Глава 9. Возврат в родимый город свой.
Наконец, после десятилетней разлуки, судьба сжалилась: и я возвозвращался в столицу нашей Родины – Москву, где когда-то имел счастье родиться на свет божий.
При перелёте из аэропорта «Бабушары» в московский аэропорт «Внуково» мне повезло снова очутиться на самолёте Ли-2 в составе знакомого экипажа, с которым летел не так давно на учёбу в Тбилиси и обратно. Как и прежде, для меня нашлось место в кабине пилотов на месте бортмеханика. Командир экипажа Александр Степанович Бочаров сказал своему бортмеханику: «Иди, теска, отдохни в пассажирском отсеке, можешь поспать, сегодня там пассажиров немного. Не беспокойся: с твоими обязанностями вместе с нашим молодым гостем мы вполне справимся. А будем подлетать к «Внуково» тебя разбудим. Теска командира – Саша, пригласив стюардессу Любу, вышли в общую кабину.
Нахождение в составе экипажа на рабочем месте бортмеханика, да ещё в полёте самолёта, вознесло меня от счастья и гордости на «седьмое небо», о чём я не замедлил сказать командиру. Он посмотрел на меня и ответил: «Седьмое небо» говоришь. Это хорошо: высота у летчиков является большим преимуществом в полёте.
Монотонный гул двигателей самолета и ясное голубое небо над нами заставили забыться на время и вспомнить своё расставание с аэропортом Бабушары. Провожать пришли все мои знакомые. Среди них был Виктор Николаевич Бородавкин, шеф-повар Анна, Биджо и другие. Не пришёл только один человек, которого мне хотелось увидеть, покидая этот южный черноморский уголок. Это была моя первая юношеская любовь – Зигзи. Накануне у нас с ней было последнее свиданье всё там же на берегу моря.
– Это правда, что завтра ты улетаешь в Москву? – спросила Зигзи и посмотрела укоризненно своим жгучим взором на меня.
– Да, правда, – ответил я и попытался взять её за руку.
Она отдернула руку и продолжила спрашивать: «Почему я должна узнавать это от Биджо, а не от тебя? Где твоё заверение, что между нами нет секретов? Я так верила тебе. Зачем ты вырвал из души моей веру, а вместе с ней и мою любовь к тебе?»
Зигзи вдруг обняла мою шею руками, прижалась головой к плечу, и я услышал, как она стала всхлипывать. Так простояли мы несколько минут, затем я постарался успокоить её: «Мне самому не хочется покидать Бабушары», – сказал я, – но нужно закончить своё образование. Буду писать тебе письма и обязательно приеду в Абхазию.»
– Нет, уж лучше не приезжай, – тихонько оттолкнув меня от себя, промолвила Зигзи и добавила, – проводи меня домой: уже поздно. Попадёт мне от Биджо за наше последнее свидание.
Отвернувшись от меня, она быстро стала уходить, я пошёл вслед за ней…
Мои воспоминания вдруг прервались от сильной тряски самолёта.
ЛИ-2 резко бросило вниз, отчего замерло сердце; потом в сторону, вверх и снова вниз. За бортом самолёта ясный день стал похож на вечерние сумерки, а по обшивке самолета порывы ветра наносили ощутимые удары.
К нам в кабину возвратился бортмеханик.
– Что случилось, командир? – спросил он Бочарова, но ему ответил штурман: «Мы попали в грозовой фронт, о котором не были предупреждены диспетчерской метеослужбой. Фронт занимает приличную площадь и выскочить из него можно только набрав высоту порядка 3500 метров. Командир пытается это сделать, но при такой погоде это не просто.»
Только я успел уступить бортмеханику его место, как вся внутренность нашей кабины озарилась вспышкой молнии и через пять секунд грянул гром и потряс весь фюзеляж самолёта. Но Ли-2 уже выскочил из темноты грозовых туч, и вслед за раскатом грома кабину осветил луч солнца, а под нами продолжали сверкать частые разряды молний.
– Возьми управление на себя, – приказал Бочаров второму пилоту, вытирая носовым платком пот со лба, и повернувшись ко мне, спросил, – ну, как, новый член экипажа, не сдрейфил?
– Нисколько, Александр Степанович, – ответил я, – гроза, как гроза: мне приходилось попадать под неё, особенно часто на рыбалках на Волге.
