Тропа пролегала по краю обрыва. Длинной витиеватой лентой повторяла она изгибы береговой линии. Мелкие камешки выскальзывали из-под ног и устремлялись ручейком вниз, срывались с обрыва и пропадали в морской волне. Дорога раздваивалась. Правая ее часть продолжала сопровождать берег. Она спускалась к самой воде и терялась среди прибрежных валунов. Мы же свернули влево. Тропинка сначала широкая, затем сужалась, и порой ее следы терялись в немятой траве. Вскоре мы вышли на поляну, густо заросшую по краю колючим кустарником.
Поляна была невелика. Центральную её часть занимала круглая башня, сложенная из крупных, тщательно отесанных и подогнанных друг к другу камней. Башня впечатляла опрятной стариной и правильностью формы. Стены башни, увитые плющем, казалось уходили в самое небо. Но эта иллюзия была, видно, от того, что мы, выйдя из густого леса, подошли к ней слишком близко. Тропинка вливалась внутрь строения, сквозь дверной проём, как бы увлекая за собой.
Внутри башни было пусто, свободно, просторно. Обыкновенно. На противоположной от входа стене виднелся небольшой проём, прикрытый дверкой. Вкривь и вкось сбитые доски рассохлись, образовав щели, через которые просматривался вид из башни, на другую, пока нам неведомую сторону. Лучи света проникали сквозь щели, освещая сумрак внутри башни. Дверка открылась. Как-то сама, без нашего участия. Ни я, ни Лис не помним, чтобы прикасались к ней. Ветер перемен коснулся дверцы, она распахнулась, и мы замерли в восхищении от увиденного. Лис, тогда еще совсем маленький, замер на пороге, очарованный открывшейся перспективой.
Глубоко внизу лежала долина. Легкий туман скрывал подножия гор, обрамляющих низину на западе. На востоке же долина казалась бескрайней. Чем пристальнее мы всматривались в горизонт, тем явственнее проступали детали как будто в нарушение законов перспективы, привычной человеческому глазу. Мы видели водный поток, пересекающий долину и буйную зелень луговых трав по обоим его берегам. Цветущие крокусы и нарциссы перемежались с вереском и лавандой. Берега реки были пологи. Узкие песчаные полосы как по одну, так и по другую сторону потока, оттеняли русло. Наше внимание привлекли деревья, как отдельно стоящие, так и в массиве. Роскошные кроны, венчали стройные могучие стволы. Мы узнавали дубы, клены, акации, возвышенные ливанские кедры. Кое-где серебрились листвой тополя. До нас доносился запах свежей хвои. Высокие сосны, поднимающиеся в горы, источали горьковатый аромат. Звенящая тишина наполняла наши сердца предчувствием еще неизведанного нами покоя и гармонии. Мир царил в этой долине. Мир от края и до края.
Мои мысли встрепенулись. Вид долины был столь прекрасен, что вызвал желание побывать, а лучше, если бы это было возможно, остаться там навсегда. Лис повернулся ко мне в пол-оборота. Мой Лис - моя составляющая, мой центр мышления, - взглянул пронзительным черным оком с немым вопросом. Почему я хочу в долину? Это я знала. Воздух в ней был наполнен живительной силой. Я страстно желала вкушать от этой силы, наполняться ею и оживать, расцветая, как те, виденные мною, поля и леса, напоенные влагой из источников вод. Но что могла предложить миру спокойствия, чистоты и гармонии я?
«Много званных, но мало избранных»,- припомнились мне слова из древней книги. Мысли засуетились, заспорили между собой. Мысль яркого цвета кричала о том, что я несовершенна, не способна, не умела и не талантлива. Эта мысль, всячески поддерживаемая некоторыми чертами моего характера, была самой шумной, претендовала на главенство и не давала слова другим, молодым и пока еще слабым. Ей пыталась перечить зеленая мысль: «Все не без греха. Ты не хуже других...» Но зеленый голос был робок и неуверен. Сиреневая стремилась примирить соперниц, убеждая, что все еще можно исправить. «Немного поработаешь над собой, - шептала мне она,- и станешь пригодной для прекрасной долины и прекрасного будущего, которое ожидает нашу землю». Множество оттеночных: розовых, оливковых, вишневых, малиновых и фиолетовых мыслей с размахом и помельче, отталкивая друг друга, доказывали свою и только свою исключительную правоту.
