Все – детям.
Она вошла, тараканы насторожились.
У предводителя встопорщились усики. Он обернулся, скрипнул хитиновый панцирь. Этот скрип послужил сигналом для сородичей. Ошалелой толпой устремились на запах. От шороха лапок заложило уши.
Первый день новой эры, как в дальнейшем определят дотошные летописцы. А самые ушлые расскажут о всенародном ликовании. Измыслят вожаков, накинувших на плечи флаг возрожденного государства. Водрузят его на шпиль Петропавловской крепости. Священнослужители осенят полотнище животворящим крестом.
А мне запомнился запах газа в котельной. В тошнотворном дурмане не сразу различил слабый мясной аромат.
Заворожено уставился на ее руки.
Как на руки фокусника в далеком детстве. Тот показал пустую шляпу. А потом достал из нее кролика.
Если плотно прижать крышкой, то достаточно нескольких минут. И зубы вопьются в хрустящую корочку. Мясной целительный сок по пищеводу провалится в желудок. Наслаждение это сродни боли. Наверное, так желанна любимая женщина.
Но насыщение слаще близости.
Жир стекает на подбородок, оттуда на грудь и на живот. Остаются глубокие борозды.
И когда обглоданы кости, можно выковырнуть жир, а потом облизать пальцы.
Они у нее длинные с острыми ноготками, и не поздоровится, когда в экстазе вонзятся в спину, мелькнула шальная мысль.
Пустая мысль, сосредоточился на пергаменте, в который была завернута добыча.
Женщины наши находчивы и непобедимы.
И когда в магазине в очередной раз показали пустые полки, не поверили жуликоватым продавцам.
Волосы встопорщились, внутренний огонь опалил лицо.
Или под моей нетерпеливой подошвой хрустнули хитиновые панцири, когда устремился к добытчице.
Ночью женщины выломали окна склада, хрустнули осколки стекла.
Не уйдут с пустыми руками.
Или Власть посчитала, что мы созрели для великих перемен. И если осчастливить колбасой, то прославим щедрых дарителей.
По крошечному кусочку в одни руки.
После многомесячного поста кусочек этот сродни глотку воды в пустыне или теплу родного тела после долгого воздержания.
Ночное дежурство в котельной.
Тепло необходимо для выпечки изоляторов. На них насаживаются электрические провода.
Наши дети не узнают электричества. И покинут пустые многоэтажные коробки. Те обратятся в прах через сотни лет.
И если возродится жизнь, то далекие потомки не вспомнят нас.
Проклял голодное и безденежное существование.
Но сквозь боль и горечь проклятия устремился на мясной запах.
Пытаясь опередить многочисленную живность.
В подвале насторожились крысы. Напрасно пытался урезонить их повелитель.
Это очередные происки извечных врагов, предупредил он.
Специально морят нас голодом, чтобы отловить.
Крысы не прислушались к причитаниям.
Я тоже отмел их.
Слетелось воронье. От взмаха крыльев сотряслись стены. Или толком не различить в газовом тумане.
Из воображаемой шляпы достала маслянистый сверток.
Во рту вскипела слюна.
Кипящая лава прожгла небо, пищевод и желудок.
Застенки инквизиции. Влили в горло расплавленный свинец.
Содрогнулся и упал на колени. Оголодал и ослаб за эти дни.
Переходный период, напишут будущие историки. Старая власть уже не может, а новая не умеет.
Тела самоубийц складывают на пустыре. А потом похоронная команда крюками цепляет трупы и закидывает на телегу. Болезнь эта неизлечима. И можно запросто заразиться и погибнуть.
Погиб, но умолял воскресить.
- Ради меня! – простер к ней жаждущие руки.
- Да, - согласилась женщина.
- Ради меня ограбила продовольственный склад!
- Да. Встань. Нельзя на коленях, - согласилась женщина.
- И убила охранника!
- Ты не должен жить на коленях! – сказала женщина.
Моя женщина.
Когда погибло государство, попытался забыться в ее объятиях. Уничтожить врага в смертельной схватке.
Но проиграл и отгородился неприступной стеной.
Ей не удавалось проникнуть. Отбивался болезненной слабостью.
Государство возродилось, женщина приманила мясным духом.
Развернула пергамент.
Жилы и плохо перемолотые кости.
Снова ударили крылья, воронье отпрянуло от обреченного города.
Не перелетные птицы, им не убраться в далекие сытые земли, замертво повалились на выжженные поля.
Крысиное племя повинилось перед повелителем. Тот плотнее надвинул на голову воображаемую корону.
Мертвые тараканы повалились на спину и поджали лапки.
Новая власть, новые порядки, негоже цепляться за былое.
Поднялся с кряхтеньем.
- Еще не наигрались? – спросил неведомых наблюдателей.
- Ешь! – приказала женщина.
Даже вдвоем можно быть одинокими, горше меня измаялась одиночеством.
Но если воспряну…
Подкрался и оскалился. Не укусил, а с ладони слизнул лакомство.
Шершавым языком оцарапал кожу.
Когда хищник утоляет голод, то звериной силой наполняются жилки.
Не сила, а бессилие расползлось по телу.
Но не посмел признаться в окончательном поражении.
- Теперь воспрянул, - попытался соблазнить подругу.
В замызганной котельной, где отравленный воздух изъязвил кожу и легкие. И новички сплевывают окровавленные сгустки плоти.
Но мы притерпелись к отраве.
Как и бродячие кошки, что приходят сюда рожать.
Кочегары из других смен безжалостно сжигают приплод.
Но мы не уподобились извергам.
Все с чистого листа, подруга увела в раздевалку.
- Все с чистого листа, - сказала она. – Отвернись, кажется, я стесняюсь, - вспомнила ранние годы.
