-- Долго гуляем, молодой человек, - сказала вахтерша, собиравшаяся закрывать дверь общежития. Весь вид её говорил о том, что она не понимает, как можно нарушать установленный порядок. А ещё в институтах учатся… Она пожалела, что пошла закрывать лишь после того, как стрелка стала точно на одиннадцати. В одиннадцать дверь должна быть уже закрыта, потому что вход до одиннадцати, а не в одиннадцать. Пусть бы потом постоял на улице, а то гуляют, сколько хотят…
Эта вахтёрша между студентами была известна как противная баба, её настоящего имени никто не знал, все говорили «Цербер», и в её дежурство старались не опаздывать. Михаил, правда, не очень боялся опоздать, выручили бы ребята с первого этажа, но всё-таки в дверь входить удобнее, чем в окно.
Он поднялся на третий этаж, прошел по длинному, тускло освещённому коридору и остановился у двери своей комнаты. Сразу заходить нельзя. Эти черти вечно что-нибудь придумают для опоздавших. К «чертям» он причислял, конечно, и себя, но сейчас он был чертом опоздавшим. Михаил толкнул дверь, оставаясь в коридоре, и по рожам ребят понял, что поступил правильно. Осторожно заглянул вверх – над дверью висел хитроумно прикреплённый веник, а к Генке тянулась нитка.
- Убирай свой снаряд, фокус не удался.
Генка отпустил нитку, и веник шлепнулся на пол.
- Никакой фантазии, - сказал Михаил. – На месте коменданта я бы за старые трюки выселял из общежития.
- Ничего, мы тебя ещё поймаем. – Генка поставил веник в угол и снова улегся.
- Вряд ли, - сказал Петька. – Миша будет теперь примерным мальчиком, перестанет конфликтовать с Цербером и станет ложиться раньше всех. – Встретив взгляд Михаила, Петька развел руками. – Всё! Натаха тебя предупреждала. Они сегодня вместе были на консультации.
- С Наташей?
- Зачем с Наташей? Его зовут Юрий. Между прочим, у него первый разряд по боксу.
- У-у! – загудел Генка. Слышь, Миша! Ты оставь доверенность, чтоб стипендия не пропала. Хоть пирожков с ливером накупим. Будь сознательным человеком. – И он подтянул к подбородку одеяло, сложил под ним руки и закрыл глаза, изображая завтрашнюю кончину товарища по комнате.
Генка был странным человеком. Он ни с кем не дружил, а принадлежал как бы всем и в то же время никому. Иногда Михаилу казалось, что Генка знает то, о чем другие и не догадываются, а щедро разбрасываемые им шутки – только внешний блеск, отвлекающий внимание зевак от его внутренней жизни. Учёба ему давалась легко, он много читал, но всячески увиливал от общественной работы, хотя в любой ситуации был неформальным лидером. Среднего роста, худощавый, с выразительными карими глазами, он, видимо, нравился девушкам, но ни с одной из них Михаил его не видел.
- Порубать есть что-нибудь?
- У меня в тумбочке кефир, булка, - сказал Генка, не отрываясь от книги. – Доверенность только не забудь, я потом из стипендии вычту.
Михаил вспомнил про бутерброд и достал его из кармана.
- Бутерброд хочешь? Волшебный.
- Волшебный? Давай. Сроду не ел волшебных бутербродов. – Генка отложил книгу, сел на кровати, взял протянутый Михаилом бутерброд и стал его разглядывать. – С колбасой, насколько я разбираюсь в пищевой промышленности. А в чем волшебство?
- Я не знаю, - сказал Михаил, откусив булку и прикладываясь к бутылке с кефиром. – Мне так сказали. – Он уже пожалел, что обнародовал этот бутерброд: теперь от
Генки без потерь не отделаешься.
- Кто сказал?
- Ну, какая разница.
- Дама, - констатировал Генка. – Петя, ты понял? Эта дама не лишена жалости: она решила спасти нашего друга от нокаутирующих ударов и предложила бутерброд с колбасой. Ладно, я заслоню его собой. – И Генка съел бутерброд. - Посмотрел на одного, другого, помолчал. – Нет, Миша, это обыкновенный бутерброд. Умереть от него, конечно, можно, но не раньше, чем доживешь до глубокой старости.
