привязывать бантик.  – Она наклонилась и погладила Кутьку. – Ну иди, а то на построение опоздаешь, – сказала мама.
Я поднялся на крыльцо, но в дом не вошёл, а глядел вослед маме и Кутьке. Собака несколько раз останавливалась и оборачивалась в мою сторону. Мама шла, не оглядываясь. Вскоре они скрылись из виду, а я всё не уходил.
Ветер разогнал утренний туман. Стали видны синие окрестные сопки и стальная поверхность реки. Главная улица посёлка была безлюдна. Только собаки разыгрались возле чайной. Облезлая кирпичная труба пекарни усиленно коптила. Ветер относил дым в сторону и трепал флаг над крышей сельсовета. Мне вспомнились красивые слова: «Стяг гордо реял». На улице пахло рыбой, хлебом и собаками, но воздух был так прозрачен, что, несмотря на расстояние, отчётливо различалась каждая завитушка резных оконных наличников на стенах чайной.
Чайная стояла на высоком берегу Амура и отличалась от грубых и серых домов посёлка. Остроконечная крыша с вогнутыми рёбрами возвышалась над ней. Такие дома я видел на трофейных японских открытках. «О, да там ведь тоже когда-то молились Богу, – вспомнил я давний рассказ мамы. – Только Бог у них был другой. Будда звали его». Мне подумалось, что и этот дом мог послужить туманному лётчику хорошим ориентиром при посадке на воду. «Интересно, а на что ориентируется Храпцов – на военторг или на чайную? Надо спросить его».
Стояло прохладное, прозрачное, розовое утро. Непрерывно меняя очертания, быстро неслись по небу облака. Солнце, выпуклое и красное, вылезло из-за кромки сопок и легло на одну из вершин. Поросшие шерстью хвойных лесов склоны были ясные и близкие. Забраться на самую высокую вершину и увидеть Татарский пролив и Сахалин было моей заветной мечтой. Но до сопок, я знал, было далеко. «Эх, договориться бы с Храпцовым, чтоб на «каталине» меня покатал, – размечтался я, – с такой высоты я бы всё увидел, да жаль, начмед запретил мне бывать на аэродроме. Впрочем, туда можно ночью пробраться, найти «восьмёрку» майора да спрятаться в ней, а потом, уже в воздухе, и объявиться: вот он я. Не будет же сбрасывать меня с самолёта. И на американцев, может быть, пикирнём еще разок! Ах, нет! Тайком в самолёт нельзя – будет скандал, трёпка от мамы и 24 часа. Лучше уж договориться с Храпцовым. Он всё уладит, если захочет. Но надо торопиться, ведь скоро сезон дождей и наводнение».
И я вспомнил, как в прошлом году, осенью, Амур вышел из берегов и затопил аэродром своей мутной водой.
– Где ж ты пропадал столько? – спросил меня после построения Миша Зеликман.
Я рассказал.
– Ну, ты даёшь! – постучал себя Миша кулаком по лбу. – Зачем ты мамке подсказал про Кутьку? Мог бы ещё побегать на воле.
– Мог, – уклончиво согласился я, удивляясь Мишиному напору, – Но всё равно, скоро ведь дожди начнутся...
– Ещё ж не начались, – насмешливо проговорил Миша.
– А кормёжка, а присмотр, – повторил я слова мамы.
– Сегодня на завтрак каша манная, а ты её не любишь, – ехидно заметил он, – а вот на обед… – Миша понизил голос и огляделся. Картошка свежая... пюре…
– Ух ты! А у нас в гарнизоне только лётчикам дают.
– Знаю.
– Откуда?! – изумился я его осведомлённости.
– Знаю… – повторил Миша многозначительным тоном. Я видел, что ему льстит моё  искреннее удивление.
– Гляди, что у меня есть, – развивая успех, похвалился он и вытащил из кармана диковинную штучку из чёрной пластмассы.
– Что это? – поинтересовался я.
– А вот что!
И Миша приставил штучку ко рту и дунул в неё, делая щёки пузырём. Мелодичная трель невообразимой красоты и силы ударила в мои уши. Обе воспитательницы вскинули одновременно головы, но почему-то промолчали.
– Ух ты! – не выдержал я. – Ну, так что ж это?
– Свисток милицейский! – с гордостью ответил Миша. – К моему папке наш милиционер в гости приходил и подарил.
– Дай дунуть, – попросил я.
– Нет, – твёрдо сказал он и пояснил: – Обслюнявишь! А ещё, – с важностью прибавил Миша, – у милиционера пистолет есть, настоящий, и он дал мне его подержать...
Я вспомнил вдруг слова Соколовского: «Эта тропка ведёт в болото». И понял, что мне остаётся только заманивать Мишу подальше, вглубь этой тропинки. Для начала я сообщил, что в нашем полку у каждого офицера есть пистолет «ТТ» и я сто раз держал его в своих руках. Но мне попадались в руки и другие пистолеты, например трофейный немецкий «вальтер» (у него, как и у «ТТ», обойма загоняется в рукоятку), а однажды посчастливилось поиграть американским «смитвессоном» (у того пульки вставляются в стальной вращающийся барабанчик, и поэтому он называется револьвер, а не пистолет). Я увлекся, и хотел было соврать, что стрелял из всего этого оружия, но передумал, так как знал, что Миша в такой перегиб не поверит. Он был неглупый человек.
Под напором моей информации Миша сник, и я, добивая его, сказал, что у каждого матроса в гарнизоне есть карабин или автомат.
– Да папкины охотники, – не выдержал уязвленный Миша, – пометут твоих матросиков в два счёта! Они ж все – жуткие снайперы! Пулю со ста шагов вгоняют в лисий глаз, чтоб шкуру не попортить.
Я понял теперь, что Миша сошёл с тропинки, на которую ступил так неосторожно. Он был уже в болоте и увязал в трясине. Я спокойно и детально поведал ему о вооружении полка: о пулемётах батальона охраны (несколько «Дегтяревых» и даже один «максим» с бронещитком), упомянул о «каталинах» и добавил, что если охотники пушной фактории на своих жалких моторках всё-таки отважатся напасть на гарнизон со стороны Амура, то их встретит катер капитана Приходько с громадной пушкой на корме.
Миша был раздавлен. «Крыть нечем», – говорила в таких случаях моя мама. Он тихо отошёл от меня, унося свой свисток. Воспитательницы тащили столы – готовили помещение к завтраку. Я достал колбасу, сел в сторонке и стал есть (всё равно на завтрак ненавистная манка!). Дети бросали на меня голодные взгляды. Подошёл Миша и предложил сделку:
– Дай куснуть – дам свистнуть.
– Нет, – ответил  я, – ты колбасу мою обслюнявишь.
Но, чуть подумав, решил иначе: отдам половину за весь свисток.
– Как за весь? – не понял Миша.
– Свисток насовсем за половину колбасы, – пояснил я.
Миша слегка побледнел и удалился, мучимый сомнениями. Потоптавшись неподалёку, он подошёл снова:
– Ладно, бери свисток за колбасу и порцию манки – всё равно ведь есть не будешь.
Я согласился, откусил напоследок приличный кусок, и свисток стал мой.
Нас подозвала воспитательница. Мы с Мишей назначались дежурными и должны были носить с кухни посуду.
Задолго до обеда всех облетел радостный слух о том, что будут давать картошку. Я размечтался, вспоминая вчерашний завтрак в офицерском пищеблоке. Воображение рисовало мне масляное озерцо на вершине картофельной горки. Но пюре оказалось постным и сухим. Однако съел я его с аппетитом, а затем дочиста вылизал языком свою тарелку. Остальные дети поступили так же.
После обеда моё дежурство с Мишей продолжалось. Мы относили на кухню грязную посуду. Крупный картофельный клубень, оброненный кем-то в коридоре, постоянно путался под ногами. Когда мы сделали последнюю ходку и возвращались назад, Миша то ли случайно, то ли нарочно, сильно пнул ногой картофелину. В мутном свете мы разглядели, что клубень застрял под дверью кабинета заведующего. Я попытался освободить его рукой, но он плотно заклинился в щели между полом и нависающей над ним кромкой двери. Это означало, что выйти из кабинета будет невозможно.
– Если он там, – испуганно прошептал Миша, – то подумает, что нарочно...
– А воспиталка скажет, что это мы натворили, – согласился я.
 Надо было что-то предпринять, и я приник ухом к двери. Коридор вбирал и гасил в себе все шумы разнообразной жизни большого дома: радостные крики детей, плеск воды на кухне и стук моющихся мисок. С улицы доносились удары топора и треск раскалываемых поленьев – там работал наш истопник. Тихо было только за дверью кабинета.
– Его там нет, – прошептал я.
– Тогда надо ногой бить, – сказал Миша, показывая пальцем на картофелину.
– Давай, – ответил я.
– Я боюсь, – сказал Миша, – вдруг он там...
– Ну, с Богом, – повторил я заклинание Жилина и двумя точными ударами вышиб клубень.  За дверью послышались тяжёлые шаги, и она резко распахнулась. Я едва успел отскочить в сторону и только увидел, как мелькнула и скрылась за дверью детской комнаты отдувающаяся от спины рубашка моего друга. Я остался один.
Заведующий, опершись рукой об косяк, вяло и хмуро оглядел меня. Под ногами его, как улика, лежала израненная картофелина. Он заметил её и удивлённо вытаращил на меня глаза.
– Она под дверью застряла... Пришлось пинать, – не узнав своего голоса пояснил я.
– Ах, вон оно как, – хрипло вымолвил заведующий и приблизил ко мне своё серое лицо. Изо рта его ударил запах перегара.
– Картофель – продукт, его едят, а не пинают, – размеренно проговорил он и вдруг схватил моё ухо жёсткими пальцами. Резкая боль прошила моё плечо и ударила в руку. Ухо крутанули так, как закручивают железные гайки. Я вскрикнул. Заведующий отпустил меня и нетвёрдым шагом ушёл на кухню. Я остался стоять в коридоре и слушал, как колотится моё сердце. Переведя дух, я вышел на улицу.
Было солнечно. Острый смоляной запах шёл от груды сосновых поленьев. Рядом на деревянной колоде лежал топор. Мне захотелось схватить его и разнести что-нибудь в щепки. Например уборную. Истопника не было. Я потянулся к топору и взял его. Нет! Этот инструмент был ещё тяжел для моих рук. Тогда я вытянул из груды дров тонкое полено с острой кромкой, решительным шагом прошёл за дощатый домик уборной и посёк разросшиеся там заросли полыни. Окно кабинета глядело мне в спину, блестя вымытыми стёклами. Никто не появился в нём, несмотря на шум, который я производил своей работой.
«Закусывает на кухне!» – со злорадством подумал я. Носок моего ботинка наткнулся на твёрдый ком сухой земли. Я взял его в руку и примерился к ненавистному окну. Мне вспомнился рассказ Храпцова про графа. «Что ж я, Сильвин, что ли?» – подумал я и огляделся. Свидетелей не было, и я метнул. Поперечная трещина пробежала по стеклу и перечеркнула тут же возникшее в окне бледное лицо заведующего.
Я ошибся. Он был там. И через мгновение бывший разведчик уже летел ко мне с перекошенным лицом. Выставленная вперёд рука его была нацелена прямо на моё раненое ухо. «Не дамся же живой», – твёрдо решил я и резко мотнул головой. Мизинец растопыренной руки нападавшего попал мне в рот, и я изо всей силы зажал его зубами. Однорукий каратель мой был ненадолго обезврежен. Он заматерился и завертелся, пытаясь освободиться. Наконец он вырвался и, крепко обхватив меня за шею, поволок в дом. Я отчаянно брыкался, пачкая грязными ботинками голенища знаменитых бурок.
– Это чёрт знает что такое! – задыхаясь, кричал заведующий подбежавшей воспитательнице. – Никакой дисциплины! Один футбол в коридоре устроил – картофель пинал! Другой в моё окно камнем пульнул! Чей это боец? – ткнул он в меня пальцем.
– Это мой… – ответила испуганная воспитательница. – Он сын фельдшерицы гарнизонной… Она была сегодня...
– Фельдшерицы? – удивился заведующий.
– Зачем ты это сделал?! – истерично и запоздало подступилась ко мне воспитательница. Я молчал. Притихшие дети наблюдали за нами. Миша Зеликман топтался в дальнем углу и понуро клонил голову.
– О! Да что у тебя с ухом? – вдруг наклонилась ко мне воспитательница. Я ничего не ответил, а лишь смотрел на заведующего, отслеживая каждое движение его руки. Он хмурился, морща лоб, что-то соображал.
– Так это ты подвернулся мне в коридоре, партизан?
Я кивнул, едва сдерживая слезы.
– Мститель народный, – буркнул под нос заведующий.
– Что с ним будем делать? – спросила воспитательница. – В угол или записку матери?
– Записку… – иронично хмыкнул он. – Ждите... этот её доставит. Ничего не надо, – махнул он рукой, – я разберусь потом.
– У вас бурки испачкались где-то, – заметила воспитательница. 
– Ах, сучонок! – воскликнул заведующий.

11

– Макаренка хренов, – сказала мама, разглядывая моё распухшее ухо. – Не рассчитал... Мутузит детей, как пленных немцев. Впрочем, хрящ, кажется, не поврежден, так что ничего, сынок, заживёт до свадьбы.
– Может, он шпион какой? – наобум брякнул я.
– Да нет, – отмахнулась мама, – просто он не специалист по детям.
– А по чём он специалист? – потрогал я больное ухо.
– Вообще-то он пехотинец, – ответила мама, – слесарил, правда, немного до войны, а после в пехотное училище подался. Потом война, фронт... Сюда вот после ранения прислали. Кому он нужен в армии без руки? Но хозяйственник из него получился хороший – у него порядок во всём. И не ворует никто... Так ты, говоришь, он пьяный был?
– Был.
– Да… – вздохнула мама. – Нашим салом да по мусалам.
– Ну, теперь что? Будешь его крыть? – спросил я.
– Нет, сынок, перетерпим. Мы ведь там на птичьих правах.
– А вдруг он опять кинется на меня?
– Не кинется, – уверенно ответила мама.
Я вытащил из кармана пальто истерзанную картофелину, которую подобрал, уходя из сада. (Она так и осталась лежать до вечера возле двери кабинета.)
– Вот она! – сказал я маме.
– И из-за такой вот уродины моему сыну чуть ухо не оторвали?! – воскликнула она.
– Давай её пожарим, – предложил я.
– Давай, – воодушевилась мама.
Она открыла свиную тушёнку, и на роскошном баночном жире получилась картошка, о которой я так давно мечтал.
Мы легли спать. В скудном свете луны холодно мерцали стальные набалдашники маминой кровати. Грустным пятном белело её лицо.
В коридоре забухали шаги, раздался стук в соседнюю дверь. Кто-то бойким молодым голосом прокричал:
– Срочно в батальон, учебная тревога!
– Учебная? – открыв дверь, сердито уточнил сосед.
– Учебная!
– А хрен ли ты  орешь тогда, салабон, как будто война началась?
Топот прекратился. Стало тихо. Я неловко повернулся на своей кровати, задел больное ухо, ойкнул.
– Что, сынок? – забеспокоилась мама.
– Да ухом зацепился.
– Ну, будь осторожнее... – Немного помолчав, она сказала: – А всё-таки зря ты ему в окно камень бросил.
– Так он же отодрал меня ни за что!
– Всё равно, надо было стерпеть... Не думала я, что ты у меня такой нервный. Надо б тебе брому попить.
– Брому?
– Да. А на будущий год к Нине в гости съездим, в Хабаровск. Я там свожу тебя к специалисту.
– Какому специалисту? – насторожился я.
– Психиатру детскому.
– Как псих... – подскочил я на кровати. – Что я, псих, что ли?!
– Нет пока, но близко...
– А в лётчики меня возьмут такого?
– Ох, не знаю. Но вот ты погляди на сынка штурмана Егорова.
– На Валерку?
– Ну да. Вот он – псих законченный: такой дёрганый и злой мальчишка. В классе всего пять человек детей. Он один, двоечник несчастный, довел учительницу до невроза.
– Мама, а этот штурман Егоров с Боевым летает? – спросил я, вспомнив вчерашний разговор летчиков.
– Да. А откуда ты знаешь?
– Да так, слышал… – уклонился я от прямого ответа и подумал: «Значит, это отец Валерки довёл Храпцова до невроза».
– Ну, давай спать, – сказала мама, устраиваясь удобнее под одеялом. И затихла.
«Вот дела, – горестно раздумывал я в темноте, – повезут к специалисту, как нервного психа. А если б я сказал маме, что укусил заведующего? Меня б, наверное, завтра уж свезли. Нет! – резко крутнулся я на кровати. – Надо брому и побольше! А то не возьмут в авиацию».