Прикрылся ладонью, но подсмотрел в щелочку.
Будто предчувствовала начало новой эры, облачилась в праздничное белье.
Черные шелковые трусики и такая же рубашечка.
Траурное одеяние.
Если бы я напал на склад и в драке одолел соперников, то изодрал бы одежду.
Рванул и выломал змейку на брюках, шрапнелью разлетелись зубчики.
Ее шелк даже не потемнел на лопатках и подмышками.
- Теперь можно, теперь иная власть, теперь не надо бояться, пусть будут дети, - заклинанием повторила она, перед тем, как распрощаться с непорочностью.
- Не будут, - не расслышал я.
Недавно обратился в клинику.
- Это бесплатно и запросто, - согласился врач, вручая лекарство.
- Моисей водил свое племя по пустыне сорок лет, чтобы вымерли рожденные в неволе. Я сделаю быстрее, - подправил древнюю историю.
- Не только сами вымрем, но у рабов не должно быть детей, - усилил конструкцию.
Я послушно выхлебал зелье.
Показалось, что снова попал в застенки.
На огне калились щипцы, выдирать излишки жира, палач вооружился ломиком, переламывать кости.
С низкого свода падали хлопья сажи.
Тело содрогнулось от боли.
Надвинулось лицо палача в печати безумия. Глаза выцвели почти до прозрачности.
- Не будет детей? – среди боли и отчаяния переспросил я.
- Слишком жестоко вводить их в этот мир, - откликнулся безумец.
Но женщина поманила, и я забыл о проклятии.
Так в пустыне устремляешься к оазису, и надеешься, что это не мираж.
Ее губы – мои пересохшие, потрескавшиеся губы приникли к ним, – но целительные воды не разлились по иссохшей и мертвой земле.
Волосы – тончайшие шелковые нити; чтобы напоить землю, золотошвейкой огладил их.
Груди – холмы с упругими склонами. Ищущими пальцами вскарабкался на вершину.
Задохнулся в разреженном воздухе высокогорья.
А потом очутился в прекрасной и плодородной долине.
Живот ее – долина и сад наслаждений.
И почти не слышен голос змея-искусителя.
Все тело – великолепный сад; как встарь заплутал в этом изобилии.
Погибну, если не передохнуть.
- Погибнем, если не передохнуть, - Разобрал ее шепот.
В неге и наслаждении раскинулась на любовном ложе, а я откатился на край и навис над пропастью.
На дне разодранные наши одежды, траурная краска истерлась и поблекла.
Только кажется, что поблекла.
В раздевалке с трудом разместились на узкой лавке.
- Теперь можно детей. – Разобрал шепот.
Старое здание, возведенное еще в прошлом веке, тогда не жалели кирпичей. И искусителю не пробиться через надежные стены. Но просочился щелями и замочной скважиной.
- Что можно? – переспросил я.
- Наши дети повидают мир, - размечталась женщина.
Теперь можно, разрешила Власть, вы избавились от назойливого пригляда.
Преддверие близости, но иссякли в пробной попытке, жизнь сызнова по капле вливалась в опустошенные тела.
Оазис среди бескрайней пустыни.
Боязливо сошлись пальцы.
И молния не испепелила.
- В парткоме им не придется доказывать свою благонадежность, - сказала женщина.
- Не будет парткома,- согласился я.
Сошлись пальцы, запястья, предплечья.
Вонзились иглы.
Ветер сбил песок в барханы. Песчаные холмы окружили крошечный наш мирок.
- Не станет границ, все мы братья и сестры, - сказала женщина.
- Вроде бы братья и сестры, - повторил я, - Но когда ссорятся родственники…
- Что? – спросила женщина.
- Ничего, просто показалось.
Песчаные холмы окружили и нависли.
Сошлись тела, глубже вонзились иглы.
- Мир примет их с распростертыми объятиями! - сказала женщина.
Громко и напряженно, доказывая и пытаясь уговорить и поверить.
- Кого? – не разобрался я.
Поднялся ветер, песчинки безжалостно ударили. Или с током крови иглы разошлись по телу.
- Наши дети будут гражданами мира! – выкрикнула женщина.
Громко и отчаянно, чтобы услышали и поверили.
Поднялась песчаная буря, прикрыл ее своим телом.
Только вместе можно выжить в ненастье; обхватила меня, ногти вонзились, пятки промяла поясницу.
- Еще, еще, чтобы наверняка! – взмолилась женщина.
- Погибнуть наверняка! – задохнувшись и погибнув, обещал я.
Буря повалила деревья, копьями вонзились обломки. Порвали спину и поясницу.
Женщина вскрикнула, я откатился на край лежанки.
Первый день новой эры накрыл гибельной волной.
Но мы выстояли и окрепли, а когда нацелился еще более сокрушительный вал, поверили обещаниям и заклинаниям правителей.
Женщина набрела на оазис.
А я напрасно разгребал песок, пытаясь докопаться до воды.
- Когда веришь и надеешься…, - сказала женщина.
- Без веры и надежды…, - неправильным эхом откликнулся я.
- Обязательно будут дети.
- Не будут, - откликнулся я.
Так тихо, что она, наверное, не расслышала.
- Должен верить! – приказала женщина.
- Одна вера на двоих, – откликнулся я.
- Этого хватит? – спросила она.
- Не знаю. – Устал от пустых слов.
Сполз с лежанки, надо убежать и спрятаться.
Нависли гребни песчаных холмов.
Погибнуть – тоже спрятаться.
- Будут дети, мир откроется для них, все люди – братья! – погибая и прячась, бестолково и истово повторил я.
- У меня будут дети! – согласилась женщина.
Швырнула в лицо горсть праха.
Или приговорила к расстрелу.
Без права на помилование.
И я благословил жестокий приговор.
Декабрь 2015