Петька ухмыльнулся.
- Ты хочешь сказать, что съел бы отравленный бутерброд?
- Я хочу, Петя, сказать, что уже двенадцать часов.
Петька недовольно хмыкнул и отвернулся к стенке. Он не любил Генку.
Михаил разделся и тоже лёг. Он думал об Ольге. Вот, значит, какое дело: приехал Юрий. Михаилу стало стыдно за сегодняшний вечер. Девчонка ему чуть ли не в любви объяснилась, а он ломался, как житный пряник. Идиот.
Главное, любит же Ольгу, так почему об этом не сказать? Что за глупая игра? Побоялся уронить себя? Откуда куда уронить – изо лжи в правду? Или всё это действительно относительно? В самом деле, где верх, а где низ? Для людей, живущих в разных полушариях, эти понятия противоположны – и оба правильные.
Михаил закрыл глаза, увидел нашу планету как бы со стороны и ужаснулся призрачности её существования. Летит большой мяч в совершенной пустоте неизвестно откуда неизвестно куда. И кому понадобилось, чтобы он, Михаил, знал это? И что будет с ним после смерти? Тело закопают. Но неужели он только тело? Почему тогда у него такое чувство, что он жил всегда?
- Что ты читаешь?
- «Братья Карамазовы». Читал?
- Нет.
- Рекомендую.
- Знаешь, я когда-то прочитал одну его книгу. «Идиот». Из-за названия, помню, взял. Но… мне его герои показались какими-то нереальными.
Генка помолчал и сказал:
- Это мы не реальные.
Петька уже свистел носом. Вот человек! Только прислонил голову к подушке – уже спит.
Михаил снова закрыл глаза; он видел летящий снег, фары проезжающих машин, витрины универмага. «Ольга сказала, что завтра у неё много дел». Эта мысль отгоняла сон, и он подумал о том, что в семь часов будет ждать её на привычном месте. Придёт она или не придёт?..
***
Ольга проснулась оттого, что услышала тяжелые шаги Нины Павловны. Сначала она подумала, что ещё очень рано, раз хозяйка не ушла на работу, но в окнах было светло, и тогда она решила, что сегодня выходной. С этими экзаменами все дни перепутаешь.
- Доброе утро, тётя Нина!
- Доброе, доброе… Вот… Отдохнула, повеселела, а то вчера хоть икону с неё рисуй. Я уже чай согрела, да самой пить неохота. Подошла, а ты спи-ишь! Ну, поспи, думаю. И учёбой сушите себе мозги, и жизнь загадки загадывает – не стала тебя будить. А на улице сегодня солнышко такое чистое – совсем весеннее.
- Ну, тётя Нина, до весны ещё далеко.
- Далеко, конечно, да ведь не зря говорится: после крещения цыган шубу продаёт. Ох, - вздохнула хозяйка, - всё в нашей жизни близко. В молодости думаешь, что и старость далеко, а не успеешь оглянуться, а она вот она!
- Какая же вы старая, тёть Нина? – сказала Ольга, хотя с присущим юности максимализмом считала старыми людей и помоложе хозяйки.
- Не такая старая, как давнишняя, - засмеялась польщённая Нина Павловна.
Ольга умылась, причесалась, посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна; она хорошо отдохнула, а пережитое вчера было далеко. На улице светит солнышко, тётя Нина ждет её к душистому чаю с вкусным пирогом, в институте всё нормально, она любит и любима и даже имеет возможность выбирать – что ещё нужно?
- Ты долго там? – послышался из кухни голос хозяйки. – Чай стынет.
Ольга подмигнула себе в зеркало – «Выше нос!» - и сияющая села к столу.
- Вы ухаживаете за мной, как за малым ребенком. А я вчера даже пол за собой не подтерла. И разревелась, как дура. – Ольга засмеялась от неловкости за вчерашние слезы. – Какой вкусный пирог! Вчера я даже не разобрала.
- Куда тебе было… Ну, ничего. Скоро Юра придет. Вы же правда не ссорились? Чувствует моё сердце, что он скоро заявится. Любит он тебя.