Во сне подступили ко мне какие-то отвратительные рожи и оскаленные морды. Я убегал от них, они догоняли. Наконец меня загнали под крутой откос на узкую полосу гальки у кромки реки. Преследователи столпились на краю обрыва, изрезанного  руслами ручьев, корчили рожи и кривлялись. Я достал свисток и дунул. Они исчезли. Холодные брызги хлестнули в лицо. Вода замочила мне ноги. Она шуршала в гальке, пенилась и прибывала. Мутные волны, как сопки, громоздились на всём пространстве Амура. Лохматые низкие тучи неслись над водой.
Я помчался к тому месту, где спуск к реке был отлогим. Путь мне преградила яма с отвесными стенами. Я заглянул внутрь. В яме стоял заведующий. Рука его была заложена за край френча, а глаза были грустны, как у обезноженного кузнечика. С каждым накатом волны в яму заливалась вода. Голенища замечательных бурок уже утопали в серой жиже.
Я понял, что заведующий скоро умрёт, и мне стало жаль его. Я заметался по берегу в поисках шеста и вдруг споткнулся о брошенный багор. Я потащил его к яме. Подул зябкий ветерок, пошёл снег. Чтобы не поранить пленника, я сунул багор в яму тупым концом и изо всех сил побежал прочь. Снег продолжал падать. Оказалось, что наступила зима и Амур замёрз. От него веяло холодом. По льду реки, бодро фырча выхлопной трубой, катила «полуторка». Я закричал. Машина остановилась. Я подбежал к ней и вскочил на подножку. Кузов и место рядом с шофёром были завалены кипами газет. Лицо шофёра было неясным и серым.
– Поехали! – закричал я.
– Брому сначала выпей, боец, – глухим голосом проговорил шофёр и протянул мне конусообразный стаканчик. Я выпил. Бром оказался сладким, как глюкоза. Машина тронулась. Я оглянулся назад. От ямы к краю обрыва тянулась по снегу неровная цепочка следов.
«Ушёл... – облегчённо вздохнул я и сквозь пелену сна услышал ворчливые слова мамы:
– Опять одеяло сбросил, герой… и обмочился вдобавок…

12

Меня разбудили автоматные выстрелы. Пульсирующие звуки очередей пробивались сквозь двойные стёкла окна и заставляли их дребезжать. Я знал наверняка, что все гарнизонные пацаны тоже сейчас не спят и прислушиваются к туканью выстрелов. И как только стрельба стихнет и со стрельбища снимут охранение, они ринутся к громадному дровяному штабелю, прерывающему полёт пуль. И начнется лихорадочная работа. Ножами и длинными гвоздями будут выковыриваться из трухлявых брёвен автоматные пульки – отличный боеприпас для рогаток.
Мама стояла у окна и причёсывалась, поглядывая в зеркало, стоящее на подоконнике. Выстрелы её не занимали. Я смотрел, как она накручивает волосы на картонную трубку и устраивает надо лбом валик, подтыкая его шпильками. Шпильки она держала в зубах. Отраженное в зеркале лицо мамы казалось увядшим. Глаза были окружены тенью. Вдруг она заметила, что я наблюдаю за ней.
– Проснулся? Сам?! – удивлённо воскликнула она, роняя шпильки.
– Стреляют ведь... – пожал я плечами.
– Всю ночь бегали по гарнизону, –  с досадой проговорила мама. – Теперь вот учёбу затеяли... огневую… Один матрос ногу сломал, – продолжала она усталым голосом, – и меня вызывали в санчасть, а вернулась – одеяло твоё на полу, сам мокрый...
– Это от нервов, наверное, – попытался оправдаться я.
– Наверное...
– Ну что ж, – решительно поднялся я с кровати и сел, – тогда давай бром!
– Какой бром? – удивилась мама. – Зачем?
– Лечиться! Ты же сама говорила!
–Я пошутила, сынок, бром детям принимать нельзя. Он память ослабляет, мозги сушит.
– Мне мозги не нужны, – отрезал я, – мне нервы нужны, чтоб не списали, как Храпцова.
– С бромом подождем пока, – сказала мама, присаживаясь на угол кровати. – Но тут вот ведь какая штука… – Она немного замялась, а затем продолжила: – В общем, загадала я: если не проснешься сам до моего ухода на службу – оставляю дома, и прощай детсад! А ты вот взял да и проснулся… – Мама вздохнула. – Всё-таки далековато тебе, сынок, одному ходить – такому мальцу.
Она задумчиво подпёрла щёку рукой и замолчала.
Молчал и я, так  как знал, начни сейчас канючить: «Оставь» – мама  поступит наоборот.
В дверь постучали. Вошёл Гоша.
– Комполка сидит в приёмной, – торопливо выпалил он, задыхаясь от быстрой ходьбы. – Затылок, говорит, ломит. Просит давление замерить.
– А где капитан? – спросила мама.
– Дома ещё...
– Что же они все разболелись разом, – проворчала мама, снимая с вешалки халат. – Вечером вчера у начштаба сердце схватило, сегодня у комполка гипертония...
– Трясут ведь, сама знаешь, – сказал Гоша, вытирая со лба пот кусочком марли.
– Кого трясут?
– Всех. Даже меня вызывали.
– Ну и что?
– Что слышал, то и рассказал, – Гоша прошёл к окну и посмотрел во двор. – Да что ты спрашиваешь? – невесело улыбнулся он. – Тебя ведь тоже, кажется, вызывали?
– А я... не рассказала ничего, – слегка запнувшись, ответила мама.
– Но ты же была там! – воскликнул Гоша с весёлым недоумением. Взгляд его, всегда затуманенный, сейчас был чист и пронзителен.
– Была, да ничего не слышала из храпцовской трепотни, – раздражённо ответила мама. – О своём думала. У меня вот сына в сад водить некому. Будет теперь с Кутькой ходить, как... Карацюпа. А ну, подъём! – скомандовала она мне.
Я быстро оделся, жалея о том, что рухнула надежда совершить сегодня набег на стрельбище. Мы вышли из дома. Гоша пошёл отвязывать Кутьку. Мама положила в карман моего пальто коробочку с лекарством для заведующего и кусок марли для банта на Кутькину шею.
Из-за угла барака вышел Гоша, рядом бежала Кутька. Она бросилась ко мне и стала тереться у моих ног.
– И пошли они в люди, – улыбаясь сказал Гоша, глядя на нас.
– Заткнись, шутник! – вспыхнула мама, не скрывая злости. Жалко и криво улыбаясь, она наклонилась ко мне и поцеловала в щёку. В уголке её глаза сверкнула слезинка. – Ну, давай, сынок, – подтолкнула она меня. И я пошёл, подзывая к себе Кутьку. Но собака не двигалась. Она недоумённо поглядывала то на маму, то на меня. Тогда мама шлёпнула её рукой по спине, и Кутька побежала за мной.

У матросского клуба мне повстречался капитан Соколовский.
– Ну, что? Сам себе хозяин теперь? – спросил он, весело блестя глазами.
– Сам, – ответил я, и мы разминулись. Я решил забежать в клуб и посмотреться в большое зеркало. Было интересно, как сидит на мне новое пальто. Зеркало висело в фойе клуба – маленьком нарядном зальчике с высокими окнами и тяжёлыми красными шторами на них. Я поглядел на себя и остался доволен. Пальто, снабжённое блестящими пуговицами с якорями, смотрелось, как офицерская шинель. Общий вид портило только моё распухшее и слегка обвисшее ухо.
На стенах фойе красовались портреты великих полководцев. Фотографии лучших людей гарнизона висели на отдельной доске. Я узнал Боева, туманного лётчика и даже, к моему удивлению, сверхсрочника Стебло. Кутька тоже узнала его и громко гавкнула. На шум прибежал киномеханик и выгнал нас.
С реки донесся хриплый гудок. Мы выбежали на берег, и я долго не мог наглядеться на пёструю и яркую жизнь реки, но потом спохватился, и мы помчались на КПП.
– Ты, что ль, с собакой? – выглянул из своей будочки караульный матрос.
– Я.
– А где собака?
– Да вот она.
Караульный посмотрел в боковое оконце. Кутька раскорячилась на дороге и ожесточённо чесала за ухом.
– Тогда стой! – приказал матрос. Он снял телефонную трубку, попросил соединить его с санчастью и протянул мне трубку. Сердитым голосом мама спросила, где я болтался целых полчаса и почему отклонился от маршрута. Пообещав маме больше не отклоняться, я выскочил за шлагбаум и побежал, навёрстывая потерянное время. Кутька, высунув язык, трусила рядом. Мы благополучно добрались до небольшого леска и немного побегали между деревьев. Я нашёл два больших белых груздя, сорвал их, но потом бросил.
За лесом был рыбацкий посёлок.
Вчерашний рыжий пёс как будто поджидал меня с Кутькой. С яростным лаем он вынырнул из-за угла чайной и, безо всякого повода, нагло стал извергать на нас самые гнусные собачьи оскорбления. Кутька отчаянно отбрёхивалась, переходя на визг.
– Но, борзой! Но! – в страхе заорал я.
Пёс чуть оторопел, но вдруг на ощеренной от злобы морде мелькнула ухмылка, и он снова с остервенением стал наступать. Я понял: рыжий со мной не считается. Вспомнился, почему-то, сегодняшний сон и чудесное спасение с помощью свистка. Я вынул его и дунул, что есть силы. С крыши чайной во все стороны брызнули воробьи. Рыжий обозлился ещё больше. Сбежались другие собаки. Мы оказались в кольце врагов.
Из-за приоткрытой двери чайной высунулось и моментально исчезло круглое лицо под чёрной кепкой. Тут же на просторное крыльцо вывалилась толпа мужчин в серых ватниках и кирзовых сапогах. Из толпы отделился широкоплечий приземистый мужчина с багровым лицом. Громко топая сапогами, он поспешил ко мне. Собаки отпрянули. Рыжий перестал лаять. Приседая на лапах, он подскочил к мужчине и заюлил. Багровый (так я назвал своего спасителя) дал рыжему пинка в бок, и пёс, охнув, как человек, отпрыгнул и скрылся за углом.
– Откуда ты, гаврик? – грубым голосом спросил мужчина.
– Из гарнизона, – ответил я, стирая со лба холодный пот.
– Ага! Видно. Хорошее сукнецо-то – флотское, – сказал он и помял жёлтыми пальцами воротник моего пальто. Карие глаза с любопытством глядели на меня из-под косой тёмной чёлки. Обветренные, похожие на потёртые резиновые мячики скулы выпирали из-за краев тёмно-красного лица.
«На нанайца похож», – подумалось мне.
– Ну, кто здесь заварушку устроил? – снисходительно поглядел он на дрожащую всем телом Кутьку. – Не твой ли кабыздох?»
– Нет, это рыжий устроил.
– А-а-а... Он бугор собачий здесь, усмехнулся Багровый и прибавил уважительно: – «Бугрует».
– Этот шкет с Нинкой-швеёй в сад ходит, – подсказал кто-то с крыльца.
– А где же она? – крутнул головой Багровый.
– В Хабаровск уехала насовсем, а мама в санчасти, на службе, – ответил я.
– А батя?
– Нету...
– А с кем ты здесь?
– Вот с ней, – кивнул я на Кутьку.
– Вон какая уха, – протянул Багровый и, раскачивая корпусом, подошёл к забору. В один приём была вывернута длинная штакетина.
– На, больше не сунутся, – протянул он мне оружие для обороны.
– Ну, чё будем делать, бригадир? – спросили с крыльца.
– Всё! – властно ответил Багровый. – Похмелились – и хватит! Вниз конаем!
Он протянул мне руку. Я подержался за шершавую ладонь, как за камень для точки ножей.
– Ну, будь здоров, кореш, и не бойся этих барбосов задристанных!
Багровый пошёл прочь. Корявые спины мужчин исчезли под кромкой обрыва. Там была лестница. Она вела к рыбацкой пристани.
Собаки сопровождали нас на приличном удалении и беззлобно, для острастки, лаяли. Возле детсада они отстали.

После завтрака я постучался в кабинет заведующего.
– Да, – сказали за дверью. Я отворил её и шагнул внутрь, держа перед собой, как щит, коробочку с лекарством. Заведующий стоял у окна в своей излюбленной позе и неприветливо смотрел на меня.
– Вам лекарство от мамы! – упредительно выпалил я.
– А-а-а, это ты, боец, –  усмехнулся заведующий, – клади сюда. – Он указал рукой на стол. Кровать, письменный стол с выдвижными ящиками и стул составляли обстановку кабинета. Я бочком подкатился к указанному месту, положил коробочку и торопливо скользнул назад, к выходу.
– Подожди, – остановил меня заведующий.
Я замер.
– Ты один пришёл сегодня?
– С Кутькой.
– Так, значит, это твоя собака утром бегала вокруг сада, да всё в окна глядела?
– Моя...
– А кто навертел ей этот дурацкий бант?
– Воспитательница.
– Зачем?
Я объяснил.
– Задумано четко, – одобрил заведующий, – да исполнено бестолково. Нацепили собаке бантик, как котенку. Местных дворняг дразнить, что ли? – Он презрительно усмехнулся. – Шнурочка коротенького было б достаточно. – Он  показал мизинец с почерневшим отчего-то ногтем. Или тесёмочки скрытой на ошейник. Ладно, – проворчал он, – я распоряжусь, а ты мамку предупреди.
Я согласно кивнул и подумал, что нет у заведующего никакого понятия о стерильности и микробах. Да разве можно маме во время работы копаться в собачьей шерсти и отыскивать какую-то «скрытую тесёмочку»? А ведь как всё здорово было придумано: выглянет мама из окна санчасти – вот она Кутька, с бантом на шее! Это значит, что сын благополучно добрался до цели. Тогда мама выставит за дверь мисочку с едой и с лёгким сердцем продолжит службу.
Заведующий тем временем приступил к исследованию коробки. Ногтем большого  пальца он продавил наклейку и открыл крышку. Внутри, как патроны в пистолетной обойме, лежали одна к одной ампулы с жёлтой жидкостью. С довольным лицом он захлопнул крышку. Снова мелькнул чёрный ноготь, и только тут я догадался, что это след моих зубов.
– Ну что, боец, досталось тебе вчера? – спросил заведующий с непонятной мне  насмешливой грустью.
– Досталось... – дотронулся я до раненого уха.
– Мамке  жаловался?
– Угу, – я опустил голову.
– Ну и дурак, – спокойно и веско проговорил он. – Запомни: на начальство жаловаться – последнее дело. А ну, выдвинь-ка верхний ящик.
Я подошёл к столу и потянул железную скобку. Из ящика пахнуло чем-то забытым, сладковатым и нежным. Я не поверил глазам – на дне лежало крупное жёлтое яблоко с красным бочком.
 – Это кому? Мне?.. – в недоумении и надежде поднял я глаза на заведующего.
 – Тебе, – улыбнулся он.
Я достал яблоко и стал суетливо запихивать его в карман своих штанов.
– Ешь здесь, – сказал заведующий, – нечего детей дразнить.
Я присел на кровать и стал есть. Яблоко было сочным и вкусным.
– Повезло тебе, – сказал заведующий, присаживаясь рядом и разворачивая газету. – Яблоко это «шафран» называется. Один приятель мой с самой Украины самолётом вёз. Ты-то, небось, никогда и не ел такого?
– Не-а, – ответил я с набитым ртом.
– Не спеши, – посоветовал он, – а то подавишься.
Я оторвался от яблока, переводя дух, и стал оглядывать стены, оклеенные цветными плакатами. На одном из них на фоне развёрнутого флага были изображены знакомые профили вождей. Рядом висела фотография мужчины с внешностью японца. Круглые очки усиливали это сходство. Портрет заинтересовал меня.
– Кто это? – протянул я руку к фотографии.
– Макаренко, – буркнул заведующий, отрываясь от газеты.
– А-а-а, – протянул я разочарованно, вспомнив вчерашнюю реплику мамы.
– Это великий педагог был, – сурово и назидательно произнёс заведующий.
Я не знал, что такое педагог, но Макаренко был «великий», и мне этого показалось достаточно. Больше вопросов я не задавал.
 