Зеленая возвысила голос, взывая к истории.
Давид, будучи на пике своего царственного положения, в погоне за плотскими утехами организовал подлое убийство Урии, верного и отважного воина. Может ли быть что-либо более достойное осуждения?
Да не совершала я таких тяжких грехов!
Но и побед Давидовых мне не случалось...
"Создай во мне чистое сердце, о Боже, И вложи в меня новый, непоколебимый дух", - услышала я голос Давид.
И моя душа вторила ему в унисон:
"Испытай меня, о Боже, и узнай моё сердце. Исследуй меня и узнай беспокоящие меня мысли. Проверь, нет ли во мне чего-либо, что толкает меня на опасный путь, и веди меня по пути вечному".
Тоненькой змейкой проскользнула невзрачная на первый взгляд мыслишка. Не стану повторять то, что шепнула она мне. Скажу только, что укус ее был болезненным. Ну да ладно. Она юркнула вглубь сознания и исчезла, а укус... укус заживет. Если только черная змейка та была безвредным ужиком. Если же ядовитой гюрзой, то яд, впрыснутый в мое сердце, скоро начнет действовать, отравляя и убивая. Об этом я узнаю позже.
Мысли свились в клубок и замерли. Лис и я продолжали смотреть в долину. Светлело. Как будто не одно, а семь солнц вставали над горизонтом. Так было ясно и отчетливо видно всё, что только пожелал увидеть глаз. Мы увидели, что река была широка, а вода в ней прозрачна. Дно и берега песчаные, с примесью гальки. Мелкие цветные камешки, разбросанные по руслу то здесь, то там, на первый взгляд в хаотичном беспорядке, при более внимательном рассмотрении создавали узор. Узор не был статичен. Течение реки, плавное и почти невидимое глазу, перемещало камни, заставляя их двигаться в ритме танца, создавая все новые и новые композиции.
Я увидела Давида. Но не мужественным воином, не царем предстал он перед сейчас моим взором. Юношей, пастухом. С арфой в руках, с чистым голосом, исходящим из чистого сердца.
Давид пел, и вдохновение его не иссякало. «Румяный юноша с красивыми глазами и приятной внешностью», - записано о нем в книге, автор которой видит сердца людей. «Я нашел Давида, сына Иессея, человека по своему сердцу, который сделает все, что я пожелаю», - сказал Тот, кто не ошибается. Мужественен и смел был Давид. Верен и непоколебим.
Поток моих размышлений прервался трубным звуком, доносившимся с той стороны долины, где увитые лианами стволы вечнозеленых дубов и каштанов, образовывали коридор. Слон в сопровождении невысокого человека степенно двигался, издалека оповещая о своем приближении. В бамбуковой роще слон остановился, а его спутник пошел через луг к Давиду. Невысокий рост делал его похожим на ребенка, но в движениях проступало спокойствие умудренного годами человека, а шаг был не менее нетороплив, чем ход огромного слона. От ребенка ожидалось бы больше живости в движении. Я присмотрелась. Нет, не ребенок. Взрослый. Я узнала его. Смуглый цвет кожи, большие уши и пронзительные глаза. Великий миротворец молча слушал музыку Давида. " Музыка рождается только там, где не расстроены струны сердца", - сказал он однажды.
Мое внимание привлекла небольшая группка мужчин, расположившихся в тени акаций. Один быстро-быстро писал мелким почерком, перемежая текст формулами, графиками, рисунками, схемами, расчетами. Казалось, он сердился оттого, что рука не успевает писать со скоростью мысли. Светлые кудри ниспадали на плечи. Масштабный список из 45 пунктов нерешённых проблем в природе и человеческой жизни, который он составил в прошлом, требовал его скрупулезного исследования. С дотошностью ученого, наблюдающего и исследующего физические законы вселенной, Исаак Ньютон вникал в открывающиеся ему вновь знания. Ум его стремительно поглощал, обрабатывал и выдавал информацию в виде исписанных бисером листков. Эйнштейн заглядывал в рукопись через плечо; выхватывал из под рук готовые страницы; ничего не говорил; не исправлял, не подсказывал. Великий шутник, так и не справившийся со своей шевелюрой, торчащей во все стороны, иногда усмехался, иногда удивлялся, а чаще восхищался открывающейся ему целостностью мироздания и великим замыслом Творца, осуществленным нынче целиком и полностью на обновленной земле. Кеплер играл подзорной трубой и, казалось, совершенно не интересовался своими товарищами. Слышал ли он Давида? Может быть, он наконец-то услышал музыку сфер, которая прежде жила лишь в его воображении? А теперь та музыка стала доступна всем и каждому. Каждому, кто был допущен в эту благословенную долину.