- Ой, Тетя Нина…- Ольга чувствовала, что её утреннее солнечное настроение кончается, и она снова проваливается во вчерашний снег. – Мне кажется, что это не тот человек. Боюсь я его.
- Как это боюсь? – посмотрела хозяйка на Ольгу. «Опять девка за своё», - подумала она. – Что ты такое говоришь?
- Понимаете, он такой серьёзный, основательный, сильный. Я боюсь, что буду у него за дурочку. – Ольга подняла плечи и виновато улыбнулась.
- Ты что же, глупой себя считаешь, что ли?
- Нет, - Ольга опустила плечи. – Не в этом дело. – У него есть в жизни цель. Это, конечно, хорошо. Для него хорошо и, может, для других тоже. А для меня?
- Что ж для тебя плохого-то? О самостоятельном муже мечтает каждая женщина. Кто же тебе тогда нужен?
- Вы меня не понимаете. Юра… да, он хороший. Но он будет делать своё дело и не замечать никого вокруг. И про жену-то вспомнит разве что по случаю не выстиранной рубашки или пересоленного борща.
- Во-от ты о чем. Ну, не знаю. Тут многое будет зависеть от тебя самой. А что дело у человека, так это очень хорошо. – Хозяйка помолчала. – А то сейчас, я смотрю, многие пить начинают, раньше, знаешь, такого не было. Вот у нас до войны сосед был… Пил! И человек неплохой, специалист хороший; я уж не помню, он там всякую сложную технику чинил, у нас тогда этой техники не было. Пропал человек. Всем было, конечно, жалко, а с другой стороны, зачем пить? Сам виноват. Больше всего жалко было Катю, осталась, бедная, с двумя детьми. – Нина Павловна перевела дух. – Уехала куда-то к своим, в Сибирь…
- Юра, по-моему, совсем не пьет, - рассеянно сказала Ольга, не понимая беспокойства хозяйки. Не только Юра, но и вообще она не могла припомнить, чтобы на курсе и даже в институте кто-нибудь отличался в этом смысле.
- Нет, конечно, боже сохрани. Я просто говорю, что сейчас это как-то становится опасным; смотришь, то тут, то там на улице попадается пьяный, неприятно…
После чая Ольга взяла половую тряпку.
- Вместо физзарядки, - сказала она, оправдываясь.
Нина Павловна махнула рукой: ну тебя, делай что хочешь. А Ольга помнила, что пришла вчера по слякоти, наследила в коридоре, но так и не вытерла, а ещё и устроила на диване слёзное половодье.
За этим занятием и застал её Юрий. Ольга выпрямилась, почувствовала, как у неё сильнее застучало в груди, переложила тряпку в левую руку, высвободила подоткнутые под резинки трусов полы халатика и открыла дверь.
- Привет, - сказал, войдя, Юрий и, увидев шедшую из зала хозяйку, склонил голову. – Здравствуйте, Нина Павловна.
- Здравствуй, Ю-ура! Проходи, родной, вот сюда проходи. Ольга, бросай свою тряпку, хватит, а то люди не любят ходить туда, где сильно чисто.
- Р-разуваться! – скомандовала Ольга, подавая ему тапочки. – Уважайте труд уборщицы.
Юрий снял пальто, надел тапочки и прошел в зал, улыбаясь Нине Павловне.
- Строгая у вас квартирантка. Она хоть вам разрешает ходить по квартире?
- Ой, житья от неё нет. Ты бы, Юра, скорей забирал бы её отсюдова, никакого сладу. Чай пить будешь?
- Спасибо, пил уже.
- Да ты садись, садись. Может, будешь?
- Нечего тут всяких чаем поить, - улыбнулась Ольга и пошла к себе одеваться.
- А ты вчера только ушел, и она пришла, - сказала Нина Павловна.
Юрий развел руками: что ж, бывает. Он сидел на том же месте, где вчера ревела Ольга, спокойный, в недорогом, но ладно сшитом, наглаженном костюме, и Нина Павловна снова подумала, что дурой будет Ольга, если потеряет такого парня.
- Как твоё самочувствие? – спросил Юрий, когда они вышли на улицу.
- Жива, как видишь, и здорова.