13

   День в саду прошёл без приключений, и вечером, в полпятого, я сел в кабину «полуторки» и шофер доставил меня прямо к санчасти. На пороге, положив голову на лапы и вытянув хвост, лежала с перевязанной головой Кутька. Сквозь толстую повязку проступила кровь.
– Кутька! Кто тебя?.. – бросился я к собаке.
Кутька слегка шевельнула хвостом и, пряча от меня глаза, жалобно заскулила.
Я пробежал по тёмному без окон коридору (Гоша называл его «сени») и распахнул дверь в приёмную. Там были два офицера: майор Храпцов и туманный лётчик.
– А где мама?! – забыв поздороваться, возбужденно спросил я.
– Тише! – шикнул на меня Гоша.
Я не заметил его. Он сидел на стуле в углу около двери.
– А-а-а, кадрик… – вяло кивнул мне Храпцов. – Вышла она куда-то. Скоро придёт.
– Сядь на стул и жди, – строго сказал Гоша и пригрозил мне пальцем, будто я собирался резвиться в приёмной. Я пожал плечами и повиновался.
Обстановка в санчасти была такой же, как и в аэродромном медпункте: в приёмной те же кушетки вдоль стен и стол с телефоном у окна; куском марли занавешен вход в процедурную, а над ним портрет вождя в деревянной рамке. Вождь пристально смотрел в противоположную стену, увешанную пёстрыми медицинскими плакатами и схемами. Иногда я интересовался их содержанием, и мама охотно давала мне пояснения. Благодаря этим урокам я был хорошо подкован по медицинской части и неплохо представлял себе, как по красным ветвистым трубочкам растекается в теле кровь и как извилист путь пищи внутри человека.
Всегда поражал меня своим видом орган, которым думают. Мозг походил на комок розовых спрессованных  кишочек. Однажды я высказал это суждение вслух и развеселил Соколовского. Он согласился со мной и сказал, что в мозгах тоже переваривается пища – духовная. Было только непонятно, как она туда попадает.
Неизменные смешки и шутки вызывал у лётчиков плакат, на котором был изображён обмотанный бинтами голый мужчина с яичками, но без «причиндала». Так высказался однажды Храпцов и рассмешил всех. Плакат демонстрировал способы наложения повязок на раны. Сейчас майор сидел прямо под ним и тихо беседовал с туманным лётчиком.
Храпцов сильно изменился за последние два дня. Лицо у него посерело, а глаза были скучные.
– Нет у нас пока дельного оборудования и приборов для ведения ночного боя, – говорил он своему собеседнику.
Я устроился поудобнее на стуле и затих, погружаясь в мир, где живут и воюют боевые лётчики.
Майор Храпцов рассказывал о ночном перехвате американского бомбардировщика с помощью наземных локаторов. Я с жадностью слушал историй о том, как он поднял с земли свой «миг» и в полной темноте, пользуясь только подсказками локаторщика, начал приближаться к неприятельскому самолёту. Рассказывая, майор преобразился на глазах и стал говорить так азартно и весело, будто излагал ход игры в «ниточку», когда с завязанными глазами нужно срезать ножницами шоколадную конфету.
Однако игра в ночном небе оказалась сложнее и опаснее. Близкий, но невидимый враг перехватил радиопереговоры Храпцова с землёй и включил глушилку. Как слепой котёнок, тыкался в разные стороны Храпцов и вдруг прямо перед собой увидел восемь жёлтых световых точек. Это было пламя из выхлопных патрубков «летающей крепости». Майор дал по ним очередь из пулемёта, и из «крепости» посыпались искры. Тут же кормовые пулемёты врага ответили бешеным трассирующим огнем, и Храпцов едва успел увернуться. «Крепость» стала уходить, применяя «змейку» – особый способ бегства от истребителей.
– Она влево – вниз, я за ней, – распаляясь, говорил майор и делал  ныряющее движение рукой. – Она влево – вверх, я не отстаю, – и рука его взлетела над головой. – Она вправо – вниз, и я потерял её!
Храпцов обессиленно упёрся руками в колени и затих с опущенной головой. Отделившаяся от чуба прядь жёлтых волос прилипла к его вспотевшему лбу.                Туманный лётчик смотрел на майора с усмешливым добродушием. Это был красивый мужчина с карими глазами и длинными тёмными волосам, ниспадающими на виски. Он походил лицом на безногого летчика из кинокартины про настоящего человека.
Открылась дверь, кто-то вызвал Гошу, и он ушёл.
– Ты погляди, как санитар внимательно слушает мои байки, – задумчиво заметил Храпцов. – Спроста ли?
– Спроста, спроста, – улыбаясь, успокоил его туманный лётчик, – парень вернётся скоро к своим тракторам и коровам. Будет что вспомнить. Друг твой, – он кивнул на меня, – тоже слушает, раскрыв рот.
– Да он малявка совсем, – отмахнулся Храпцов.
– Не скажи. Соколовский говорит, что пацанёнок очень понятливый. С первого раза любую песню запоминает. В отца пошёл...
– Ты знал его? – спросил Храпцов.
– Знал.
Они замолчали. Я с негодованием и смущением слушал офицеров.
«Ну, ладно, кадрик, это куда ни шло, – кипели в моей голове мысли. – Но малявка! Хорош друг майор!.. И зачем привирает туманный лётчик? Ведь со второго раза я запоминаю...»
– Послушай, – нарушил молчание Храпцов, – мне говорили, ты во время войны самолёты перегонял с Аляски. Аэродром там у вас был в городке... забыл... на букву «ф», кажется.
– Было дело, – ответил туманный. – А городок, где мы самолёты принимали, Фербенкс назывался.
– Мне рассказывали, вы там с американцами совсем близко жили?
– Какое там близко? В гости почти каждый день ходили друг к другу!
– Вон оно как, – сказал Храпцов и замолчал.
– А чего ты хотел? – спросил туманный.
– Да знаешь, – замялся Храпцов, – вопрос мой тебе, конечно, дурацким покажется. Но я вот всё думаю, как это у американцев дело обстояло со СМЕРШем?.. Ну, одним словом, были ли у них в войсках свои энкавэдэшники? Ведь наверняка же за ними кто-то следил, чтоб лишнее не сболтнули?
– Ну и вопрос... – туманный лётчик почесал кончик носа. – Меня спрашивают обычно: пил ли я виски и шибко ли угнетают негров.
– Ну и как? Угнетают?
– Нет, не замечал. И ни одного ихнего смершевца не приметил. Но, по идее, должны были быть... Какая же армия без контрразведки? Всё равно, как мужик без этого... – Он поднял глаза к плакату. – Органы, одним словом...
Храпцов хмыкнул и запустил руку в свой роскошный чуб.
– А вот интересно, – спросил он, – были ли у них в действующей армии заградотряды?
– Думаю – нет, – ответил туманный, – иначе не драпали бы они так в Арденнах. Слушай, – вдруг насторожился он, – что это тебя так волнует? Ты же не в пехоте воевал.
– Да ты знаешь, – как бы оправдываясь, ответил Храпцов, – я в госпитале с пехотинцем одним лежал. Так он такое порассказал про заградотряды и про СМЕРШ, – майор на мгновение прикрыл руками лицо. – Да и самому мне от них досталось в войну. – Он вздохнул. – И сейчас, кажется, крепко за меня взялись.
– Да... – задумчиво согласился туманный, – попал ты в переплёт.
– Но главное, чтобы на экипаже не отразилось. Ведь ребята здесь совсем не при чём, – сказал Храпцов и бросил на меня короткий опасливый взгляд.
– Болтать надо меньше, – назидательным тоном сказал туманный и вдруг весело спросил у майора: – А знаешь ли ты, как американцы ведут счёт на пальцах?
– Нет, – ответил Храпцов, и лицо его засветилось ожиданием сюрприза.
– Понимаешь, у них всё наоборот, – улыбаясь, сказал туманный, – мы пальцы при счёте загибаем, а они разгибают.
– Так, что ли? – засмеялся Храпцов и, выставляя из сжатого кулака короткие тонкие пальцы, начал вслух считать: – Раз, два, три...
Пришла мама, держа в руках круглую металлическую коробку – бикс. Следом за ней вошли Соколовский и Гоша. Капитан был облачён в белый выглаженный халат, а на голове его красовалась плоская накрахмаленная шапочка, похожая на большую таблетку. Соколовский редко надевал медицинскую форму.
– А... приехал уже, – увидев меня, сказала мама и прошла в процедурную.
Капитан задержал на мне внимательный взгляд, затем подошёл и, повернув мою голову к свету, стал молча разглядывать больное ухо.
– Что у него? – спросила мама через занавеску.
– Лимфоузлы увеличены, как бы воспаление не началось, – отозвался Соколовский, осторожно ощупывая моё несчастное ухо и плотные бугорки на шее. – Ты, вот что, – громко сказал он маме, – под соллюкс его посади сегодня да повязочку с компрессом наложи, и пусть так походит пяток дней!
– У-у-у... – недовольно промычал я, представив себе шутки и издевательства пацанов в детсаду.
– Повязку обязательно – строго сказал капитан, усаживаясь за стол, – а не то ухо обвислым останется на всю жизнь. – И добавил с улыбкой: – Ничего, походишь так с Кутькой на пару.
– Мама, а что с Кутькой? – взволнованно спросил я.
– Это я тебя хотела бы спросить, – ответила она и стала рассказывать всем, как утром, ожидая появления Кутьки, услышала вдруг за окном жалобный вой. Это была наша связная. Условный знак (белый бант) – весь в свежих пятнах крови.
Ужаснувшись видом собаки, мама поспешила на помощь и вышла из дверей санчасти. Кутька в два прыжка, будто за ней гналась собачья свора, взлетела на крыльцо и ткнулась маме в ноги. Кожа на голове собаки была распорота, ухо пробито. Развязывая перепачканный кровью бант, мама заметила, что узлы стянуты умелой женской рукой.
– И я поняла, что сын, слава Богу, дошёл, – сказала она, заканчивая свой рассказ. – Вот только кто же это Кутьку изуродовал так?
– Может, её собаки у чайной покусали? – предположил я.
– С чего ты это взял?
Я рассказал об утренней стычке.
Во время моего рассказа Храпцов хмурился и мрачнел и, не дождавшись конца, с горячностью перебил:
– Вот жизнь пошла! Вся блатовня после войны повылезла – и человечья и собачья! – Он резво поднялся и нервно прошёлся по приёмной. Затем вернулся на место.
– А бригадир этот, – Храпцов обернул ко мне  взволнованное лицо, – у него морда красная и семь на восемь, да? – он очертил ладонями размеры бригадирова лица.
– Да, – ответил я.
– И он пса рыжего Бугром назвал?
– Ага...
– Во даёт! – Храпцов снова, как на пружинках, вскочил и остановился посреди приёмной. – Это бригадира в посёлке Бугром зовут! Это он там бугрует – король чайной! – всё сильнее возбуждался майор. – И вот, надо же! Взял и кликуху свою собаке передал!
– Он ваш соперник, майор? – вежливо осведомился Соколовский.
– Да, это с ним я дрался.
– А это правда, – вступил в разговор туманный лётчик, – когда тебя урки прижали у чайной, ты пистолет вынул?
– Ты своё оружие куда определяешь после полётов? – язвительно спросил Храпцов.
– Сдаю, – ответил туманный.
– Ну и я сдаю, – отрезал майор. – Дело сейчас не в блатных. С ними я разобрался. А вот как с собаками быть? Как пацану помочь? – Храпцов, заложив руки в карманы брюк, стоял посреди приёмной насупленный и угрюмый. Мама растерянно смотрела на него.
– Не надо вмешиваться в собачьи дела, – спокойно и рассудительно проговорил туманный лётчик. – Собаки меж собою сами разберутся. Еще разок, может, потреплют Кутьку да и отстанут.
– Нет, – мстительно произнёс майор, – я того Бугра знаю, пёс вольный и наглый. Его проучить надо, хотя он вроде бы и числится за пьянчужкой одним – стариком. Старик тот чайную сторожит.
– Ну вот, – сказал Соколовский, – выходит, пёс на службе и у него хозяин есть.
– Не совсем так, – ответил Храпцов. – Я сам слышал, как старик называл Бугра квартирантом. Пёс ночует в бочке за чайной, но на продуктовом довольствии у старика не состоит и кормится с подачек. По помойкам, правда, не шарит, до этого не опускается...
– Потому и предводитель стаи, – уважительно сказал Соколовский.
– Да, – согласился Храпцов, – и собак поселковых держит он в строгости и покусывает частенько. Сам видел.
– Этак и сына моего покусают, – обеспокоенно сказала мама, присаживаясь на стул около окна.
– Не покусают, – уверенно сказал Храпцов.
– Вон как Кутьку отделали. – Мама печально моргала глазами. Косынка её сбилась в сторону, и красный крестик нависал над бровью. Вдрызг разлетелся блестящий план с применением связной собаки. На лице мамы было полное уныние.
– Сколько лет он в посёлок ходит? – уточнил Храпцов.
– Три года.
– Не тронут, – снова уверил майор, – он для собак свой – принюхались. А Кутька чужая, да ещё бант этот глупый. Собаки-то ведь, как люди – не любят тех, кто выделяется. Но тут дело в другом. Тут дело в принципе...
Зазвонил телефон. Соколовский стал слушать и, сделав круглые глаза, приказал маме: «Быстро в автоклавную!» Мама юркнула за занавеску, подхватила на руки громадный блестящий бикс и ушла через маленькую дверь в госпиталь. Храпцов проводил её любопытным взглядом и поинтересовался, куда это капитан услал фельдшерицу.
– Наша очередь на стерилизацию бинтов, – пояснил Соколовский и с живостью в голосе сказал: – Продолжайте, пожалуйста, майор. Я вас слушаю с большим интересом.
– Неужели? – усмехнулся Храпцов и сел на своё место. – Я просто хотел сказать... – медленно начал он, и стало ясно, что нить разговора им утеряна, – нормальным людям сейчас стало опасно ходить по улицам... – Храпцов умолк и задумался.
– И нормальным собакам, – простодушно подсказал Гоша из своего угла.
– Да и нормальным собакам тоже... – согласился майор. – Вот раньше, в двадцатых годах, например, всё иначе было. Помню случай один: возле детдома нашего какой-то урка пьяный ножом размахался. А рядом сапожная мастерская была. Так вот, мастеровые выскочили, нож отняли, а урке надавали пендалей. А сейчас только и слышишь: лучше не связываться, лучше не связываться! – противным голосом передразнил кого-то Храпцов.
– Ну, а с собаками-то злыми как? – не выдержал я.
– С собаками? – озорно прищурился на меня майор. – С ними так обстояло: пацаны их воспитывали и приводили в порядок. С теми, что на цепи сидят, мы, конечно, дел не имели – пусть себе беснуются за заборами, на хлеб у хозяев отрабатывают. Но с беспривязными мы разбирались крепко. А самых нахрапистых и наглых, – в голосе майора слышалось весёлое торжество, – судили революционным судом!
– Как это? – недоумевающе спросил Соколовский.
– Вешали! – просто и коротко ответил Храпцов.
Услышав ответ, капитан только крякнул и покачал головой.
– И собаки на улицах, – воодушевляясь, продолжал Храпцов, – вели себя прилично. Только и увидишь, как что-то серенькое, хвост поджавши, прошмыгнёт в подворотню. И вот я спрашиваю, – майор задорно посмотрел мне в лицо, – где же те пацаны, что собакам не дают разгуляться? А?
Я опустил голову.
– И вообще, – с насмешкой спросил Храпцов, – почему мы все сделались такими трусами?
– Смелые войной выбиты, – вздохнул туманный.
– А пацаны в войну не рождались, вот и прервалась цепочка, – сказал Соколовский и зевнул.
– Не-е... – включился неожиданно в разговор Гоша, – а мы в деревне всегда дружно с собачками жили.
– Деревня... природа... гармония... идиллия... – задумчиво растягивая слова, произнёс Соколовский. Он раскачивался на стуле и глядел в окно.
– А я вот смотрю на вас, капитан, – вдруг сказал Храпцов, – и что-то у меня в мозгах не складывается.
– Что именно?.. – рассеянно спросил Соколовский.
– А не похожи вы на доктора, вот и всё!
– Вы, майор, очень наблюдательный человек. Действительно, в тридцать девятом меня по разнарядке военкомата против желания перевели с третьего курса филологического на военно-медицинский факультет.
– А что такое филологический? – поинтересовался Храпцов.
– Ну, я на специалиста по литературе учился.
– Ага! Вот откуда вы про Пушкина-то знаете!
– Оттуда, майор, оттуда, – ответил Соколовский.
– А стихи или рассказы какие-нибудь писали? – не унимался Храпцов.
– Пробовал...
– А вот вы выспрашиваете про всё, доктор, всем интересуетесь. Может, вы роман про нас пишете?
Соколовский оторопело глянул на Храпцова, но быстро пришел в себя и весело сказал:
– А знаете, майор, вы мне хорошую идею сегодня подсказали!
– Какую? – заинтересовался Храпцов.
– А вот какую: дело в том, что гарнизонный санврач сейчас в отпуске, и начмед приказал мне потравить бродячих собак. Но в гарнизоне их давно уже повывели всех, а те, что по нашим помойкам шастают, прибегают из посёлка. Вот я и думаю: а вдруг меня выручит наш юный герой? – И Соколовский, улыбаясь, посмотрел в мою сторону.