Черненький ужик зашевелился среди моих мыслей и высунул голову все с тем же вопросом: а кто я? Что я могу дать этому миру, этим людям, которые никогда не знали о моем существовании? Кто я? Как я могу пригодиться на обновленной земле без особых способностей, талантов, не проявив себя до сих пор вообще никак? Я еще не успела впасть в уныние, соглашаясь с ужиком, как услышала спокойный голос, говорящий: "Не навреди". Я завертела головой, выискивая взглядом говорящего. " Не навреди",- еще тверже и увереннее повторил все тот же голос. Сидящий под цветущей яблоней, повторял на разных наречиях: Noli nocere. Обладатель ясного ума, опрятно одетый, в меру серьёзный, умеющий как никто иной переживать чужую боль, сочувствующий, сострадающий повторял именно эти два слова. Неподалеку от этого плотного мужчины с орлиным взором и крепкими мускулистыми руками расположился еще один человек, очень похожий на Махатму Ганди. В чем я увидела схожесть? Махатма был знатоком символического сердца, которое есть сосредоточение чувств, настроений и желаний человека. Похожий на него мужчина,был таким же маленьким, сухоньким, а главное с такой же чрезвычайной великой внутренней энергией. В прежние времена он не раз держал в руках буквальное сердце. Бывало рисковал, вскрывая грудную клетку ослабленного, истощенного, а порой и безнадежного пациента. А потом резал,зашивал "разбившийся кувшин" и вновь "запускал колесо над колодцем". Всяко бывало. Бывало, что не запускалось, тогда кардиохирург в отчаянии кричал на помощников, плакал от бессилия, винил себя в якобы допущенных оплошностях, потом замыкался , а через некоторое время, успокоившись, вновь ремонтировал беспокойные сердца беспокойных пациентов. Всяко бывало. Но принцип Noli nocere он соблюдал беспрекословно. Поэтому и находится здесь, в долине. Похоже, что он как и Гиппократ более всех остальных рад тому, что свершилось сказанное: "И никто из жителей не скажет: «Я болен». Народу, живущему в той земле, будет прощён его грех". А то, что в их работе больше нет надобности - это неправда. Вон бывший кардиохирург уже нашел себе занятие. Его окружили дети, и он показывает им физические упражнения, которые сделают осанку ровной, руки ловкими, ноги сильными. Красивую душу должно обрамлять красивое тело.
Дети упражнялись с усердием. Амосов с не меньшим усердием внушал им, что только добросовестный труд делает человека полностью пригодным для полноценной жизни. Чем бы они ни занимались, лень и нерадивость могут погубить самые хорошие начинания. Дети слушали внимательно. Урок проходил весьма и весьма серьезно и с большей пользой, если бы не одно обстоятельство.
Неподалеку кружил Вольфган Амадей Моцарт. Невозможно было без смеха наблюдать, как этот невысокого роста человек со светлыми густыми локонами, украшающими его крупную голову, вальсирует с воображаемой партнершей. Не только руки и ноги, но и лицо Вольфгана находились в постоянном движении. "Дети мои! Танцы, только танцы способны сформировать вашу осанку и придать вашей походке грациозность лани. Покиньте это накачивание мышц! Подлинным украшением вашей жизни пусть станут танцы!" Подозвав к себе нескольких детей, Вольфган, великий шутник и фантазер, выстроил их в ряд вместе с собой. Взявшись за руки, все вместе изображали танец маленьких лебедей. Ему, обладающему уникальной музыкальностью, не составляло труда аккомпанировать себе голосом, подражая целому оркестру. Дети–танцоры, уловив юмор происходящего, с серьезными лицами подражали своему новому наставнику. Остальные же зрители, катались по траве в полном изнеможении от смеха. Амосов терпеливо ждал окончания комедии. У детей должно быть детство, а в детстве шутки, смех и общение с великими музыкантами. Ждать пришлось не долго. Моцарт, исполнив серию батманов, оставил в покое детей понесся к группе ученых.