Идя к Ольге, он не особенно надеялся её увидеть, считал, что она, скорее всего, заночевала у сестры, и надеялся узнать у хозяйки адрес; его очень волновало её здоровье. Увидев же её в коридоре с тряпкой, он не только обрадовался, но и встревожился. Неужели его водят за нос? Такая мысль возникала и вчера, но он прогнал её, как собачонку. Теперь собачонка выросла в такого волкодава, что отмахнуться было уже нельзя. Особенно не понравилась Юрию последняя фраза и тон, каким она была сказана. Он вчера весь день переживал, бегал к ней несколько раз, а она «жива и здорова»!
Но так же, как человек при виде огромной собаки невольно замирает и не делает никаких движений, - так Юрий боялся своей мысли: не надо суетиться, собака обнюхает и уйдет.
С минуту они прошли молча. Собака не уходила. Её могла бы прогнать Ольга, развеяв его сомнения, но она молчала.
- Прогони собаку, - сказал он.
- Какую собаку? – Ольга испуганно огляделась и посмотрела на Юрия.
- Как, разве нет никакой собаки? Куда же она делась… - У него вырвалось что-то наподобие смеха. – Извини, показалось, наверно.
- Я тебя не понимаю.
- Мне кажется, ты понимаешь всё же больше, чем я.
И когда Ольга переодевалась в своей комнате, чутко прислушиваясь к разговору в зале, и когда вышли из квартиры, она находилась в некой грустной невесомости, будто перед первым прыжком с парашютом. У них был в институте такой кружок разового прыжка, в который она записалась одной из первых. Им, любителям острых ощущений, и рассказали всё, и показали, но чем ближе было к прыжку, тем становилось страшнее. Ольга вглядывалась в лица кружковцев, видела наигранную веселость и понимала, что им тоже страшно. «Главное, - говорил инструктор,- сделать шаг, всего один шаг. Вы же знаете, вам даже за кольцо дергать не надо, парашют раскроется сам. Страшно, конечно, шагнуть в пустоту, зато потом вы ощутите ни с чем не сравнимое чувство полета! Собраться надо, понимаете?» Они понимали. И всё-таки двое на аэродром не явились, а одна девушка пришла, но так и не прыгнула. Ольга прыгнула, хотя потом и удивлялась, как у неё не выскочило сердце, когда она делала этот самый «один шаг».
Ольга покосилась на Юрия. В профиль он был особенно симпатичный: прямой нос, волевой подбородок. О какой он говорит собаке? Конечно, это какая-то аллегория. Тогда, перед прыжком, она хотела, чтобы случилась нелетная погода. Нелетная погода была вчера. А сегодня надо прыгать…
- Как твоя сестра? – спросил Юрий.
Ольга ещё раз проверила надежность крепления фала, который должен раскрыть её парашют, и шагнула в пустоту.
- Я не была у сестры.
Светило солнце, и от вчерашнего снега не осталось почти ничего. Солнце, видно, очень не любило снег.
- Тебе больше нечего сказать?
- Есть, Юра, - после некоторого молчания сказала Ольга. – Я только не знаю, как сказать… - Она видела, что он смотрит на неё, ищет её взгляд, чтобы ещё раньше узнать то, что она скажет или даже не скажет. «Только не смотрите, когда спускаетесь, на землю, - говорил инструктор. – Смотрите вдаль, и тогда не будет ощущения падения». Она смотрела вдаль, но всё равно чувствовала, что падает.
- Знаешь, Юра, я, наверное, виновата перед тобой, но… так получилось. Тот строитель, о котором тебе говорили, он есть… Только, может, и не в этом дело. Мне кажется, что я тебе не пара.
- Ты мне, или я тебе?
- Я тебе. Ты достоин… лучшей девушки.
- Ты считаешь, что меня надо утешать?
- Нет, Юра, я так не считаю. Я знаю, что ты умнее меня и лучше. Я же… противная, вздорная. – Ольга только теперь посмотрела ему в глаза и увидела в них лишь холодный блеск. - А ты… ты совсем другой человек.
Ей было неловко, она шла и что-то сумбурно объясняла и ему, и себе, повторяла неубедительные слова о их несовместимости, говорила, что любит его и хотела бы, чтоб они всегда оставались друзьями. Замолкала, ждала ответных слов, но он молчал, и она вынуждена была снова что-то говорить и говорить.