Я напрягся. Это было что-то новое – взрослые подключали меня к серьёзному делу.
– Так, так, и что же вы придумали? – спросил Храпцов.
– А вот что: дам ему сумку с отравленным мясом и пусть тихонько раскидает его в посёлке. Так сказать, уничтожение врага на его же территории. – И капитан удовлетворённо потёр ладони.
– А не мал ли он для такого дела? – сказал туманный лётчик и поглядел на меня с большим сомнением.
– Дети в войну и не такие подвиги совершали, – строго и холодно ответил Соколовский. – Помнишь, у Фадеева в «Молодой гвардии» юный Сашко проводит советскую разведчицу через немецкие укрепления?
– Товарищ капитан, – неуверенно вступил в разговор Гоша, – вы же знаете, со стрихнином ой как осторожно надо обращаться.
Соколовский удивлённо взглянул на него и поморщился.
– Отравится ведь малый, – прибавил, оправдываясь, санитар и смущённо заёрзал в своём углу.
– Действительно, капитан, – подхватил Храпцов, – ваш денщик прав. На хрена нам ввязываться в химическую войну? Даже фрицы на неё не отважились. Нет! Мы пойдём другим путём! А ну-ка, Георгий, – обратился Храпцов к санитару, – тащи дробь!
– Какую дробь, товарищ майор? – недоумевал притворно Гоша.
– А ту, что у тебя припасена в банке из-под муки американской.
Гоша вопросительно посмотрел на Соколовского.
– Неси, – устало махнул рукой капитан, сгоняя с лица досаду, – а то пропустим очередной фокус майора.
– Вот именно! – ослепительно улыбнулся Храпцов.
Гоша ушёл в сени, и было слышно, как он с шумом разгребает хлам под деревянной лавкой. Там он прятал дробь.
– Зря это вы, майор, насчёт денщика, – укоризненно сказал Соколовский.
– Признаю, – охотно согласился Храпцов, – глупо получилось... Вырвалось... Но не извиняться же мне перед ним.
– Да нет, конечно.
Появился Гоша. Кряхтя от  напряжения, он нёс в руках большую банку из белой жести.
– Вот весь запас! – Санитар грохнул об пол свою тяжёлую ношу. Храпцов присел на корточки и положил на ладонь несколько дробинок.
– Да ты умелец, Георгий, – похвалил он, трогая пальцами серые шарики, – дробь-то у тебя одна к одной.
Гоша запыхтел, польщенный.
Храпцов вытянул из-под кушетки пустую продолговатую ванночку и стал пересыпать в неё содержимое банки. Дробинки с сухим треском бились об эмалированное дно.
– О-о-о! – застонал Гоша. – Целый килограмм отняли, товарищ майор!
– Успокойся, Георгий, – сказал Храпцов, – боеприпас твой потратим на правое дело.
Гоша унёс банку.
– Итак! – отрывисто проговорил майор и молодцевато прошёлся по приёмной. – На 27 августа сложилась следующая оперативная обстановка: вражеский батальон под командованием Бугра блокировал вход в посёлок. При осуществлении операции по прорыву с нашей стороны имеются потери:  ранена Кутька.
  Я вцепился пальцами в край стула. Туманный лётчик, ухмыляясь, почёсывал лоб. Соколовский весело глядел на майора, но Храпцов был серьёзен.
– Ставим боевую задачу, – с отработанной чёткостью проговорил он, – стремительным ударом прорвать блокаду, отбросить и деморализовать противника.
– Как это? – не понял я.
– Разогнать, обратить в бегство, пугануть так, чтобы носа больше не высовывали, – отчеканил Храпцов, потрясая кулаком в такт словам.
– Ты чего, майор, всерьёз всё это? – спросил туманный лётчик и озадаченно поглядел на ванночку с дробью.
– Погоди! – отмахнулся от него Храпцов.
Я был сбит с толку и удивлённо лупил глаза на разошедшегося майора.
– Ты про Суворова слышал что-нибудь? – Майор строго подтянулся и сурово посмотрел на меня.
– Это с повязкой который? – робко уточнил я и приложил к глазу ладонь.
– Нет, ты путаешь, то Кутузов, а Суворов с этим, – и майор чиркнул пальцем надо лбом, изображая завиток волос.
– А-а-а! – догадался я. – Он с хохолком!
– Да! И тебе усвоить необходимо главное суворовское правило: быстрота и натиск! Итак! Ты врываешься на вражескую территорию...
– В поселок?
– Да, в поселок, и сразу начинаешь осыпать противника шрапнелью. – Храпцов указал на ванночку с дробью. – Противник озадачен и обескуражен, – продолжал майор, – в общем, деморализован. Дальше шрапнельными залпами ты удерживаешь врагов на дистанции, то есть на расстоянии, и в этот момент надо перейти на прицельный огонь снарядами крупного калибра, и без рогатки тебе уже не обойтись.
– А у меня нету.
– А стрелять умеешь?
– Умею.
– Тогда выменяй на что-нибудь. – Храпцов заметно расстроился. – Или выпроси.  Вон, у пацанов в гарнизоне я отменные рогатки видел. А огонь ведут пулями от ППШ. Классный боеприпас!
– Не дело это, майор, воевать с собаками, – сказал туманный лётчик, – лучше уж их сахарком прикормить, чем шрапнелью твоей угощать.
– Да, да, – оживился Соколовский, – а ну-ка вспомни, – обратился он ко мне с веселой улыбкой, – как собачку звали, которую Жилин прикормил, чтоб не брехала?
– Уляшин звали, – ответил я.
– Молодец! – похвалил меня капитан. – Память отличная, будешь разведчиком!
– Сахарком прикормить! – восхитился Храпцов, опять подсаживаясь к туманному лётчику. – Какая прекрасная идея! А мы с вами, доктор, – он хитро подмигнул капитану, – такие недоумки! Вы химическую войну чуть не  затеяли, а я, стратег хренов, с испугу аж диспозицию наступательную разработал. А Жилин этот... кажется, с продуктового склада сверхсрочник. Да?
(Я подивился невежеству Храпцова.)
– С продуктового... с него, – подтвердил Соколовский, – и очень любит собак.
Капитан и майор обменялись быстрыми смеющимися взглядами.
– Очень хорошо! Тогда делаем так: завтра утром подгоняем к складу «полуторку», пару мешочков сахару закидываем в кузов и свезём собачкам в посёлок.
Туманный лётчик слушал Храпцова, презрительно усмехаясь.
– Два мешка хватит? – деловым тоном спросил у меня майор.
– Хватит, – ответил я, – но лучше три.
– А зачем три? – удивился Храпцов.
– Да один я Кутьке и маме оставлю, – сказал я и тут же усомнился: – Да разве ж дадут столько?
 Все рассмеялись, и я понял, что в очередной раз попал впросак: ведь нет никакого Жилина на продуктовом складе. Начпрод Мирзоян там распоряжается.
– Вот видишь! – Храпцов хлопнул по колену туманного лётчика. – Малец, а понимает – столько не дадут. Но что же делать? Может, нам свои пайки отдать? Тогда кто первый? – спросил он, обводя всех насмешливым взглядом.
Никто не вызвался.
– И всё равно, зря ты пацана впутываешь в это дело, – сказал туманный лётчик, исподлобья глядя на майора.
– Порядок наводить надо, – назидательно, с расстановкой сказал Храпцов. – Каков топор, таков и клин! Я двуногого Бугра образумил, а он четвероногого проучить должен. Ну? Возьмёшься? – И Храпцов посмотрел на меня так, что я энергично закивал головой.
– Тебе, Храпец, война не на пользу пошла: довоевался до ручки. Аж мозги свихнулись, – раздражённо сказал туманный лётчик.
– Война мужчин не портит, – резко ответил Храпцов. – Кем бы я был без войны? Я только и человеком себя почувствовал, когда завалил первого немца.
– Человеком... – повторил врастяжку туманный. – Храповик ты, а не человек. Только в одну сторону и крутишь. Начальник детприюта, ну этот, механик ваш, не вихры твои, а душу твою углядел.
– Душу... – ехидно передразнил Храпцов, – что ж это ты, как поп, заговорил? А вообще-то... – он вдруг рассмеялся, довольный, – знаешь ли, у храпового механизма деталька такая есть маленькая – назад не пускает?
– Ну, знаю, – сказал туманный, – собачкой называется.
– Вот это и есть душа храповика! – щёлкнул пальцами майор. – Только вперёд! Так велит она!
– Ну, значит, в тебя, дурака, она и встроена, собачка эта...
– Значит, так, – согласился Храпцов, посмеиваясь.
За дверью послышался голос мамы. Она с кем-то разговаривала. Храпцов вскинулся со своего места, подхватил с пола ванночку и засыпал шрапнель в карманы моего пальто.
– Мамке ни слова, – сказал он, приложив палец к губам. – И запомни: Бугра надо долбить первого! Понял?
– Понял.
– После доложишь.
– Угу.
– Не «угу», а как надо отвечать?
– Есть, – пробурчал я.
Мама с биксом в руках прошла в процедурную. В приёмной стояло тягостное молчание.
Я взялся спасти положение и заодно решить важное для себя дело.
– Дядя Храпцов, – сказал я, – дайте мне книжку про Сильвина и графа, а мама мне почитает.
– Про Сильвина? – повторил майор, и все заулыбались. – У меня сейчас жена в отъезде. Уехала вместе с дочкой. А мне самому рыться и искать книжку неохота. Вот вернётся – тогда приходи.
Опять наступило молчание.
– Сильвин... – снова повторил Храпцов с ухмылкой на лице. – А хотите, друзья, – с какой-то странной весёлостью проговорил он, – я вас всех позабавлю малость?
– С удовольствием! – расплылся в улыбке Соколовский. Мама, привлечённая словами Храпцова, вышла из процедурной.
– Сегодня, – начал майор после небольшой паузы, – я вызван был в одно учреждение интересное. Вы, наверное, догадываетесь, в какое?
Безмятежность слетела с лица Соколовского. Мама испуганно смотрела на майора.
– И что же вы думаете? – высоко поднял брови Храпцов. – Вхожу в кабинет, и приезжий полковник, меня увидев, торопливо так убирает со стола знакомую книжечку. И мне всё стало ясно: копают серьёзно, коль до Пушкина добрались. А приезжий, я по глазам вижу, понял, что догадался я обо всём. Книжку он на столе оставил и говорит мне: «Слышал я, майор, что вы дуэли хотите возродить в Советской Армии». – А что мне было ему ответить? – сказал со вздохом Храпцов. «Да, – отвечаю, – не мешало бы». А он вежливенько так спрашивает: «И с кем стреляться хотите?» – «Да с теми, – говорю, – кто всякую чушь про меня несёт».  – «И как это вы себе представляете?» – спрашивает он.  – «Очень просто, – говорю ему, – кидаем жребий, и секундант к барьеру приглашает: «Ваш выстрел, товарищ майор!»
– Прекратите, майор! – срывающимся голосом сказал Соколовский. У него дрожало лицо.
– Сейчас прекращу, – спокойно ответил Храпцов, – только вопрос один задам всем присутствующим. Ну, ладно! – майор рубанул ладонью воздух. – Кто-то пересказал всю мою пьяную брехню. Но про Пушкина-то зачем? Это меня больше всего и убило морально. Но кто?
Взгляд Храпцова переходил с одного лица на другое. Все сидели опустив глаза. Мама ушла в процедурную. Один я неотрывно смотрел на майора. Наши взгляды встретились, и меня поразили его глаза. Они были какие-то затравленные и загнанные.
– Может, ты? – спросил он меня, и сумасшедшие искорки блеснули в его зрачках.
Я не мог ничего ответить и только мотал головой.
– Ну! – повторил майор, окутывая меня синевой своих глаз.
– Не вызывали ещё... – прошептал я.
Мама быстро вышла из процедурной, взяла меня за руку и увела в госпиталь. Там, в физиокабинете, я был посажен под соллюкс. Яркая электрическая лампа заливала меня ослепительным светом. Настырное тепло лезло под череп. Я обливался потом и мучительно размышлял, выбирая средство борьбы с собаками. Отравленное мясо, шрапнель и сахар – перемешались в моих головных кишочках. Я окончательно запутался.
Вечером мама, вешая моё пальто на гвоздь, почувствовала лишний вес, и шрапнель ушла в помойное ведро. Я был обезоружен, но не пал духом. В запасе оставался вариант с сахаром, и я знал, где можно его достать.
Покормив меня, мама куда-то ушла, и я, воспользовавшись случаем, выскочил во двор, отвязал Кутьку и побежал с ней в другой конец гарнизона, туда, где рядом с лесом стояло несколько добротных деревянных домов-коттеджей. Гарнизонное начальство обитало в них. В одном из коттеджей жил начпрод Мирзоян с женой и сыном Давидиком.
Закатное солнце ласково освещало угрюмые гарнизонные постройки, и всё население домов лётного состава высыпало на улицу. Офицерские жёны в красивых платьях сидели с беспечными лицами на скамейках и покрикивали на резвящихся детей.
– Мама, смотри, а у них головы завязаны, – засмеялся маленький пацан, показывая на меня с Кутькой. От досады моё ухо, успокоившееся было в ватном мешочке компресса, снова запылало. Но я решил всё стерпеть. Не ходить же всю жизнь с отвислым ухом!
Я быстро шагал, отворачиваясь от улыбчивых взглядов взрослых и не обращая внимания на смех детей. Забинтованная Кутька, равнодушная ко всему, трусила рядом. Так и не остановившись, я проскочил мимо экипажа Храпцова. Лётчики вместе со своим командиром резались в домино. И лишь у волейбольной площадки я ненадолго задержался. Там под крики болельщиков летал туда-сюда над сеткой кожаный мяч. Отец Валерки Егорова сидел в деревянном креслице, прибитом к вершине волейбольного столба, и посвистывал в свисток. Он судил игру. Среди болельщиков я приметил комполка, начштаба и нашего особиста с приезжим полковником. Цвет мундира полковника действительно напоминал жёлтый речной песок. «Песочный полковник», – подумал я.
Возле одного из домов играл аккордеонист. Поднимая пыль, около него кружилось в танце несколько пар.
«Деревня... природа... гармония... идиллия», – вспомнил я слова Соколовского. – Деревня и природа – это понятно, – думал я, пробегая мимо танцующих, – гармония – это гармошка, гармонь… А про «идиллию» спрошу сегодня у мамы».
Я подбежал к дому Мирзоянов и постучался. Унылый нос начпрода высунулся из-за приоткрытой двери,
– К Давиду нельзя, болеет, коклюш, – сказал он.
Торопливо и сбивчиво я начал объяснять, зачем мне нужен сахар.
– Кто там? – спросил женский голос, и за спиной начпрода появилось любопытное лицо с широкими чёрными бровями и тёмными усиками над верхней губой. Это была мама Давидика.
– Сын фельдшера, – сказал Мирзоян, – хочет сладкого. Через минуту карманы моего пальто топырились от конфет в зелёных обёртках. Дверь коттеджа захлопнулась. Я вытянул из кармана конфету. На обёртке была картинка с медведицей и медвежатами, играющими на поваленном дереве. Вкус конфеты был изумителен. (За так, что ли, моя мама делает уколы Давидику?)
– Шоколадный шафран, – сказал я и кинул вторую конфету Кутьке. Кутька съела подачку и поглядела на меня признательными глазами. «Ничего, – успокоил я себя, – сладкого должно хватить, чтоб задобрить Бугра и самых злых его дружков».
Обнаружив у меня подарок Мирзоянов, мама страшно разволновалась и обозвала меня шакалом. Конфеты были отобраны. Когда мы легли спать, я спросил у мамы, кто такая «идилиия».
– Где поймал? – спросила она сквозь дремоту.
– Соколовский сказал, – ответил я.
– Не знаю, – ответила мама заспанным голосом. – Наверное, аферистка какая-нибудь.
Мы уснули. Ночью в нашу дверь грубо и настойчиво постучали. Мама открыла, и ей что-то сказали взволнованным шёпотом. Она испуганно вскрикнула, быстро оделась и ушла. Когда в гарнизоне ночью с кем-нибудь случалась беда, почему-то вызывали именно мою маму. И я почти всегда просыпался от стука в дверь и потом, оставшись один, долго не мог заснуть и тихо плакал. Одна тревожная мысль не давала мне покоя: а вдруг мама никогда больше не вернётся. Я таращил в темноту мокрые от слёз глаза, и будущее казалось мне печальным и безнадёжным. Став взрослее, я плакать перестал, но привычка предаваться по ночам мрачным размышлениям осталась. Вот и сейчас я прикидывал, кто возьмёт меня в приёмыши, если вдруг останусь совсем один, и перебирал по очереди возможных благодетелей: Соколовского, Храпцова и даже Гошу. «Нет! – решил я наконец. – Никто не возьмёт. Никто, кроме Стебло. Но он далеко».
   Я забылся в тревожном сне, и мне приснился воздушный бой. Храпцов по радио выводил меня на вражеский самолёт. Руль, ручной тормоз и педаль газа в кабине моего истребителя были такие же, как у «полуторки». Я летел над бесконечной гладью моря, освещаемой голубым диском луны. «Вижу цель!» – крикнул я локаторщику Храпцову и нажал на газ. Меня вдавило в кресло. Быстро рос на глазах громадный серебристый самолёт с множеством иллюминаторов на борту. «Огонь!» – зазвенел в ушах голос майора. Я рванул рычаг тормоза. Две огненные стрелы вырвались из-под днища моей машины и понеслись в сторону врага. Яркая вспышка взрыва сверкнула под блестящей тушей самолёта, и хвост его отвалился. Самолёт стал падать в море. «Цель уничтожена!» – доложил я. – «Молодец!» – отозвался в наушниках голос Храпцова.