– Ну ты даёшь, парень! – удивился командир, – мне, старому и опытному пилоту, испытавшему огонь вражеских зениток в дни войны,
сегодня стало не по себе. А ему – нисколько, – обращаясь уже ко всему экипажу, высказался Бочаров. Впрочем, когда я начинал летать был таким же. Ладно! Как пассажиры себя чувствуют? – обратился он к вошедшей в кабину пилотов стюардессе.
– Сейчас все успокоились, Александр Степанович, – ответила Люба.
Мне стало стыдно, что я сказал неправду командиру. На самом деле, вход самолёта в зону грозы испугал всех и меня тоже, но я не стал признаваться в испуге и предпочёл соврать, о чём потом пожалел.
Почти все службы аэропорта «Внуково», кроме технических, размещались в год моего поступления на работу в двухэтажном красивом здании. Пассажирский зал, билетные кассы, почта и ряд других находились на первом этаже. Ресторан и администрация начальника аэропорта Героя Советского Союза Вячеслава Филипповича Башкирова на втором, куда я и зашёл после прилёта.
Секретарша доложила о моём прибытие своему начальнику, который принял меня быстро и дружелюбно.
Расспросив о здоровье и работе Виктора Николаевича Бородавкина, он дал распоряжение главному инженеру внуковского аэропорта Глазырину о включении меня в техническую службу по обслуживанию транзитных самолетов с предоставлением жилья в общежитии ГВФ (Гражданского воздушного флота).
– Желаю успехов в учёбе и работе», – сказал на прощанье Вячеслав Филиппович, – потребуется моя помощь обращайся в любое время: администрация аэропорта всегда поможет, – закончил он, пожимая мне руку. Я был тронут его добрым отношением и запомнил это на всю жизнь.
Общежитие, в которое меня поселили, в комнату на третьем этаже, находилось в пятнадцати минутах ходьбы до работы и в тридцати до вечерней средней школы, где я был зачислен в восьмой класс.
Пятиэтажное здание нашей общаги строилось аэропортом специально для своих работников. В нём проживали и семейные молодые пары, и одинокие холостяки. Третий этаж был отдан холостым парням: девушки на нашем этаже не проживали. Моими соседями в двадцати шестиметровой комнате оказались четверо авиатехников, и я пятый – авиамоторист. Окна комнаты выходили на улицу, за которой начинался густой смешанный лес. Гуляя по нему, можно было собирать грибы, лакомиться лесными ягодами и выйти на Киевское шоссе, соединяющее аэропорт и посёлок Внуково с Москвой.
От главного здания аэропорта также ходил по расписанию рейсовый автобус, которым я через неделю после прилёта во Внуково воспользовался, чтобы съездить в столицу и навестить дом своего рождения.
Сейчас этот дом знают многие москвичи и называют «Дом на набережной», официальный его адрес: улица Серафимовича,
дом № 2. Рядом с ним кинотеатр «Ударник», а напротив Болотная площадь, которая недавно приобрела всеобщую известность после проведения на ней резонансного митинга.
Вхожу во двор этого дома. Напротив, подъезд № 14.
Из этого подъезда сентябрьской ночью 1937 года был вывезен, затем арестован и расстрелян мой отец, а через несколько дней аресту подверглась мать. И наконец, к этому подъезду глубокой ночью подъехала легковая «эмочка» (автомашина М-1) и забрала меня и восьмилетнюю сестрёнку.
Остановился и осматриваю дворик. Он мало изменился: сохранилась даже песочница, где мы с соседними детьми лепили из песка куличи. Открываю дверь в подъезд. Несколько ступенек лестницы до площадки бельэтажа и двери квартиры № 263. Поднимаю руку и хочу нажать на звонок у входа, но рука вдруг опустилась. Сил не хватает, чтобы войти в квартиру, где родился, где живут теперь другие незнакомые мне люди. Они тоже не знают меня.
Вдруг за дверью раздался щелчок, она открылась и из квартиры вышла её хозяйка с сумкой. Вынув из сумки ключ, женщина собралась закрыть дверь снаружи, но увидев меня, остановилась и удивленно спросила:
– Вы ко мне, и кто вы?
– Простите, не к вам: это моя ошибка, – повернувшись и быстро уходя от двери к выходу из подъезда, ответил я ей.
Вернувшись во Внуково, я задумался над тем, куда делись вещи из нашей квартиры: посуда, книги, альбом с фотографиями родителей, одежда, наши с сестрой игрушки? Всё пропало, как будто мы никогда раньше не жили в этой московской квартире.
Так закончилось моё возвращение на малую родину, в квартиру моего раннего детства, где не осталось ничего для памяти.