Ольга не ошибалась. Юрий действительно видел её в будущем своей женой, и случившееся выбило его из колеи своей неожиданностью. Захлестнутый мужской обидой, он хотел развернуться и уйти, но тут же понял мальчишество подобного поступка. Он слушал жалкий лепет Ольги, и все её доводы считал сплошной чушью.
Его многому научил ринг, где были, увы, не только победы. Неожиданные выпады соперника научили его менять тактику по ходу боя, и проигранное в первых двух раундах он нередко навёрстывал в третьем. Сегодня жизнь преподнесла ему сюрприз, но он не считал борьбу законченной. Это лишь первый раунд. Он его явно проигрывает, но до гонга ещё есть время, и можно не только выйти из нокдауна, но и закончить раунд достойно. Юрий был доволен, что не поддался гневу и не наговорил Ольге обидных слов, вертевшихся у него на языке. Если он ей не нужен, то и нечего изображать из себя страдающего Вертера.
- Куда мы идем?
- Куда хочешь, - сказал Юрий. – Можно повернуть обратно.
- Ты обиделся?
- С какой стати? Ты не жена мне и можешь ходить, с кем тебе вздумается. – Юрий сказал это так просто и с такой обезоруживающей улыбкой, что Ольга растерялась.
- Ты правда не обижаешься?
- Да нисколько. А если мне завтра понравиться какая-то девчонка, ты что же, будешь обижаться?
- Какой ты хороший, Юра, - сказала Ольга, прижимаясь к его плечу. Она не ожидала, что всё окажется так просто, и в эту минуту в её душе шевельнулась нежность к Юрию и даже раскаяние. Но всё это сразу же покрылось разочарованием и обидой на этого железного человека, так легко отнёсшегося к их разрыву.
***
- Вставай, Ромео! Ромео, подъём!
Это дурачился Генка, и его слова были обращены к Михаилу. Но Михаил уже давно не спал, а просто лежал с закрытыми глазами, сжавшись от холода под тонким суконным одеялом. Окно комнаты выходило на юг, и когда дул южный ветер, у них всегда было прохладно. Михаил слышал, как шатался по комнате Петька, собираясь на поезд (он вдруг решил съездить к родителям в Белую Церковь), как подначивал его Генка.
- Надо было поехать ещё вчера, ну да ладно, - говорил Петька. – Сюрприз будет.
- Какой там сюрприз, - смеялся Генка. – Если бы ты хоть один выходной не приехал – это был бы сюрприз.
Петька действительно ездил к родителям часто, иногда и в будний день, ездил, как он выражался, «за моральной поддержкой». Отец у него был военный, семья переезжала с места на место, и Петька, пока учился в школе, где только ни жил.
Наконец он ушёл, тогда-то Генка и сказал: «Вставай, Ромео!» Наверное, ему одному скучно. Вообще у Генки настроение менялось часто. То он уйдет в себя, не вытянешь из него слова, а то до всего есть дело.
- Я не сплю, - откликнулся Михаил.
- Если человек не спит, но продолжает валяться в постели, значит он отъявленный лентяй.
- Я и есть лентяй.
- Откровенность, конечно, человека украшает, но нисколько в данном случае не оправдывает.
- А если он и не ищет оправдания?
- Такого не бывает. Всякий человек ищет и находит оправдание своим поступкам. Иначе его бы замучила совесть.
- Ты так думаешь? Что-то не видно замученных.
- Это потому, что совесть – тот же пластилин. Какая совесть нам выгодна, ту и лепим.
- Уж очень мрачно, - улыбнулся Михаил.
- Почему мрачно? Так, как есть. Петька вот поехал к родителям просить денег. Тебе, например, кажется, что часто просить – нехорошо. А он вылепил свою совесть так, что это кажется ему нормальным.
- Так, видно, считают и родители. Петька их сын.
- Конечно. И так узаконивается слепленная сыночком совесть. А сыночек уже приходит с запахом вина, с чувством превосходства смотрит на других.
- Ну, этого я не замечал.
- Ты многого не замечаешь.
Генка лежал на кровати и курил «Приму», стряхивая пепел на бумажный листок.
- А за что ты меня обозвал Ромео?