14

Мама пришла, когда рассвело. Бросив у дверей свою сумку, она прямо в одежде повалилась на кровать. Я приподнялся на постели и с удивлением оглядел её худую скорченную фигурку. Рукава и подол белого халата мамы были забрызганы кровью.
– Опять кто-то ногу сломал? – с тревогой полюбопытствовал я.
– Одевайся и иди в сад, – глухим отрешённым голосом проговорила она.
Я оделся и нерешительно затоптался у двери: надо было что-то сказать перед уходом, но мама спала.
– Мам, я пошёл!
Она открыла глаза.
– У меня в сумке марля приготовлена. Возьми.
– Опять бант привязывать?
– Да. Я буду ждать Кутьку через два часа.
– Опять ведь покусают, – сказал я.
– Лишь бы тебя, сынок, не покусали, – ответила мама. И добавила после некоторого колебания: – Палку покрепче возьми от собак...
– Ладно, – сказал я и вытащил марлю из сумки.
Вместо палки я решил прихватить деревянный карабин, который смастерил для меня Стебло. Поделка свехсрочника имела все признаки серьёзного оружия: штык, обитый белой жестью, ствол из алюминиевой трубки, но самое главное – дверной шпингалет, врезанный в толщу дерева над прикладом. Звук от резко передёргиваемой задвижки напоминал мне устрашающий лязг затвора настоящего карабина. Я повесил своё оружие за спину и пошёл за Кутькой.
По пути я задержался возле помойки и стал разглядывать разнообразный хлам, вольно рассыпанный на площадке за уборной. Здесь среди пустых консервных банок, черепков битой посуды и рваного обмундирования пропадали под дождём и губились хлоркой настоящие сокровища. Истинную цену им знали только мои сверстники в детсаду. Пуговицу с якорем, например, можно было выменять на горсть сушеной малины. Очень высоко ценилась шоколадная фольга. За неё давали две-три вяленые корюшки. И полный карман семечек могли насыпать за «краба» с офицерской фуражки.
Однако походы на помойку часто имели печальный исход. Узнав об очередной вылазке, мама, в зависимости от настроения, или пугала меня микробами и бранила, или устраивала выволочку. Завершив обзор помойки, я двинулся было дальше, но вдруг заметил жёлтый отсвет, вспыхнувший среди обрывков газет. Я решил, что это монетка, сдвинул ногой мятую бумагу и увидел, что ошибся: в траве, весело поблескивая медной кожицей, притаилось несколько автоматных пулек. Рядом с ними лежала сломанная рогатка.
Пульки были добыты, видимо, после вчерашних стрельб, но чья-то безжалостная родительская рука выгребла из карманов неизвестного бойца весь старательно собранный арсенал. Я пожалел о сломанной рогатке. Как бы она мне пригодилась!
Найденные боеприпасы я уложил в помятый алюминиевый ковш и решил поискать храпцовскую шрапнель (ведь мама вчера вечером выносила помойное ведро). Очистки от той самой роковой картофелины указали мне точное местонахождение изъятых накануне боеприпасов. Замаскированная куском фанеры дробь аккуратной кучкой лежала на земле. «Юный следопыт!» – подумал я, гордясь собой, и почему-то сразу стало жаль маму. Ликуя, я собрал в ковш всё до единой дробинки и побежал к ближайшему ручью отмывать боеприпасы от грязи и микробов.
– Ну, Бугор, держись теперь! – распаляясь бормотал я, отвязывая Кутьку. Освобожденная от привязи, она радостно запрыгала вокруг меня. Повязка на голове Кутьки разболталась, и на здоровое ухо наехал бинт. Я поправил его. Ухо встало торчком.
– Порядок! – сказал я, и мы выступили. В карманах моего пальто весомо покоился боеприпас.
– Гляди, Кутька! – Я выхватил горсть дроби и швырнул заряд в сторону помойки. Шрапнель хлестнула по доскам уборной. Внутри одной из кабинок раздался чей-то испуганный вскрик. Дробь летела неожиданно далеко. Мы побежали. Я торопился, я жаждал драки. Воображение рисовало мне картину боя: я видел себя, как в кино, мечущимся среди дымов и разрывов. Вот враг обратился в бегство, и я расстреливаю шрапнелью трусливые собачьи зады.
В таком воинственном настроении я домчался с Кутькой до леса. Стояло серое утро. Сплошные облака тяжело нависали над головой. С ближних сопок надвигался туман. Мгла застилала дорогу. По обочинам сыро чернели деревья. Редкий лесок казался непроходимой чащей.
Меня стали одолевать сомнения: «Как держать врага на дистанции, если ничего не видно? А вдруг выскочит из тумана шавка какая-нибудь да и схватит за ногу?»
Но раздумывать было поздно. Противник обнаружил нас, как только мы вышли из леса. За завесой тумана раздался хриплый лай, подхваченный нестройным хором множества собачьих голосов. Кутька, задрав голову кверху, так, что стал виден треугольник белой шерсти под шеей, зло, с подвыванием отвечала. Я наугад выпустил два шрапнельных залпа. Лай приближался. В тумане заметались тени, и мы побежали обратно в лес.
Я остановился и, переводя дух, присел на поваленный сосновый ствол. Кутька отрывисто тявкала, повернув морду в сторону посёлка. Она, к моему удивлению, не трусила.
«Рано обнаружили, – думал я, оправдывая свой позор. – Бугор, видно, унюхал». Мне вспомнилась шишковатая разбойничья башка вожака стаи. Такую шрапнелью не возьмёшь! Я вытащил из кармана автоматные пульки  и пересчитал их. (Я умел считать до семи.) Пулек было пять штук. Мало. И что с ними делать без рогатки?
Я стал раздумывать об обходном пути. С одной стороны был Амур – его не обойдёшь, а с другой – путь к детсаду преграждала быстрая холодная речка. Продраться же напрямую, через высокие плетни огородов, прилегающих к домам посёлка, не было никакой возможности. Был только один путь: мимо чайной – этой вражеской крепости.
Я решил пробиваться один, вытащил из кармана марлю и стал вязать Кутьке бант на шею. Бант не получался. Я вспомнил мамины слова об умелых женских руках. Слёзы потекли из моих глаз. Я перекинул ноги на другую сторону ствола и отвернулся от Кутьки. Мне было стыдно за свою слабость. Кутька перемахнула через поваленное дерево и, поскуливая, стала преданно заглядывать в мои мокрые глаза. Я снова поправил бинты на её голове. Заныло моё больное ухо. Вспомнились и железная клешня заведующего, и вечные подзатыльники мамы.
«Вот и Кутьке тоже досталось...» – с горечью подумал я, и жажда мщения перехватила дыхание. В сердце закололо так, будто в него впились свинцовые дробинки. Избавиться от этого можно было, только отыгравшись на собаках.
«И вообще, о чём я буду докладывать майору Храпцову? Всё! – Я вскочил. – Дуэль! Ваш выстрел, товарищ...» – В мозгах вихрем  пронеслись все клички, которыми награждали меня взрослые. – «Ваш выстрел, товарищ кореш!» – заорал я и побежал к тому месту, где был отлогий спуск к реке. Кутька с весёлым лаем неслась вслед за мной.
Я бежал, радуясь своей сообразительности. Случилось так, что обдумывая обходной путь, я вспомнил про лестницу, ведущую от рыбацкой пристани к чайной. И сразу пришло на ум простое решение: атаковать вражескую крепость со стороны реки, а по пути набрать речных камней. Это и будет крупнокалиберный боеприпас.
Я добежал до спуска к реке. Холодный туман густыми полосами сползал по откосу и клубился над водой. Я стал быстро спускаться вниз, упираясь в землю штычком карабина. Кутька, повизгивая и припадая на задние лапы, трусила рядом.
Мы вышли к воде у недостроенного мола. На краю его кто-то удил рыбу. Возле мола была навалена куча речной гальки. Я стал собирать голыши, удобные для бросков. Удильщик подошёл ко мне. Им оказался Валерка Егоров. В руках у него трепыхалась только что пойманная краснопёрка. Рожки табельного оружия (так Валерка называл свою рогатку) торчали из-за пояса. Его рогатка была лучшей в гарнизоне.
– Кого бомбить собираешься? – весело спросил он.
– Собак поселковых.
– А на фига?
– Они Кутьку покусали.
– А тебя?
– У меня воспаление...
– Собак поселковых! – Валерка присвистнул и сдвинул на лоб свою фуражку. – Ну, ты даёшь, Филиппок!
– Какой ещё «филипок»? – хмуро спросил я.
– Ну, этот: хве, и, ли... тьфу! – Валерка сплюнул с отвращением. – В школе будешь проходить.
 Он завозился у кукана, привязанного к полузатопленной железной болванке, потом вернулся к своей удочке. Я поплёлся за ним, питая слабую надежду завладеть его рогаткой. Валерка насадил на крючок червя, поплевал на наживку и забросил снасть в воду.
В тумане скреблась и шуршала речная жизнь: шлёпали гребные колёса, лязгали цепи, скрипели уключины. У стенки мола плеснулась рыба, и по воде пошли круги.
– Играет... – пояснил Валерка.
Невдалеке прошёл буксир. На мачте его горел жёлтый фонарь. На корме стоял матрос в грязной робе. Он курил и тупо глядел на нас.
Мне надо было как-то разговорить Валерку.
– Тебя родители не заругают? – спросил я. – Ты ж один на реке...
– Да пошли они! – с непонятной злостью ответил он.
– А рыбу куда?
– Матери отдам. Если не заленится, пожарит. А не станет жарить – выкину на помойку.
На реке вдруг остервенело заматерились грубыми голосами. Прислушавшись к брани, я понял, что в тумане столкнулись две лодки и у кого-то сломано весло. Что-то подтолкнуло меня, и я вытащил из брючного кармана свисток и выдал в туман длинную трель. Лодочники разом замолкли.
– Здорово! – сказал Валерка и спросил ехидно: – Мамка твоя, небось, с мильтоном задружила?
– Нет. Поменялся с одним пацаном в саду.
– А у моего папки... – начал было Валерка.
– Да знаю! – перебил я его, вспомнив про спортивный свисток Валеркиного отца.
– Дай свистнуть, – попросил Валерка. Он положил удочку на бетон мола и подошёл ко мне.
– Не дам, – сказал я, пряча свисток, – знаю тебя – отнимешь!
– Упрямый ты и вредный, – обиженно проговорил Валерка, – как твоя мамка.
– А ты псих! – не стерпел я. – И двоечник несчастный!
– Да пошли вы все! – Он надвинулся на меня разгневанный. Кутька зарычала. Валерка покосился на неё и отступил бормоча: «Псих, псих – заладили...»
– Ладно, – согласился я, втайне надеясь обменять свисток на рогатку, – дашь пострелять из табельного – дам посвистеть. – Валерка протянул мне рогатку и достал из кармана три пульки. Лодочники опять затеяли свою тяжбу, но Валерка успокоил их уже проверенным способом. Тем временем я тренировался в стрельбе. Подошёл Валерка и показал, как надо правильно целиться.
– Да, жалко, не было рогатки, когда мне ухо чуть не отвертели, – посетовал я и рассказал про ссору с заведующим.
 – Можно было и без рогатки рассадить окно ему, – поучающим тоном сказал Валерка. – Ухо-то порвано, а окно, хоть и треснутое, но целое.
В конце концов произошёл желанный обмен: Валерка остался при свистке, а я с рогаткой и боеприпасом впридачу (семь пулек, ещё семь, ещё семь и ещё три).
– Э-э! Слышь! – окликнул меня мой новый друг, когда я отошёл от мола на приличное расстояние. – Домой пойдёшь из сада, отбеги подальше да лупани ему в окно из рогатки – и дёру! Пусть потом доказывает!
– Ладно! – отозвался я и побежал на войну.
Повязка на моей голове ослабла. Я не стал с ней возиться и выбросил. Не до неё мне было.
Вскоре я уже был на рыбацкой пристани. Пустые баркасы качались на лёгкой волне и бились о стенки причалов.
 «Хорошо, – подумал я, – значит, рыбаки сейчас в чайной, и, может  быть, багровый бригадир ещё раз меня выручит».
Мы с Кутькой стали подниматься по лестнице, но не дойдя до верха несколько ступенек, я остановился и осторожно высунул голову из-за края обрыва. Пахнуло особенным воздухом рыбацкого посёлка. Стены чайной были окутаны беловатой дымкой. Другие дома посёлка тонули в сплошном молоке тумана. Я чувствовал себя разведчиком из кино про войну. Собаки же, как ничего не подозревающие немцы, беспечно разгуливали возле питейного заведения и беззлобно перебрёхивались. Только губной гармошки не хватало.
«Бугра долбить первого! Быстрота и натиск!» – повторял я про себя слова Храпцова. Я отыскивал глазами вожака стаи, но его среди собак не было. Кутька повизгивала от нетерпения. Она, чувствуя моё боевое настроение, тоже рвалась в драку.
– Тихо, Кутя, тихо. – Я попытался сжать рукой пасть собаки, но она не выдержала и подала голос. У чайной встревоженно отозвалась какая-то шавка. Собаки встрепенулись.
– Ну, Кутька, с Богом, – сглотнув что-то горькое, шепнул я и с криком «За Родину, за Сталина!» в два прыжка преодолел несколько оставшихся ступенек. Откуда-то сбоку, с визгом и лаем, вынырнула из тумана какая-то шальная псина, но, получив порцию дроби, немедленно убралась обратно.
– Что?! Не нравится?! – злорадно крикнул я в туман. Однако разношёрстная компания у чайной не обратила на мою маленькую победу никакого внимания и, громко облаивая нас, стала медленно приближаться. Кутька в долгу не оставалась и яростно отбрёхивалась. Два шрапнельных залпа заставили собак отступить. «Так! Теперь крупнокалиберные!» Я достал рогатку и зарядил её пулей. Сердце моё бешено колотилось. Я наугад пустил заряд. Пуля ударила во что-то мягкое. Одна из собак коротко взвизгнула и, словно подстёгнутая, ринулась в спасительный туман. Растерянные собаки сбились у крыльца во взъерошенную стаю и испуганно тявкали. Вторая пуля попала в голову маленькой дворняжке со свалявшейся на боках шерстью. Собака закрутилась на месте и подняла отчаянный вой. Стая бросилась врассыпную. Кутька, вертя хвостом, рванулась в туман.
– Кутька! За мной! – громко позвал я и бросился  к логову Бугра, хотя и не надеялся застать его там. Завернув за угол чайной, я замер как вкопанный. Бугор лежал в бочке и с угрюмой настороженностью молча смотрел на меня. Я стоял на обмякших ватных ногах и чужим голосом прокричал ему какие-то дерзкие слова. Бугор со странной неторопливостью встал, с усилием приподнял свою лобастую башку и с тихой  угрозой зарычал. Шерсть вздыбилась на его загривке.
   Кутька с ощеренной пастью азартно подскочила к входу Бугровой квартиры. Пёс рыкнул и с такой силой сотряс воздух, что Кутька в испуге отпрыгнула в сторону, как футбольный мяч.
– Ах, так?! – дико заорал я и пустил пулю. Пуля угодила псу прямо в чёрную подушечку носа. Бугор, рыча и визжа от боли, забился в бочке. Задняя стенка квартиры обвалилась и распалась на дощечки. Бугор выскользнул из своего жилища и, приволакивая заднюю ногу, затрусил к обрыву. Кутька с воющим рычанием догнала беглеца и куснула его в бок. Бугор, не огрызаясь, молча прибавил ходу и скрылся в тумане. Кутька больше не преследовала побежденного. Она вернулась к бочке, обнюхала выпавшие дощечки и подняла ногу. Я же лихорадочно метался, соображая, чем бы ещё насолить врагу, и чуть было сгоряча не пульнул в окно чайной.
– Ага! – Я подцепил штыком и выдернул из бочки рваное одеяло, служившее подстилкой сбежавшему хозяину, а затем, оглядевшись, швырнул трофей в оказавшуюся неподалёку большую лужу. Но этого мне показалось мало. Я подкатил бочку к луже и несколькими ударами приклада превратил жилище Бугра в кучу досок. Доски покидал в лужу.
В тумане у обрыва заскулила собака. (Возможно, это был Бугор.) Я зарядил рогатку и двинулся на разведку.
– Ах ты, поганец! – настиг меня чей-то хриплый возмущённый возглас.
Я оглянулся. Ко мне приближался старик в ватнике и зимней шапке. Он прихрамывал и опирался на кривой конец берёзовой палки. Это был сторож чайной. – А ну, поди сюда, – грозно проговорил он, – я тебе ухи нарву!
Я попятился в страхе и послал под ноги старику пулю, приготовленную для Бугра. Пуля ударила в землю, срикошетила в стену чайной и успокоилась у ног долговязого мужчины в кургузых коротковатых штанах и грубом свитере. Он шёл вслед за стариком. Мужчина подобрал пулю. К нему, поддёргивая на ходу брюки, подбежал маленький вертлявый человек в пиджаке и с длинным шарфом на шее.
– А ну, волчонок, – старик замахнулся на меня клюкой, – стрельни ещё разок – спробуй!
Я подался в сторону. Кутька залаяла.
– Ша, дедушка! – Вертлявый резво подскочил к старику и схватил его за руку.
– Отцепись, падаль! – Голос старика стал визглив и тонок.
– Нас сам Бугор прислал разобраться, – сообщил человек.
– Бугор... Бугор... – проворчал сторож и отошёл к луже. – Ах, бандит! – ожесточённо воскликнул он и стал палкой вылавливать из воды всё, что осталось от бочки. – Холобуду псову напрочь развалил! Вот сведу щас к однорукому – он всыплет тебе!
Сердце моё ёкнуло. Я знал, что ещё одна ссора с заведующим – и поездка к психиатру обеспечена, а с ней и репутация законченного психа. Оставалась только слабая надежда на заступничество бригадира.
– Где бригадир? – спросил я у вертлявого.
– Он там, – вертлявый махнул в сторону чайной. – Гуляет он. А нас узнать прислал, что за шухер здесь.
– Бригадира позовите, дяденька, – попросил я.
– Нет, ты давай, мальчик, расскажи сначала дяде, зачем собачкам разборку устроил. – Лицо вертлявого замаслилось. Он как будто подлизывался.
– Бригадира позовите, тогда расскажу, – упорствовал я.
– Сбегай за Бугром, Шнырь, – с усмешкой на лице сказал долговязый. Шнырь убежал в чайную. Долговязый остался возле меня. Он вертел в пальцах пульку. На лице его было недоумение.
– Пуля-то от ППШ, – удивлённо проговорил мужчина и задумчиво прибавил: – Шаг влево... Шаг вправо... Побег... –  Он присел на корточки. Лицо его было на расстоянии моей вытянутой руки.
Я разглядел глубокие морщины у его глаз, нездоровую кожу лица и короткие седые волосы надо лбом. «Одуванчик», – подумал я, и захотелось вдруг сдунуть с этой головы белые тычинки и полюбоваться их полётом.
– Шинелька-то военная, – с любопытством разглядывая меня, бормотал Одуванчик, – и винтовочка на бинтике...
«Эх, Стебло, – про себя посетовал я, – настоящий ремень так и не успел приладить».
– И собачка с ошейничком, – продолжал мужчина скороговоркой. – Откуда ж ты взялся, конвойный? – Одуванчик смотрел на меня в упор, но не видел. Он что-то вспоминал.
– А ну, умри, гнида политическая! – прозвучал за спиной долговязого знакомый грубый голос – такой долгожданный и родной. – Ишь, удумал! Лучшего корешка моего конвойным обзывать! – Бригадир похлопал меня по плечу. Он был навеселе, и лицо его было ещё багровее, чем в прошлый раз. Долговязый выпрямился и отошёл к стене чайной.
Багровый пришёл не один. Сбоку к нему прилепилась маленькая женщина в цветастом платье. Она улыбалась и приветливо глядела на меня. Сегодня бригадир был одет в парадную форму и выглядел очень нарядно: под синим пиджаком виднелась голубая рубашка с молнией, серые брюки были заправлены в сапоги со сморщенными голенищами. На плече висела гармошка с белыми и зелёными кнопками.
– Ну, ты, чё, в натуре, разлютовался, казачок? А? На хрена барбосам нашим разборку устроил? – развязно и добродушно спросил он ухмыляясь.
–Бугор Кутьку мою покусал, – ответил я, – видишь, перевязана.
Кутька смирно сидела возле меня.
– Какой Бугор? – нахмурился Багровый.
– Он в бочке жил...
– А-а-а... этот... – Багровый рассмеялся и замотал чубом – вспомнил, видно, вчерашний наш разговор.
– Ты погляди, чего натворил ублюдок этот, – обращаясь к бригадиру, занудил старик. Он указывал палкой на груду деревяшек. – Щас сведу к однорукому! – снова повторил он и погрозил мне клюшкой.
Я схватился за рогатку.
– Ты, дед, разоружи его сначала, – подал голос Одуванчик.
– Умрите все! – сказал бригадир, повышая голос. – Пацана этого я беру под своё крыло. А тебе, дедок, – он бросил на старика пронзительный взгляд, – тебе козью морду сделаю. Если начальнику его настучишь.
Раздался дружный хохот. Вся бригада собралась вокруг нас. Женщина смеялась вместе со всеми.
– Да я ж тебе в отцы... – обиженно сморгнул старик. Его никто не слушал.
– Так ты говоришь, Бугор подрал твоего кобелька? – уточнил у меня Багровый.
– Да.
– И ты ему за это правилку устроил?
–  Ага...
– А подрал-то когда? – Он с сомнением поглядел на меня.
– Вчера...
– Враки! – взорвался старик. – Пёсик мой со вчерашнего утра не поднимается – хворает. Говорят, ты его, Бугор, и отоварил! – Он обратил к бригадиру сердитое лицо.
– Требухи небось рыбьей облопался и занемог, – равнодушно ответил Багровый и даже бровью не шевельнул. Он не сводил с меня внимательных глаз.
– Значит, ты не видел, кто покусал твою собаку?
– Нет...
– А больше некому, кроме наших?
– Не-а, – ответил я, – в гарнизоне всех собак потравили давно. Одна Кутька моя осталась.
– Вон какая уха, – понимающе сказал Багровый и широко улыбнулся. – Ну, тогда продолжай разборку, – разрешил он великодушно и сделал рукой пьяную отмашку. Гармонь сорвалась с его плеча и, пискнув, упала на землю.
Вертлявый подскочил к инструменту, поднял его и подал хозяину.
– Слышь, бригадир, – заговорщицким тоном сказал он, – а пускай пацан шуганёт шоблу возле бани?
– Тебя там, что ль, за ногу тяпнули? – уточнил бригадир. Смешинка мелькнула в его глазах.
– Там.
– Правильно, – согласился он, – может, это из той шоблы на его собаку и наехали. – Багровый кивнул на Кутьку. – И вообще. В баню конаешь, как сквозь строй вертухаев. Сегодня как раз моечный день.
– А чё вы не на рыбалке... в натуре? – спросил я, подделываясь под развязный тон бригадира и заодно применяя понравившееся мне новое словечко.
– Погода нелётная – раз, – отвечал Багровый, мотая рукой в воздухе, – и у Маришки моей именины – два! – Он крепко прижал к себе женщину, и та захихикала, как от щекотки. – Ну? А насчёт бани понял? – Багровый закруглял разговор.
– Понял.
– Молоток!
– Эх, ты! – укоризненно сказал сторож. – Чему пацана учишь.
– Не верещи, дед! – обрубил его бригадир. – Не видишь, что ли? Новый Бугор у нас объявился – собачий!
Рыбаки загоготали. Я зарделся от гордости.
– Охальники, – проворчал старик. – Вот Бог послал поселенцев. Ну, ничего. Придёт бешеный майор из гарнизона, придёт. Он всем вам тогда разборку устроит.
Бригадир сделал вид, что не услышал этих слов. Он вытащил из кармана пиджака сухую корюшку, облепленную крошками табака и изогнутую, как половинка луны.
– На, погрызи, подкрепись – и вперёд, – напутствовал он меня.
– Есть, – сказал я, свистнул Кутьку и бросился в туман громить вертухаев.
Вослед мне запела гармошка. Музыка у бригадира была особенная: буйная, весёлая и тоскливая одновременно.
«И чего с ним не поделил Храпцов? – думал я. – Ведь Багровый хороший человек – свой. Разговаривает, правда, не очень понятно. Но ведь он – гражданский».