Ньютон и Эйнштейн по-прежнему были заняты своими выкладками. Пируэты Моцарта совсем их не отвлекали. Эйнштейн лишь на мгновение изобразил Вольфгану смешную гримасу, дополнив ее комичность высунутым языком. Моцарт понял и удалился в образе Щелкунчика, напевая из Чайковского. Когда он успел полюбить Чайковского? Непредсказуемы симпатии творческих людей. Моцарт замолчал и притих только возле Бетховена. Людвиг ван Бетховен стоял, молча скрестив на груди руки и широко расставив ноги. Он не напевал, не говорил. Он вслушивался в звуки. Слышал ли он тоже самое, что и мы? Или же слышал намного больше?
Не знаю я и того, чем были заняты мысли еще одного человека, расположившегося у реки. Он был одет в просторную белую рубашку с воротником апаш. Молод, красив, взволнован. Он, то лежал навзничь, обнимая раскинутыми руками землю. То вставал и всматривался в горы. А временами подходил к реке, теребил рукой водную гладь, вызывая рябь на поверхности. Затем вынимал руку из воды, внимательно рассматривал, как капли сбегают по ладони и возвращаются в ту среду, откуда были только что взяты и будто удивлялся такому нехитрому процессу. Потом опять погружал руку в поток, на этот раз глубже, как будто убеждаясь в прозрачности воды. Я думаю, что мысленно он уже писал поэму. Какое имя даст он реке? Но точно, что не Валерик. И воды нынешней реки всегда будут прозрачны и чисты и никогда, никогда, никогда не окрасятся в красный цвет. И воспоминание о Валерике больше не придет на сердце.
Я вновь взглянула на тройку исследователей. Впереди была целая вечность и полная свобода, но эти великие ученые предпочитали не терять ни минуты даже из вечности, наслаждаясь игрой своего разума. Блоки снимались постепенно. Мозг каждого из них еще не начал работать на полную мощность. Но созерцание этого мира и раскрытие его прежних тайн манило освобождением. Беспредельное восхищение строением Вселенной и еще большее восхищение Творцом и Конструктором, подкрепляемое смирением удерживало их личное эго на уровне всего лишь вечных учеников. Конечно же, намного более способных, чем мы с Лисом. Об этом не упустил напомнить мне ужик.
Кеплер ничего не записывал на бумаге. Серьезное выражение лица выдавало то, что его мозг сейчас не отдыхает, а трудится: внимая, упорядочивая и делая выводы. Внезапно он вскинул свою подзорную трубу к глазам. Может быть услышал прежде нас. Может быть рассчитал? Для нас же с Лисом грохот был внезапным и ошеломляющим. Мы пока еще находились по эту сторону деревянной дверцы. Мы привыкли бояться и ожидать от непонятного только беды. Грохот сопровождался красными всполохами над горизонтом. Там вдали, за синими горами. Похоже, что никто кроме нас не испугался. Все приподнялись со своих мест и с восторгом и радостью наблюдали, как обновляясь в зоне субдукции, земля салютовала вулканами угасающему дню.
Легкий туман спускался в долину. Туман сгущался, уплотнялся, превращаясь в пушистое облако, вскоре скрывшее от нас и низину, и реку, и далекие горы.
Мы с Лисом вышли из башни на прежнюю тропу. Вниз спускались молча, осмысливая увиденное. Рассохшуюся дверцу прикрывать не стали. Не мы открыли, не нам и закрывать. Мысль о том пригодна ли я для той удивительной долины меня не покинула, но и не беспокоила чрезмерно. Не это было главным. Конечно же, я буду думать о своем месте в этой жизни, а еще больше о своем месте в той. И поверьте, что я побеспокоюсь о том, что бы получше разузнать, какой хочет видеть меня Тот, кому по сердцу был Давид и другие, правильно расположенные к вечной жизни.
Тот, кто вложил дыхание жизни во всё, что существует. Тот, кто Всё во Всём.