- Тебе неприятно?
- Да нет… Просто это не соответствует, так сказать, действительности.
-А Петька вчера расписал, что ты за кем-то так страдаешь, что даже не убоялся её друга боксера.
- Петька наговорит. За что ты его не любишь?
- Не люблю? Кто тебе сказал? Я даже иногда ему завидую: живет человек, ни о чем не задумывается, всему радуется, это, наверное, и есть счастье.
- Кто же мешает быть счастливым тебе?
-Никто не мешает… Вообще я думаю, что счастье почти не зависит, ни от самого человека, ни от других.
- От чего же оно зависит?
- Кто его знает. Но смотри: не родись красивой, а родись счастливой – это говорит многовековой опыт людей.
- «Если хочешь быть счастливым – будь им» - это тоже говорит народ.
- Нет, это не народ, у этого выражения есть автор. А вообще, что такое счастье? Вот как ты считаешь?
- Не знаю. Мне кажется, счастье – это когда человеку хорошо.
- Пожалуйста! – засмеялся Генка. – Это, может быть стотысячное определения счастья. А что значит хорошо? Купил Сидоров машину – и он доволен, ему хорошо. А Эйнштейн открыл теорию относительности – и тоже счастлив. Но где та объективная шкала, по которой можно определить ну… достоверность счастья, что ли? Чтобы поставить штамп: это счастье высшей пробы, а это так себе, с примесью.
- Счастье индивидуально, согласен. Но одно дело, когда счастье только для себя, как в случае с машиной, и совсем другое - когда от этого хорошо всем людям, когда великое открытие подвинуло науку , а значит и всё человечество ещё на один шаг.
- Шаг – куда?
- Как куда? Вперед. К техническому прогрессу.
- Угу. Ладно, продолжай.
- Так что продолжать? Всё. Потому и принято считать, что истинное счастье – это делать счастливыми других, жить для людей. По-моему, всё правильно.
- И ты считаешь, что есть люди, которые живут для других?
- Да как же нет? Ты что, смеёшься?
-Нисколько. Просто я считаю, что никто никогда для других не жил и не живёт. Каждый живет для себя и стремится к своему счастью. А люди здесь ни при чем. «Жизнь, отданная народу! Жизнь, отданная народу!» Чепуха это. Просто есть люди, у которых жизнь для себя и есть то, что мы называем жизнью для других. Но ведь они иначе жить и не могут. Толстой совершил писательский подвиг? Да. Но он не мог его не совершить. Отними у него возможность писать – и это был бы самый несчастный человек. Но Толстого хоть читали, а с Циолковского же смеялись. Однако он всё равно не мог жить иначе. При чём тут другие?
- У великих, как известно, ничего само собой не делалось, все они каторжно трудились – ради чего?
- Ради себя. Чтобы чувствовать себя человеком, ради душевного равновесия, что живут не зря.
- А люди так уж и ни при чём?
- Если твоя работа приносит пользу людям, это даёт дополнительное удовлетворение. Но это не главное, а сопутствующее. Я думаю, вся суть в том, что одни делают то, что могут делать – это мы с тобой, а другие – то, что не могут не делать– это Достоевские, Ньютоны. Но все живут для себя.
- А те, кто закрывает амбразуру своим телом – тоже для себя?
- Для себя, - убежденно сказал Генка. – Закрывает собой амбразуру, как и пишет "Войну и мир", далеко не каждый. Тот, кто закрыл её, в данной ситуации иначе поступить не мог – он бы себе этого не простил.
Солнце входило в окно и ложилось изломанным прямоугольником на пол, кровать, стену. Генка провел пятернёй по своей лохматой голове и сказал:
- А не пора ли философам умыть свои помятые рожи?
Михаил в этот день был дежурным по комнате и быстренько убрался.
- На гауптвахту надо сажать таких дежурных, сказал Генка, посмотрев на пол.
- Если бы лягушке хвост, она бы всю траву перетолкла. Слава богу, что ты никогда не будешь генералом.
-Это точно, - согласился Генка. – Генералом не буду. Не умею приказывать. И знаешь, всегда удивлялся людям, которые умеют, а главное - любят! это делать. Где они берут уверенность в своей правоте? Но это мы снова сбиваемся на философию. Какие у тебя соображения насчет пожевать?