15

После обеда меня вызвали к заведующему. На письменном столе в его кабинете двумя аккуратными горками покоился мой боеприпас. На кровати лежало моё пальто.
– Оружие – на стол! – приказал заведующий.
Я выложил рогатку.
– Ты чего это, Тарзан, бойню учинил собакам? – строго спросил заведующий. – И что это за бесконечные ЧП? Что происходит? Ты же дисциплинированный воспитанник был, – закончил он на огорчительной ноте.
– Кто доложил? – угрюмо спросил я.
– Ишь ты какой?! – изумился заведующий. – Кому положено, тот и доложил.
– А бригадир никому не велел докладывать, – сказал я.
– Какой бригадир?
– Ну, тот, из чайной...
– А ты откуда его знаешь? – удивился заведующий.
Я решил рассказать всё начистоту. Заведующий слушал не переби¬вая.
– Выходит, это майор научил тебя воевать с собаками? – спросил он, когда я закончил.
– Да.
– Он сухонький такой, рыжий?
– Ага.
– Я знаю его, – сказал заведующий, – это боевой товарищ, фронтовик, в общем, наш человек. И на днях здорово проучил местных блатарей... и бригадира твоего – Бугра, – добавил он после некоторой паузы. – Весь посёлок потом смеялся.
– А как проучил? – поинтересовался я.
– Как раз в этот день я был в чайной, – начал рассказывать заведующий и сел на кровать. Глаза его повеселели. – Майор твой поссорился с Бугром. Пошли на улицу разбираться. За ними повалила вся бригада. Вдруг слышу, хлопнул выстрел – пистолетный. Вроде как «вальтер» немецкий. Я вышел на крыльцо. Глянул вниз – вся бригада построена. Делают гимнастику. Майор с «вальтером» в руке подаёт команды.
– Какую гимнастику? – удивился я.
– Ну там, приседания… отжимания...
– А пирамиду не делали? – спросил я, вспомнив недавний концерт в матроском клубе.
– Нет. Пирамиды не было, – ответил заведующий и добродушно рассмеялся. Я впервые видел, как он смеётся. – А самое интересное, – хохотнул он, – что пистолет, говорят, ненастоящий был, а так, игрушка немецкая.
 – Ну это ладно. – Заведующий вздохнул. – Что вот теперь с тобой делать? Лучше б я отказал твоей матери – ведь сразу всё как-то несерьёзно было: собака эта… бантик... – Он замолчал. За¬думался. – Но, делать нечего. – Заведующий опустил на стол сжатый кулак.  – Уговор есть уговор. Отступать нельзя. Забери рогатку и всё остальное. Но учти – оружие только для собак. В саду достанешь – скручу второе ухо.
Я начал загружать боеприпас в карманы пальто.
– Железные гайки тоже очень хороши, – заметил заведующий и подбросил на ладони пульку.
– Да где ж их достанешь? – отозвался я.
– Тоже верно, – согласился он и вытащил из стола яблоко. – Послед¬нее, – сказал заведующий, обтёр яблоко о край френча и подал мне.
– Есть здесь? – спросил я
– Здесь, здесь...
Я сел на кровать. Впервые за последние дни мною овладело счастливое лёгкое состояние: «Бугор побеждён, заведующий – мой друг. Хорошо!»  Я наслаждался яблоком. Глаза мои блуждали по стенам. Плакатные вожди глядели вдаль. Великий педагог Макаренко строго и взыскательно взирал на них сквозь круглые очки. Заведующий стоял ко мне спиной и смотрел в окно.
Туман на улице развеялся, но на сопках ещё лежали тучи. Небо было серое.

16

– Значит, Макаренка оставил тебе рогатку? – уточнила мама, выслушав вечером мой рассказ.
– И пульки... – утвердительно кивнул я.
Окрылённый удачным днём и своими победами, я решил всё расска¬зать маме.
– Ну, ладно, – сказала она, – с рогаткой только будь поосторожнее.
– Мне ещё к Храпцову надо.
– Зачем? – бледнея, тихо спросила мама и приложила руки к груди.
– Доложить.
– К нему нельзя... – Она печально смотрела на меня.
– Почему?
– К нему нельзя теперь никогда, – твёрдо повторила мама.
– А где он? – я начал о чём-то догадываться.
– Мама отошла к окну. Она молчала. Я ждал.
– Его... и весь его экипаж, – медленно заговорила она, – увезли разбираться в Хабаровск – по тому случаю.
– А когда привезут?
Мама пожала плечами.
– Ага! Значит, они и вправду чертежи на крейсер скинули!
– Какие чертежи? – Мама обернулась ко мне. Глаза её округлились.
– От «каталины» чертежи.
– Да где ж ты это подцепил?! – Она изумлённо и со страхом глядела на меня.
– Храпцов говорил...
– Чертежи от «каталины» – на американский крейсер? – недоумевала мама. – О-о! – вдруг застонала она и сжала руками голову. – Дохохмился Храпец! – Так она постояла мгновение, затем опомнилась и подошла к зеркалу, стоявшему на подоконнике.
– Ты про майора теперь больше не вспоминай, – сухо и строго сказала мама, поправляя волосы, – а то сразу попадём на крючок особистам. И про чертежи эти дурац¬кие помалкивай.
– Само собой, – ответил я.


Утром следующего дня я, зажав в обоих кулаках шрапнель, вышел   из леса и направился к чайной. Мой боевой товарищ, моя Кутька, была рядом со мной.
Становище собак заворошилось. Нас заметили. Кутька зарычала, уставив на врагов немигающие глаза. Уши её напряжённо стояли (мама накануне сняла повязку). Дюралевая бляха на шее Кутьки вдруг вспыхнула под лучами выглянувшего из-за сопок солнца.
Я издалека метнул дробь, но заряд не достал противника. Однако и этого  хватило: собаки, поджав хвосты и горбясь, молча ушли за чайную. Толька одна замешкавшаяся дворняжка (может быть, та, в которую вчера угодила пуля), виляя хвостом, подобострастно обнюхала Кутьку. Кутька сдержанно и вежливо приняла знаки внимания. Дворняжка, скаши¬вая уши, боязливо скулила. Будто провинилась. Собаки сгрудились за чайной и угрюмо наблюдали за этой сценой. Бугра среди них не было.
Победа была полной.

17

Через три дня Кутька пропала. В тот день после обеда мама неожиданно появилась в детсаду.
– Кутька не пришла, – сообщила она мне, – и я места себе не находила... Попросила вот одного, он и домчал меня на мотоцикле.
–Чей мотоцикл? – Я знал наперечёт всех мотогонщиков гарнизона. Мама назвала фамилию офицера.
– С люлькой! – восхитился я и выбежал на крыльцо детсада. Известию о том, что Кутька не появи¬лась в гарнизоне, я почему-то не придал значения. Обладатель мотоцикла с люлькой нервничал.
- Я тороплюсь! – нетерпеливо крикнул он, когда я появился на крыльце. – Где мать?!
Я кинулся назад. Мама стояла в коридоре и разговаривала с заведующим.
– Мама! Возьми меня с собой!
– Заберу его, наверное, – сказала она. Заведующий согласно кивнул.
Я бросился в детскую комнату за своими вещами, схватил в охапку пальто и фуражку, вырвал из рук оторопевшего Миши Зеликмана ка¬рабин и с шумом протопал по коридору мимо заведующего и мамы. Меня усадили в люльку, завернули на затылок козырёк фуражки, надели большие, в пол-лица, лётные очки, и мы поехали.
Двигатель весело тарахтел. Ветер бил в грудь. Солнце качалось и прыгало в синем небе. Мама, делая вид, что пугается, вскрикивала каждый раз, когда колесо налетало на камень. Она скрючилась за спиной водителя, пряча голову от встречного ветра.
Я выставил, наподобие пулемёта, свой карабин и дал по сборищу собак возле бани воображаемую очередь. Затем, когда мотоцикл по¬равнялся с моечным заведением, поддал им шрапнели – для острастки. Собаки разбежались.
– Сиди тихо! – сердито обернулся ко мне мотоциклист.
Но мне трудно было остановиться. Бах-бах-бах! Прицельными одиночными встревожил шоблу у чайной.
– Ты глянь! – сквозь шум мотора удивлённо прокричала мама.
– Ни одна тварь вслед не бросилась! А сюда ехали – до самого сада провожали!
– Глупая всё-таки мама, – подумал я. – Как она не понимает, почему собаки не кинулись за нами? Они ведь не слепые и видят: в люльке сидит Бугор!
– А ты знаешь, – мама повернула ко мне раскрасневшееся от ветра лицо, – это не собаки покусали Кутьку, когда она вся в крови прибежала, – мама ойкнула, мы пронеслись над очередной колдобиной. – Это мясник с продсклада её доской огрел – в подвал она к нему забралась.
– Кто сказал? – усомнился я.
– Гоша сказал! Утром сегодня он с мясником разговаривал. «Вот как…» –  радость моя улетучилась. Я съёжился на сиденьи люльки и молчал до конца поездки.
Когда мы приехали, я бросился к квартире Кутьки. В ящике было пусто. Затем я обежал все помойки и укромные места гарнизона. Кутьки нигде не было. Тогда я пошёл искать Гошу.
Я нашёл его у сараев за госпиталем. Гоша колол дрова. Он неприветливо глянул на меня, и я остановился в отдалении, молча наблюдая за его работой.
Возле штабеля из сосновых брёвен валялось множество чурбанов со свежими срезами, и я вспомнил, что утром у госпиталя работала бензопила. Сейчас Гоша ловко орудовал колуном и кувалдой. Если колун сразу не располовинивал чурбан, то в ход шла кувалда с завитками металла по краям бойка. Видно, долго была в работе. Расправившись с очередным чурбаном, Гоша уносил поленья под навес и аккуратно их там складывал.
– Гоша, давай, я буду таскать! – предложил я.
– Ну, таскай –  разрешил он и скинул с себя брезентовую робу. Грудь и плечи матроса были усеяны рыжими крапинками. Некоторое время мы молча работали. Потом Гоша подкатил маленький чурбачок к штабелю и, прислонившись спиной к брёвнам, сел отдыхать. Я подошёл к нему.
– А ты зачем, Гоша, рубишь дрова, ведь печки ещё не топят?
– Видал? – Гоша указал рукой на штабель. По серым запылённым брёвнам ползали божьи коровки с чёрными пятнышками на жёлтых крыльях. – Вся живность к зиме готовится, и эти вот местечко себе подыскивают, чтоб на зимовку залечь. – Гоша улыбнулся, вспомнил, видимо, о чем-то добром. – А я вот на всю зиму дровец нарублю, –  продолжал он,   закуривая, – и не буду корячиться на холодюге.  А на будущий год передам осенью всё хозяйство новому санитару, и пусть он потом упражняется.
– А ты куда?
– На дембель пойду.
– На «гражданку»? – уточнил я.
– Домой... – врастяжку ответил Гоша и сощурил глаза на солнце. – А вам-то ещё никто дровишек не заготавливал? – с хитрой усмешкой спросил он.
– Не-а, – ответил я, – Стебло уехал и ничего не нарубил.
– Оно и понятно, – Гоша скривил губы в ухмылке, – кинули мужика через кардан.
– Чего? – не понял я.
– Ничего, – отвечал Гоша усмехаясь, – пусть теперь танцор рубит.
– Этот нарубит, – отозвался я.
– Это точно, – подтвердил Гоша.
Наступил подходящий момент, и я спросил про Кутьку.
– Майор дезориентировал тебя, – сказал Гоша. Лицо его сделалось серьёзным. – И мы все охмурились тоже, – добавил он.
– Чего? – я не понимал Гошиных слов.
– А того, что собачку твою не псы поселковые погрызли, а мясник с продсклада по башке доской хряпнул. А доска с гвоздями была – вот такая завёртка получилась. Мясник мне сегодня сам про это всё рассказал.
– А чего она у него делала?
– Известное дело, – ответил Гоша, – мясом поживиться захотела. Она ж с тобой в сад некормленая ходила.
– Может, другая какая собака была? – Мне не хотелось верить всему услышанному.
– Да нет. Мясник говорил, что собака была с бантом и ошейник с бляхой был на ней.
– Кутька. Она.
  Гоша встал с чурбака.
– Выходит, ни за что я поселковых собак погонял? – вконец расстроенный, спросил я.
– Выходит, так.
– Гоша, а куда Кутька могла подеваться?
– Почём я знаю, может, к стае какой прибилась.
Детсадовский распорядок брал своё. Я захотел спать и пошёл домой.

Мне приснилось громадное здание, похожее на танк, выкрашенный в белый цвет. Здание высилось за неширокой рекой. Возле него сновало множество собак, больших и маленьких. То здесь, то там поблескивала Кутькина бляха. Мне снилось, что я наблюдаю за всем происходящим через прорезь в броневом щитке маленькой пушки, установленной в кузове «полуторки», а майор Храпцов по радио подаёт мне команды.
– Стреляй! – Слышу я его голос в наушниках.
– Ну, как же стрелять, товарищ майор, – протестую я, – если там Кутька? Ну, разве можно по своим?
– Стреляй! – то ласково, то угрожающе требует Храпцов.
Но я медлю, медлю, медлю...
Потом мне снилось поле в цветах, и я бегу куда-то босиком по траве вместе с Кутькой.
– Вставай, сынок, что ночью-то будешь делать? – сквозь сон услышал я голос мамы. Но просыпаться мне не хотелось. Ведь во сне я был с Кутькой, а здесь, в этом мире, она пропала.
Я поднялся и сел в кровати. Мама возилась в коридоре возле керогаза. Приглушённо бубнило радио. В голове моей было тяжело. Вдруг мама вошла в комнату.
– Капитан с Гошей всё талдычат про отраву для собак, – взволнованно проговорила она, – и вот я подумала: может, они уже раскидали её по гарнизону, да Кутька и попалась?
– Пойду к Гоше, узнаю, – засобирался я.
– Гоша уже ушёл на аэродром, медпункт сторожить, – сказала мама, – а вот капитан, наверное, ещё в санчасти.
Я побежал в санчасть.
В приёмной сидели за столом капитан и песочный полковник. Закатное солнце заглядывало в окно, играло на погонах полковника, плавало в графине с водой, стоящем на столе, искрилось в прозрачных каплях на стенках стаканов. Чуть в стороне стояла медицинская бутылка с прозрачной жидкостью.
«Всё ясно», – понял я, поздоровался и, подойдя к столу, спросил у Соколовского, не раскидывал ли он в гарнизоне отраву.
– Нет ещё, – ответил капитан. –  А что случилось?
– Кутька пропала, – сказал я.
– Это чей же такой бойкий? – прищурясь, спросил песочный полковник.
– Сын фельдшерицы, – ответил капитан.
– Ага! – радостно воскликнул песочный, будто я долго прятался от него и он наконец-то меня нашёл. Полковник смешал в стакане содержимое бутылки и графина, выпил смесь, понюхал рукав кителя и стал таращить на меня круглые глаза.  Некоторое время он шарил по мне немигающим взглядом, и я понял, что песочный  ищет, к чему бы придраться. Наконец нашёл:
– Почему без галстука? – спросил он. Язык его слегка заплетался.
Я ошалел от неожиданного вопроса. Пол подо мной покачнулся.
– Он детсадовец ещё, товарищ полковник, – пришёл мне на выручку капитан Соколовский.
– Детсадовец... – угрюмо повторил песочный и вдруг резко выбросил руку вперёд и постучал указательным пальцем в мою грудь:
– Вот он – связной, – сказал полковник тоном, не допускающим возражений.
Лицо Соколовского побелело от испуга. Я понял, что неожиданно попал в переплёт.
– Ты знаешь лётчика Боева? – Поглядел на меня в упор полковник.
«Вот оно, началось! – пронеслось в моём мозгу. – Теперь ни одного лишнего слова!»
– Знаю, – ответил я, преданно глядя в глаза песочному.
– Зачем Боев звал Храпцова? – продолжал он допрос.
– Ругать! – бойко ответил я.
– За что?
– За то, что Храпцов летал там, где не надо.
– А где надо?
– Там, где велят.
– Кто велит?
– Товарищ Сталин! – ляпнул я наобум.
Полковник хмыкнул и смутился.
– Фамилию какого-нибудь лётчика или штурмана они не вспоминали? – спросил он уже спокойнее.
– Я ругачку ихнюю не слушал, – ответил я.
– Почему?
– Надоели эти трепачи. Всё треплются... треплются...
– Лихо! – поразился полковник и расстегнул верхнюю пуговицу кителя. – Твоя мамаша мне то же самое говорила. – И строго спросил: – Она научила?
Песочный умел спрашивать.
– Нет, – ответил я, спасая маму от тюрьмы.
– Ладно, не она, а кто тогда научил?
– Никто. – Я с трудом справлялся с волнением. – Я сам.
– Сам себя научил?
– Сам.
– Зачем?
– Надо.
– Кому надо?
– Мне.
– Почему тебе это надо?
– Потому, что они мне надоели, – с отчаянием в голосе отвечал я, уже почти сломленный жёсткими вопросами полковника.
– Кто надоел? – песочный энергично придвинулся ко мне. Серебряный погон ослепил мне глаз.
– Трепачи... – просипел я.
– Лихо! – сказал восхищённо полковник. – Твоя мамаша... – Он вдруг осёкся и выругался. – Он что? – песочный покосился на капитана и пошевелил пальцем у виска.
– Олигофрен, – сказал капитан. Лицо его было по-прежнему испуганным, но в глубине зрачков искрилось весёлое изумление.
– Это ещё что? – поморщился песочный.
– Задержка в развитии, товарищ полковник, – пояснил Соколовский.
– А-а-а, – понимающе произнёс песочный, – будущий отличник – перед нами. Будешь отличником? – с насмешливой строгостью спросил он.
– Буду! – чистосердечно заверил его я.
– Хорошо! – он сотворил в стакане смесь, выпил и подошёл к окну. Соколовский настороженно наблюдал за ним. – Хорошо, – повторил полковник, глядя на улицу, – продолжим нашу беседу, капитан. Вопрос такой: человек прошел три войны, был ранен, выжил. Что для него теперь дороже жизни?
– Затрудняюсь ответить, – пожал плечами Соколовский.
– Я ведь к вам, капитан, пришёл только потому, что остался один и мне не с кем посоветоваться. А вы человек начитанный, на литератора учились, да к тому же ещё врач и как бы отдалены от всех этих штурманов и пилотов.
– Я вас понимаю, товарищ полковник, – вежливо вставил Соколовский.
– Но я сейчас не про майора вас спрашиваю, – продолжал песочный, – вовсе нет. С войны вернулся другой народ – вот проблема. Кто же нам даст объяснение, что с этим народом произошло? Пушкин? Или эта книжка, которую вы мне подсунули?
– Пушкин, наверное бы, дал... – задумчиво ответил Соколовский.
– Какое?
– Да оно не устроит вас, товарищ полковник.
– Ну, говорите, говорите, – подбодрил песочный.
– Я полагаю, – неуверенно начал Соколовский, – он бы сказал, что у людей появилось достоинство... понятие чести... Победители, одним словом...
– Где же была его честь, – резко перебил полковник – когда он, сука, вместо «вальтера» пугач принёс в особый отдел? Все тогда посмеялись... Вот и досмеялись. И вообще, – полковник поднял указательный палец, – в вашей книжке, капитан, верно написано: честь дуэлянта – ложное романтическое заблуждение.
– Это так в комментарии к повести написано, товарищ полковник, но Пушкин глубже.
– А мне достаточно комментария, – сказал песочный. – Прочел – и всё ясно. Но вы нас, капитан, этим Пушкиным заморочили крепко. И пока мы его читали, кто-то предупредил экипаж, те сговорились и заняли круговую оборону. – Он помолчал и с досадой добавил: – Первый раз в жизни купился на интеллигентскую штучку и сразу прокололся. – Он потянулся к стакану и увидел меня.
– Ты здесь ещё?
– Вы ж уходить не велели, – я нагнал на лицо тупость, чтобы полковник не заметил во мне интереса к разговору.
– Да, верно, – согласился он, рассматривая меня тусклыми глазами и перекатываясь с пяток на носки. Сапоги его поскрипывали. «Сейчас опять за меня примется», – испугался я и неожиданно для себя предложил: – Может, вам спеть чего-нибудь?
– Что? – брови полковника полезли на лоб.
– Он у нас для больных поёт, товарищ полковник, – пояснил капитан. – В порядке шефства. Ну и попутно что-нибудь сладкое зарабатывает. Ребёнок! – Он развёл руками.
– Наш особист, – не удержался я от похвальбы, – дал мне за песню целую шоколадку!
- И что ж ты пел ему? – спросил песочный, и глаза его сделались печальными.
 – «Любовь нечаянно нагрянет».
– Ну спой её. – Он сел за стол, снова выпил и закурил. Соколовский не обратил на это внимания. Видно, полковнику было можно.
Я пел с особенным старанием, пропевая даже аккордеонные наигрыши: «трам-парам-тарам». Полковник расчувствовался и, когда я кончил песню, налил в стакан спирту и одним махом влил его в себя.
«Э, а разбавить?» – хотел крикнуть я, но сдержался.  Песочный выпил и сразу подавился. Крупные капли слёз выкатились из его глаз и упали на крышку стола.
– Лучших людей теряем, – с хрипом выдохнул он и, подняв на капитана влажные глаза, спросил: – Доктор, он будет жить?
– Не знаю, – сухо ответил Соколовский, – я его не оперировал. Начмед оперировал. У него спросите. Но я одного не пойму, как особист под пулю угодил? Пробоина-то как раз под верхним косяком.
– Да он на табуретку залез, бедолага, – неохотно ответил песочный, – и только лом под брус хотел вогнать – тут выстрел через дверь.
– Надо же, в представителя органов попал, – покачал головой капитан. – Но не на поражение ведь он стрелял?
– Утверждает, что нет.
– И чего это он?.. – Соколовский подлил полковнику спирту.
– Не знаю. Все тихо сдались. Один Храпцов, дуэлист ваш сраный, забаррикадировался. – Глаза песочного озлобленно блеснули. – Командира полка, видите ли, к себе требовал.
– И что?
– А ничего! – Полковник хлопнул ладонью по столу и оборвал разговор. – А для этого есть что-нибудь? – Он указал на меня пальцем.
– Сейчас сообразим, – ответил Соколовский и ушёл в процедурную. За занавеской пукнула одна ампула, за ней другая. Капитан вышел и подал мне стаканчик с глюкозой. Я поблагодарил. Смаковать сладкое при полковнике мне показалось неудобным, и я выпил глюкозу залпом.
– Как водку пьёт... референт, – заметил песочный.
– Олигофрент, – поправил его я.