- Соображения такие: я схожу в кулинарию и чего-нибудь принесу. А тебя назначаю начальником чайника. Чайнику сможешь приказать вскипеть?
- Попробую.
Идя в кулинарию, Михаил думал о Генке. Странный парень. С его доводами о «жизни для себя» он был не согласен. Философствует парень, вместо того, чтобы делом заниматься. А способный. Все зачеты, экзамены сдаёт играючи. Мог бы кем-то стать, если бы его голову да умному человеку.
Михаил взял две бутылки кефира, пирожков, булочек.
- Чай готов?
- Настаивается.
Заварник был Петькин. Он до этого жил в Сибири, привык к чаю и приучил их.
Ели молча. Михаилу хотелось продолжить разговор.
- Выпить утром бутылку кефира – разве это не счастье? – улыбнулся он.
- Я, Миша, начал этот разговор потому, что думал: может, ты меня в чем-то переубедишь. – Он помолчал. – Вот мы сидим с тобой пьем кефир, едим пирожки, учимся в институте – живем, одним словом. А какой во всем этом смысл?
- Живем и всё. И… я думаю, должны быть довольны, что выпало такое счастье. Солнце вон какое, небо, весна скоро…
- Но мы же зачем-то родились? Наверное, не только затем, чтоб любоваться солнцем и небом.
- Если бы дерево стало думать, зачем живет, ему некогда было бы расти. И трава бы засохла. И нас бы не было. Что тут думать? Живи, радуйся, делай то, что считаешь нужным. Стань, например, Достоевским, - улыбнулся Михаил.
- Это то же самое, что сделать великое открытие.
- А чем тебе не нравится открытие? Почет, слава.
- Слава… - Генка хмыкнул. – Что такое слава? Если надзиратель один – это тюрьма, а если много – слава. Это жить, будто в витрине магазина: все тебя по частям изучают, как экспонат. Ты хотел бы такой жизни? Я – нет.
- Гм… Не знаю. Пусть изучают… Но насколько я понимаю, счастье – не в коротком миге открытия, а в самом процессе работы.
- Наверное. Но зачем, ради чего? Вот я тебя спрашивал: шаг – куда? Ты сказал – вперёд. А вперед ли? Если мы через несколько лет все сгорим в атомном огне, то как надо оценивать все предыдущие открытия – как достижения человеческого духа или как преступления, приблизившие гибель человечества? Молчишь? Да, Эйнштейн велик. Да, телевизор смотреть приятно. Прогресс не остановить, не Эйнштейн, так другой, черт возьми. Но ты пойми суть – зачем? Зачем обезьяне давать гранату? Она же нечаянно дернет за кольцо и взорвет всё.
- А кто обезьяна?
- Мы обезьяны! – крикнул Генка. – Говорят, что от обезьяны произошел человек. Ни хрена подобного! Мы только про-ис-хо- дим. И я сомневаюсь, что успеем произойти, раньше за кольцо дернем. – Генка был бледен, на его лбу выступил пот. – Извини, - сказал он. – Я раскричался . Ты же не Эйнштейн, ты не виноват, - он выдавил из себя улыбку. – Да и он не виноват. Речь о другом. – Генка хотел ещё что-то сказать, но махнул рукой. – Ладно. Ни к чему всё это. – И взял книгу, дав понять, что говорить на эту тему он больше не намерен.
В дверь постучали, и вошла Наташа.
- Здравствуйте, мальчики. На улице так здорово, а вы сидите в четырех стенах. А Петя где?
- Уехал в Церковь.
- Какую церковь. А, к своим… - улыбнулась она. Провела взглядом по комнате, расстегнула на пальто пуговицу, опять застегнула. – Что ты, Гена, читаешь?
- Так…- Генка мельком взглянул на гостью и положил книгу.
Михаил шагнул к Наташе, чтобы помочь ей раздеться, но застыл, пораженный взглядом, каким Наташа смотрела на Генку. И, как бы очнувшись, она сказала:
- Уехал, значит. Ну, тогда…
- Да ты раздевайся, чай будем пить.
- Спасибо, Миша. В другой раз. До свидания.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)