    Меня отпустили, и я отправился домой. «Значит, у Храпцова не игрушечный был пистолет, а настоящий, – думал я, вприскок передвигаясь по улице. – Жаль, что его увезли, а то бы дал пострелять… А олигофрент – это отличник, что ли? Но зачем тогда песочный крутил пальцем, вроде как я дурак? Ладно, потом разберусь...»
По пути я решил разведать, не появилась ли Кутька. Я заглянул в ящик, где она жила, и даже основательно пошуровал палкой в его глубине. Потом, всполошив кур, открыл дверь в наш сарайчик. Куры устраивались на ночлег. Они толкались и ссорились, усаживаясь на насесте. Кутьки нигде не было.
«Прибилась к стае, – вспомнил я слова Гоши. – Значит, ушла от нас, обиделась на что-то».
Маме я не стал рассказывать о разговоре с песочным полковником. Она налила мне в тарелку горячие щи, быстро нарядилась, накрасила губы и ушла. К танцору, наверное.
В центре тарелки громоздилась большая кость. Я, по привычке, не тщательно объедал её, оставляя часть мяса Кутьке, и вдруг вспомнил про «заначку» (так мама называла Кутькины припасы). “Если она ушла от нас, то унесла заначку», – подумал я и побежал проверить, на месте ли припасы. В ямке под ящиком было припрятано несколько обглоданных косточек и сухих горбушек хлеба – вся заначка была в наличии.
«Кутька не смогла бы всё это унести, – размышлял я, сидя на ящике, – разве что в сумке? Но сумки у неё нет».
Я ушёл в дом. Тревожные мысли не давали покоя и, чтобы как-то отвлечься, я включил радио. Передавали про империалистов, и я выдернул шнур из розетки. Потом, вспомнив, что давно не играл в игрушки, вытащил из-под кровати картонную коробку. Сверху лежал пёстрый целлулоидный попугай, рядом с ним цирковой конь с султаном на голове и железный грузовичок. Под игрушками чернела шерсть плюшевой собачки с глазами-пуговицами – тоже Кутьки. Мне сделалось невыносимо тоскливо, и я затолкал коробку обратно.
Я сидел на кровати и, не зная чем себя занять, озирался вокруг.
– Ага! – я вытащил из комода фотоальбом и, в который раз, стал разглядывать снимки. Вот на пожелтевшей фотографии мама, ещё не совсем маленькая. Она сидит на руках у моего дедушки (он погиб на войне с немцами), а рядом снимок бабушки (она умерла, когда я ещё не родился). На другой фотографии снято много людей, но мою маму можно легко отыскать среди них, потому что она в белом берете. Снимок сделан в день окончания школы. В первом ряду сидят учителя. Лица некоторых из них замалёваны. Они оказались врагами народа.
Я продолжал переворачивать страницы альбома. Вот лётчики нашего полка во время войны. Под козырьками фуражек – строгие серьезные лица. Офицеры в первом ряду сидят прямо на земле. Среди них и мой отец. Ноги его подвернуты под себя, а у остальных разбросаны как попало. Однажды я обратил на это внимание.
– У многих людей подвижность слабая в суставах, вот и не умеют сидеть по-турецки, – пояснила мама.
– А у турков, значит, сильная?
– У них – да.
– И у меня сильная, – похвалился я.
– Ну, конечно, – усмехнулась мама, – унаследовал... наследник, одним словом...
На фотографиях, оставшихся от моего отца, много знакомых офицеров: Боев, мотоциклист, который вёз нас сегодня, туманный лётчик. Я вспомнил рассказ, как туманный со своим вторым пилотом молился о спасении. «Молились – и помогло, – подумал я и решил: – Надо и мне попробовать».
Я не знал, как это делается, но мне показалось, что надо жалобно просить и лучше, если перед портретом Сталина. Портрета Сталина у нас не было. Я подошёл к комоду и вперил взгляд в матовое стекло флакончика от духов, сделанного в виде Кремлёвской башни.
– Товарищ Сталин, – сказал я, – надо, чтобы Кутька нашлась, а то мне в сад ходить не с кем.
Внутри стеклянной башенки шевельнулась тень. От неожиданности я отпрянул в сторону, но быстро пришёл в себя и взял флакончик в руки. Сняв конусообразный шпиль, я заглянул в отверстие. Внутри ползала муха, вся покрытая щетинкой. Муха была жива, и это удивило меня. Несколько дней назад я заточил её в башню да и позабыл об этом.

18

Утром Кутька так и не появилась, и я подумал, что Гоша прав: видимо, прибилась она, глупая, к собачьей стае. Мне представилось, как Кутька лежит у чайной рядом с Бугром и тявкает на прохожих. Я отыскал на дне коробки с игрушками кусок парашютной стропы, чтобы тащить Кутьку домой на буксире (если будет упираться, конечно).
– Не знаю, не знаю, – раздражённо ответила мама, когда я поведал ей о предположении Гоши, – нет у Кутьки такой повадки – сбегать. – И вдруг неожиданно для меня она решила, что я больше не буду ходить в посёлок. Я стал настаивать: надо искать Кутьку, и потом – в детсаду кормёжка и присмотр. Или мама отказывается от своих слов?
    И тут её прорвало. Она закричала, что хватит с неё всех этих «бугров» и надоел ей однорукий пьяница, который мучает детей и постоянно клянчит лекарства, и вообще, жизнь её одинокая и несчастная.
– Надо выручать Кутьку, – продолжал настаивать я, – облопается ведь рыбьих потрохов, и что тогда? Кто будет охранять курятник?
Мама стала пугать меня злыми собаками, а я, потрясая рогаткой, убеждал её в своём могуществе. Наконец, она сдалась. Мы вышли из дома. Мама попросила у меня табельное оружие, взяла пульку и мастерски пустила заряд вдоль безлюдной улицы. Оказывается, она умела стрелять.
– Да уж, действительно, – возвращая рогатку, сказала мама непонятно о чём. – А карабин твой где?
– А ну его, – отмахнулся я, – мешает только.
Мама достала из сумки марлевый узелок и подала мне:
– Вот, подобрала вчера в  мехмастерской.
Я развязал узелок и ахнул – внутри лежало несколько блестящих шариков.  Подшипники! Боезапас мой пополнился.
– На Бугра ходить, – сказала мама улыбаясь.
– Я Бугор! – запальчиво возразил я маме. – А тот – барбос задристанный!
– Да-а-а... – Она покачала головой. – И в кого ж ты такой уродился?
– В папку, – ответил я.
Мама досадливо поморщилась. Так она реагировала обычно при упоминании об отце. Будто виноват он был, что погиб.
– Осторожнее, сынок, – напутствовала она меня, и мы разошлись.
Стояло холодное утро. Солнце ещё не взошло над сопками. Оно тихо подбиралось снизу к одной из вершин, и над её заснеженной макушкой уже разлилось жёлтое зарево. Но пока всё вокруг было тусклым и серым.
Я был уверен, что Кутька где-то в посёлке и хотел поскорее убедиться в этом своими глазами. Поэтому почти всю дорогу бежал.
Выскочив из леса, я сразу увидел старика-сторожа. Он сидел на верхней ступеньке крыльца чайной. Собаки располагались на своих обычных местах. Кутьки среди них я не заметил. Завидя меня, стая понуро потянулась за угол.
– Мальчик, поди сюда, – позвал меня старик.
Я остановился и опустил руку в карман, где лежала рогатка.
– Ну? – Нахмурился я.
– Где твоя собачка? – спросил он
– Нету. Пропала, – ответил я угрюмо.
– Она у тебя с бантиком была?
– С бантиком.
Старик с кряхтеньем спустился вниз.
– Сюды они её загнали вчерась. – Он указал палкой на щель между досками в боковой стенке крыльца. Доска здесь была оторвана. – Как грызли её, как кричала, бедная, – сказал старик, покачивая головой.
– Кто загнал? Кто грыз? Пёс ваш? Бугор? – Голос мой срывался от волнения.
– Да кто ж ещё? Он и банда его. У-у, проклятущие! – старик замахнулся палкой на любопытную собачью морду, выглядывавшую из-за угла.
– А сейчас где она? – Меня начинало трясти.
– Кто? Собачка твоя? Не знаю. Может, там ещё... – уклончиво ответил старик.
– Там?! – возбужденно вскрикнул я и, ухватившись рукой за крайнюю доску, вмиг отодрал её. (Откуда только сила взялась?) Щель стала шире. Я забрался под крыльцо. В нос ударил затхлый, застоявшийся воздух. Кто-то прошёл над моей головой – доски прогибались под тяжёлым человеком.
Я огляделся. Сквозь щели проникал водянистый свет. В дальнем углу за фанерным ящиком виднелось что-то серое и пушистое.
– Кутька! – громко позвал я. – Кутька!
В углу никто не двигался. Распихивая всяческий хлам и пачкая одежду, я подлез ближе.
– Кутя?
Яркий свет ударил по щелям. Это взошло солнце. Лучи его высвечивали поднятые мною столбы пыли. Я оттолкнул пустой ящик, мешающий мне видеть. Кутька лежала на боку. Рядом с ней расплылось на земле бурое пятно. Белый галстучек под шеей был в чёрных кляксах запекшейся крови.
– Ну, что, малой? Собачка мёртвая, что ль? – спросил дед, заглядывая в сделанный мною проход.
Я молчал, потрясённый.
– У-у-у, Бугор, пёс паршивый, – топчась за стенкой, ворчал старик. – Сегодня ж откажу бандиту от квартеры.
Ещё надеясь на что-то (а вдруг она спит?), я прикоснулся ладонью к Кутькиной спине, но тут же отдёрнул руку – так обжёг меня неожиданный холод её тела.
С этого момента понятие смерти свелось для меня в простое жёсткое ощущение: смерть – это холод там, где рука должна ощущать тепло.
Я не помнил, как выбрался на белый свет. Старик о чём-то спрашивал меня, я не слышал и, оглушенный, стоял, прислонившись к стене. Сердце моё стало поперёк горла. Мне было трудно сделать вдох, и я с хрипом опустился на корточки. Видя это, сторож поспешил в чайную. Прибежала официантка с кружевной наколкой в волосах. Она подала мне стакан воды. Какие-то люди столпились вокруг меня. Я не разбирал лиц и видел только маячившую над толпой печальную голову Одуванчика.
Появился бригадир и приказал Шнырю лезть под крыльцо. Шнырь выволок оттуда Кутьку. Вид мёртвого друга вызвал у меня новый приступ. Я понял, что это нервы, и попросил у официантки брому. Она удивилась и ушла в чайную, но быстро вернулась и дала мне выпить противной жидкости, обжёгшей рот.
– Это бром? – спросил я.
– Это портвейн, – ответила официантка.
В толпе прошёл сдержанный смешок. Мне полегчало.
Тело Кутьки положили на кусок дырявого брезента, Шнырь и Одуванчик взялись за его концы и понесли ношу в сторону зловонной свалки у рыбозавода. Мне дали нести лопату.
Когда мы подошли к свалке, я заартачился и стал просить взрослых, чтобы они вырыли могилу у речного обрыва (в каком-то кино так хоронили убитого героя).
– Там земля с каменьями, – заупрямился Шнырь, но Одуванчик, подумав, согласился: – Похороним по-человечески.
– Тогда я уматываю, – заявил Шнырь и пошёл в поселок.
Одуванчик взвалил на плечо узел с мёртвой Кутькой, и мы побрели назад к чайной. Серые клочки собачьей шерсти пробивались сквозь дырки брезента. Подступили слёзы, но я сдержался.
Собаки возле чайной вели себя как ни в чём не бывало. Одна дворняга проводила нас долгим взглядом. И вдруг я отчётливо понял, в чём была моя ошибка: «Зря я послушал Храпцова! Яд! Надо было взять у Соколовского яду и потравить всех собак разом! А за это можно потом хоть каждый день ловить для капитана кузнечиков».
Земля у обрыва действительно оказалась трудной для копания. Одуванчик вспотел и снял свитер. Грудь и спина его были покрыты белыми волосами. Мне, чтобы я не простаивал, он велел собирать камни для памятника. Я таскал их в ржавом ведре, которое нашёл неподалёку.
Когда Кутька была зарыта, Одуванчик стал складывать над могилой пирамиду из камней. Я помогал ему. Выстраивая памятник, он тщательно подбирал камни, будто Кутька была ему не чужой. Со мной он почти не разговаривал. В руки Одуванчику попал большой плоский камень. Мужчина задумался.
– Как звали собаку? – спросил он.
– Кутька.
Подвернувшейся под руку железкой он стал царапать на камне надпись.
Снизу, с пристани, засвистел бригадир и погрозил Одуванчику кулаком. По лестнице торопливо спускался Шнырь. Шарф его развевался на ветру.
– Какой год рождения Кутьки? – спросил Одуванчик. Я не знал. Он махнул рукой и приладил камень с надписью у подножия пирамиды. Потом надел свитер, постоял недолго у могилы, любуясь на свою работу, и, сунув мне в руки Кутькин ошейник, побежал вниз.
Амур равнодушно катил свои грязно-жёлтые воды в какие-то необозримые дали. Рыбаки копошились у баркасов. Собаки спокойно лежали у чайной. Я никому не был нужен. Вспомнив, что на могиле положено давать прощальный салют, я выпустил из рогатки подряд три пульки. В месте падения пулек в реку появлялся мгновенный искристый высверк.
Как мне было велено раньше,  я принес лопату к чайной. Собаки предусмотрительно удалились на безопасное расстояние. Но для меня они были уже мертвы и поэтому безразличны. Я не сомневался, что после гибели Кутьки Соколовский даст мне столько отравленного мяса, сколько будет нужно для умерщвления всей своры.
Я долго стоял у крыльца, раздумывая, куда мне идти: к маме – доложить о случившемся, или в сад. Хотелось есть. (На завтрак я уж точно опоздал.) Решил идти к маме. В лесу, проходя мимо поваленного дерева, где мы с Кутькой переживали позор бегства, я остановился и только тут дал волю слезам. Отплакав, двинулся дальше. Навстречу мне попалась какая-то женщина с узлами, перекинутыми через плечо. Она испуганно поглядела в моё лицо, и я понял, что на нём остались следы от слёз и надо срочно умыться.
Я спустился к реке неподалеку от дебаркадера. Во влажном холоде утра речная вода оказалась неожиданно тёплой. Нещадно терзаемая стайкой мальков, проплыла мимо меня размокшая корка хлеба. Дав короткий упругий гудок, к дебаркадеру причалил грязный одноэтажный пароходик. Из него высадился один-единственный пассажир: гражданский, с чемоданом и в шляпе. Такой смешной головной убор носил в наших краях только отец Миши Зеликмана. Но отец Миши был высок, а приезжий – приземист и широкоплеч. Он вразвалку спустился по сходням дебаркадера на берег, и меня удивило, что гражданский повернул не в посёлок, а в гарнизон. Я двинулся вслед за ним. На КПП он ненадолго задержался и пошёл дальше. Расстояние между нами сократилось.
– Чего это ты вернулся? – окликнул меня караульный матрос.
Но мне было не до него. Я во все глаза смотрел в спину гражданского. Тот остановился и, уклонясь от ветра, стал прикуривать. Мелькнул знакомый профиль. Я вскрикнул и, зажав в руке Кутькин ошейник, бросился к приезжему.
– Стебло!

19

Мама не вышла замуж за Стебло, и он, попьянствовав несколько дней с друзьями, уехал и пропал навсегда. Только и успел приладить к моему карабинчику настоящий кожаный ремень, починить выключатель в нашей комнате да пристрелить Бугра.
Для этого мы специально ходили в посёлок, и я издали показал предводителя стаи.
– На эту псину трэба жакан зробить, – сказал Стебло. (Совсем разучился, бедный, нормально говорить на своей Украине.)
Ружьё взяли у Соколовского. Три специальные пули системы «жакан» Стебло выточил сам и под вечер (дело было в воскресенье) ушел на отстрел Бугра.
Вернулся он поздно, но мы с мамой ещё не спали.
– Всё – с порога сказал он. – Як врага народа зничтожил! – В черных глазах бывшего сверхсрочника плясал весёлый хмель.
Вот его рассказ в переводе: ещё при нашей встрече, выслушав скорбную повесть о гибели Кутьки, Стебло понял, что казнь Бугра надо согласовать с бригадиром. Поэтому, придя в посёлок, он направился в чайную. Приговорённый к смерти пёс встретил Стебло у крыльца. Он отчаянно гавкал и не пропускал неизвестного, пока не получил кусок сахару.
«Обыкновенный попрошайка», – заключил Стебло.
Как он и предполагал, бригадир сидел в питейном заведении со своей дружиной. Они быстро поладили.
 – Рыбак рыбака... – ехидно вставила мама.
Условие  бригадира было такое: «Шмальну Бугра сам! Эй, профессор! – обратился он к высокому седому мужчине (видимо, к Одуванчику). – Пиши приговор!»
Шумной толпой вывалили из чайной глядеть на казнь. Поманили Бугра, и ничего не подозревающий пес, пошел за весёлой компанией, помахивая хвостом. Зачитали заготовленную бумажку: «По приговору военного пацана Бугру за убийство конвойного пса Кутьки определяется высшая мера наказания».
– Кто это, военный пацан? – перебил я Стебло.
– Это тебя так в посёлке зовут. А ты не знал?
Я этого не знал
«Какой-то старикашка, – продолжал Стебло, – всё цеплялся за руки и не давал стрелять». Бригадир промазал. Стебло выхватил у него ружье и уложил убегающего Бугра с первого выстрела.
Казнённого пса похоронили рядом с Кутькой. На могиле поставили столбик с надписью «Бугор». Принесли вино и стали пить. Захмелевший бригадир грозился, что тому, кто будет называть его Бугром, он выроет яму рядом с собаками. Он теперь для всех «товарищ бригадир».
Поминки продолжились в чайной, и Стебло спросил у Одуванчика, почему в поселке с таким почётом хоронят собак.
– Нас, как собак, в лагере, – несвязно отвечал пьяный Одуванчик, – а мы назло всем хороним их по-человечески.
Оказывается, он и его товарищи были здесь на выселке, после отсидки. Жили в посёлке, столовались в чайной.
– Занятные хлопцы, весёлые, – подытожил Стебло. – А тебе, – он задорно поглядел на меня, – бригадир особый привет передавал. Железный, говорит, ты мужик!
Мы с мамой слушали Стебло, сидя на кровати. Он же разместился на табуретке возле двери.
– Да, большие перемены тут без меня произошли, – вздохнул он, – сын твой вот железным успел сделаться. – И добавил, многозначительно глядя на маму: – А я там, дурак, дом строил, спешил...
Мама отвернула от Стебло виноватый взгляд. Не нравился он ей, а жаль.

Смерть Бугра притушила мою злость, и я не стал просить отраву у Соколовского. Да в этом и не было нужды – собаки меня боялись. Так и отходил я в детсад весь положенный срок.
 
ЭПИЛОГ


Рукопись твоя мне понравилась, и я рад, что дневники мои тебе пригодились. Не скрою, правда, что корявое название поначалу насторожило, но прочитав повесть и поразмыслив, я понял, что ярлычок «военный пацан» ты не сыну фельдшерицы приготовил. Майору Храпцову он больше подходит. Эти сорвиголовы много тогда накуролесили. Да и сейчас их полно вокруг. Им только дай волю побегать да пострелять. Но и ты, шалунишка, тоже хорош. Заставил меня поволноваться. Читаю повесть и думаю: «Ну, всё! Выводит меня мерзавцем!» Под конец даже за валидол схватился. Но вот эпизод, когда песочный полковник допрашивает пацана. И от сердца отлегло. Спасибо тебе, олигофрен! Спас!
В письме своем ты спрашиваешь о судьбе экипажа Храпцова. Вот что я знаю: экипаж выпустили вскоре после того, как в Москве расстреляли Берия. Всех раскидали по разным гарнизонам. Только Храпцов остался сидеть. Не простили ему раненого особиста, и пробыл он в лагерях что-то около десяти лет, а освободился в тот год, когда Никита пообещал нам коммунизм. (Год точно не помню. Стар стал.) Куда потом майор подевался, я не знаю. Может быть, жив ещё.
И напоследок о танцоре, который закружил голову твоей матери. На следующий год он уехал поступать в академию, и его приняли, хотя мужик он был не особенно головастый. Может быть под чечётку пробился? Не знаю. Она тогда в большой моде была.
Ну, так вот, уехал танцор – и молчок. А мама твоя ждала писем от него и на что-то надеялась. В общем, обманул он её.
На этом письмо своё завершаю и жду ответа.
С наилучшими пожеланиями, Соколовский
P.S. Может быть, ты фамилии героев на вымышленные поменяешь или хотя бы чуть-чуть изменишь? Помнишь, как у Полевого:  Маресьев – Мересьев? А то я читал, и мне как-то не по себе было.

17 сентября 1993 года
 
ПОСЛЕСЛОВИЕ

 (Читательские конференции 1993 года)    

 Просыпающаяся, подымающаяся и осознающая себя личность всегда жестока в отношении к окру¬жающей её среде и господствующей в ней системе приспособления, она не может не причинять боли.
Николай Бердяев, «Судьба России» 
(Эпиграф к повести «Военный пацан», позже снятый автором из-за его громоздкости и явной тенденциозности


– Печатать можно, – доверительно сообщил мне один знакомый местный журналист, прочитавший накануне мою повесть, – вот только надо усилить общественно– политический крен произведения.
– Как это? – поразился я. Чем-то знакомым, но уже подзабытым основательно, повеяло от его предложения.
– Твой мальчик, с какого года? – поинтересовался он.
– С сорок шестого примерно… –  ответил я.
– Вот видишь! – воодушевился первый мой критик. – Теперь пацан-то уже небось в генералах ходит! – Он поднял указательный палец. – Идея вот какая: надо убрать письмо Соколовского в эпилоге и описать встречу мальчика, то есть уже генерала, и престарелого Соколовского в Москве у Белого дома в августе девяносто первого года.
Я был смущён бесцеремонностью представителя четвёртой власти и ушёл, унося свою рукопись, очень расстроенный.
– Здорово! Ах, как здорово! – долго тряс мне руку преподаватель литературы одного из институтов нашего города. – Военный пацан! Это же новейшее социальное явление! И надо же такое придумать, и так точно!
Меня пригласили в дом, мы сели пить чай,  и хозяин начал открывать мне вещи, о которых я даже и не подозревал. Он оказался удивительно талантливым толкователем литературных текстов.
– Разгадал я Вашу повесть, разгадал! – говорил он, потирая руки от удовольствия. – Вот, к примеру, первый сон мальчика, когда «полуторка» уходит от погони конных татар, – ведь это Афганистан, где будет воевать Ваш главный герой в своём взрослом будущем! И пошло-поехало…
Оказалось, что сбитый военным пацаном в ночном бою самолёт – южнокорейский «боинг» (будущее деяние взрослого героя), а белое здание за рекой в последнем его сне – опять же Белый дом у Москвы-реки.
Далее он завёл разговор о «ритме повествования». Оказалось, что ритм мною «нащупан» верно: медленное, неспешное вначале описание голубого детства главного героя, а затем убыстрение ритма, когда мальчика выдёргивают из безмятежного состояния нечуткие к нежному возрасту взрослые и превращают его в военного пацана.
– Вот только повесть заканчивается у Вас несколько фарсово, – с сожалением закончил он. – Надо бы опустить описание расстрела Бугра, а повествование оборвать на том месте, где мальки терзают плывущую по воде корку хлеба. После этого нужно дать описание неба, и концовка получится, как в фильмах у Тарковского.
Я ушёл озадаченный (надо же, как в фильмах у Тарковского), ещё не подозревая, что уже вооружён толкователем для дискуссии со следующим критиком (членом Союза писателей), который сразу и без обиняков порекомендовал ликвидировать первые тридцать страниц моего текста: «К чему эта раскачка?» Я заговорил с ним о «ритме повествования», и он, поморщившись, согласился со мной.
 Встречи с литературными следопытами, этими охотниками  за тайным смыслом чужих писаний, стали забавлять меня. Я постепенно осваивался и вошёл во вкус новой игры, забывая о том, с какой целью приносил свою рукопись очередному эксперту. А нужен мне был свежий взгляд, который схватит незамеченный мною дефект текста, уловит несуразности, неточные метафоры и т.д. Однако рассуждения на общие темы были для них, видимо, лишь вежливой увёрткой в ответ на мои просьбы поучаствовать в доводке повести. Куда проще, конечно, посоветовать автору сконструировать философическую концовку для обыденной истории, чем помочь, например, подыскать точное слово со всеми его грамматическими и смысловыми связками.
И вот опять я кокетничаю с очередным Белинским, дискутируя на тему: «Милитаризация обыденного сознания русского человека». Беседа идёт под водку, поскольку тему такой глобальности под чай не осилить.
Был и совсем курьёзный случай: некто, возвращая мне рукопись, заявил, что я выбрал себе претенциозный псевдоним «Иксанов» (вроде как «мистер Икс»). Я поклялся, что это моя фамилия от рождения. Он не поверил и сказал, что таких фамилий не бывает. Я попросил телефонный справочник (там фамилия жены) и доказал ему обратное. Он сконфузился. Мы расстались.
И всё же я благодарен тем, кто прочитал мою повесть.  Это были первые мои читатели, и я ни в чём не виню их. Просто они обучены именно так воспринимать прочитанное: расчленяя, препарируя и раскладывая всё по полочкам.
Я слышал историю, как одному пуделю состригли с глаз волосы. Псу это страшно не понравилось, он не находил себе места, пока не подошёл к столу, с которого свисала скатерть с бахромой. Он уткнулся головой в бахрому и успокоился. Всё пришло в норму: бахрома закрывала ему глаза. Он так привык видеть.
Конечно, были читатели и попроще, то есть не обременённые познаниями о правилах конструирования литературного текста. Вот и мой друг, сантехник Витя, в полном восторге от повести, тоже решил поучаствовать в процессе её улучшения. Он с ходу предложил изменить сюжет: экипаж Храпцова под угрозой неизбежного ареста улетает к американцам на «каталине». «Ведь куда как проще, – убеждал он меня, – сел на воду рядом с ихним кораблём и сдавайся. Всё лучше, чем в лагере париться!» Сантехник был восхищён Храпцовым и хотел его спасти. Я возразил ему, сказав, что Храпцов стал жертвой собственного дуроломства и что в те времена не сбегали ввиду угрозы ареста, а просто сидели и ждали, когда за ними придут.
– Храпцов не баран! – горячо возразил Витя. – Он на такое мог дёрнуться!
– Читатели не поймут, – вяло возразил я, – да и как-то непатриотично это…
– Полстраны мечтает в плен сдаться, да не берут, – зло рассмеялся в ответ сантехник.
– Не слушай никого, – советовал мне уже другой специалист, театральный режиссёр. – Бери благоприятный отзыв у любого члена Союза (писательского, разумеется) и проталкивай повесть в печать.
Но было поздно. Я заигрался и потерял время. Семейные обстоятельства и новая работа заставили меня отложить рукопись надолго. За это время только два звонка напомнили о её существовании. Какой-то коллекционер попросил продать ему хранящиеся у меня записки военного врача. Я ответил, что у меня их нет, и предложил купить рукопись. Он отказался. Дневников Соколовского действительно не существовало в природе. Я придумал их, чтобы сделать правдоподобным образ рассказчика. Ведь вряд ли найдётся человек, способный запомнить в деталях историю, произошедшую с ним в раннем детстве.
– Вот до чего довёл нас военный пацанизм! – кричал в трубку вдруг вспомнивший обо мне один из следопытов. (Шёл декабрь 1994 года. В Чечне наводился конституционный порядок.) – Где твоя повесть?!
– Лежит в столе.
Следопыт обвинил меня в «авторском мазохизме» и повесил трубку.
Повесть пролежала около десяти лет. И вот недавно я достал рукопись, смахнул с неё пыль и сел читать с совершенно холодным сердцем и ощущением отстранённости, как будто не я писал, а другой человек. И я увидел, что надо ещё где-то вычеркнуть (но можно и оставить), что ещё не всё прописано и т.д. «Но чёрт с ним, – решил я, – пускаю повесть по второму кругу! Кто на новенького?!»

 
КТО НА НОВЕНЬКОГО
(или благоприятный отзыв)

Из несколько эпатажного, в чем-то игривого, но, на мой взгляд, вполне оправданного и хорошо прописанного послесловия Валерия Иксанова к своей повести «Военный пацан» я понял, что волей обстоятельств стал именно тем «членом союза» (писательского, разумеется), которому предстоит сказать как бы напутственное слово перед её публикацией: после случайного давнего знакомства с автором (начала 90-х годов) мы также по воле случая встретились в поезде «Санкт-Петербург - Орел»… И надо сказать, пишу сегодня эти заметки не только, как ныне говорится, «без напряга», но и с удовлетворением некоего неожиданного открытия сравнительно молодого литературного дарования: прозаики до пятидесяти по нынешним временам - «на полном серьезе» – литераторы молодые. Более того, будучи старше главного героя, от имени которого и ведется повествование, лет на шесть (да и самого автора), с внутренним волнением погружался при чтении в реалии того времени, которые вновь напомнили мне о послевоен¬ном детстве и ранней юности.
То есть, переходя на язык литературной критики, с полным правом могу засвидетельствовать: автор удивительно точен в деталях и абсолют¬но ненавязчив в обобщениях, что всегда в первую очередь и отличает добротную ПРОЗУ от попыток выдать личный дневник (неважно, записанный пером или сохранившийся в памяти) за некий литературный жанр. Разумеется, что детали взяты автором, тем самым «военным пацаном», из незабываемых картин детства, и в этом его заслуги особой нет, разве что надо отдать должное его памятливости. А вот «ненавязчивость обобщений» – уже исходит от удачно выбранного литературного приема: вести разговор на уровне шестилетнего ребенка, не поддавшись хорошо извест¬ному, надежному, но, увы, избитому в литературе пути осмысления своей детскости с позиций повзрослевшего, а то и вовсе пожилого человека. И это уже профессиональное достоинство.
Но секрет несомненной авторской удачи всё же, наверное, не в этом или, скажем точнее, не совсем в этом. И уж, конечно, не в том, как «разгадал» повесть неизвестный персонаж из упомянутого предисловия: «военный пацан» отнюдь не «новейшее социальное явление» (вспомним хотя бы «Черемыш - брат героя», «Дорогие мои мальчишки» и т.д. и т.п.) и не повесть–прозрение в прошлое, если можно так сказать: никаких таких запоздалых попыток увидеть во вчерашнем - «во сне и наяву» - предвестие сегодняшних катаклизмов, думается, у автора не было и нет. Напротив, несмотря на определенный трагизм повести, складывается впечатление державной незыблемости того времени, т.е. вполне оптимистическое. Как от известной «Оптимистической трагедии», к примеру. И это - одна из загадок повести. Почему? Ответ, конечно, не прост, не однозначен, но если говорить не о политике, тем более, о геополитике, а собственно о повести, то рискну кратко высказать свою точку зрения. Это - повесть автора, воспитанного на советском оптимизме: вере в светлое будущее даже в ущерб настоящему. Самопожертвование, пожалуй, одна из самых яр¬ких черт загадочной для Запада «русской души», что было сохранена в ней (и даже гиперболизирована) в годы Советской власти. Герои повес¬ти, по большому счету, искренние советские оптимисты. И это, убежден, куда лучше культивируемого ныне либерального индивидуализма, ибо инди¬видуализм более противопоставлен именно самопожертвованию, кол¬лективизму, и даже не граничит, а смыкается с общепризнанными негати¬вами рода «эго» . Скажу более, готовность жертвовать собой (именно - лично собой) во имя или ради… - сильнее, чаще всего, чувства коллектива. Обратимся к повести: боевого геройского офицера Храпцова и его экипаж не спас (и не мог спасти) от несправедливого несоразмерного наказания, в общем-то, спаянный нелегкой службой и фронтовой дружбой армейский коллектив (доносчик Егоров, штурман экипа¬жа Боева, не в счет: «в семье не без урода» ). А где же и в чем тогда проявилось в повести самопожертвование, напрашивается вопрос? В «нена¬вязчивом обобщении», точнее, между строк, автор дает понять: сослу¬живцам Храпцова, да и самим невинно пострадавшим, и на УМ не пришло, чтобы этот случай рассматривать системно: их вера, что «наше дело пра¬вое», была непоколебима. Здесь усматривается следование доброй тради¬ции всей русской литературы, которая верность служения Отечеству испо¬кон веков ставила выше всех человеческих достоинств и жизненных благ. И в этом  повесть чрезвычайно современна, актуальна и, если хотите, заслуживает уважения за определенное гражданское мужество автора: ведь стало почти «хорошим тоном» кидать каменья в историю России, а вырванное из контекста «патриотизм – убежище негодяев» в грубой изощренно искаженной трактовке стало слоганом, возведенным в своего рода пароль «свой - чужой».
И всё же отмеченные точность деталей и «ненавязчивая» линия граж¬данственности (верится, совпадающая с убеждениями и жизненной пози¬цией автора), не могут дать ответа на главный вопрос, который встает по прочтении того или иного произведения: есть ли предмет литературы или только всё ограничивается обозначенным автором жанром: будь то ро¬ман, повесть, рассказ или стихотворение? Даже если, говоря о расс-матриваемой повести Валерия Иксанова, добавить сюда уверенность и сво¬еобразие стиля, соответствие времени и героям повести языкового мате¬риала, профессиональную изящность эпилога, избавившего автора от нуд¬ной и абсолютно излишней в данной фабуле необходимости тянуть повест¬вование «до наших дней», то и это ровным счетом ничего не могло бы изменить, если бы… Наверное, не случайно именно режиссер (снова обращаюсь к авторскому послесловию) посоветовал «проталкивать повесть в печать» как есть: при её чтении перед мысленным заинтересованным (по¬тому что читать интересно) взглядом выпукло, воочию встают картины описываемого, герои удивительным образом озвучены: не только своими словами, но и своими голосами - как на сцене или в кино.
Проще говоря, совершенно беспристрастно, повесть была прочитана мною с удовольствием и живым интересом к происходящему в ней (думаю, что будущие читатели разделят это мнение), и с героями её было жаль расставаться: словно не читать закончил, а распрощался, считай нав¬сегда, с людьми, ставшими по-своему близкими, как хорошие попутчики.
Вот и ответ, не имеющий, в принципе, объяснения: талант или есть, или его нет. Повесть В. Иксанова «Военный пацан» - весомая заявка на признание вполне сложившегося талантливого литератора, достойная пуб¬ликации, что можно рассматривать в качестве частного «редакционного заключения». Дело за издателем. Повторюсь вслед за автором: «Кто на новенького?»



Геннадий Попов, лауреат
премий им. А. А. Фета и А.
 А. Прокофьева, член-корр.
Академии российской словесности,
председатель союза орловских писателей.

г. Орел